ПРОЗА / Сергей ФИЛАТОВ. ФИЛОСОФИЯ ТЕПЛОТРАСС. Рассказы из книги «Небо на троих»
Сергей ФИЛАТОВ

Сергей ФИЛАТОВ. ФИЛОСОФИЯ ТЕПЛОТРАСС. Рассказы из книги «Небо на троих»

 

Сергей ФИЛАТОВ

ФИЛОСОФИЯ ТЕПЛОТРАСС

Рассказы из книги «Небо на троих»*

 

САШЕНЬКА

 

…Знаешь, последнее время я чувствую себя лишним в этом мире людей. Порой до того лишним чувствую себя, что совершенно теряюсь: зачем, для чего я еще здесь?.. Что это: испытание или кара?..

 

Был у меня, не друг, так, знакомый один. Фамилия нелепая у него была – Семечкин. Хотя почему нелепая, если разобраться – вполне обычная. Потом мы как-то с ним потерялись, как все в этом мире теряются; год его не видел, а то и больше…

Недавно встретил одну нашу общую знакомую:

– Знаешь, – говорит, – Витя утонул… В своей ванной… – печально так сказала, точно жалела его, да и жалела верно…

Ну, повспоминали: рассказала она мне, как водится, подробности.

– Я ж накануне с ним разговаривала, в пятницу… Так вот… лицо в лицо… Он какой-то потерянный весь был, странный… Помню, что-то по работе спросила; посмотрел сквозь меня, точно и не слушал: «Мне бы, – говорит, – твои заботы…». И все. А в понедельник на работу не вышел. Мы, конечно, послали к нему домой. Не открыл. Потом еще сходили, опять никого. Вызвали милицию, дверь вскрыли; а Витя там мертвый уже… И воды полная ванна.

А я почему-то другое вспомнил. Неухоженный он какой-то был, Семечкин. Подсмеивались все над ним. И умный вроде, а неухоженный. Обреченный какой-то.

Еще мимоходом вспомнил: нездешний он был, приезжий. Вроде скрывался даже от кого-то. Кому-то из «крутых» у себя на родине не то задолжал, не то дорогу перешел… Впрочем, в подробности он никого не посвящал, очень уж дело деликатное…

Приехал сюда, устроился на работу к хозяину, тот ему и квартиру снял, и аванс на обустройство выдал… Грамотный он был мужик, Семечкин, по части юриспруденции – ловко бумажки всякие составлял, и для дела полезный.

И все бы, наверно, у него наладилось, пил только он сильно… Тосковал, что ли?.. А может, лишним себя чувствовал?..

 

…Знаешь, меня постоянно мучает вопрос, откуда оно, это чувство?.. Почему у людей возникает вдруг?.. Не у всех возникает, у некоторых. Точно отмечены они проклятьем…

 

Впрочем, лучше по порядку. Поздняя осень, скорее всего – конец октября. Слякоть. Сплошное месиво из листьев и грязи. И не то чтобы дождь, а что-то такое моросящее, подавляющее, неуютное. Улица, прямая и длинная, ничем не отличающаяся от сотен других деревенских улиц. Пусто.

Только один человек идет по улице, по самой ее середине; пожилой человек с тростью, в шляпе. На вид бывший учитель или бухгалтер поселкового Совета. Теперь – точно пенсионер. Видимо, его мучает одышка, потому двигается он медленно, слегка прихрамывая, часто останавливается.

Почему-то собаки не любят людей с тростью. Не любят и все тут… Но и они сегодня совсем не обращают внимания на одинокого прохожего; охота им в такую-то погоду!.. – лежат себе в подворотнях; взглядом проводят да тявкнут разок для приличия; и то не всякая позволит.

И тут-то – откуда взялась только? – ма-аленькая такая собачонка, шерсть вся грязная, скатанная клочьями; но злая, видать; выкатывается она на середину, прямо перед пенсионером, крутится вокруг него, тявкает, наскакивает. Он, сначала незлобно, пытается отмахнуться от нее, как от назойливой мухи, цыкает, потом отталкивает тростью – верно, и ему надоедает это бестолковое тявканье… Но собачонка не отстает.

И тогда-то остальные, ленивые, лежащие в подворотнях шавки, до этого мирные почти, – срываются с належанных теплых мест и сворой облаивают человека. Он громко, неумело матерится на всю улицу, отмахивается; собаки визжат, отскакивают, но опять бросаются на него с утроенной энергией…

Ты спросишь, к чему я это?.. Я и сам не знаю. Просто вспомнилась картинка. Потому и решил записать.

 

…Знаешь, у нас теперь снег. Настоящая зима, хотя, конец октября. За окном рябина: тонкий прутик, торчит сиротливо, и гроздья ягод такие красные!.. – ком к горлу подступает.

Темнеет теперь рано, и утром, когда на работу собираешься, тоже темно. Поэтому, или еще почему, на работу идти не очень хочется. Но надо. Кому надо, зачем… – дело второе. Надо и все. Знаешь, «есть такое слово…».

А может, и не с этого начать?.. Да и не о себе вовсе.

 

Кажиков решил повеситься. Глупо вроде решил, однако твердо. Подумал – где, и получилось так, что удобнее всего в баньке. Во-первых, тепло и спокойно – никто не помешает; во-вторых, крюк на потолке есть, за него бабка кажиковская веревку для белья привязывает; удобно, в смысле веревку привязывать… Хотя, и ему ведь тоже веревку… А в-третьих, – мыло под рукой…

…Работала в конторе вместе с Кажиковым бухгалтерша Саша. Все ее Сашенькой называли. Вернее, она-то давно работала, это Кажиков позже устроился. Поначалу у них с Сашенькой отношения теплые сложились, товарищеские. Кажиков раз по пять на дню к Сашеньке в кабинет заходил. Просто ради человеческого общения. И она к нему тоже. Спрашивала: по работе что, или просто так,

– Валер, ты научишь меня на компьютере?..

– Научу. Ничего сложного там нет. Главное, не бояться… – И Кажиков увлеченно показывал Сашеньке, как работать в Word, в 1С-бухгалтерии, в других программах…

Она слушала его, пыталась что-то сделать сама; получалось у нее плохо, и она шутливо, не без кокетства, себя ругала:

– И надо же такой глупой уродиться!.. Вот уж воистину, курица не птица…

– Ничего, все получится, – уверенно успокаивал ее Кажиков, – просто практика нужна.

– Да уж, – не то соглашалась, не то не соглашалась Сашенька. – Знаешь, Валер, все у нас тут как-то не так: все друг друга подсиживают… все друг на друга стучат начальству… Всё как-то не так… – Сашеньнька почему-то откровенничала с ним…

…Как-то ремонт в конторе затеяли. Как раз с кажиковской комнаты начали. Пока суть да дело, Кажиков и напросился к Сашеньке переселиться. С этого-то все и началось.

Все нормально вроде, только ремонт затянулся. Стал Кажиков замечать, что присутствие его в комнате Саше вроде как в тягость. То ли привыкла она одна быть, то ли стесняется его. Он даже курить чаще стал выходить, лишь бы не мешать. Однако, что еще сделаешь…

А строители, как назло, и вовсе торопиться перестали. Однажды вызвал Кажикова главбух, Василий Степанович. Поначалу все по делам, а потом и говорит:

– Тут, Валерий, вот какое дело… Сашенька заявление написала, отпуск за свой счет просит.

Кажиков только плечами пожал: ну просит и просит, стало быть, есть на то причина.

– Видишь ли, – мнется Василий Степанович, – я ее к себе вызвал, «В чем причина?» – спрашиваю. Знаешь, что ответила?.. Не знаешь… Вот то-то и оно! Одежда говорит у тебя плесенью пахнет или сыростью какой… Сидеть, говорит, с тобой в одном кабинете невозможно…

Кажикова как обухом по голове! Ладно бы другой кто, и то сказать, с другими сослуживцами он не очень-то ладил. Точнее, не ладил никак: «здравствуйте», «до свидания», по работе что… А тут Сашенька!..

Скоро Кажиков замечать стал, что сослуживцы смотрят на него как-то странно, переговариваются о чем-то, а когда он заходит в комнату – замолкают. Один раз услышал даже, как Юрий Витальевич, снабженец, сказал кому-то: «Дом, наверно, сырой у него; потому и запах…». Кажиков сделал вид, что не услышал, однако закомплексовал крепко. Дома все углы, всю одежду одеколоном обрызгал. Пузырька два вылил. Все выстирал, просушил… Но разговоры не прекращались. Он  только об этом и думал, ни о чем другом не мог, анализировал все. Почти год он проработал до этого, никто ни про какие запахи не говорил. А тут стоило Сашеньке заявление написать… Ладно бы сначала ему сказала как-то… Нет – сразу заявление!.. Ославила на всю контору. И до директора слух дошел, и он стал в сторону Кажикова коситься…

Словом, жить стало невмоготу. Кажиков решил повеситься. Зашел в предбанник – там тепло, запах распаренной березы – бабка баню недавно протопила; присел на диван, закурил.

Задумался Кажиков, ничего понять не может: что он кому плохого сделал?.. кому помешал?.. почему все так против него?.. Печка тоскливо догорает, мерцает огоньками… Сидит Кажиков, курит. И ответов не находит.

Выход один – повеситься…

 

…Знаешь, думаю, у каждого есть своя сашенька: некая отправная точка, с которой все несчастья начинаются.

Смотрю я в окно, а там снег, белый, пушистый. И рябина, красная – ком к горлу!.. Может быть, опережаю события, оттого и чувствую себя лишним, чужеродным в этом мире людей. И мир людей чувствует это, и выталкивает, выталкивает меня. Куда?.. В будущее, в прошлое? А может, в небытие?.. – куда ушел Семечкин…

Знаю, спросишь, а Кажиков?.. Я оставил его в бане и дальше про него не знаю, да и не хочу. В таких случаях человеку лучше одному остаться…

 

Недавно в контору к нам в отдел кадров зашел человек. Работу просил временную:

– Понимаете, к сестре приехал… А она умерла… Мне бы денег немного… Заработать на дорогу… Помогите… Мне бы только немного заработать…

Та же неухоженность, та же обреченность. Нет, он ни у кого не просил, он просто хотел честно заработать...

Инспектор отдела кадров посмотрела на него так, словно просит он о невозможном. Да и чем она могла ему помочь, работы у нас в тот момент действительно не было. Она лишь посочувствовала ему и грустно отрицательно покачала головой. Когда он вышел, сказала мне:

– Жалко человека… – и немного погодя добавила: – Наверное, давно в бане не был. Запах…

Не помню, может, и ее звали Сашенька…

 

…Знаешь, я что-то устал объяснять. Но снег, но рябина... Мне кажется, они меня понимают.    

