Михаил СМИРНОВ 
Михаил СМИРНОВ
НЕПРИКАЯННЫЙ
Рассказ
Облокотившись на небольшой столик, на котором стоял стакан и в нем позвякивала чайная ложка, а рядом лежала потрепанная книга, Виктор смотрел, как за окном вагона сплошной непрерывной картиной проплывали разнообразные пейзажи. Он возвращался домой, а душа осталась там, где были его друзья…
А до этого была несусветная жара, как некоторым казалось, но для него эта самая жара стала привычной за годы службы, как и горы, что были вокруг. Потом госпиталь, в котором он провел долгое время. Теперь ехал домой и не отходил от окна, где до самого горизонта тянулись бескрайние степи, и все чаще мелькала зелень лесов, серебрились речки, на станциях поезд делал кратковременные остановки, и тогда в вагоне начиналась толкотня. Одни выходили, а другие торопились по проходу, чтобы занять свое место и, приткнув узлы или сумку на багажную полку, плюхались на свободные места и облегченно вздыхали, потом начинали знакомиться с соседями, рядом с которыми проведут не один день в пути.
Виктор возвращался домой в военной форме. Другие украшали форму, чтобы пофорсить перед родственниками и друзьями, а ему хотелось поскорее добраться до дома, стащить её и выбросить к едрене фене. Вот так прямо выйти на балкон, размахнуться и закинуть куда подальше, чтобы больше никогда её не видеть. Виктор мотнул головой. А вот получится ли не вспоминать службу в Афгане — он не знал, но нутром чувствовал, что этот Афган останется в нем до последнего его дня, хочет он этого или не хочет. Вроде небольшой срок службы — два года, а в то же время — это бесконечность…
Виктор снова вздохнул. Да, Афган не забудешь. И мысли о нем не выкинешь из головы, чтобы попытаться вернуться к нормальной жизни, как обычные люди живут, как сам жил до службы. Жить прежней жизнью и радоваться каждому дню, не думая, что будет завтра или послезавтра, что будет через минуту-другую, потому что вся твоя жизнь была расписана на долгие годы вперед, но оказалось, что теперь смотришь на эту самую жизнь уже другим взглядом. Сам еще мальчишка, можно сказать, если сравнить со сверстниками, а в то же время ты настолько далеко от них оторвался — это огромная пропасть, и получится ли перепрыгнуть или перебраться через неё, чтобы снова стать таким же, как они, стать наравне с ними, и получится ли вернуться к прежней нормальной жизни — этого он не знал…
— Подъезжаем, скоро моя станция, — задумавшись, сказал сам себе Виктор, продолжая поглядывать в окно, а потом поднялся и с верхней полки стащил дорожную сумку с вещами. — Пора марафет наводить.
Он поставил сумку на место, где сидел, вжикнул замком и принялся в ней копаться.
Высокий кряжистый мужчина, похожий на борца-тяжеловеса, с приплюснутыми ушами, одно ухо было повреждено, как и нос, словно в щеку впечатанный, отложил в сторону потрепанную книгу и с недоумением взглянул на попутчика.
— Говоришь, добрался до родного города? — он мельком оглянулся на окно. — И, правда, скоро твоя остановка. Бывал в ваших краях, бывал. Красивые места, ничего не скажешь, — и тут же: — Слышь, Вить, а работу найдешь? Городок небольшой, насколько я знаю. Тем более, ты говорил, что у тебя вообще никакой гражданской специальности нет. Поэтому хотелось бы узнать, в городе останешься или куда-нибудь уедешь?
— Не знаю, — неопределенно пожал плечами Виктор. — Пока не задумывался. Просто вернусь домой, а время покажет, чем мне заняться. С братьями поговорю, с ребятами посоветуюсь, если кто-нибудь в городе остался. Глядишь, что-нибудь придумаю. А пока еще рано на эту тему разговоры разговаривать.
Сказал, и опять принялся перебирать вещи в дорожной сумке.
— Я почему спрашиваю… — мужчина, похожий на борца, кивнул крупной головой на короткой шее и неопределенно махнул рукой. — Пока ехали, у меня кое-какие соображения появились на твой счет. Виктор, если в своем городе не останешься, тогда ко мне приезжай. Я помогу с устройством на работу, сначала в общаге поживешь, а там глядишь, свою квартиру получишь. Надо же с чего-нибудь начинать. А начинать лучше с пустого места, с чистого листа, так сказать. Прошлое останется где-то позади, а у тебя будет новая жизнь. — Он торопливо сунулся в карман, достал записную книжку, ручку, быстро написал, сложил вдвое и протянул: — Держи, Виктор. Здесь адрес записал и номера телефонов. Приезжай, если будет желание. Думаю, не пожалеешь…
Сказал и опять уткнулся в раскрытую книгу.
— Ладно, Петрович, если надумаю, приеду. — Виктор покрутил листок с адресом в руках, а потом сунул в документы, и снова повторил: — Время покажет, чем буду заниматься. Сначала себя нужно найти…
— Ладно, ищи себя, — не поднимая головы, сказал Петрович. — Если не найдешь, мне сообщи, я место подготовлю. У нас столько работы, что забудешь про дурные мысли — это я гарантирую. Думаю, всё будет хорошо. — И опять, не глядя, хлопнул по книжке: — Эх, занимательная книга, скажу вам. Ну, не могу оторваться и всё тут.
Сказал и притих, едва шевеля губами.
Мужичок, сидевший напротив Виктора, заелозил в нетерпении, дернул себя за жиденькую бороденку, следом пригладил волосы, повел плечами, словно поправляя пиджак. Было видно, он привык к другой одежде, не к пиджаку.
— Ты, Витяйка, не слушай Петровича, — чуть с хрипотцой сказал мужичок и снова повел плечами, словно хотел сбросить эту непривычную одежду. — Я вот что скажу тебе… Ты лучше к нам подавайся. Я и домик для тебя сторгую, и с начальством сговорюсь, чтобы в нашу артель определили. Моим напарником станешь. Сам подумай, Витяйка, где лучше живется — в городе или на природе. Вот и пошевели мозгами. На кой ляд тебе сдались эти каменные джунгли, а? Давай к нам и нечего рассусоливать. Такие просторы, аж дух захватывает! Охота, рыбалка, тайга непроходимая, а воздух такой, что тебе и бражка не понадобится. С утра вышел на крыльцо, вдохнул поглубже и словно пьяный весь день ходишь. Да-да, не щерьтесь, мужики! А девки какие у нас — загляденье и только! Мы, Витяйка, для тебя любую красавицу сосватаем, только пальцем ткни. И свадьбу сыграем, и дом новый поставим. У нас девки здоровые, наделаете кучу ребятни и живи-поживай да жизни радуйся. Я вот еду с вами, а мыслями давно уж в деревне. Скорее бы добраться. Сначала в баньке попарюсь, потом рюмашку-другую пропущу и на боковую. А с утра пораньше подниму сына, пора его приучать к делу, прихвачу снасти, ружьишко на всякий случай, припасов наберу, и подадимся в тайгу, только нас и видели в деревне. Не жизнь, а божья благодать!
