ПАМЯТЬ / Елена ИВАНОВА-БРЯНСКАЯ. НЕУЛОВИМАЯ КАК ЛУЧ, НЕОБЪЯСНИМАЯ КАК ТАЙНА. О поэзии Николая Рубцова
Елена ИВАНОВА-БРЯНСКАЯ

Елена ИВАНОВА-БРЯНСКАЯ. НЕУЛОВИМАЯ КАК ЛУЧ, НЕОБЪЯСНИМАЯ КАК ТАЙНА. О поэзии Николая Рубцова

 

Елена ИВАНОВА-БРЯНСКАЯ

НЕУЛОВИМАЯ КАК ЛУЧ, НЕОБЪЯСНИМАЯ КАК ТАЙНА

О поэзии Николая Рубцова

 

3 января 2021 года Николаю Михайловичу Рубцову исполнилось бы 85 лет, а 19 января 1971 года, полвека тому назад, его не стало на этой земле. Так вот сошлись неожиданно в одной точке два юбилея поэта: прихода в этот мир и ухода.

Жизнь поэта после смерти продолжается – в книгах, которые всё идут и идут к читателям, в песнях, написанных на слова его мелодичных, задушевных стихотворений.

 

Это правду говорят, что мы любим те города и селения, где обретаются дорогие и близкие нам души людские. Иначе с чего бы легла мне на сердце незнаемая и невиданная мной Вологодчина? А вот по воле всевышней взошла над нею, как звезда, живая душа поэта, способная излучать тихий немеркнущий свет, и вроде бы ничем не примечательные картины скупой на краски северной природы ожили и навсегда запечатлелись в моей эмоциональной памяти. И если бы только картины! Сам слепок души, одухотворяющей «скудную природу», отобразился в созданиях поэта; образами, оживающими в них, уподобившись Создателю, он населил сотворённую им свою собственную вселенную.

Более полувека назад на российском литературном небосклоне взошла звезда Николая Рубцова. А земной человек с этим именем, словно бы отдав ей все свои силы и почувствовав близость исхода, выдохнул: «Я умру в крещенские морозы…». Как сказал, так и вышло. Нелепый трагический случай всегда явится вовремя: то ли гусар с гусаром поссорится, то ли мужчина не поладит с женщиной, а исход один – убит поэт! Так распорядилось провидение.

Точно так же неволен поэт и в своих писаниях. Это у тех, чьи вирши от лукавого, душа, как у Кощея бессмертного, на кончике иглы, а игла в яйце, а яйцо в сундуке, а сундук на высоченном дереве цепями прикован – не добраться, зря стараетесь! У поэта же милостью Божьей душа – на кончике пера. По велению Творца водит она тем пером и не позволяет ему выйти из воли высшей, казнит его адскими муками, пока не отыщет нужного, правдивого и искреннего, слова.

Вот таким поэтом был и остаётся Николай Рубцов.

Говорят, большого поэта делает большая тема. У меня же своё представление об этом, по которому поэт, способный обрести всенародное признание, представляет собой, своим творчеством дерево с развитой корневой системой. Чем глубже уходят корни в почву (то есть в жизнь), тем мощнее древо поэзии. Различные по глубине почвенные слои питают его корни.

Первый слой – малая родина. Это впечатления, с детства запавшие в душу: берёза под окном избы, роща за околицей села, за рощей – поле… Дальше – глубже. Уже не малая – Родина с большой буквы, Отчизна с её прошлым, настоящим и будущим, где лирический герой поэта – не случайный прохожий. Ещё глубже – земля, «планета людей». И, наконец, вселенная, беспредельность, вечность…

Корни древа поэзии Николая Рубцова пронизали все почвенные слои. В стихах его оживает и малая «тихая родина», любимая до слёз, несмотря на «скудную природу» и горестную судьбу, и Родина большая, с которой он чувствует «самую жгучую, самую смертную связь», день её – настоящий и прошедший, народ, обживающий в веках эту землю с её полями, лесами, болотами…

Феноменальность Николая Рубцова мне видится в том, что он ощущает себя живой клеточкой того огромного многовекового организма, который называется – русский народ; каким-то чудом, может быть, через нейроны любви и сыновней привязанности, он сумел восстановить межклеточные связи с этим организмом, и в нём очнулась генная память народа, воскрешающая вчерашний день родины – с его «жгучей тайной» «в звёздной ночной красоте», с бубенцами, звенящими в задремавшем бору, со счастьем «родиться, как ангел, под куполом синих небес», с неописуемой красотой, потому что она прикипела к сердцу:

 О, вид смиренный и родной!