 

 

ФИЛОСОФИЯ ТЕПЛОТРАСС

 

Холодными осенними вечерами наваливается на меня какая-то тоска, особая, глубокая и беспричинная. Не могу сказать, почему она наваливается, вроде ничего в мире не изменилось, но холодно и неуютно на душе, зябко как-то и одиноко. Кажешься себе таким маленьким и чужим в этом мире, словно попал сюда по чьей-то нелепой ошибке: ни здесь и ни сейчас ты должен находиться… Но находишься здесь и сейчас.

А дождь сбивает уже редкие листья с тополей, мочит сиротливые кучки листвы на земле, назойливо настукивает в окно, вот он уже вперемешку со снегом, вот… впрочем, зима еще не наступила.

В такие вечера я часто думаю о нем: как там ему в своем подвале, на трубах парового отопления?..

 

Меня всегда интересовали параллельные миры. Нет, ни в том галактическом смысле, как это нынче модно, а те, которые живут рядом с нами и внутри нас. Только мы их почему-то не замечаем, или не хотим замечать до поры. Так удобнее.

Он – это он. В соседнем подъезде, точнее в подвале, живет человек. Человек, как человек. Живет и живет. Для удобства так и буду называть его в своем повествовании – Человек.

Часто, с какой-то непонятной настойчивостью, я бездумно эксплуатировал этот образ, но никак не мог до конца ответить на все вопросы: кто он? откуда взялся? зачем живет? о чем думает?..

Собственно, он мне не мешал, я ему тоже – ну поздороваемся, ну поговорим иногда, так, ни о чем, ну закурить спросит – так ведь не жалко… Порой при встречах с ним что-то проскакивало внутри, цепляло даже… Но тут же забывалось за другими делами и заботами.

 

Как-то по осени, когда заморозки уже начались, а отопление еще не дали, – наши доблестные работники жилтреста начали проверять систему отопления. Дома холодина, закутался во все теплое – в шерстяных носках, в свитере, сижу книжку читаю, вспоминаю всеми «добрыми» словами наших слесарей и их начальство. Вдруг – кап… кап… Вот… «радость»! С потолка побежало.

Бегом к соседу, что этажом выше. Звоню. Нет его. Я в аварийку, по телефону. «Ждите. Приедем». Тазик подставил. Куда там, аж струями течет. Что делать, побежал в подвал…

Человек спокойно спал на трубах. Вернее, на трубах лежала старая подушка от дивана, а на ней – он. Я огляделся, насколько время позволило. Стул. Стол. Небольшой кухонный шкаф. В одном отделении чай, хлеб, несколько помидоров, соль. В другом – книги…

Вот и элеватор. Какую задвижку перекрывать?.. Черт его знает!..

Пока я соображал, Человек проснулся. Видно и он был сильно удивлен моему визиту, особенно спросонья: действительно, я бы посмотрел на себя со стороны в тот момент – глаза выпученные, газовый ключ в руках…

– Тебе… чего?.. – это он.

– Где?.. – это я.

– Чего перекрыть то надо? Говори ладом.

С грехом и ненормативной лексикой пополам, с трудом подбирая от сильного волнения слова, я объяснил ему свою проблему.

– Какая, говоришь квартира?.. – Он, не торопясь, вышел в соседнюю «конурку», что-то покрутил там. – Ну вот, все. Перекрыто. Иди, аварийку встречай…

Я был настолько взволнован, что даже забыл поблагодарить моего нежданного спасителя.

Потом уже как-то разговорился с ним, поинтересовался, откуда он слесарное дело знает. Оказывается, раньше Человек на котельном заводе слесарем работал. Так сказать, высококвалифицированный специалист – рабочая интеллигенция. А на вид не скажешь. Хотя книги опять же, я еще в подвале приметил – Бунин, Достоевский…

 

Человек часто сидит у соседнего подъезда на самодельной скамейке, которую сочинил из старых досок. Читает. Я, проходя мимо, здороваюсь, он отвечает на мое приветствие. Иногда интересуюсь, как дела.

– Дела-то… – Человек на минутку задумывается, потом усмехается хитро: – Дела у прокурора, у нас – сам знаешь…

Он неразговорчив. На вид ему лет шестьдесят – шестьдесят пять. Одет во все старое, но выглядит аккуратно. Выбрит. И задумчив.

– Да-а… осень… Сыро… – тянет он, добавляя с явной досадой: – Холода скоро.

– Скоро, – соглашаюсь я.

Молчим. Курим.

– Ну ладно, я пошел.

– Давай.

Человек снова углубляется в Бунина. По-моему – «Дело корнета Елагина»…

 

Погода на дворе по-прежнему мерзкая: ветер, слякоть. Снега еще нет – то выпадет какой-то несерьезный, но тут же растает. Деревья уже совсем облетели, только на рябине набухли горько-красные кисти, да синицы прилетают и стучатся в окно. Им тоже холодно.

Кошка смотрит на них через стекло, лежит, нахохлившись, ленивая и сердитая. Ничего не хочется, только тепла.

Вспоминаю о Человеке. Эти дни, кажется, он даже на скамеечке не появлялся, не знаю, жив ли?.. Всякое в голову лезет.

 

Его нехитрую историю я узнал случайно. От вездесущей Марковны, соседки.

Человек в свое время окончил механико-технологический техникум, работал слесарем, потом бригадиром монтажников – ездил по стране монтировал малые и средние котлы парового отопления. Деньги на заводе получал неплохие, поэтому достаток у них в семье всегда был.

Сына вырастил и выучил; тот институт окончил, политехнический, тоже механик, как и отец. Пока сын в институте учился, Человек ему по учебе помогал – и курсовые чертил, и задачки решал, словом, чем мог.

Дальше – по жизни: сын выучился, на работу устроился; что-то не заладилось у него сначала – и работа без будущего, и зарплата маленькая. Человек и здесь на помощь пришел, помог ему найти перспективную работу, подсказал, как с людьми отношение наладить, и дело пошло.

Через некоторое время сын женился. Человек много усилий и нервов потратил, чтобы и свадьбу небедную сыграть, «как у людей», и на первое время молодым нормальные условия обеспечить – парень-то только-только за место зацепился, интерес к работе проявился, а невестка, та вообще еще училась, – взял Человек «халтурку», работал денно и нощно, подсобрал кое-каких деньжат, купили молодым квартиру.

– Ну вот, – сказал он сыну, – работа у тебя есть, жить где – есть. На вот тебе еще денег, купишь машину, не новую, конечно, но за эту сумму вполне приличный «жигуленок» можно взять, года два-три, не старше…

Вроде бы все нормально складывалось: свой дом есть, не хоромы конечно, но вполне достойная двухкомнатная квартира; сына вырастил, стартовые условия ему обеспечил, дальше пусть сам думает, мужик все-таки; дерево… дерево тоже посадил, в детстве, помнится… Приросло ли оно? – честно говоря, не интересовался. Хотя надо бы.

Да… Вроде бы все нормально в жизни, одно плохо – отношения с женой после ухода сына окончательно испортились. И так-то не сахар были, но пока сын с ними жил, как-то терпели друг друга, цель что ли общая была – парня на ноги поставить, а теперь пустота возникла.

Кто виноват? Кто первый начал?.. Разве в этом дело… Ситуация нехорошая сложилась: приходит Человек с работы – с женой ни поговорить, ни словом перемолвиться. Внешне все нормально: ужин на плите, водка в холодильнике… жена спит уже. Поел, выпил немного, телевизор посмотрел, спать лег. Никто никому не мешает… вот только выходные… Он что-то по дому делает, она тоже,

– За картошкой сходи.

– Соленья брать какие-нибудь?

– Не надо, есть пока.

И все. И молчок.

Как-то пробовал с ней поговорить,

– Почему мы живем так?

– ?!

– Слушай, ну давай хоть на выставку какую-нибудь сходим или в музей!..

– На работу завтра, а мне еще постирать нужно.

– Да брось ты все это, потом постираешь! Ну, нельзя же так!..

– Как?

– Неужели ничего интересного в жизни нет?

– …

Понимал он, конечно, всю глупость и необоснованность своих претензий, но тянуло куда-то, что-то новое узнать, увидеть. А когда на пенсию пошел, вообще нестерпимо стало.

– Ну чего ты из угла в угол шатаешься? Сядь – посиди, телек включи…

– Да не могу я, там одно и то же – то Турецкий, то Каменская!

– А тебе что нужно?

– Не знаю!..

То ли от беспокойного характера своего, то ли от внутренней неудовлетворенности начал он даже какую-то прозу писать, сам читать любил, вот и потянуло. Сходил на заседание местного литературного объединения, а поскольку привык все «делать хорошо либо никак», а уровень местных литераторов, мягко говоря, «оставлял желать…», то захотелось какой-то более профессиональной оценки своего творчества. Познакомился с преподавательницей из местного педуниверситета. Ей лет тридцать – тридцать пять, не больше. А уже кандидат наук, филолог… Приятная собеседница, к тому же одинокая и симпатичная.

– Вы знаете, ваш сюжет интересен, однако, мне кажется, не прописан до конца. Вот ваш главный герой, он слесарь, а говорит, как старый московский интеллигент. Вот он одинок у вас, но это одиночество какое-то частное… А вы никогда не задумывались, сколько в мире одиноких людей? Вот вы… Вот я… И каждый из них одинок по-своему. Но в то же время есть что-то общее, что объединяет их одиночества. Это, прежде всего, непонимание окружающих. А ваша героиня…

– Вы, наверное, правы… Только вот образования-то у меня специального нету, потому и брожу, как впотьмах. Точно котенок слепой…

– А я вам книжки специальные дам, по теории прозы…

Книжки книжками, а жена не то чтобы приревновала, но при случае не преминула поддеть:

– Опять к своей училке молоденькой побежал!..

– Побежал, тебе-то что?

– Скатертью дорога… Слушай, а может ты насовсем туда переедешь?

– Будешь пилить – перееду.

– Дурак!..

– Сама…

– Вот и договорились.

Слова словами, а осадок в душе остается. Как-то психанул Человек, взял да и переехал к училке. Сначала все вроде бы наладилось, но сын на него сильно обиделся. За мать. Совсем разговаривать перестал. Да и сам он себя виноватым чувствовал.

– Ты пойми, сынок…

– Не хочу. Сами накосячили, сами и понимайте.

– Не надо сердиться, всяко в жизни бывает.

– Всяко да не у всех.

Словом, запил Человек. Училка терпела, терпела, да только любому терпению конец приходит, собрала вещи – вот Бог, вот порог!

Куда идти? Не к жене же возвращаться… К сыну тоже стыдно. Вот и пошел бомжевать. Сначала в теплотрассе жил, потом менты забрали: месяц отсидел в приемнике, выпустили. Теперь вот поселился в подвале, здесь вроде не трогают, да и соседи не гонят, понимают…

 

Не знаю, как Марковна узнала такие подробности о нем, человек-то он неразговорчивый, впрочем, город у нас тоже небольшой, поэтому – сам не расскажешь, люди за тебя расскажут. От слухов и сплетен так же, как от сумы и тюрьмы, зарекаться не стоит.