Он причмокнул, зажмурился, расплывшись в улыбке, и закачал головой.
Соседи по купе хохотнули, взглянув на его довольное лицо.
— Ладно, дядь Вась, уговорил, — покосился Виктор и достал большой сверток из сумки. — Я подумаю, может и правда, плюну на этот город и подамся в тайгу. Природа — она лечит, а остальное калечит. Я к проводнице пойду. Костюм взял перед отъездом. Ни разу не одевал. В нем хочу домой приехать, а не в этой форме.
И Виктор повел плечом.
— И, правда, плюнь на свой город и приезжай. — Мужичок запнулся, взглянув на пакет, потом перевел взгляд на Виктора: — Ну ты, Витька, как есть дурачок! Разве можно в простом костюме домой приезжать? Если б я на твоем месте появился в деревне в такой форме да еще с наградами, как у тебя, и прошвырнулся по улице, все встречные-поперечные попадали бы, а про девок и говорить нечего, прямо так штабелями и валились бы направо и налево. Эх, гляньте, какой геройский жених возвернулся! А ты — дурень!
Сказал и сокрушенно махнул рукой и замотал головой.
Все засмеялись.
— Поэтому и не хочу, чтобы при виде меня на землю падали, — сказал Виктор, подхватил пакет и вышел из купе. — Я в гражданке уходил, и в ней же вернусь. — И прикрыл за собой дверь, неторопливо зашагав в конец вагона, где было служебное купе.
Раннее утро. Некоторые пассажиры еще спали. Одни с головой укутались в тоненькие одеяла, а другие разметались во сне, скинув одеяло или прикрывшись краешком, и заложив руки за голову, сопели на узкой вагонной полке. А некоторые пассажиры суетливо собирали вещи, готовясь выйти на той же станции, что и Виктор. Он шагал и искоса глядел на них. Ни одного знакомого лица. А может это к лучшему, что никто из знакомых не встретился. Столкнись с ними, он бы не знал, о чем говорить, честно сказать. Привет-привет! Дембельнулся? Да… Домой едешь? Да… Это же хорошо! Может быть… Скорее всего, таким был бы разговор при встрече. Виктор снова взглянул, как люди торопились к выходу, хотя еще ехать и ехать, а они бегут, словно опасаются опоздать. Он посторонился, когда мимо него протискивался мужик с большим узлом в руках, следом пропустил его спутницу — худую женщину с корзиной в руках, которая была плотно завязана старым серым платком. Пропустил, оглянулся, нет ли еще кого-нибудь, а потом постучал в служебное купе и, не дожидаясь ответа, открыл дверь. В купе, привалившись к стене, возле окна сидела молоденькая проводница с косметичкой и зеркальцем и наводила красоту. Скоро станция и нужно быть во всеоружии.
— Вижу, я не вовремя, да? — Виктор остановился в дверях. — К боевым действиям готовишься? — он кивнул на косметичку. — Скоро остановка…
— Что случилось, Витенька? — Проводница взглянула на него и кокетливо повела плечиком. — Да какие действия? Сейчас старики едут. Молоденькие, как ты, к примеру, редко бывают. Да и те мимо проскакивают и ни один не взглянет. Может, парни такие, а может я, как баба Яга.
Сказала и рассмеялась.
— Ну, какая Яга, — криво усмехнулся Виктор. — Ты красивая, Тань. Встретишь еще своего парня, когда твое время придет, а на пустышек времени не трать.
— Скоро твоя остановка, Витенька, — проводница кивнула на окно. — Готовишься к выходу?
Она посмотрела на него и отложила в сторону косметичку.
— Как сказать… — он пожал плечами. — Да, готовлюсь. После госпиталя купил костюм и ни разу не вытащил. Как упаковали его, так и лежал до сегодняшнего дня. Погладить нужно. Хочу в нем домой прийти.
И покрутил в руках большой сверток.
— Ну ладно, помогу, — махнула рукой Татьяна и потянулась за свертком. — У мужиков руки неправильно растут. Не тем концом и не из того места вылезли наружу, — сказала и сама рассмеялась. — Порядок может быть только у женщины. Давай костюм, сейчас поглажу. — И, развернув бумагу, расправила костюм и зацокала языком, погладив материю: — Витька, костюмчик — загляденье! В таком нужно на приемы к большим людям ходить, а не по улице шляться. Слышь, Вить, а сколько капусты за него отвалил, если не секрет?
И проводница с любопытством посмотрела на Виктора.
— Капуста растет в огороде, — буркнул Виктор и взглянул исподлобья на нее. — Где тебя учили? Столько всего за дорогу услышал, уши в трубочку сворачиваются. Ты любого мужика за пояс заткнешь.
— Ну вот, снова читают морали, — недовольно сказала проводница, но тут же засмеялась. — Это жизнь такая — поездная, что приходится ругаться, иначе сожрут пассажиры. Вот и лаешься. Ну, ладно, Витька, прости засранку. Не буду, ей-богу, не буду ругаться и применять ругательно-охальные слова.
— Поэтому замуж никто не берет, что ругаешься много, — снова зыркнул из-под бровей Виктор. — Мужика нужно лаской брать, а не матом.
— Поняла, Витька, — сказала Татьяна. — Буду брать ласковым матом.
И захохотала.
Виктор качнул головой. Они были почти ровесники, а он чувствовал себя стариком рядом с ней. Не дряхлым стариком, а старцем, который знает жизнь куда лучше, чем она, так вернее будет сказано.
Проводница сидела, поглаживая ткань рукой. Иногда вздергивала брови, удивленно посматривая на Виктора и снова едва касаясь, проводила рукой по костюму.
Виктор повернулся и молчком вышел из служебного купе.