 Берёзы, избы по буграм

 И, отражённый глубиной,

 Как сон столетий, божий храм.

 . . . . . . . .

 Как будто древний этот вид

 Раз навсегда запечатлён

 В душе, которая хранит

 Всю красоту былых времён…

 Прошедший день родины, отдалённый от нас веками, поэт ощущает как протяжённый на отрезке собственной судьбы, поскольку большой круг кровообращения его лирики проходит через прошлое – настоящее – грядущее целого народа, к которому он принадлежит и с которым слит неразрывно. Помимо того, что в глуби веков остались невосполнимые духовные ценности, бесконечно дорогие сердцу поэта, есть, как мне кажется, и лежащая на поверхности причина, заставляющая его с любованием и тихим восторгом воскрешать картины старины: человеку свойственно идеализировать то, что осталось в прошлом, к чему нет возврата, питать к нему ностальгические чувства…

В то же время, вглядываясь в облик современной ему деревни, Николай Рубцов далёк от идеализации реалий сиюминутной жизни. Здесь он узрит и «фальшивую колоду» («четыре туза и четыре внимательных дамы») из числа людишек, которые «снуют, считают рублики» и в том находят смысл жизни, и злющих старух, что, как назойливые мухи, не дают покоя ему, прибившемуся на время к их подворьям; а случайному страннику так никто и не откроет двери («Бродяга… Наверное, вор!») – и он гибнет в пути неведомо куда («Неизвестный»). Заглянув в жилища, как ему представляется, «лучших людей», поэт в одном из них обнаружит Филю…

Это стихотворение – «Добрый Филя» – вызвало в своё время противоречивые суждения в критике, хотя на первый взгляд оно проще простого. Однако, не поняв подлинного отношения автора к данному им типажу из народа, мы не поймём и самой трактовки им темы народа, которая явлена как наиважнейшая составляющая творчества Николая Рубцова. Поэтому есть смысл привести здесь это стихотворение полностью:

Я запомнил, как диво,

Тот лесной хуторок,

Задремавший счастливо

Меж звериных дорог…

 

Там в избе деревянной,

Без претензий и льгот,

Так, без газа, без ванной,

Добрый Филя живёт.

 

Филя любит скотину,

Ест любую еду,

Филя ходит в долину,

Филя дует в дуду.

 

Мир такой справедливый,

Даже нечего крыть…

Филя, что молчаливый?

А о чём говорить?

«Ироничные, умные, грустные стихи», – пишет критик Василий Оботуров в своей книге, посвящённой жизни и творчеству Николая Рубцова, «Искреннее слово» («Советский писатель», 1987). Там же критик приводит и иные суждения. Для Александра Михайлова это стихотворение «по строю своему как-то отдалено во времени от нас, не вписывается в атмосферу сегодняшнего дня» (с чем Оботуров не согласен, и это его мнение нельзя не разделить). А вот в понимании Владимира Перцовского Филя несёт в себе «полноту бытия». Так ли это?

Если внимательно проанализировать образную систему поэта, становится совершенно очевидно, что только за духовным утверждает поэт плодотворное творческое начало в жизни, а определяющим опознавательным признаком духовного для него является «способность к разговору». То есть способность внимать, сочувствовать, сопереживать. И не случайно одухотворяемая силой лирического переживания поэта природа лексически наделена им атрибутами словесной, речевой принадлежности. В ночи, озарённой сиянием месяца, ему «слышится пение хора», «жалостно в лесу кричит кукушка», о ветре сказано: «всхлипывал, словно дитя», облака «плывут, как мысли», огонь в печи «перекликается» с дождём…

Нет, не может быть «полноты бытия» для автора там, где человек живёт в природе лишь внешне, духовно отъединённой и от природы, и от других людей жизнью (а это случается даже тогда, когда он, как Филя, «любит скотину» и «дует в дуду» – вроде бы как эстетическая потребность, но и она тут присутствует в дремучем, неразвитом состоянии).