Однако и мне как-то удалось однажды спровоцировать его на откровенный разговор. А было это так. Моя жена задержалась на работе. Настроение у меня – паршивое, сидел в окно глядел. Все та же решетка – этаж-то первый; все та же рябина – синицы ее изрядно пообклевали, да и часть ягод на асфальте уже лежит – бордовые на сером; все та же тоска осенняя, правда запоздалая уже, вот-вот зима созреет.

Выпить захотелось жутко. Позвонил одному товарищу, нет его, второму – та же история, одному пить – негоже. Взял водки и пошел к Человеку в подвал. Почему к нему – сам не знаю.

– Пришел. – Он как будто ждал меня.

– Да вот, зашел… – не то чтобы промямлил, но несколько обескураженно сказал я.

– Доставай. – Заметив мою нерешительность, он уже более доброжелательно сказал: – Не печалься, ко мне многие приходят, так что не стесняйся, присаживайся.

Он назвал фамилии нескольких людей, которые бывали у него «в гостях», так же, как я, – заходили просто выпить, поговорить. Это были известные в городе люди: директор завода, предприниматель, даже артист один,

– Они ко мне приходят, когда идти больше некуда… – подвел он итог.

Мы уже выпили с ним граммов по сто пятьдесят, закусили хлебом и помидорами, они у него в подвале, будто не переводились.

– Вот так и живем: в сырости и серости, без любви, без надежды, без веры… Жену у меня Верой звали… – он словно не знал, с чего начать разговор, а что поговорить ему хотелось, я это понял.

– И что жена, одна теперь живет? – неуклюже, в лоб спросил я.

– Жена-то… да нет, конечно же, не одна. Нашла себе мужика… Мой прежний друг… Из моей бригады… На Севере вместе котлы ставили…

Я понял, что эта не та тема, которую ему хочется обсуждать. Но спросил,

– А училка?..

Видимо, водка вконец заглушила во мне элементарное чувство такта. Но Человек и на это не обиделся. Мне показалось, что ему самому было необходимо выговориться…

Он будто даже не особенно удивился моей осведомленности.

– Марковна?.. Ясно. Старая сплетница… Училка… Странная она была. Говорила все правильно, возвышенно, о литературе. Не просто так, все в масштабах вселенной. А когда деньги считала, ну ни дать ни взять чистый ростовщик. Я до сих пор не могу в толк взять, откуда в людях такое несоответствие мысли и быта. Не только в ней, во всех нас… – Он немного помолчал, как бы вслушиваясь в эхо своих же слов, потом продолжил: – А молодость… молодость она свое берет. Чего ей со мной-то, со старым: ну интересы общие… опять же запился я, и никакой гарантии, что смог бы остановиться: интересы интересами, но это же еще не все… Нашла она себе молодого, из «новых», короче, бизнесмена. Родила недавно дочку. Живут…

– Ну ладно, бабы, про них разговор особый, а сын-то что?..

– Сын… – Человек задумался. – Хороший он у меня, – по-доброму как-то сказал, по-доброму и улыбнулся о своем.

– Хороший? Так чего ж ты тогда здесь в подвале?! – невольно вырвалось у меня.

Я и сам пожалел, что вырвалось, однако Человек был спокоен.

– Я недавно с ним встречался… Он меня к себе жить зовет, даже настаивает, чтобы к нему переехал. Только я сам не хочу. Зачем это нужно – у него своя семья, своя жизнь. Чего ему жизнь портить, мешаться там. Да и не привык я как-то приживалкой, всю жизнь ни у кого не просил, сам себя обеспечивал, на кусок хлеба всегда зарабатывал… Ты не думай, я и сейчас, хоть и живу здесь, но пенсию какую-никакую получаю…

«Скорее никакую», – мелькнуло у меня в голове. Он словно понял, о чем я подумал в этот момент.

– Да, конечно, государство, мягко сказать, «кинуло» нас. Люди столько труда отдали, как говорится, на благо Родины… А государство… государство просто присвоило их труд. В итоге все мы ни с чем остались. Но ничего, переживем и эту беду, на хлеб мне пока хватает, хоть и без масла… Ты не думай, у меня и паспорт есть… – Он почему-то вдруг засуетился, подался вперед к шкафу, видимо и вправду захотел предъявить мне документ.

– Че я, мент тебе что ли. На фига мне твой паспорт, – вовремя остановил его я.

– …Ты знаешь, – после долгой паузы продолжил он, – я как-то в последнее время часто задумываюсь, откуда у меня все несчастья идут, почему не кончаются… Прямо сплошная полоса какая-то. А недавно осенило, когда сын после школы с нехорошей компанией… с хулиганами связался, я его из милиций ночами вытаскивал, до греха доходило, говорил ему: «Посажу твоих друзей в машину, увезу и больше ты их не увидишь!». Просто измучился. Слава Богу, удалось убедить. Когда потом, после института уже, с работой маялся, когда только жить начинал своей семьей… Я тогда все Бога молил, чтобы отвел он от парня все несчастья, говорил Господу: «Пусть уж лучше все это на меня ляжет. Пусть мне все, что ему назначено плохого, выпадет. А он молодой, ему жизнь стоить надо…». Видимо, как просил, так и сталось. И хорошо это, и правильно…

– И что?.. – Я буквально опешил от его признания.

– И ничего. Все есть – как есть: справедливо все. Не в отказ же теперь идти: все что просил – получил. О чем еще просить, чтобы назад все вернулось, – ему маету, мне жизнь беззаботную?.. Глупо.

Мы замолчали. Он, видимо, потому что все сказал, я – просто потрясенный свалившимся на меня признанием.

 

Холодными осенними вечерами часто задумываюсь – отчего такой повышенный интерес к нему. У меня. У тех, кто заходит к нему время от времени выпить?..

Может быть, он – живое напоминание того, что не все в жизни всегда гладко и однозначно, любой из нас может оказаться на его месте. Возразите?.. Я промолчу.

О другом – разговаривая со Всевышним, особенно, когда что-то просите у него, обдумывайте свои просьбы, пожалуйста, даже если они вполне искренни и идут от самого сердца. А если уж точно надумали просить – потом не раскаивайтесь, не ищите виноватых. Их нет. Просто так все устроено в этом мире.

Отчего у меня мысли такие, тоска эта?.. Может просто осень остаточная дотлевает. А может что еще… Снег, слава Богу, лег и укрыл все лишнее. Теперь – белизна в окне необыкновенная, ослепительная. Только рябина еще не вся опала, и синицы на окно так же прилетают. Да и отопление включили…

 

 

ЧЕЧЕН
 

Посвящаю моему отчиму…
 

Отпевая, батюшка сильно кашлял, глухо, откуда-то точно из глубины грудины, оттого сбивался в самых неожиданных местах молитвы, краснел, морщился, будто досадовал на себя, но всё же мужественно пересиливал в себе простуду и продолжал исполнять свой долг: «Картина земной жизни человека, предстоящего… к-ха, к-ха… перед лицом смерти, поистине… к-ха, к-ха… выглядит мрачной и… к-ха, к-ха… почти безысходной...».

Отпевали Максима – двадцатилетнего парня, с рождения больного детским церебральным параличом. Собственно и этим своим совсем не долгосрочным пребыванием на земле он обязан был своим деду и бабке, которые все двадцать лет кормили его, буквально с ложечки, купали, каждый раз точно новорожденного, и даже пытались научить читать и считать. А он сидел в своём инвалидном кресле, не говорил, г-гыкал, так реагируя на те или иные их слова и поступки, иногда радостно, широко улыбался, иногда хмурился сердито, и временами отчаянно жестикулировал руками, точно пытаясь что-то им объяснить.

Буквально несколько месяцев тому назад, после перенесенного воспаления лёгких, Максим слёг, и всё это время в кресло его почти не усаживали, он лежал, практически ничего не кушая. Если и удавалось бабушке каким-то немыслимым образом что-то скормить ему, буквально через пять минут парня рвало, и всё съеденное выходило наружу. Видимо, все мышцы настолько ослабели за время болезни, что желудок просто отказывался работать, Максим похудел почти вдвое, лицо его страшно осунулось, точно всё целиком ввалилось вовнутрь, только нос и надбровные дуги выпирали далеко вперёд и как-то нелепо торчали тремя колышками небритые усы и тонкая, очень похожая на чеховскую, интеллигентская бородка.

Месяцы эти не прошли бесследно и для деда с бабкой, они настолько намучались с больным внуком, что оба сгорбились и выглядели усталыми и похудевшими. Теперь они стояли у гроба вместе с другими родственниками, держали как все в руках свечи, крестились устало и отрешённо.

Дед – чеченец по национальности – человек не воцерковленный, даже более того не крещённый – осенял себя крестным знамением крайне неумело, неправильно, делал это впервые в жизни, но все присутствующие тактично старались этого не замечать. Он держал свечу в правой руке, при этом пытаясь перекреститься левой, впрочем и это получалось как-то культяписто, без всякого соответствия серьёзности момента. Одна молодая родственница, стоявшая рядом, шёпотом подсказала деду:

– Иса Усманович, свечку-то в левую руку возьмите, а креститесь – правой. Тремя пальцами, сверху – вниз, справа – налево…

Он машинально кивнул, понял – не понял ли, но переложил свечу в левую руку, сжал большой, указательный и средний пальцы и перекрестился.

«…и мертвые во Христе воскреснут прежде; потом… к-ха, к-ха… мы, оставшиеся в живых, вместе с ними… к-ха, к-ха… восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так… к-ха, к-ха… всегда с Господом будем…» – простужено речетативил батюшка, в такт молитве покачивая кадилом, в комнате было душно, густо чадили свечи, люди крестились, и искренние выражения скорби и сочувствия неподвижно застыло на их грустных лицах.

 

…Из детства Иса помнил немногое. Пожалуй, более всего запало ощущение чистого горного воздуха, который вдыхаешь, точно родниковой воды испробовал, и пьёшь, пьёшь бесконечно, да ещё – то неповторимое притяжение бездонной синевы над горами, в которую хочется смотреть и смотреть, пока весь целиком в ней не растворишься.