— За всю дорогу ни разу не улыбнулся, — вслед донесся голос проводницы. — Видать, жизнь отучила улыбаться, пока в армии был…
Он вышел в тамбур. Встал возле двери, за которой проплывали леса и речки, поля и полустанки. Знакомые места, родные. Вроде недавно забрали в армию, а смотришь на пейзажи и удивляешься, как всё изменилось вокруг. Жизнь не стоит на месте. Всё течет и изменяется, а человек тем более.
Виктор прислонился лбом к стеклу, провожая взглядом узкую извилистую речушку, мелькнувшую в кустах. Следом переезд. А там густые заросли черемухи. Сюда еще в детстве приезжали с друзьями на велосипедах. Утром уходили из дома и пропадали на весь день. Ездили в такую даль купаться, хотя можно было на другую речку ехать, которая куда ближе протекала, но они все равно торопились сюда, особенно когда созревала черемуха. И тогда возвращались домой перепачканные, и с темно-коричневыми языками. Вдоволь наелись этой черемухи. Виктор непроизвольно провел языком по губам. Казалось, до сих пор чувствует её привкус.
Он стоял в тамбуре. Курил одну за другой сигареты. Смотрел в окно и в то же время думал. О чем? Да обо всем, но главное — а нужно ли ему возвращаться домой. Как он станет жить? Да, мать и братья ждут его. Наверное, скучали… И волновались. Да, их можно было понять. А вернется, сможет ли жить прежней жизнью? Ведь ушел мальчишкой, можно сказать, а возвращается непонятно кем. Обличье парня, а душа пеплом покрыта, как покрыта сединой его голова. Молодой, а наполовину весь седой. Ушел пацаном, а вернется стариком. Молодой, а взгляд и мысли далеко не детские. И как жить? Да и поймут ли его родственники? Он уж не говорил про друзей. С ними-то как ему общаться? То, что раньше ему казалось интересным, сейчас похоже на детские забавы. И кто в этом виноват? Он непроизвольно пожал плечами. Он не знал…
— Вить… Вить, ты слышишь? — раздался голос проводницы и она дотронулась до него. — Зову его, а он застыл, как вкопанный. О чем задумался? — Взглянула на него, когда он повернулся и обеспокоенно сказала: — Опять сердце прихватило? Может, корвалол накапать?
— Нет, не нужно, — мотнул головой Виктор. — Просто задумался. Ты разгладила костюм? Ладно, давай, пойду к себе, переоденусь.
Сказал и направился к своему купе.
— У меня переоденься, — вслед сказала Татьяна. — Что будешь таскать костюм по всему вагону. Иди-иди, переодевайся. Не стесняйся.
— Я уж забыл, что такое — стесняться, пока в госпитале валялся, — сказал Виктор. — Там ко всему привыкаешь.
Не закрывая дверь, он стал стаскивать с себя военную форму.
И проводница ойкнула, увидев шрамы на спине. Дотронулась. И отдернула руку. Снова прикоснулась. Хотела было погладить багровый рубец, но не смогла. Рука опустилась.
— Это там? — спросила она. — А чем?
— Да, там, — сказал Виктор, нахмурился и набросил рубашку. — Миной зацепило. Что говоришь? Как выжил… Вовремя в госпиталь доставили. Поэтому живой остался.
— И долго лечили? — не удержалась, снова спросила Татьяна, а потом хотела дотронуться и не смогла себя пересилить. — Глянуть страшно…
И она знобко передернула плечами.
— Да, долго провалялся, — с неохотой сказал Виктор, — а потом комиссовали. Я в таком виде стал ненужным для нашей армии.
Сказал и стал быстро застегивать рубашку.
— А если бы не списали, неужели снова пошел бы воевать? — не отставала Татьяна. — Тебя же могли…
И она замолчала, опасаясь сказать, что его могли убить.
— Да, я хотел остаться на сверхсрочную службу и если бы не ранение, обратно бы вернулся, — кивнул головой Виктор. — Много моих друзей осталось. Там другая жизнь. А что гражданка? Я отвык от нее. Здесь всё иное, — он обвел рукой окоем. — Вся эта жизнь для меня чужая, а может, я стал для нее чужаком.
— Ничего, Витенька, время лечит, как говорится, — проводница постояла, не зная, что говорить, потом взглянула на часы и в окно. — Скоро остановка. Ты вернулся. Главное, что живым вернулся, а не… — она опять запнулась, а потом махнула рукой. — Всё, Вить, иди... — сказала и принялась что-то искать в служебном купе.
А Виктор вернулся в своё. Попутчики загалдели, увидев его в костюме, и ему казалось, словно одежда с чужого плеча — там коротко, тут жмет, а здесь бы вообще оторвал, чтобы не мешалось. За годы службы привык к военной форме, а облачился в гражданский костюм, и показалось, что самая удобная для него одежда — это военная форма.
— Всё, я заскочил за вещами, и попрощаться, — сказал он, неловко поводя плечами. — Блин, огородным пугалом чувствую себя в этом костюме. Ладно, мужики, мне пора на выход… — Потом помолчал и взглянул на Николая Петровича: — Слышь, Петрович, ты уж не обижайся, что я ночью учудил…
— Ох, здоровый ты бугай, Витька! — засмеялся Петрович и невольно потер шею. — До сих пор болит. А ты, Вить, если надумаешь, приезжай. Адрес есть. С работой и жильем помогу. На новом месте и жизнь с чистого листа начинается. Думай…
Виктор не успел ответить, как из динамиков донеслось невнятное бормотание.
— Поез… прибы… — захрипел динамик. — Стоян… …ять мину…
— Ну все, мужики, я приехал, — сказал Виктор, попрощался с попутчиками и заторопился к выходу. — Счастливо добраться!
— Держись, Витька! — донеслось вслед. — А захочешь, приезжай…
Виктор стал пробиваться через толпу уже входящих, пытаясь выбраться из вагона. Кто-то матерился, втаскивая за собой огромный узел, Ойкнула женщина. Видать, на ногу наступили, а может чемоданом задели. В стороне заплакал ребенок. И тут же умолк от громкого окрика. За окном прошумел проходящий поезд. И опять донеслись крики…
Проводница стояла на ступеньке, держа в руках флажок.
— Провожающие, покиньте вагон! — пронзительно крикнула она. — Поезд трогается! И не толпитесь. Вы мешаете друг другу.