Более того, существо бессловесное, не мыслящее и не чувствующее, внушает поэту некое подобие допотопного страха, как существо непредсказуемое и враждебное. Именно так происходит в стихотворении «Вечернее происшествие»:

 Мне лошадь встретилась в кустах.

 И вздрогнул я. А было поздно.

 В любой воде таился страх,

 В любом сарае сенокосном…

 

 …Зачем она в такой глуши

 Явилась мне в такую пору?

 Мы были две живых души,

 Но неспособных к разговору…

 В неожиданном мимолётном явлении друг другу человека и животного, когда они переглядываются «жутко так, не до конца», четвероногое создание уже как бы и не лошадь вовсе, извечный спутник и помощник селянина, но какой-то фантом, заставляющий автора испытать подобие некоего мистического страха:

И я спешил – признаюсь вам –

С одною мыслью к домочадцам:

Что лучше разным существам

В местах тревожных – не встречаться!

Из той же «компании», что и «добрый Филя», можно даже сказать, его второй «экземпляр» – хозяин хаты, дозволивший гостю переночевать, молча отправляющийся на печь, не желая даже словом обмолвиться с нежданным постояльцем, и «волосатый паромщик», которому достаточно для довольства жизнью

 Много серой воды, много серого неба,

 И немного пологой родимой земли,

 И немного огней вдоль по берегу…

 Слегка как будто даже завидуя (и зависть здесь, мы понимаем, ироничная, декларативная) и дивясь таковому неприхотливому выбору жизненного пути, поэт всерьёз не мыслит его для себя. Пусть и «сурова», беспокойна судьба человека, рождённого для высокой участи повелевать словом, как «ручной молнией» (подобно Зевсу громовержцу), поэт скажет в другом месте о ней с предельной искренностью: «Я люблю судьбу свою».

И что же, может быть, среди так называемых простых, неучёных то есть, людей, самими обстоятельствами, повседневными нелёгкими трудами и заботами пригибаемых к земле, и нет вовсе таковых, кто способен осмыслить своё существование, жизнь – в себе и вокруг себя? Нет, по мысли поэта, дело обстоит иначе.

В сюжетном стихотворении «Жар-птица» (названном так не случайно, с намёком на счастливое обретение лирическим героем ценности духовного характера, что сродни перу сказочной жар-птицы) предстаёт перед читателем старик, пасущий стадо коров.

«Старик, а давно ли ты ходишь за стадом?» – вступает с ним в диалог любопытствующий прохожий. И с первых же слов выясняется, что старику в этой жизни «попало, как надо». Собеседник, похоже, не из тех, кто всю жизнь отмалчивался, сидя на печи, и сразу становится небезразличен автору. Беседа продолжается в содержательно серьёзном плане:

Так что же нам делать? Узнать интересно…

А ты, – говорит, – полюби и жалей,

И помни хотя бы родную окрестность,

Вот этот десяток холмов и полей…

Ну, ладно! Я рыжиков вам принесу…

Очень знаменателен (что верно подмечено у Оботурова) этот переход со стороны автора в разговоре с несколько панибратского «ты» на уважительное, предполагающее некоторую дистанцию обращение на «вы». Собеседник для него уже не простой пастух, но истинный доморощенный философ, что называется, от земли и от сохи, который свои житейские прописи вывел не из книг и отвлечённых умозаключений, но из самой жизни, из взаимоотношений с другими, такими же, как он сам, людьми. «Полюби и жалей…». Как это просто и вместе с тем глубоко сказано! Это, по сути, формула подлинно человеческого счастья. Просветлённым уходит молодой собеседник от старика, как человек, открывший необходимую для него высокую истину.