И двух лет ему не было, когда в феврале 1944 года произошли знаковые для целого народа события. Ровно в два ночи во всех городах и аулах Чечни сотрудники НКВД по радио получили кодовый сигнал «Пантера». А в шесть часов утра военные уже стучались бесцеремонно во все дома и грубо будили хозяев. Так началась в Чечне заранее подготовленная высшим руководством НКВД операция «Чечевица». Без всяких лишних объяснений, без тени всякого понимания и сочувствия, военные выделяли ничего не подозревающим, полусонным людям на сборы условно два часа, впрочем, и это время редко выдерживалось полностью, а потом буквально заталкивали их в грузовики и везли на ближайшую железнодорожную станцию. Там испуганных людей, опять же без всяких разъяснений, сразу грузили в телячьи «теплушки» и, не мешкая, отправляли состав куда-то за Урал, куда именно, никто из отправляемых не ведал, потому как хранились все детали операции в величайшей тайне.

Тогда им, переселенцам, на семью разрешили взять с собой до пятисот килограммов груза, но поскольку фактически времени на сборы не было, большую часть вещей пришлось оставлять дома. К тому же в каждую тесную «теплушку» набивали тогда до пятидесяти человек переселенцев вместе со всем имуществом, и если у кого-то пожитков было слишком много, их излишки бросали здесь же на перроне…

Надолго остались в памяти и те детские ощущения бесконечного, словно навсегда поселившегося в теле холода и нескончаемо-долгой дороги. Это когда рельсы внизу надоедливо стучат – тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук, точно где-то в голове кто-то надоедливо настукивает по маленькой наковаленке; а в щелях между досками стенок «теплушки» то и дело мелькают, сменяя друг друга бесконечные горы и равнины, поля и леса, и изредка, усиливая многократно звуки, мелькнут там опоры какого-нибудь железнодорожного моста. А внутри вагона всё уныло и серо – пыль в воздухе, кучи пожитков, люди, как-то мостящиеся на них, теснота, ворчание и несмолкающий детский плач, поэтому, конечно, интереснее смотреть в щель, припав лицом к доскам. Тогда внутренностей теплушки не видно, а только мелькание сменяющихся пейзажей. Да это не проходящее состояние внутреннего холода, от которого, кажется, никогда не избавиться?..

Как писал позже в докладе Лаврентию Берии начальник конвойных войск НКВД генерал Бочков, обозначая всю масштабность и грандиозность операции: «в 180 эшелонах по 65 вагонов в каждом, было отправлено 493 269 человек. В пути родились 56 младенцев и умерли 1272 человека, главным образом от простуды или обострения хронических болезней». Подавляющее большинство вынужденных переселенцев было тогда доставлено в Казахстан и в Киргизию.

Они, трое ребятишек, из которых Иса был самый младший, вместе с матерью – их отца забрали на фронт гораздо раньше – обосновались в Павлодарской области… Как они жили, как выживали, про то нужно писать отдельную повесть. Однако среднюю школу Иса окончил в Казахстане с отличием, а потом поступил и в институт. И не куда-нибудь – на родину – в Грозный. На строительный факультет, как и мечтал.

 

…В Сибирь он приехал по распределению, сразу после окончания. Тогда ректор вызвал к себе пятерых выпускников, в том числе и его, в качестве аргумента показал им письмо из главка, где начальство в строгом тоне отчитывало ректора за то, что уже три года, несмотря на запросы из Москвы, он не посылал молодых специалистов на работу в Сибирь.

– Вот, выручайте, парни! – обратился он к ним с просьбой, и тут же в приказном тоне добавил: – Нужно ехать!

Ректору – тому, кого они боялись и уважали все пять лет учёбы в институте, седому, высокому, строгому и непреклонному, до сего момента вершителю их судеб – отказать было сложно, тем более в такой ситуации. В то время дипломы на руки выпускникам не выдавались, их просто пересылали по месту распределения молодого специалиста, и только после отработки он мог забрать это свидетельство об окончании вуза, и далее уже распоряжаться своей судьбой по собственному разумению. Иначе диплом, а вместе с ним и пять лет упорных занятий, просто аннулировался.

– Услуга за услугу, – Иса как-то неожиданно для себя осмелился и впервые за пять лет обучения поставил условие самому грозному ректору: – Мы помогаем вам – едем по распределению в Сибирь, а вы нам дипломы сейчас отдаёте!

– Как это сейчас! Ты что!.. – ректор поперхнулся от такой неслыханной доселе дерзости.

– Ну да, на руки…

– Как на руки?!

– Ну, просто, отдаёте и всё…

– Да вы… вы… шантажисты вы!.. А ты… ты, Иса… просто чечен вредный!..

Он, помнится, не сильно обиделся тогда на ректора за «чечена», тем более, дипломы им всё-таки по распоряжению все того же ректора решили отдать, единственное, что он потребовал от обнаглевших выпускников, чтобы они дали ему слово, что обязательно до места доедут. Конечно, слово пришлось ректору дать, но «чечена» Иса запомнил на долгие годы.

Впоследствии, вот так же его пасынок, мальчишка лет десяти – который очень остро переживал, что отец бросил их с матерью, а теперь у него вот отчим… – когда Иса ругал его, и чаще всего по делу, за какой-нибудь проступок, демонстративно уходил в другую комнату и открывал томик стихов Лермонтова. Иса даже знал, что он теперь открыл наверняка – «Казачью колыбельную», бубнит, небось, про себя:

По камням струится Терек,

Плещет мутный вал;

Злой чечен ползет на берег,

Точит свой кинжал;

Но отец твой старый воин,

Закалён в бою…

Впрочем, на пасынка он тоже не обижался, прекрасно понимая, что мальчишке пришлось пережить разлуку с отцом, а большинство подростков в этом возрасте категоричны, и порой жестоки в этой своей категоричности. В сущности, по горским законам, а Иса уважительно относился к законам своей родины, отец предал мальчика. Но Иса никогда об этом и не думал даже говорить пасынку, зачем парню соль на больное сыпать. В принципе он любил этого парня, и относился к нему, как к родному сыну, верил, позже всё это мальчик сам поймёт, а пока нужно было искать какие-то компромиссы, чтобы и не ранить пацана словом невзначай, но и воспитать его, чтоб вырос он настоящим мужчиной…

 

До Сибири после института Иса таки добрался. Один. Попутчики разбежались по дороге. Двое из них просто не пришли на вокзал, ещё в Грозном, оно понятно, дипломы на руках, можно спокойно ехать в любой конец страны – строители везде требовались – и никто не достанет тебя, даже грозный ректор.

Ещё один попутчик Исы исчез в Москве, вышел, вроде бы побродить по столице, да так и не вернулся к отходу поезда. Иса такого их отношения к данному слову не одобрял, он с детства был приучен – сказал – в лепёшку разбейся, но сделай. Да только и попутчики его люди взрослые, каждый за себя сам решает.

Последний собрался и вышел на Урале. Не таился, как-то виновато быстро собрал сумку, лишь старался в глаза Исе не глядеть:

– У меня тут родственники недалеко живут, заеду – погощу… – сказал, как оправдываясь. Что ему отвечать, Иса не знал, но точно понимал, ни в какую Сибирь его сотоварищ уже не поедет. А он, Иса, снова должен быть ехать туда, уже во второй раз, теперь уже не в «теплушке», а в нормальном плацкартном вагоне, и оставалось ему только молча пожать плечами, отвернуться к окну, чтобы дальше разглядывать мелькающие за ним Уральские горы и бесконечные, заснеженные сибирские равнины.

На Алтае, куда он прибыл в феврале, стояли морозы под сорок. Ни в Грозном, ни даже Павлодаре, где он провёл свои детство и юность, таких морозов Иса не помнил. Когда вышел на перрон в легком демисезонном пальтишке, в осенних туфлях, тоненьком свитере, без шапки, в брюках, под которыми не были пододеты ни кальсоны, ни трико, – он сразу почувствовал, как холод забирается внутрь, под одежду и дальше под кожу, точно прокалывая всю её поверхность тоненькими болезненными иголками.

В здании вокзала, немного отогревшись, узнал у дежурного, где находится нужное ему управление треста, единственного в городе, с грехом пополам дождался нужного автобуса и поехал навстречу судьбе.

В управление треста он заскочил почти бегом, сильно замёрз. Сразу на первом этаже увидел радиатор отопления, припал к нему плотно и почувствовал, как холод мелкой дрожью стал выходить из него. Грел руки, прислонялся к радиатору то спиной, то боком, и наслаждался, наслаждался этим растекающимся по телу теплом. Холод выходил не сразу, постепенно, теми же тонкими игольчатыми каналами, больно, но приятно.

Пока он грелся, мимо по коридору проходили люди, которые, хоть и поглядывали на Ису, но особо не обращали внимания на его манёвры вокруг радиатора отопления. Видимо, такое здесь было не в диковинку, ну замёрз человек, оно и понятно – на улице минус сорок. Впрочем, один мужчина, высокий, седой, со строгим голосом, чем-то на их ректора похожий, глянул на Ису, подошёл и спросил сразу в лоб:

– Ты – Алиев? По распределению?

– Да-а… – Иса удивился, даже слегка растерялся от неожиданности.

– А остальные где? Вас ведь пятеро было…

– Да они… это… В пути они…

– Понятно, – мужчина кивнул головой, усмехнулся. – Ну ладно, хоть ты не сбежал, доехал. Пошли!

Потом они долго беседовали в кабинете – мужчина оказался управляющим треста, – пили горячий чай, который управляющий сам заварил прямо здесь в кабинете в большом чайнике, разговаривали, пока начальник отдела кадров, забрав документы Исы, ходил по управлению и что-то оформлял. Когда он вернулся, Иса уже многое успел поведать собеседнику о себе, а тот с интересом слушал, спрашивал о родителях, об учёбе, о планах. Кадровик прямо с порога доложил:

– Всё оформил. Мастером на строительство жилого дома. Хоть завтра на работу пусть выходит. Вот только насчёт подъёмных… кассир сегодня отпросилась пораньше…

– Ладно, – управляющий махнул рукой. – На вот. – Достал из кошелька сто рублей и протянул Исе. – Да не отказывайся ты, получишь – отдашь. И одежду тёплую себе купи, шапку там… ботинки, телогрейку на первое время, без этого здесь никак. Вон и универмаг – напротив. А общежитие тоже недалеко, за углом. Найдёшь… На работу послезавтра выходи… денёк отогреешься, и к восьми ноль-ноль, сюда. Чтоб – без опозданий!

 

Строили тогда и в городе, и в районе много: и жилье, и промышленные здания – целый завод оборонный возводился со всеми коммуникациями – ТЭЦ, водоочистными сооружениями, с жилыми микрорайонами и прочим. В окрестных деревнях строили фермы, силосные башни… Поэтому скучать Исе не приходилось, работы хватало.

Так он отработал три положенных года, потом ещё три пролетели незаметно…

Парень Иса был привлекательный, этакий утончённый кавказский профиль горца, вьющиеся слегка волосы и глубинно-синие глаза. Такой глубокий синий цвет бывает только у неба – в сентябре, когда уже установились последние погожие деньки – «бабье лето», и небо над полями такое чистое, без единого облачка, нереально синее, будто на картине. Такое же небо бывает на его родине в Чечне, где-нибудь высоко в горах, и если долго смотреть в него, не отрываясь, возможно, тогда откроются тебе некие потаённые глубины, которые в суете житейской ты ни за что не разглядишь.