— Ну все, Татьяна, я приехал, — сказал Виктор, придерживая сумку и стал спускаться по лесенке. — Спасибо тебе! Хорошая ты проводница. Дорога легкая была. Ну, Татьяна, прощай…
Он спрыгнул на перрон и остановился. Помахал рукой. Следом громыхнул поезд, трогаясь с места, и потихонечку стал набирать скорость. А Виктор стоял, продолжая смотреть вслед уходящему поезду…
Все давно разошлись. Перрон опустел. Виктор остался один. Он поставил сумку на асфальт возле чугунной изгороди. Вздохнул полной грудью. Раннее утро, можно сказать, а в воздухе чувствуется горьковатый запах креозота, которым пропитывают шпалы. Он достал сигареты. Закурил. Со стороны товарной станции доносилось лязганье, короткие гудки, протяжный шум, где-то завыла сирена и тут же смолкла, а следом невнятный голос. Загавкала собака, перебегая пути, взвизгнула, когда рабочий, тащивший на плече обрезок трубы, рявкнул на нее, и опрометью бросилась в сторону, но тут же остановилась возле куста, стала обнюхивать траву и задрала заднюю лапу, помечая территорию. Виктор усмехнулся, наблюдая за ней. Кому-то привет передала. А собака — эта лохматая чернявка, потрусила вдоль путей, изредка останавливаясь и поднимая голову, чтобы принюхаться к запахам, которые принес ей ветерок.
Виктор снова достал сигареты. Взглянул на разлапистые клены, что росли вдоль перрона, на здание вокзала, и прислушивался к звукам, что доносились издалека. Вот и вернулся в родной город. Он стоял и словно не мог сдвинуться с места. Казалось, что с ушедшим поездом оборвалась нить, связывающая его с прошлой жизнью. И сразу защемило сердце. Он вздохнул, растирая грудь. Казалось, что он навсегда прощается с друзьями, которые остались там. Нет, это он оставил их одних, а сам уехал. И поэтому на душе было тяжело. И тяжело было сделать первый шаг, который оборвал бы последнюю нить, связывающую с прошлым, а каким будет у него будущее — он не представлял…
Не спеша спустился по ступеням. Не стал обходить здание вокзала, а решил пройти через него. Распахнув тяжелую толстую дверь, он зашел внутрь. Казалось, ничего не изменилось с той поры, как он ушел в армию. Полы, покрытые сероватой плиткой. В несколько рядов скамейки из фанеры посреди большого зала, на которых лак еще сильнее обтерся, и еще больше стало всяких надписей, как авторучками, так и нацарапанных ножичками. В углу две кассы, возле которых было несколько человек, а другие с багажом сидели на лавках. Одни читали, а другие дремали. На улице утро, но уже стояла жара, а тут всегда было прохладно. Виктор оглянулся в сторону буфета. Оттуда доносился запах пирожков с капустой и дешевого кофе. Всё, как в той прошлой жизни, даже уборщица, протирающая полы старой шваброй, казалось, осталась та же — древняя сгорбленная старушка.
Виктор прошел мимо нее, стараясь не наступать на мокрые полы, и вышел на улицу. Остановился возле входа. Осмотрелся по сторонам. Ничего не изменилось за эти годы. Город остался прежним, зато он стал другим. Виктор нахмурился. Потом взглянул на утреннее небо, на яркое солнце и зажмурился. Мотнул головой. Казалось, вчера тут был, до такой степени всё осталось по-прежнему. Даже люди, спешащие по своим делам, и те были вчерашними. Одни молчком торопились, упершись взглядом в тротуар, а другие шагали, рассказывая новости, и никто из них не взглянул на Виктора, а если и посмотрели, то так, невзначай, словно он всегда тут был, а не только что приехал.
Он еще раз осмотрелся. По дороге неслись машины. Отсюда было видно, как с автовокзала уезжали автобусы и тут же появлялись другие, из которых выходили пассажиры, а в салон уже торопились новые, занимая освободившиеся места. Дождавшись, когда машин стало поменьше, Виктор перебежал дорогу, направляясь к привокзальному парку. Старый парк, неухоженный. Весь зарос раскидистыми кленами и тополями, да густыми зарослями шиповника. Лишь старые узкие дорожки в выбоинах разделяли его на части. Виднелись старые фонарные столбы с разбитыми лампами, словно свечи торчали в небо. Этот заросший парк был любимым местом всех местных алкашей, которые уже с самого раннего утра, а может быть с вечера, не уходили из него. Где пили, там и уснули, а продрав глаза, тут же и остались. Они собирались на старых ободранных скамейках с единственной целью, где бы взять деньги, чтобы похмелиться, приставая к редким прохожим, что случайно забредали в запущенный парк. У них — этих алкашей, свой мирок, куда попасть легко, стоит лишь опуститься на дно жизни, а вырваться, чтобы вернуться к нормальной жизни, — трудно…
Отодвигая ветви, нависшие над дорожкой, Виктор направился в сторону перекрестка, сокращая дорогу до дома. За кустами мужские голоса, пьяные окрики и звон бутылок. Утро, а местная алкашня уже отмечает новый день или провожает старый — никто не знает, а они — тем более. Зашумели кусты и перед Виктором появился неопределенного возраста мужик. Испитое лицо, ободранная щека, растрепанные волосы и одежда, что взглянуть страшно. Он остановился на дорожке, не пропуская Виктора, и взглянул на него.
— О, здоров был, — дыхнул он перегаром и протянул грязную руку с обгрызенными ногтями. — Тебя самбБог прислал. Слышь, друг, отстегни, сколько не жалко. Я вижу, ты при деньгах, — он посмотрел на костюм и большую сумку в руках Виктора. — Шланги горят, спасу нет. Выручи, друг! Не дай помереть, а?
— Не дам помереть, — взглянул исподлобья Виктор. — Сам сдохнешь. И деньги не отстегну. А вот тебя выстегать могу, что ни одна реанимация не примет. Пошел вон!
Виктор оттолкнул алкаша. И сам пошел дальше по дорожке, не слушая, что позади него раздается витиеватый мат.
Да уж, все осталось по-прежнему. Тот же парк и алкаши те же, а может уже другие за это время появились. Жаль, что время вспять не повернешь. Оно идет, не останавливаясь, как и сама жизнь.
Возле перекрестка Виктор приостановился, а потом стал переходить дорогу, не обращая внимания на возгласы водителей. Он направился к магазину, куда с малых лет бегали за продуктами. На другом конце магазина, где всегда продавали квас из бочки и мороженое, там, в теньке, собирались старушки. Одни продавали лук и чеснок, другие соленья или варенье, третьи приносили на продажу вязаные носки или еще какую-нибудь мелочь, лишь бы заработать лишнюю копеечку, а может просто приходили, чтобы пообщаться. И тут еще были цветы. Обязательно две-три старушки сидели с ведерками или бидончиками, в которых были цветы, и время от времени обрызгивали их водой, чтобы не завяли. Виктор замедлил шаги, присматриваясь. Так и есть… Возле стены сидели бабки, а рядом стояли цветы. Он не ошибся…
— Мне несколько цветочков, что получше, — сказал Виктор и принялся шарить в кармане, доставая деньги.