В духовном опыте трудового человека поэт ищет и находит для себя нравственные опоры. Особенно показателен в этом отношении триптих «Русский огонёк». Перечитывая его заново, я каждый раз невольно вспоминаю один наш разговор со ставропольским поэтом Александром Екимцевым, чьи книжки стихотворений для детей в своё время издавались в стране миллионными тиражами. Сокрушаясь об уходе из жизни матери, мой собеседник как любящий сын говорил о её человеческих добродетелях. В их числе была одна, прямо относящаяся к нашему теперешнему разговору о персонажах стихотворения Рубцова. В ненастную погоду, чаще всего в зимние лихие бураны, эта добрая женщина, жившая в глуши брянских лесов, оставляла на ночь зажжённым свет в окошке – своего рода маяк для случайного путника, блуждающего во тьме по бездорожью. Видимо, обычай этот повелся в российской сельской глубинке со времён послевоенного лихолетья, когда много несчастных скитальцев бродило по разбитым дорогам в поисках пристанища. Вот и лирическому герою Николая Рубцова, застигнутому на безлюдье в мёртвом поле, где от мороза даже снега казались оцепеневшими, повезло набрести на такой огонёк. Немногословная его спасительница устраивает ему местечко у тёплой печи, даёт сухую одежду взамен его, оледеневшей и насквозь промёрзшей.

…И, неподвижно сидя у огня,

Она совсем, казалось, задремала…

Но это лишь показалось гостю. Свою седую голову склонила хозяйка в неотступной печальной думе о чём-то своём, скорее всего, о дорогих близких людях, не вернувшихся когда-то с фронта и смотревших на неё глазами пожелтевших фотографий, «в простой и бережной оправе» развешанных на стенах.

«…Скажи, родимый, будет ли война?» – звучит и вновь настойчиво повторяется вопрос хозяйки, которой, по всей видимости, в жизни довелось пережить немало горя. Уж, кажется, ей и терять нечего – одна-одинёшенька, и умирать не страшно («в тусклом взгляде жизни было мало»), а вот тревожится старая, печётся она изнемогшей в страдании душой уже не о близких, но, чисто по-христиански, о ближних. И сколько искреннего, сердечного чувства вкладывает поэт в своё благодарение тебе, скромный русский огонёк,

За то, что с доброй верою дружа,

Среди тревог великих и разбоя

Горишь, горишь, как добрая душа,

Горишь во мгле, и нет тебе покоя…

Растроганность поэта происходит из внезапного чувства осознания того, что не иссякло в людях то исконно русское радение «за други своя», без которого и нет вовсе народа как единонациональной сущности, но есть только лишь народонаселение.

Вот почему «звезда полей» Николая Рубцова «горит, не угасая, для всех тревожных жителей земли». Это всё тот же русский огонёк, но уже во всесветном измерении. Погаснет он – и тотчас словно бы лишится мир, погрузившийся во тьму, своего и человеческого и божественного начала, а сама жизнь заблудится в том мраке. Потому и читатель рад повторять вслед за автором эти слова признания:

…И счастлив я, пока на свете белом

Горит, горит звезда моих полей…

Поэтический мир Николая Рубцова велик и многомерен. Знакомство с ним мне принесло первое посмертное издание, которым явился сборник лирических стихотворений «Зелёные цветы», выпущенный издательством «Советская Россия» в 1971 году, сразу же после трагической кончины автора. Не скажу, что эта книжечка в скромном серо-голубом бумвиниловом переплёте произвела на меня тогда безоговорочно впечатление, адекватное уже утвердившейся за автором славы талантливого лирика. Стихи новой восходящей звезды обескураживали своей простотой. Позже, познакомившись с суждениями критиков о творчестве Николая Рубцова, я поняла, что некоторые из них за этой внешней простотой, поспешив с оценками, поначалу не увидели подтекста, который лично мне как читателю интересен и теперь, по прошествии стольких лет.

В том-то всё и дело, что в поэзии Николая Рубцова, выражаясь его же словами, не «всюду достанешь шестом». И глубина её адекватна способности проникновения в неё читателя. Оттого и иные строки, тебя ничем особенно не задевавшие ещё несколько лет назад, вдруг отзовутся живым чувством, поскольку ты сам успел уже кое-что пережить, ранее тобой не изведанное…

 Загородил мою дорогу

 Грузовика широкий зад.