Конечно, недостатка в женском внимании Иса не испытывал, но все его знакомые молодухи, пытавшиеся окрутить парня, почему-то были ему неинтересны и скучны, похожи одна на другую, точно копии-близняшки, и какими-то фальшивыми, ненастоящими казались они ему. Неожиданно для всех молодой интересный прораб-чечен женился на разведённой женщине с ребёнком, да так и остался жить здесь, в Сибири.

И, надо сказать, жили они с ней дружно, а через какое-то время семья прибавилась, у них родилась дочка. Жизнь пошла дальше своим чередом, они работали: Иса строил жильё, заводы, фермы, жена преподавала в сельскохозяйственном техникуме. Так, постепенно, сына с дочерью на ноги поднимали…

К тому времени Иса вырос по службе до старшего прораба, сам уже руководил строительством крупных объектов, потом сдавал их заказчику. Подчинённые его уважали и немного побаивались. Делать он старался всё на совесть, как учили его в институте, да и знания у него были отличные, и он с благодарность вспоминал теперь своих преподавателей и строгого ректора, который читал им в годы учёбы курс промышленного строительства. Но реальность как всегда вносила свои коррективы, многое ему приходилось постигать на практике: стройка есть стройка, мужики иногда норовили схалтурить: либо котлован под фундамент на полметра не докопают, либо цемента в раствор не доложат. Иса ругал их:

– Вы что, нехристи, делаете? Не понимаете что ли, здесь грунтовые воды, вот они – рядом, через два-три года у вас этот фундамент осядет и его так весь перекосит!.. А раствор, он же у вас через год весь рассыплется… И что? Как потом люди в вашем доме жить будут?!

– Да брось ты, Усманыч, тут, ежели по чертежу всё копать, нам неделю ещё возиться. А цемент сэкономили, пригодится он… И дом этот сто лет простоит как миленький, ничего с ним не станется… – недовольно ворчали, оправдываясь, мужики.

– Простоит! С такими, как вы, как раз и простоит! Халтурщики! А цемент поди продать удумали, на сторону? Чтоб завтра всё как положено исправили. – Здесь он добавлял ещё несколько расхожих слов из просторечно-нецензурного строительного лексикона, ругаться за годы работы на стройке он выучился отменно, грозил мужикам пальцем, и шёл в свой вагончик-прорабку – дальше читать чертежи, писать сметы, закрывать наряды…

– Вот, чечен упрямый. Ничем не переспоришь, – ворчали вслед мужики, хотя, нужно заметить, всё потом исправляли в точности, как он наказал.

Как-то при сдаче одного промышленного объекта один из членов комиссии – пожарный – стал кочевряжиться. Не то чтобы недоделки серьёзные на объекте были, напротив, всё было дотошно по проекту выполнено, просто, как Иса понял, выпрашивал мужик, чтоб «на лапу дали», ну или напоили хотя бы «на халяву».

Сначала Иса терпеливо объяснял пожарному, что и выходы запасные есть, и дверные и оконные проёмы по размеру выставлены… Но пожарный был непреклонен, даже категоричен. Исе надоели его придирки, и он резко вспылил. Видать взыграла чеченская кровь, взял да и послал пожарного куда подальше.

Скандал тогда случился, еле замяли. Пришлось тогда самому управляющему трестом объект предъявлять, как уж они там с пожарным договорились, Иса про то не ведал, только акт всё-таки пожарный подписал. А потом у Исы с управляющим серьёзный разговор случился.

– Ты же взрослый человек, Иса Усманович, всё понимаешь. Ну, что тебе стоило мне позвонить, я бы что-нибудь выделил. Дали бы этому мздоимцу чёртову… напоили бы его до поросячьего визга, он бы и успокоился…

– За что ему давать-то? – упорствовал Иса. – У нас всё в порядке. Никаких нарушений нету.

– Да просто так, чтоб не выёживался тут. Всем бы спокойнее было.

– Этому просто так, тому просто так… Этак что у нас от государства-то останется!

– От государства… Развёл мне тут демагогию! Да пойми ты, они чиновники, привыкли брать… Тем и живут.

– Поменьше давали бы, тогда и не брали бы…

– Сложно с тобой, Усманович, разговаривать…

– Но ведь прав я?

– В том-то и дело, что прав… Ладно, ступай – работай.

 

Время спустя у дочери, которая родной Исе приходилась, родился первенец – Максим. Хотя и были какие-то отклонения при родах, поначалу казалось, что мальчик здоров и жизнерадостен, что растёт и прибавляет, как все. Однако, скоро после его рождения врачи направили его на обследование, и их диагноз прозвучал как приговор – детский церебральный паралич. Максим к десяти годам мог только сидеть в инвалидной коляске, совсем не говорил, хотя попытки что-то сказать делал постоянно, движения его были настолько не координированы, что кушать без чьей либо помощи он не мог. Они искали специалиста, способного излечить мальчика, по всей стране, но тщетно – никто помочь парню не брался, а если и брались, то ничего не помогало, видимых улучшений не было.

Поначалу за Максимом ухаживали и мать, и отец, и бабушка с дедом, но позже дочери с мужем не пожилось, они, как это говорит теперь молодёжь, разбежались в разные стороны, потом дочь снова вышла замуж, у неё родился ещё один ребёнок, потом второй… И все заботы по уходу за пятнадцатилетним Максимом легли на бабушку с дедом. К тому времени они уже вышли на пенсию, жили в своём доме, в посёлке за городом, и внук постоянно находился с ними. А дочь с мужем жили в городе и приезжали обыкновенно по выходным.

Конечно, усаживать в кресло взрослого парня, который не мог координировать свои движения, переносить его с места на место, купать… для деда с бабкой было тяжеловато, да и весил он уже под пятьдесят килограммов, а у них, как ни крути, – возраст. Но бабушка с дедом лелеяли Максима, как только могли: бабушка могла кормить его часами, а он кушал неуклюже, то сглатывая, то выплёвывая очередную «ложечку за маму», после этого она занималась с Максимом, развешивая на специально выпрошенной в местной школе старой классной доске буквы и цифры. Называла их по очереди, потом просила Максима показать ту или иную, и радовалась, когда он указывал правильно.

Иса постоянно, когда ходил в магазин за продуктами, покупал внуку яблоки, бананы, другие фрукты в больших количествах, приносил всевозможные «баунти» и «милки-вей», словно они могли помочь излечить мальчика, потому всего этого добра в доме было всегда в переизбытке. Всё это лежало и в холодильнике, и в различных вазах, просто на столе, на окне. Другие, младшие внуки поэтому любили приходить в гости к Максиму, собственно, и сам Максим тоже сильно радовался им, жестикулировал, пытался что-то показать и рассказать, они тоже разговаривали с ним, что-то рассказывали парню, показывали игрушки, играли здесь же, рядом с его инвалидным креслом, и угощались фруктами и сладостями. А он смотрел на них, жестами и гыканьем выражал свою радость, иногда смеялся взахлеб, конечно, такое общение ему было необходимо.

Всё продолжалось так, пока Максим неожиданно не простыл. Врач определил у него воспаление лёгких. Иммунитет у парня, двадцать лет просидевшего в коляске, был ослаблен, он стал чахнуть буквально на глазах. Воспаление вроде бы вылечили, но начались проблемы с желудком, бабушка с дедом отчаянно пытались поставить Максима на ноги, но все, кто приходил к ним, начиная о родственников, кончая местным врачом, смотрели на Максима, понимая, что дни его сочтены. Конечно, никто этого никогда здесь вслух не произносил, но подспудно такое ощущение довлело над всей атмосферой в доме.

В конце концов, у парня случился сильный приступ: всё его тело вытягивало вдоль позвоночника, как струну, он корчился от боли, потом на какое-то время судороги отпускали, но повторялись вновь, и он снова и снова начинал задыхаться, жадно ловил воздух ртом и откашливал откуда-то изнутри кровавой слюной. Доктор, которого бабушка с дедом вызвали ночью, сделал ему укол, чтобы хотя бы снять болезненные конвульсии. Видно было, что он сильно переживает:

– Это единственное, что я могу сделать. Он минут через двадцать должен успокоиться, судороги должно снять…

– А что потом?

– К специалистам надо… Я же – только педиатр.

– Обращались, никто его не берёт. Сейчас пенсионеров-то после семидесяти не очень-то принимают, а здесь с такой болезнью… Кто же на себя лишнюю ответственность брать захочет…

– Да-а, – вздыхал доктор. – Дореформировались… Наделали гипократов без клятвы…

После его укола Максим успокоился и даже заснул. На следующий день он с самого утра лежал тихо, ничего никому не пытался сказать жестами, при этом глаза его были такими ясными и усталыми, казалось, что он сам прекрасно осознаёт ситуацию и, как бы безразлично, наблюдает её со стороны. А ближе к четырём часам после полудня Максим совсем затих, перестал дышать.

 

…В конце августа на кладбище как-то особенно щемяще красиво. Листву окрестных берёз и тополей начинает понемногу золотить осень, иногда уже одиночные листья отделяются от веток и подолгу качаются в воздухе из стороны в сторону; точно ленивые качели они медленно опускаются на землю, будто дорогу к ней ищут, даже и не подозревая, что дорога эта ведёт к вечному покою. В небе появляется первая осенняя глубина и та неповторимая сентябрьская синева, в которую глядишь без отрыва, как заворожённый, точно выискивая там некие откровения. Но их там либо нет, либо они так глубоко и потаённо упрятаны в этой синеве, что недостижимы нашему с вами разумению и видению.

Могилку Максиму сладили прямо у кладбищенской ограды. Мужики-копальщики убрали на время из ограды одно звено, чтобы процессии было удобнее заходить на кладбище, и теперь стояли, курили в сторонке, ожидая, когда можно будет приступать к опусканию гроба.

Несмотря на специально разгороженный проход, люди всё равно пошли в обход, через кладбищенские ворота. Так было дальше, но, видимо, никто никуда не торопился. Людей провожать Максима пришло много, все в посёлке были наслышаны о его болезни, сочувствовали деду с бабкой, а у кого-то из пришедших тоже погибли дети – во время боевых действий в Чечне и в Приднестровье… у кого-то ребёнок был повержен тем же недугом, и они на себе сполна испытали подобное горе, и, конечно, не могли не выразить своё соболезнование.

Пришёл и местный доктор. Он стоял в сторонке, потупив взгляд, словно корил себя, что не смог помочь. Хотя его вины в смерти парня не было, да и откуда он рядовой детский поселковый педиатр мог знать, как в данном случае лечить Максима, если городские и даже столичные специалисты лишь бессильно разводили руками, осмотрев парня, и отказывались от него. Что он-то мог сделать?