— А сколько — несколько? — сказала старушка, снизу вверх взглянув на него. — Не ведро же…
— У меня столько денег не наберется, — хмуро сказал Виктор. — Ну, штук десять что ли…
— На похороны собрался? — сказала старуха и принялась ловко выдергивать цветы из ведра. — Утро еще, а ты…
— Почему — на похороны? — удивленно сказал Виктор. — Наоборот, я домой приехал. Вот хотел для матери взять.
— О, девоньки, гляньте на него! — всплеснула руками старуха и затрясла рукой перед ним. — Разве для живого человека берут четное число цветочков, тем более для родной матери? Десять — это для покойников, а для живых нужно девять или одиннадцать. В общем, нечетное число брать. Сразу видно, в школе двоечником был или никогда цветы девкам не дарил.
— Не дарил, — Виктор пожал плечами. — Времени не было, чтобы с девками гулять.
— А где же тебя, милок, носило, если на девок времени не нашлось, а? — с любопытством спросила старуха. — Молодой еще, гуляй да гуляй!
— В армии служил, — буркнул Виктор. — Вот вернулся…
— А где служил? — не унималась старуха. — Вот у меня сейчас внучок тоже служит. Осенью должен вернуться. Моряк! Фотографию прислал. Видным стал. В бескозырке стоит, в широченных штанах и грудь колесом. А ты где был? Может, встречались с нашим-то, а?
— В Афгане, — опять буркнул Виктор и запсиховал: — Ты продашь цветы или будешь расспросами заниматься?
— Так вот в чем дело-то, а я голову ломаю, вроде молодой, а почти седой, — всплеснула руками старуха и принялась выбирать цветы. — Но ничего, главное, что живой вернулся, а мог бы и…
И она замолчала, прикрывая рот рукой.
Он забрал цветы, сунул деньги старухе, подхватил сумку и направился по дорожке в сторону дома.
По этой дорожке Виктор ходил в школу. С одной стороны дома, а с другой за высоким металлическим забором стоит школа. Там же огромный сад, где они каждый год работали. На переменках бегали за угол школы, чтобы быстренько покурить, а чтобы учителя не унюхали запах табака, они жевали яблоки. А яблоки до такой степени были кислыми, аж скулы сводило. Виктор не удержался, вспоминая яблоки, и сплюнул. И летом, когда яблоки поспевали, а в школе были каникулы, они частенько туда залазили через забор и отводили душу. Правда, с оглядкой срывали. Если сторож увидит, быстро по шее получишь. С этим было строго! Но разве пацанов удержишь какими-то угрозами? И они продолжали лазить в сад, чтобы вволю наесться яблок…
Виктор невольно оглянулся на школьный двор. Казалось, сейчас донесется звонок и на улицу выбегут школьники. Он прислушался. Стояла тишина. Задумавшись, дошел до своего двора. Два дома напротив друг друга. Возле каждого подъезда скамейки. В палисадниках небольшие клумбы и желтая акация. Посреди двора две песочницы для малышни, а в сторонке стол — это доминошники заняли. А зимой они перебираются в подвал. Тоже поставили стол, две скамейки и грохают костяшками весь вечер, пока чья-нибудь жена не спустится и не разгонит игроков. А если не прогнать, они до утра будут играть.
Виктор замедлил шаги, оглядывая двор. Некоторые окна нараспашку. Изредка доносились голоса, а там раздавалась музыка. Донесся смех, и зазвякала посуда. Видать, завтракают, хотя уже время завтрака давно прошло. Возле последнего подъезда уже кто-то сидел. Наверное, за молоком ходили. Цистерну с молоком привозят рано утром и все торопятся купить, пока оно свежее. Наверное, и эта старуха купила, а теперь сидит и отдыхает на скамейке. Сейчас поднимется домой, нальет в кружку свежего молока да с куском хлеба и навернёт… Виктор не удержался, сглотнул и кадык ходуном заходил. Только заметил, что голоден. Пока на поезде добирался, урывками приходилось есть. Там кусок, здесь пирожок или беляш, но в основном чаем питался, как смеялась проводница. Деньги были, а есть не хотелось, а сейчас вспомнил про молоко, и в животе заурчало от голода.
Он прошел по двору. Хотел было присесть на скамейку и закурить, но распахнул дверь, и зашел в подъезд. На улице утро, но уже стояла жара, а в подъезде прохладно. И сразу донеслись знакомые запахи и голоса. Вот снова тетка Марья ругает своего мужа, дядьку Егора. Хороший мужик, безобидный, но любитель в рюмку заглянуть. А выпьет, усядется на скамейку и играет с малышней, или начнет сказки рассказывать. Ребятишки его любили, а тетка Марья разорялась, что позорит её. Странно как-то…
Он поднялся по лестнице. Привычно открыл почтовый ящик. Заглянул. Пусто. Почту всегда приносили ближе к обеду, а сейчас еще утро. Он взглянул на свою дверь. Своя дверь, а как же еще назвать, если они переехали в эту квартиру, когда ему было лет семь и не больше. Все воспоминания связаны с квартирой и двором. С этим районом, где он вырос, откуда ушел в армию. Здесь прошла целая жизнь, можно сказать, и более двух лет из нее вычеркнуты, потому что это была другая жизнь — служба в армии и госпиталь, где его штопали, возвращая к жизни, где ставили на ноги, а ему не хотелось жить, можно и так сказать. И если бы не списали вчистую, он бы остался там, потому что там были его друзья, которые друг за друга горло бы перегрызли, а тут… Виктор вздохнул, прислушиваясь к звукам за дверью, а потом заколотил в дверь.
— Иду, что ломитесь! — донесся голос матери. — Утро на дворе, а уже кого-то черт принес. Того и гляди дверь с петель слетит.
Щелкнула задвижка и дверь распахнулась.
— Ну, мамка, встречай — это я приехал! — сказал Виктор, шагнул в квартиру и облапил мать. — Я вернулся…
Виктор стоял в прихожей, а вокруг были знакомые запахи, словно никуда не уезжал. Сегодня была суббота, и со стороны кухни пахнуло его любимыми пирожками с яблоками, а от матери, которую он продолжал держать в объятьях, едва уловимо пахло духами.