 И я подумал: «Слава богу,

 Дела в селе идут на лад»…

 Стихотворение это так вначале и воспринимаешь – как удовлетворённость автора по поводу устроившейся и устоявшейся наконец жизни села. Радуйся и ты, читатель, тому, что

Теперь в полях везде машины.

И не видать плохих кобыл.

Но причём же тут «горький» и «унылый» дух крушины? И слово-то какое – не от «крушиться» ли? Да и «грузовика широкий зад» как-то уж слишком нарочито и назойливо возникает как бы перед самым носом лирического героя… Нет, что-то здесь не то, не до радости человеку там, где

Не слышно праздных разговоров,

Не видно праздного лица.

Какая-то печать угнетённости лежит на всём, контрастируя с мажорной вроде бы установкой автора, повествующего о жизни современной ему деревни. И вдруг понимаешь: деревне, а вместе с нею и её певцу, не до хорошего!

Идут, идут обозы в город

По всем дорогам без конца…

Хлебные реки, самое главное достояние крестьянина, текут мимо его натруженных рук. Как было всегда, как остаётся теперь…

Но то уже мои, читателя, собственные домыслы – поэт не говорил об этом. Поэзия Николая Рубцова, на мой взгляд, интересна вдумчивому, внимательному читателю ещё и своим подтекстом, содержанием, которое он должен дополнить и домыслить сам. Ведь произведение писателя и читатель – это как бы два полюса, между которыми пульсируют энергетические токи. Читателя в процессе чтения, как и писателя при работе над произведением, ждут художественные открытия, обращающие постижение смысла прочитанного в процесс творчески напряжённый и созидательный.

Думаю, даже если бы идеологические установки, господствовавшие в обществе в те времена, и позволили ему сказать открыто обо всём, Николай Рубцов не кинулся бы с опущенным забралом в стихотворную публицистику: не дело поэта исследовать химический состав воздуха, которым он дышит вместе со своими современниками, – для него достаточно дать почувствовать самоё атмосферу, пропустив её через собственные задыхающиеся лёгкие и колотящееся сердце. Под тонким, прозрачным покровом лирики Николая Рубцова сердце поэта содрогается от сострадания, сжимается от боли, томится в светлой печали, судорожно бьётся в путах внутренней несвободы…

Есть у Рубцова стихи грустные, угрюмые, есть даже страшные – по своей человеческой сути. Таково для меня стихотворение «Полночное пение».

На первый взгляд это обычная широко распространённая бытовая сценка, одна из тех, которые сплошь и рядом разыгрываются испокон веков на Руси:

 Когда за окном потемнело,

 Он тихо потребовал спички

 И лампу зажёг неумело,

 Ругая жену по привычке.

 И вновь колдовал над стаканом,

 Над водкой своей, с нетерпеньем…

 Герой стихотворения пьёт и… поёт. Поёт, несмотря на боязливые уговоры жены: «– Не надо! Ведь слышат соседи». И само это полночное пение воспринимается как нечто недозволенное, протестное, как будто голос души человека из полузадушенного состояния рвётся на волю, сметая с пути все запреты:

Он грозно вставал, как громила,

– Я пью, – говорил, – ну и что же?

Впечатление от полночного пения такое, как будто человек надел смертную рубаху, и ему уже всё едино…

Как личная жизнь лирического героя Николая Рубцова, так и жизнь окружающих его людей, судя по всему, далеко не безоблачна. И в то же время признание поэта «Я люблю судьбу свою, Я бегу от помрачений» – это, похоже, его не только жизненное, но и художническое кредо. Поэт приходит в мир, чтобы из безликого житейского материала, без мысли и без образа, сотворить свой собственный микрокосм, упорядоченный и облагороженный его пытливой ищущей мыслью и предельно искренним, чистым и сострадательным ко всему живому чувством. И вот на глазах читателя рождается чудо перевоплощения: из дисгармонии, хаоса мира поэт извлекает гармоничные звуки, волшебные краски, возвышаясь над бытом до бытийности, до светлой, божественной радости духовного озарения:

Меж болотных стволов красовался восток огнеликий…

Вот наступит октябрь – и покажутся вдруг журавли!