В основном молчали. Лишь некоторые изредка переговаривались промеж собой:

– Ну вот, отмучились. Сделал Максим подарок бабке с дедом, освободил их от мучений…

– Да уж, взял его Господь к себе. Батюшка об отпущении грехов говорил… Какие у парня грехи-то были! Двадцать лет прожил, а нагрешить толком – даже и возможности не было. Чист он пред Богом, как младенец чист…

Когда к могилке подошли, гроб поставили на табуретки, стали по одному прощаться. Сначала родственники, потом все остальные. Неразговорчивый, замкнутый в последнее время Иса прослезился над внуком, и, обращаясь только к нему, будто никого вокруг себя не видел, как из сердца выдохнул: «Максимушка, друг ты мой единственный, ты у меня единственный только и был. Никого, никого я так больше любить не смогу».

Чувствуя его состояние, родственники отвели Ису в сторону, усадили на скамеечку возле соседней могилки. Потом гроб опустили, застучали комья земли. Иса тоже поднялся, подошёл, держась за оградки, бросил в могилу три пригоршни, застыл. Его снова взяли под руки, отвели к той же лавочке. Так он практически и сидел, пока закапывали, смотрел куда-то сквозь всех своими глубоко-синими глазами, в которых отражалось не то сибирское, не то кавказское небо, не то некие откровения, которые никто из присутствующих кроме него не видел.

Мужики поставили временный деревянный крест, неспешно, со знанием дела утрамбовали холмик над могилкой, установили венки… Венков и цветов было так много, что их едва разместили на могилке и вокруг неё. А люди всё стояли и смотрели, кто-то уже разговаривал, кто-то молча переживал в себе, как врач, так и стоявший с потупленными глазами… К нему подошла бабушка Максима, глаза у неё тоже были красными, заплаканными, но она взяла себя в руки, сказала доктору:

– Не корите вы себя так… Вы сделали всё, что могли. – И обращаясь уже ко всем, произнесла громко: – Спасибо вам, дорогие мои соседи, что пришли проводить сегодня Максимку в его последний путь. Просим вас к двум часам на поминальный обед в школьную столовую…

 

На обеде, как это всегда бывает, все более-менее успокоились, напряжение, которое было на кладбище, спало. Разговоры за столом теперь велись более приземлённые, о делах насущных и повседневных. Впрочем, мужики, когда выпивали, по обыкновению не чокаясь, не забывали произнести дежурное: «Упокой, Господи», или «Земля ему пухом». Женщины тоже вздыхали: «Царствие Небесное», морщились, проглотив горькую, но, спустя несколько мгновений, вновь возвращались к своим земным проблемам, которых в этой жизни всегда хватает у каждого.

Бабушка Максима суетилась, помогала женщинам, которые разносили первое, второе, компот, и даже не столько им была необходима её помощь, сколько это нужно было ей самой, чтобы хоть как-то отвлечься от грустных мыслей. Ребятишки, которые ходили с родителями на кладбище, тоже теперь кушали, смотрели на взрослых, они ещё не совсем отошли от увиденного и пережитого там, на кладбище, а некоторые из них впервые так близко увидели смерть. Впрочем, и полное понимание увиденного и услышанного у многих из них ещё не случилось.

И даже доктор, хоть и молчал за столом, но было видно, что глаза его ожили; и не то от выпитых ста граммов, не то от разговоров, что велись вокруг, взгляд его был уже не столь виноватым и обречённым, более осмысленным. Он видел вокруг себя этих ребятишек за столом, понимал, он сейчас необходим им, прежде всего, чтобы дальше по жизни выполнять свой долг детского врача и лечить их хвори и болячки.

– Блинчиком обязательно закуси…

– Спасибо, конечно. Ну, Царствие Небесное…

Лица оживали, а у кого-то и краснели… И только Иса, сидя за столом, почти ничего не ел, хотя выпил пару стаканов водки, смотрел всё так же отрешенно вдаль, сквозь всё и всех, точно ничего не видел.

А когда начали расходиться по домам, он остановился на улице и долго, пристально смотрел на церковь, построенную здесь же на школьной территории. Кто-то спросил:

– Ну что, Иса Усманович, как ты?

– А-а? – Его словно выдернули этим вопросом откуда-то из небытия. – Что?

– Как ты? – И видимо, желая отвлечь Ису от грустных дум, спросивший попытался пошутить: – Смотрю, на храм православный загляделся… Сам строил, сам и любуешься… У тебя ж другая вера, ты же – чечен?

– Спрашиваешь, как? Тяжело. А вот ты, хоть и взрослый человек, хоть и православный, верно, да дурак. Бог ведь для всех един. И если ты с любовью в душе живёшь к людям, если ты его любишь, он тебе тем же ответит. Храм строил? Да. Только какая в том моя заслуга? Не моя – Максимушкина… Всё, всё ради него родимого…

– Прости, Иса Усманович. Да и не печалься так, таких, как Максим, Господь сразу в рай определяет.

– Да, да… Конечно, в рай…

Некоторые люди после поминального обеда заходили ещё в церковь, просто помолиться, либо поставить свечку за упокой души раба Божьего Максима. И там, у входа они читали надпись на прикреплённой к стене табличке: «За возведение сего храма прораб Иса Усманович… удостоен Патриаршей Грамоты Русской Православной Церкви, храм возводили…» – и далее перечислялись имена и фамилии всех людей, которые участвовали в его строительстве.

 

 

НЕБО НА ТРОИХ

 

Май. Но погода снова не весенняя. Тучи будто зависли над городом, низкие, грузные, дородные, будто бабы на сносях. Вроде бы пора уже и теплом весне разродиться, да никак всё не случается, оттягивается на неопределенный срок. Были попытки, слегка солнышко проглядывало, но потом быстро пряталось, и снова холодная, злая, будто свинцовая крупка с небес просыпалась вперемешку с дождем. И потому снег хоть и осел, почернел весь, но до конца так и не сходил, лежал тяжелыми угрюмыми ледяными пластами, как в летнике, лежал среди куцых, торчащих прутьями, насаженных вдоль домов кустов сирени.

Из гаража, что чуть поодаль от детской площадки, несмотря на такую невесеннюю погоду, с утра доносится бодрая весенняя ругань. Калитка в гараже открыта настежь, и хотя самих говорящих не видно, отчетливо слышно каждое слово. Судя по всему их двое, и я даже знаю – кто они.

– Заладили по ящику: «Афган, Афган...». Вот тебя звал кто в тот Афган?!.

– Меня не звали, и не спрашивал никто. Родина приказала...

– Родина… твою мать!..

– А что ты-то лично имеешь против Родины?. Обидели его…

– Потоптал бы зону с моё, понял бы...

– Тебя звал кто на ту зону?.. Причём здесь Родина, если сам накосячил…

 

Это мои соседи с утра воюют – летчик Нестеров и Коля Цыган.

Оба они по жизни мужики нормальные, в одном доме живём как-никак, но вот мирно у Нестерова с Колей никак не получается, сколько знаю, все время они не то чтобы собачатся, так – переругиваются, но бесконечно и постоянно. Впрочем, друг без друга они тоже не могут: каждый день у Коли в гараже-голубятне сидят, особенно после того, как Нестеров на пенсию окончательно оформился. До пенсии-то он, как Цыган говорит, «деловой был», всё у него какие-то встречи, собрания, заседания – то в школе с ребятишками, то в библиотеке по поводу какого-нибудь очередного праздника, – везде Нестерова приглашают. Впрочем, на пенсии он давно, им – военным летчикам – пенсия раньше положена, но Нестеров до недавнего времени работал в комитете ветеранов.

Однако нынче отошёл он от дел ветеранских, махнул рукой, хватит, мол, пора и честь знать. Да и «мотор» сбоить стал, всё чаще напоминает о себе «налётанный» стаж. Так и говорит:

– Налетал я своё уже. Теперь самое место с вами пенсионерами просиживать…

Впрочем, зря Нестеров это, мне до пенсии ещё работать и работать, да и Цыган не на пенсии, какая пенсия ему, сроду нормально нигде трудоустроен не был, лет пять по зонам, десять – по шабашкам да северам, а сейчас он во вневедомственной охране служит, охраняет магазин – сутки через трое.

Он, Цыган, хоть и дураковатый порой, но больше прикидывается, а иногда так выдать может, как с неба «привет» от голубки: прилетит – не отскребёшь.

Допустим, недавно про весну нынешнюю так высказался:

– Весна нынче, что баба дурная – ни себе, ни мужику не даёт… Сеять пора, а погоды нету.

– Се-еять… Ты-то почём знаешь, кре-естьянин строгого режима!..

– Знаю значит. Не всё вам – полковникам!..

О количестве Колиных ходок можно судить по колотым перстням на пальцах, здесь-то вся «трудовая» его биография запечатлена.

Вообще-то в первый раз сел Цыган, как все – по дурости, с друзьями, такими же сопляками, как он сам был, киоск продуктовый подломили, и взять толком ничего не взяли, а шуму понаделали. Другие пацаны пошустрее оказались, убежали, а Колю повязали с поличным. В ментуре молчал он геройски, никого не сдал. Вот и перстень на пальце у него с солнцем, которое из-за черного треугольника наполовину выглянуло – память о малолетке.

А вот другой, два квадрата, чёрный с белым: «не подам руки менту», стало быть. У него тоже своя история. Этот перстенёк ему на взрослой зоне земляк Васька-тубик наколол. Васька потом по УДО откинулся, да недолго воздухом свободы дышал, так всё и кхыкал, пока в туберкулёзке месяца через два не загнулся.

Есть у Цыгана и полный чёрный квадрат, это когда «от звонка до звонка». Тут вообще грустно, рассказывать не хочется…

Впрочем, Коля и не рассказывает про зону, ничего и никому. Это уж я так, по секрету знаю, почитай с самого детства вместе растем, только он старше чуть, потому и может себе позволить со мной этак «на правах старшего» разговаривать, допустим, скажет:

– Чего расселся, сгоняй-ка за пивом!

– Тебе приспичило, сам и сгоняй.

– Молодёжь, мать твою…

Коля замолкает. Не то чтобы обиделся он, просто, о чём со мной, таким грубым и нечутким, разговор вести. Получается, что не о чем, если я даже его элементарной утренней похмельной дрожи по-человечьи посочувствовать не могу.

Мы заполняем вынужденную паузу, курим. Сидим у Колиного гаража-голубятни, который он недавно откуда-то притащил сюда к дому. Обыкновенный железный гараж, небольшой, старый, внутри его Коля старыми матрацами обшил, чтоб голуби зимой не мерзли. Голубей у него много: белые, сизари… гладкие, с лохмами на ногах, будто в сапогах с отворотами, сидят на шестке…

Голубей Коля любит, а когда запустит всех их сразу в небо – уставится вверх распахнутыми, голубыми с хитринкой глазами, такие обычно у детей бывают, когда увидят что-то радостное и необычное.