— Витенька… Витенька… — то и дело повторяла мать, пытаясь снизу заглянуть в лицо, и снова начинала плакать. — Вернулся… Живой вернулся… А я на кухне стряпаю, а ты приехал… А вчера дождь хлестал и град был. Сильный — страсть! Чуть окна в спальне не вылетели. Ты вернулся…
Она прыгала с пятого на десятое, отстранялась и снова прижималась к нему, а сама всё говорила и говорила…
— Всё успокойся, — сказал Виктор, продолжая обнимать её. — Хватит слезы лить.
— А почему не писал? — она посмотрела на него. — Я каждый день почту проверяла, всё ждала, а в последнее время стала опасаться, что позвонят в дверь, открою, а там из военкомата пришли, чтобы сказать…
И опять уткнулась ему в грудь.
Виктор вздохнул. Наверное, все матери вольно или невольно представляли себе, что их сыночек, их кровиночка погибла там, на этой проклятущей войне. Хочешь этого или нет, но станешь думать. Все прошли через это и его мать — тоже…
Он снова вздохнул. Потихонечку отстранил руки матери. Скинул обувь, прошел в зал и уселся на старенький диван, раскинув руки. Наконец-то он дома. Слишком долгим оказалось его возвращение. А получится ли вернуться к прежней жизни, сможет ли найти себя в этой жизни — он не знал…
— А ты почему не написал, что приедешь? — опять стала расспрашивать мать. — А почему ты хотел остаться там?
И снова вопрос за вопросом и опять стала прыгать с пятого на десятое.
Виктор нахмурился. Не хотел отвечать. Знал, что мать не поймет, почему хотел остаться. Да и зачем её расстраивать? И так уже натерпелась, пока его не было. И снова начинать разговоры про службу — этого он уже сам не захотел. Он устал от войны. Устал, потому что она каждый раз напоминает о себе, если не наяву, так во сне приходит. И снова он начинал воевать…
— Всё, мать, я вернулся домой, — сказал Виктор, потом приподнялся и стал принюхиваться. — Слышь, мамка, мое чутье подсказывает, если не побежишь на кухню, мы останемся без пирожков. Что смотришь на меня? У тебя пирожки подгорают! Беги!
Он ткнул пальцем в сторону кухни.
— Господи, ведь и правда, горят! — всплеснула мать руками и заторопилась на кухню. — Слышь, Витенька, скидывай одежду и иди искупайся. Ты же с дороги. Купайся, а я пока на стол приготовлю. Иди-иди, не сиди сиднем!
Виктор поднялся. Зашел в другую комнату. Быстренько скинул костюм, повесил его на стул и долго копался в шкафу, подбирая для себя одежду. Натянул трико, футболку и направился в ванную комнату. Пустил горячую воду. Сразу запахло мочалкой и земляничным мылом. Обжигаясь, залез. И улегся. Покряхтел, привыкая к горячей воде, а затем притих. Казалось, с каждой минутой, с каждым мгновением из него уходит грязь, скопившаяся за долгую дорогу домой. Если бы чистая воды смывала все проблемы, тогда можно было бы начинать новую жизнь. Виктор вздохнул, а потом попытался погрузиться с головой, как раньше делал. И хмыкнул, когда вода стала выплескиваться на пол. Тоже мне, младенец! Виктор мотнул головой, вспомнил детство. И стал торопливо мыться.
Он вышел, набросив на себя рубашку, чтобы мать не заметила шрамы. Вытер лицо полотенцем, зашел на кухню и уселся возле окна.
— Эх, хорошо-то как! — сказал он, продолжая вытирать вспотевшее лицо. — Давненько так не купался. Ну, мать, откармливай меня. Частенько вспоминал твои пирожки.
И, не удержавшись, пододвинул к себе полную чашку с пирожками, схватил один и, обжигаясь, торопливо захрустел поджаренной корочкой. Прикрыв глаза, закачал головой. У, как вкусно! Много пробовал всяких пирожков, но материны были самые вкусные. Вообще, любая домашняя еда была самой вкусной. Даже обыкновенная вареная картошка — что готовить-то её, почистил, кинул в кастрюлю, посолил и сварил; вроде все то же, но дома картошка получалась куда вкуснее, чем в какой-нибудь столовой. И сейчас он уминал пирожки: один еще не доел, а рука уже за другим тянулась, и эти пирожки были намного вкуснее любого ресторанного блюда.
— Ну что ты торопишься? — упрекнула мать. — Никто не отнимет. Прямо как в детстве, кто быстрее из вас съест.
— Не могу, мать. Я их даже во сне видел и вкус чувствовал.
— Детство вспоминаешь, а сам уж седым стал, — закачала головой мать. — Вроде мальчишка, а взгляд настороженный, словно ждешь, что на тебя кто-нибудь бросится. Смотрю и кажется, что сейчас вскочишь и куда-то помчишься, и снова закрутит тебя судьба, завертит, а когда обратно вернет — никто не знает.
Виктор молчал. Опустив голову, он сидел и слушал мать. А что он смог бы сказать. Ведь она правду говорила. И если бы не его ранение, еще неизвестно, где бы он сейчас был, куда судьба его занесла.
— Ладно, мать, прекращай! — Виктор нахмурился и положил недоеденный пирожок на тарелку. — Хватит, устал уже слушать. Я вернулся домой. И больше никогда не напоминай мне…
— Не перебивай, когда мать говорит! — тоже повысила голос мать. — Все твои дружки вернулись нормальными, а ты, как вижу, другим стал, а каким ты еще станешь — этого никто не знает, зато я догадываюсь.
— Догадываешься… — Виктор стал нервничать, того и гляди, сорвется. — Знаешь, мать, мы в Афгане не в бирюльки играли. И лучше не задевай эту тему. Там самим приходилось принимать решение, что делать, как делать, потому что от этого зависела жизнь друзей, моя жизнь, если на то пошло. И мы, вчерашние пацаны, выполняли то, что взрослому мужику не под силу. А мы это делали…
Он нахмурился и, опустив голову, замолчал.