И разбудят меня, позовут журавлиные крики

Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали…

С каждым новым штрихом под пером художника слова во всей полноте возникает живописное эпическое полотно, которое бесконечно трогает взволнованностью самого поэта, творца этой красоты. Строки стихотворения – протяжные и певучие, как прощальные крики журавлей, широкие, как взмахи их крыльев. В их поднебесном рыданье – «и забытость болот, и утраты знобящих полей». А уподобление пения и полёта «гордых прославленных птиц» древнему сказанию выводит личностное переживание лирического героя на высоту художественного обобщения, объединяя в этой светлой печали и даль и близь, небесное и земное, все души людские, провожающие в полёте «любимцев своих»…

Ещё Александр Блок предупреждал, что чем больше в поэтическом произведении «элементов искусства, тем в более смешное положение попадает критик, его толкующий». Да, Николай Рубцов, которому поначалу иные критики отказывали в «искусности», чрезвычайно сложен для толкования! Здесь годится разве что язык намёков, приблизительности. Природа поэзии Николая Рубцова такова, что искусность в ней неуловима, как солнечный луч, необъяснима, как тайна...

 

…Я родилась и выросла на Брянщине, в средней полосе России, чуть южнее Вологодчины, где взошла и горит поныне неугасимым светом звезда поэта, творчество которого перешло в разряд национальных духовных ценностей. Для меня лично оно тесно связано с одним из незабываемых впечатлений послевоенного детства.

Во время войны Брянщина была оккупирована фашистами. Отступая под натиском наших войск, лютующие гитлеровцы оставляли после себя пустыню в чёрных подпалинах пожарищ. Наш дом тоже сгорел, и маме с тремя малыми детьми и нашей бабушкой приходилось то и дело искать новое пристанище. Запомнившийся мне эпизод как раз и относится к той нелёгкой поре.

…За окнами воет вьюга, нам, ребятишкам, никак не согреться в холодной постели. И вот мы поочерёдно бегаем к печке, каждый со своей подушкой. Прижмёшь её к горячим, в извёстке, кирпичам, постоишь-постоишь вот так и – бегом в постель, под одеяло! Какое неизъяснимое блаженство дарил нам этот комочек тепла из горячего чрева русской печи!

Нечто схожее с этим давним детским впечатлением испытываю я каждый раз, когда беру в руки уже изрядно потёртую на уголках книжечку со стихами своего любимого поэта. Она для меня что-то вроде энергетического сгустка духовного тепла и света, от которого согревается и наполняется благостным озарением душа, изрядно нахолодавшаяся на ледяном ветру нашего времени.

Как ни трагична судьба поэта, жизнь в конечном итоге и в этом случае торжествует над небытием. И здесь оказался прав поэт в своём предвидении, не пожелав согласиться с мыслью о конечности земного бытия:

…Это кажется мне невозможным.

Всё мне кажется – нет забытья!

Всё я верю, как мачтам надёжным,

И делам, и мечтам бытия.

Читая эти строки, я думаю о том, как нужна такая вот непоколебимая вера в жизнь человеку в современном мире, пославшем новые, невиданные доселе испытания на прочность человеческому духу.

ПРИКРЕПЛЕННЫЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ (1)

Комментарии

Комментарий #27123 16.01.2021 в 11:55

Всё хорошо, но не надо быть снобом, раскладывая по полочкам смысл рубцовского Фили.
Сам поэт весьма прозрачно в первых же строках определяет своё отношение к сему явлению русской жизни:
Я запомнил, как диво,
Тот лесной хуторок,
Задремавший счастливо
Меж звериных дорог…
И не надо его "награждать" собственным мироощущением, собственным умствованием по поводу и без повода.
Совершенно христианский, православный взгляд поэта на ЯВЛЕНИЕ ФИЛИ как гармонии жизни. Сравните с лавиной современной болтологии, льющейся водопадами из всех СМИ, да и из наших с вами уст, иногда чрезмерно говорливых - до пустопорожности.
Впрочем, спасибо, Елена, что вспомнили о поэте.
Музыка и мысль его стиха прорастают в вечность.