– Гляди-гляди, парочка белых вверх пошла! Чисто самолёты!..

Вот и сейчас захожу в гараж-голубятню, вместо приветствия говорю:

– Сидим…

– Сидеть сам будешь, когда посадят. – Это Коля. – А мы здесь делами заняты…

– Понятно, деловые… На двоих соображаете?

– А ты чё, третьим встрять хочешь? Сгоняй-ка за пивом!

– Тебе приспичило…

– А-а… – Коля машет рукой. – Молодежь… Дождёшься от тебя. Ладно…

Цыган бросает взгляд вверх, говорит нам с Нестеровым:

– Гляди-гляди, белые… Самолёты!..

 

За голубями, конечно, лучше в хорошую погоду наблюдать, когда небо чистое, не такое как сегодня. Но даже на фоне этих темнеющих туч парочка белых – просто красавцы, и тучи только подчёркивают контраст этого их полёта с громоздкой неуютной сиротливостью в природе и в душе. Нестеров с утра немногословен, а тут как-то вообще замолчал, задумался надолго, глядя в небо…

В 1988 назначили Нестерова командиром эскадрильи, а буквально месяца через два вызвали в штаб и сказали: «Так, ребята, готовьтесь, надо менять в Афгане полтавский полк!». Неожиданно прозвучало. Но приказы не обсуждают. «Вот – маршрут перелета, – говорят. – Собирайтесь. И – вперед! Жить будете в гостинице, так что мягкие тапочки не забудьте…».

Как сейчас помнит Нестеров, прилетели на место, аэродромчик маленький. До них на этом аэродроме истребители базировались. Как садиться? Взлётно-посадочная полоса 2,5 км длиной на 32 м шириной, совсем даже не для тяжелых самолетов. Допустим, если сравнить с Семипалатинской полосой, там 4 км на 80 м. А тут… Конечно, сложно было, но привыкли. Потом уже нормально и садились, и взлетали.

Маршруты там, в Афгане, короткие складывались, потому летали не с полной нагрузкой: заправку керосина определяли по расчетному времени полета, и по боеприпасам – обычно брали две бомбы трехтонки или четыре полуторки. Вообще-то, 24 тонны на такой самолет навесить можно…

Бомбили в основном по ущельям. Сбросишь бомбы вниз – снег сойдет, и всех духов вместе с техникой в ущелье сдувает. Задача выполнена, путь для наземных войск свободен… Или еще дают им координаты, мол, база тут. А там – одни скалы, в них ходы да пещеры понаделаны. Ударишь по этим скалам, всё породой и засыплет. Говорят, те завалы, которые они с товарищами понаделали, лет тридцать разбирать надо…

Иногда Нестеров дома, когда один, фотографии афганские перебирает, впрочем, и без фотографий эти картины у него до сих пор перед глазами: вот бомба-девятитонка, когда она вниз уходит, самолет точно на волне вверх поднимает, а рядом с ней правый летчик Витя Стахов, Саша Голбенко, его заместитель, и он – Нестеров. Или вот, один летчик из их эскадрильи на цветную пленку снимал, пара в небе идет – красиво!..

Так же в Афгане шли они парой, с Василием – товарищем по учебке. Нестеров даже ничего понять не успел, самолет друга вдруг задымил и пошёл резко вниз. В Баграме это было…

Как потом Нестеров понял, это афганцы из стингера сработали, из-за сопки. Они с Василием только на взлёт пошли, высоту набирать, а тут… Из стингера далеко – до четырёх километров – самолёт достать можно. Что греха таить, поначалу духи тамошние только так наших и щелкали.

Это потом уже наши отработали «афганскую» систему посадки, выводили самолет над точкой и снижались по спирали диаметром не более трех километров. С заданной скоростью, с выпущенными шасси, с выдвинутыми закрылками…

 

То ли в связи с этим, вспомнил Нестеров забавный случай: застал он как-то Цыгана за странным занятием – сидит Коля за кустом сирени с рогаткой и что-то у своей голубятни выцеливает. Тщательно выцеливает, так, что, похоже, даже подошедшего Нестерова и не заметил. А тому подумалось: «Вот так же душманы наверное за сопками сидели, ждали, пока мы с Василием взлетать будем…». Поморщился Нестеров, Колю так тихонечко по плечу сзади постукал:

– С кем воюешь, душман?

Напугал Колю, тот оглянулся дико, глазёнки горят, а голос дрожит, даже заикаться начал,

– А-а!.. Т-ты ч-чё!.. – Видать и, правда, не заметил, как Нестеров подошёл, но с явным недовольством оглянулся и прошипел ещё так: – Сам ты душ-шман афганский, мать твою… Спугнёш-шь ведь!..

– Ка-во?

Коля опустил оружие и безнадёжно махнул рукой:

– Ну вот, блин, ходют тут всякие!..

– Ага, а потом голуби пропадают… – сыронизировал Нестеров.

Как-то грустно Коля на него глянул, точно на ребёнка, который не может понять что-то очень простое. Однако после некоторого молчания объяснил:

– Пропадают… Крыса в гараже завелась. Сегодня голубку придушенную нашёл…

– Понятно… – вздохнул Нестеров, а про себя решил, зря он так на Колю, не душман он вовсе, скорее, наоборот. Хотел было даже извиниться перед ним вслух, только не понял бы Коля за что, ведь ничего Нестеров ему не сказал. Впрочем, мысленно всё же извинился. А так промолчал, глянул вверх на голубей, которые кружили высоко. По привычке прикинул расстояние на глаз, и подумал о них, как о самолётах: «Нет, этих стингером, пожалуй, не достанут…».

 

Пока мы с Нестеровым любуемся парой белых, рисующих на тучах круги, Цыган где-то уже отыскал «сынка» лет семнадцати. В самом деле, не Нестерова же за пивом посылать, он как-никак – подполковник, в Афгане служил. Коля хоть и переругивается с Нестеровым, но уважает, даже немного побаивается, пожалуй. Ну и я не пойду, известное дело – «хоть и молодежь, но с норовом». Сунул Цыган «сынку» мелочь и наставляет:

– За пивом сгоняешь. Видишь, люди по-от-дыхают. Только «Жигулёвское» не бери, оно вчерашнее. Бери «Чешское», «Чешское» с утра выгружали, сам видел…

Парень Коле отказать не может, Цыган в авторитете у всей мелкой шпаны в округе, да и разговаривает он с молодым голосом, не терпящим никаких возражений, как бы незримо добавляя, припечатав всеми своими наколотыми перстнями сразу: «Цыган сказал!».

Пиво пьем втроём – Нестеров, я и Цыган – здесь же в гараже. «Сынка» Коля сразу прогнал:

– Нечего взрослым разговорам мешать! Да и пиво молод ещё с серьёзными мужиками распивать...

Цыган хоть строг, но щедр, дал парню какую-то мелочь:

– Иди-иди. Конфет вот подруге купишь… Есть подруга-то?..

 

В гараже сладковато пахнет птичьим помётом, под потолком воркуют голуби, те, которые сегодня не захотели летать, впрочем, Коля и не настаивает – не хотят и не надо, холодно нынче там – в небе.

Сидим втроём в голубятне, пиво потягиваем. Что ещё в такую погоду делать? По «ящику» тоже смотреть нечего, тоска какая-то идёт без перерыва. То боевики, то ураган, то наводнение, а то и шоу какое-то дурацкое – много их нынче развелось, все на одно лицо. И будто бы люди, ходят, разговаривают о чём-то, а сами то и дело смотрят, как соседа ловчее «кинуть»… Да ещё и нравоучают при этом: вот, мол, природа наша такая, что в таких экстремальных ситуациях нами жадность да похоть движет, да ещё жажда славы…

Хочется ответить порой «ящику», чего всех по себе-то… но с ним, с «ящиком», спорить, что до Бога в нашей глухомани докричаться. Так что – «заплати налоги и спи спокойно», увы, ничего более умного в голову как-то не приходит.

Впрочем, так легко от «ящика» не отвяжешься, к вечеру заходишь домой, руки сами тянутся к пульту, умом понимаешь, не надо его включать, опять какое-нибудь дерьмо оттуда польётся, но руки-то вот они…

Чего только в мире не творится, в мире, но не у нас. А у нас, если местные газеты почитать – а других нет, – тишь да гладь, салют да праздник, невольно вспомнишь профессора Преображенского: «Значит, никаких не читайте».

Недавно вот сказали: в Казани «Боинг» наш упал, вернее ихний американский «Боинг», на котором негры в Африке лет пятнадцать отлетали, а теперь он нашей российской авиакомпании передан, потому как неграм уже страшно на нём летать, а нашим можно – мы привычные, лишь бы взлетал, авось сядем. При посадке и упал, 50 человек – как корова языком, экипаж и все пассажиры. Что-то в последнее время они часто падать стали…

Хотел я про это у летчика Нестерова спросить, почему, мол? По «ящику»-то всякое наговорят. Но Нестеров на эту тему даже разговаривать отказался. Так сказал:

– Не люблю я досужих разговоров. Вот когда ящики найдут с бортовыми самописцами, расшифруют записи, когда факты будут, тогда и без домыслов все понятно станет… А так, болтовня одна!

Сказал, как отрезал. Он, Нестеров, может. И право имеет, потому как он хоть и не тот Нестеров, что мертвую петлю изобрёл, но летчик, военный, полковник запаса, боевые награды за Афган имеет.

Как-то, помню, к нему журналистка из газеты пришла, интервью брать, а Нестеров в весёлом расположении духа был – вообще он по жизни приколист, да и журналистка та, ко всему, молоденькая, симпатяшка такая – вот он сходу и пошутил с серьёзным лицом, как умеет:

– Нестеров? Мертвая петля?.. Не-е, это не я, это дед мой. – Заметив, что девчушка уже купилась и приготовилась вопросы разные задавать, добавил, улыбнувшись: – Шучу, конечно, тот легендарный Нестеровым, который первым «мертвую петлю» сделал, со мной просто однофамилец. Так уж получилось… – И руки развел, извиняясь как бы.

 

Вообще он хоть и нарочито разговорчив временами бывает, когда в настроении, даже ироничен, но много из него о том же Афгане не вытянешь. Другое дело о службе в Союзе, об училище…

Как и многие мальчишки пятидесятых-шестидесятых, он с самого детства мечтал летчиком стать. Ещё когда в школе учился. Как он сам обмолвился однажды, в их классе из тринадцати парней, по крайней мере, двенадцать точно в летчики хотели пойти.