— А ты думал про нас? — не сдержалась мать. — Видишь, как заговорил. А что мы пережили, когда узнали, что в госпиталь попал, а потом вообще замолчал. Ни одного письма не получили. Ты мог бы и про нас подумать…
— Я всегда помнил про вас, — взглянул исподлобья Виктор. — Наверное, поэтому живым вернулся. И меня не нужно попрекать службой в армии. Я в Афган не просился. Нас туда направили. Я отдавал долг. А кому я должен был и за что, а главное — когда успел стать должником — даже сам не знаю, — он помолчал, о чем-то думая, потом снова заговорил: — Знаешь, мать, вижу, у нас разговор не получится. Рано еще. Время не подошло. И не нужно было его затевать. Я не в игрушки играл. Поговорим, когда придет время. Ты смотришь на жизнь со своей колокольни, а у меня свой взгляд на эту самую жизнь. А сейчас… — он запнулся, нахмурившись. — А сейчас я пойду спать. Спасибо за пирожки. Отвел душу. Немного отдохну. Устал…
Виктор поднялся. Нахмурившись, прошел мимо матери. Взял сигареты и вышел на балкон. Курил, осматриваясь по сторонам. Всё, как было раньше, так и осталось. У Петровых весь балкон завален хламом. Наверное, сами не знают, что на балконе валяется. У Ахметовых ветром полощет мокрое белье. Видать, тетка Альфия опять постирушки устроила. А как не стирать, если у них семеро по лавкам, как говорится. Только и успевай стирать да кормить эту ораву. Он взглянул на березку. Подросла, пока его не было. Вот уже ветки до балкона достают. Он протянул руку и слегка погладил, словно поздоровался…
Виктор закрыл балконную дверь, молчком прошел в спальную. Не стал расстилать кровать. Сдвинул подушки и улегся на покрывало, отвернувшись к стене, и притих, задумавшись. Вернулся домой. Мать укоряла, что про них не вспоминал. Как же не вспоминал? Он скучал по ним. По матери и братьям. По друзьям, о которых тоже не забывал. Он сразу сказал, что никому не станет писать письма. Не любил. Кто захочет, тот может у матери поинтересоваться, как ему служится. Правда, и домой редко писал. Наверное, по пальцам можно пересчитать все его письма. Да и времени не было. А потом друг его Колька погиб. На себя огонь вызвал, чтобы других спасти. Колька погиб, а он оставался в живых. Почему? Этого он не мог понять. Для чего жить, если самые близкие люди гибли на его глазах, умирали на его руках, а он продолжал жить. Говорят, первыми уходят самые лучшие. Значит, он был плохим, если смерть не забирала его, а может, судьба распорядилась так, чтобы он остался в живых, но для чего — он не знал. Наверное, чтобы до последнего своего часа вспоминал погибших друзей и себя винил в их смерти…
Виктор поднялся. Постоял возле окна, а потом направился на кухню. Мать суетилась возле плиты. Гремела кастрюлей, что-то шкворчало на сковороде, а на столе на разделочной доске была нарезана луковица. Виктор открыл холодильник. Достал бутылку водки. Мать удивленно взглянула на него. Он плеснул в стакан. Выпил. И молча пошел в спальню.
— Вить, что с тобой? — вслед донесся голос матери. — Ты стал пить?
— Нет, мать, не пью, — буркнул Виктор. — Просто в башке кутерьма началась. Опять армию вспомнил.
Сказал, закрыл за собой дверь и снова улегся на кровать.
Он долго лежал, прислушиваясь к тишине. Мать чем-то гремела, на улице раздавались шаги или разговоры, тренькал велосипед или пробегали ребятишки — это всё же была настоящая тишина, от которой он отвык за годы службы. И даже в госпитале не было вот этой самой тишины. Временное убежище, где немного побудешь, а потом тебя снова закружит судьба-судьбинушка, а куда забросит — никто не знает, и он не знал, но надеялся и готовился, что снова пошлют в Афган, но оказалось, что его списали вчистую и отправили домой. Всё, ты выполнил свой долг, а теперь можешь возвращаться домой…
…— Колька, стой! — заметив, что дружок, стреляя на ходу, бросился перебежками к большому обломку скалы, что лежал возле дороги. — Стой, Колян! Не делай этого, мы пробьемся, — он опять закричал. — Вернись! Ты же…
Но Колька продолжал бежать к укрытию, на ходу обстреливая склон горы. Он отвлекал духов на себя. Две машины факелами полыхнули от прямых попаданий. Укрываясь за завесой черного дыма, рота стала отстреливаться, рассредоточиваясь за осколками каменных глыб, что были по краю обочины. Автоматные и пулеметные очереди, грохот и яркие всполохи от разрывов снарядов и мин слились в один несмолкаемый гул. Выбрав момент, Виктор метнулся на помощь к другу, возле которого непрестанно взлетали фонтанчики каменных осколков от автоматных и пулеметных очередей. Колька мешал духам. Мешал, не давая прицельно бить по роте. Виктор перебежками кинулся к нему. Осталось немного. Всего несколько коротких перебежек и он будет лежать рядом с дружком. Всего лишь немного осталось. Вот еще чуточку… И тут Витька увидел, как рядом с осколком скалы, за которым укрывался Колька, разорвался снаряд. И дружка своего увидел, подброшенного в воздух. Он был словно тряпичная кукла. Последнее, что успел заметить Виктор, как тело… даже не тело, а то, что осталось от друга, рухнуло на валун и медленно сползло на землю, оставляя на камне кровавые черно-красные следы. И почему-то бросилось в глаза, что кровь, смешиваясь с придорожной пылью, сразу становилась черной…
— Колька, Колян! — закричал Виктор, вскакивая и, поднявшись, принялся обстреливать склон горы, где находились душманы. Забился в руках автомат, а потом замолчал…
Виктор стал хлопать по бокам, пытаясь нащупать рожки.
— Рожки, где рожки, сука? — заорал он, а потом закрутился на месте, продолжая ощупывать себя руками. — Генка, гранатами их! Кидай, Гендос, рви духов! Что замолчал, а?
Он снова крутнулся на месте, опять закричал и тут увидел Генку Петрова с разорванным животом, который лежал неподалеку от него. Генка лежал на боку, прижимая ноги к животу, рука пыталась что-то нащупать среди пыли и крови, а потом Виктор увидел его тускнеющие глаза на сером закопченном лице в грязных разводах. Он смотрел на Витьку и что-то пытался сказать, едва шевеля синеющими губами. А потом затих…
— Суки, суки, суки! — Витька вновь и вновь повторял одно слово, а сам шарил в поисках оторванного «лифчика» с гранатами. — Где гранаты? Суки-и!…
И закричал: громко, протяжно — страшно.
— Витька, очнись! — кто-то крикнул над ухом, а потом принялись его трясти за плечи. — Тише, Витенька, тише!