В соседнем с нами городе тогда как раз летное училище только открылось, и парни буквально бредили: летчик – это было круто!

А в 10-м классе, когда приписную проходили, им сказали: «Ребята, мы понимаем, что все вы хотите в летчики пойти, но реально на что-то претендовать из вас могут только пятеро».

В итоге – комиссию двое прошли: Нестеров и ещё один парень из их класса. Тот второй в авиационное техучилище поступил, а Нестеров, как и мечтал, поехал поступать в лётное.

Вот и сейчас мы с Цыганом как-то издалека развели его на рассказ.

Рассказывает Нестеров, неторопливо потягивая пиво, словно специально затягивая историю, чувствует наш интерес, вот и смакует слова, да нет, точно специально.

– В училище мы жили за забором, в казармах рядом с учебными корпусами. Дисциплина была строгая, армия есть армия. За территорию отпускали нечасто, в основном по выходным в увольнение…

– Как на зоне… – встревает, было, Цыган.

– На зоне… – Нестеров презрительно кривит улыбку. – Сравнил задницу с пальцем.

Какое-то время он молчит – молчит и Коля, понимая, что сейчас лучше не вмешиваться, – потом точно нехотя продолжает:

– А с апреля мы обычно выезжали на лётную практику. После первого курса, помню, в Алейске были. Там рядом ракетные шахты располагались, глубокие такие, для запуска межконтинентальных… Сверху когда на них смотришь, они на запятые похожи. Нам строго-настрого запрещали над ними летать, тогда это всё это было ССС – совсем совершенно секретно…

И опять Нестеров пиво потягивает, молчит нарочито сосредоточенно, то ли интерес подогреть старается, то ли сам он сейчас где-то в своих воспоминаниях. Вполне может быть, что именно в этот момент он как раз мысленно шахту стороной облетает.

Помолчав так, приступает к новой главе повествования,

– На третьем курсе летали мы на боевых самолетах, уже в Славгороде. На штурмовиках ИЛ-28. Ну а к четвертому – разделение началось: кто-то на ИЛах специализировался, кто-то на ЯК-28…

После училища по распределению попал Нестеров в гарнизон Иркутской области, там отлетал чуть больше десяти лет. Потом снова учеба на курсах командиров, после курсов вернулся к себе в часть…

И снова Нестеров привычно и надолго замолкает, я уже как-то привык к его этой манере общения, жду, знаю, сейчас промолчится и приступит к очередной главе.

– Где-то в середине 80-х в войсках началась ротация лётного состава. Те летчики, которые прослужили более десяти лет на Востоке, могли написать рапорт о переводе в европейскую часть страны…

Тогда-то и попал Нестеров под Оршу, в гарнизон Балбасово.

– С этого аэродрома в Балбасово, где мы базировались, еще немцы в Великую Отечественную на Москву летали. Там, недалеко от аэродрома, до сих пор остались здоровенные воронки от наших русских бомб. Это наши аэродром бомбили, когда войска третьего Белорусского в сорок четвёртом Оршу освобождали. Со временем в этих воронках образовались небольшие озера, и мы с парнями после полётов часто ходили туда купаться. Осколков от этих бомб там кругом, что камешков на берегу, много мы их находили. У меня раньше они где-то дома валялись, но потом сын где-то порастерял…

 

Нестеров рассказывает, а Цыган точно закемарил, поутих, но вижу – слушает, хоть и виду не подаёт. Сиделый-то он, Коля, – сиделый, но про войну, как и я, – только понаслышке...

Впрочем, насчёт войны у меня опыт даже поболе Колиного будет. По окончанию политехнического института, ещё молодым специалистом, пришел я работать на химический комбинат. По результатам защиты дипломного проекта государственная экзаменационная комиссия рекомендовала меня на работу в научно-исследовательскую лабораторию производства, где готовили комплектующие для межконтинентальных баллистических ракет. Думал, буду заниматься наукой в этом направлении, но на практике всё иначе получилось. Поскольку лаборатория была заводская, занимались мы в основном сбором статистических данных для нашего профильного НИИ, о науке никто и не вспоминал. Да и работники института относились к своим коллегам-производственникам не иначе, как к дополнительному штату лаборантов, приезжали, давали нам ЦУ, БЦУ и ЕБЦУ, так у нас шутливо называли «ценные указания», «более ценные указания» и «ещё более ценные указания».

К тому же в то время на комбинате запускалось совершенно новое производство, и меня, вместе с другими молодыми инженерами, командировали туда в качестве слесарей для монтажа технологического оборудования. Сроки запуска поджимали, поэтому вокруг царила суета и неразбериха, нас перебрасывали с одного участка на другой, не везде был полный комплект документации, все дорабатывалось буквально на ходу. В «голове» технологической цепочки оборудование уже обкатывали, а «хвост» еще и не начинали монтировать. Мы, вновь испеченные инженеры-слесаря, под руководством более опытного наставника, которого звали Ефтифей Калинович, пытались сопрячь какой-то насос импортного производства с нашим российским электродвигателем. Чтобы соединить их, необходимо было снять подшипник с вала насоса. Действовали по-русски, с помощью лома, кувалды и упоминаний чьей-то опять же российской матери. Не получалось. Подшипник крепко сидел на своём месте.

– Ну, хватит, – наконец махнул рукой Калиныч. – Пойдем документацию поглядим.

– Чего ты там поймешь-то? – возразил ему третий наш напарник Толя, такой же зеленый молодой инженер, как и я. – Она же по-импортному, поди, написана?

– Ну и что, – резонно ответил Калиныч. – Ты же инженер, там – цифры, схемы…

Он и вправду разобрался в документации на удивление быстро.

– Ну вот, – объяснил нам он, – тут специальный гидросъемник нужен с усилием не менее трех тонн. Короче, пошли курить на проходную…

Старших надо слушать, так нас воспитывали, и мы с Толиком поплелись за Калинычем. От здания отошли метров, наверное, тридцать, когда за спиной жахнуло. Раз, второй, третий… Обернувшись, я увидел облако пыли вверху, почти над собой, а впереди уже на приличном расстоянии мелькали спины Толика и Калиныча.

Добежали мы быстро. До какого-то передвижного вагончика-мастерской, по-моему, это был вагончик сварщиков, впрочем, в тот момент мне было абсолютно всё равно. Мы буквально распластались по стенке вагончика с обратной стороны. Почти одновременно с нашим распластыванием по крыше вагончика застучали осколки стекла и камни. Переждав несколько «бахов», мы отбежали подальше от здания, и пошли в сторону проходной. По пути нагнали мастерицу с соседнего здания, она бегала в панике вокруг раненого мужика-строителя, не зная, что предпринять. А у него из-под рукава спецовки быстро стекала струйка крови. Толик решительно оторвал рукав от нательной манишки, мы перетянули раненому руку и помогли довести его до медпункта. Как выяснилось потом, он с передвижной строительной вышки красил соседнее здание, и упавший осколок стекла разрезал ему вену. Но выяснилось это позже, уже при «разборе полетов».

Курить нас, конечно, не выпустили – проходная была перекрыта, к тому же заблокировали все внешние телефоны. Чуть позже с каждым из тех, кто в то время находился на территории, беседовали особисты, выясняли – кто и где находился в момент взрыва.

Домой я попал уже вечером. Меня встретила жена со слезами на глазах. Взрыв она слышала, не могла не слышать, рвануло сильно, и еще ей позвонила подруга, которая работала в больнице, и спросила вполне искренне:

– У тебя муж где сейчас работает? А там взрыв был, оттуда раненых привозят, но ты не волнуйся, твоего пока не привозили…

Слава Богу, по счастливой случайности – а на территории в момент взрыва людей было полным-полно – всё обошлось небольшими ранами и царапинами, жертв не было. Но для меня это стало хорошим предостережением: оборонка – дело серьезное, здесь не шутят. Особенно это было понятно, когда я смотрел на направляющие взорвавшегося здания из массивного стального проката, скрученные винтом. Они одиноко торчали кверху на месте бывшего здания, стен между ними уже не было…

 

Ближе к полудню неожиданно выглянуло солнце. Цыган «проснулся», как-то приободрился, и давай голубей из гаража выгонять. Там, в гараже, наверху над воротами специальный вылет для них, вроде клетки. Коля дверцы у клетки распахнул и:

– Кыш! Кыш!..

Голуби, громко хлопая крыльями, взмывают в небо.

– Кыш! Кыш! – подбадривает их криками Цыган.

Он сам как птица машет руками, подпрыгивает как мальчишка, а глаза при этом у Коли весёлые-весёлые, не как обычно. Похоже, что Коля и сам с этой шумной, хлопающей крылами стаей готов в небо взлететь. Но голуби взлетают, кружат там, в небе, а Коля остаётся на земле.

– Ну что? – весело спрашивает он нас. – Видали, как пошли! А белый, белый, глянь, какие бабочки нарезает!.. Красота!

Действительно, испытываешь какой-то мальчишеский восторг, когда смотришь туда, в небо, и слушаешь Колю. И даже не знаешь, от чего больше этот восторг тебе передаётся, то ли от голубиных «бабочек» в небе, то ли от Колиных выкриков и подпрыгиваний здесь на земле,

– Смотри, смотри, во даёт! Это он перед голубкой так красуется-выделывается! А она-то, она, будто и не замечает его!..

Ближе к семи часам после полудня солнце садится, красиво озаряя верхушки зданий и тополей красным цветом. Отблескивают окна верхних этажей, бросая слепящие отраженные лучи прямо в глаза.

Пиво выпито. В гараже непривычно тихо. Цыган задумчиво сидит на стареньком, кем-то выброшенном диване, который недавно самолично перетащил сюда в голубятню. Нестеров тоже задумчив. Оба молчат. Я невольно, молча, сижу рядом с ними, смотрю на парящих в небе голубей, которые в этот момент невероятно красивы и торжественны.

Довольно странное у нас возникает молчание. Вроде бы все обговорено, все уже переругано, здесь на земле… Особенно между Нестеровым и Колей, но небо они не делят, не хотят делить. Небо неделимо. Оно большое, и для всех.

И компания у нас странная какая-то: один делал всё, чтобы запускать ракеты, другой летал в этом небе и бомбы бросал на других… третий – голубей вот запускает. И он, в своём занятии, пожалуй, из всех нас наиболее близок к этому небу…

А небо у нас одно на троих.

==================================================================
     * Небо на троих: повести и рассказы / Сергей Филатов. – СпБ.: Маматов, 2020. – 320 с.

Комментарии

Комментарий #27138 19.01.2021 в 15:01

Удачны и интересны почти все рассказы - по авторской задумке и её исполнению. Слегка затянут и с небольшими повторами "Чечен".
Общий совет автору: в рассказах нужно вводить большую динамичность, а вы иногда ориентируетесь на неспешную ритмику повести.