Виктор рванулся в сторону, спросонья не понимая, где находится. Замотал головой, вскрикнул, опять рванувшись в сторону, и тут же оборвал крик, с недоумением посмотрев на мать. Видать, не мог понять, откуда она взялась, а может, наоборот, не понял, где сам находится. И все продолжал трясти головой, протирая глаза, перед ним была мать, а он всё еще видел картины того боя…
— Ты дома, дома, — продолжала твердить мать. — Витька, успокойся. Господи, что же с тобой сделали, а? Когда же это закончится? Отец, вернувшись с войны, ночами воевал. Всё бойцов в атаку поднимал. И умер во сне. Думала, отмучилась, когда его не стало, а теперь еще и ты стал воевать. Видать, надолго тебя забрала война. Не скоро от нее избавишься. Да и вообще, избавишься ли? Так и будешь ночами воевать, как неприкаянный. Господи, что же ты молчишь, а?
Она протянула руки в сторону иконы, а потом заплакала тихонечко и — больно.
— Мне никуда от этого не деться, — сказал Виктор. — Один и тот же сон вижу. Друзей погибших вижу. Приходят ко мне. Вот так встанут и смотрят на меня… — Он провел рукой перед собой. — И Кольку вижу, когда он погиб, а я не успел до него добежать. Немного не успел. И себя в этом виню, потому что всё могло быть по-другому, вовремя подоспей я. И каждую ночь бегу к нему, но вижу взрыв и Кольку, который сползает по валуну, и черную кровь, смешанную с пылью…
Виктор передернул плечами, взглянул тоскливо, словно опять увидел друга своего и замолчал.
— Съезди на кладбище, — сказала мать. — Посиди возле могилки. Поговори с другом. Глядишь, полегчает. На обратном пути заверни в церковь. Свечку поставь. И посиди. Просто посиди и подумай. О чем? Да обо всем и о жизни — тоже…
…Ближе к вечеру раздался долгий звонок, и кто-то заколотил в дверь.
Виктор, сидевший на диване, нахмурился и взглянул на мать.
— Это наши ребята пришли, — заторопилась мать к двери. — Не сиди сиднем. Поднимайся, встречай гостей.
Щелкнул замок. Скрипнула дверь, распахиваясь, и донеслись голоса. Следом отдернули портьеру, и появилось лицо старшего брата.
— О, здоров был, блудный сын! — хохотнул он, дернув Виктора за руку, и принялся тискать. — Гляньте на него, каким был и каким стал. Небо и земля. Ушел сопливым пацаненком, а вернулся мужиком. Даже не мужиком, а настоящим мужчиной. Эй, посмотрите, он же здоровее меня стал.
Старший брат оглянулся на дверь, и снова принялся тискать.
Следом еще два брата с женами и детьми стали тормошить Виктора. Каждый говорил, перебивая друг друга, хлопали по плечам, взъерошивали короткие волосы и снова говорили и говорили.
А Виктор растерялся, посматривая на них. Он отвык от такого общения. Пока был там, частенько думал, как он вернется домой, как встретится с братьями, даже разговоры представлял, о чем станут говорить. А приехал и растерялся. Они радуются его приезду — это видно, а он стоит и не знает, что ему делать. А потом закрутил головой, посматривая по сторонам, и не удержался, не отвечая на вопросы, отошел в сторону и уселся на диван. Виктор отвык от этой простой мирной жизни…
Пока он сидел на диване, остальные притащили и установили стол. У соседей взяли длинные лавки. Этими лавками пользовался весь двор. У кого была гулянка, приезжало много гостей или готовились к свадьбе, все торопились к деду Ивану, к Витькиному соседу, который как бы с неохотой медлил, дать или не дать лавки, а когда ему обещали чекушечку или бутылочку винца, он расплывался в улыбке и самолично, как он выражался, из рук в руки отдавал из подвала эти скамейки. И сейчас братья притащили скамейки и поставили возле стола, а снохи принялись расставлять тарелки, на которых было всё, что душе угодно, как казалось Виктору, то, о чем он мечтал там, в Афгане, — вареная картошка, капуста с маслом и луком, селедка, да не одна, а штуки три, огурцы и помидоры, жареная рыба и еще много всяких вкусностей, о которых он мечтал, а сейчас они стояли перед ним…
Все подняли разнокалиберные рюмки. Выпили за возвращение, потом за мать, за всю семью, которая собралась в полном составе и пусть всегда так собирается. И еще раз выпили. И между рюмками понемногу закусывали, а сами нет-нет, но поглядывали на Виктора, редкий раз о чем-то друг с другом шептались и снова на него кивали. Виктор выпил одну, потом вторую рюмку и тут заметил, что за ним наблюдают исподтишка. Он взялся за вилку, хотел было подцепить кусочек селедки, но заметив любопытный взгляд, положил вилку на стол. Так и сидел, поглядывая на братьев и слушая разговоры. Да, вернуть бы прошедшие годы. Он бы не сидел молчком. Ему нравилось смотреть, как они смеялись. А теперь он сидел, слушал всех, но не слышал, о чем говорят, и поэтому отмалчивался. А потом его словно толкнули. Виктор понял, что у него не было общих тем для разговора. А будут ли в дальнейшем, поймет ли он братьев или они смогут понять его — он не знал…
Братья сидели за столом. Под тосты поднимали рюмки, выпивали и потихонечку все разговоры свелись к службе в армии. Каждый старался рассказать свою историю, где он служил, как служил, вспомнить что-то веселое из армейской службы. Они перебивали друг друга, громко смеялись, а Виктор сидел и продолжал молчать. Он не знал, что рассказывать. О том, как готовили в «учебке» или как ходили «воевать», так они привыкли называть в Афгане рейды и засады. А может рассказать про Кольку, лучшего дружка детства, который вернулся домой в цинке, или про искалеченных ребят, с кем лежал в госпитале, которые, как и он, продолжали воевать ночами? О чем говорить, и будут ли в дальнейшем темы для этого? Казалось, будто он очутился в другом для него мире. Сидел со всеми, слушал, о чем говорят, правда, не задевали его эти разговоры, пустыми казались, и самому нечего было рассказать. Внутри была пустота. Там была своя жизнь, а здесь другая. Гражданка. Жизнь, от которой он отвык. Виктор многое повидал за эти годы, а поделиться с ближними своими, с родными братьями, у него не получалось. Стена, преграда стояла между ними. Они старше его, вроде жизнь знают лучше, но в то же время Виктор чувствовал себя куда старше, чем они. И если он откроет душу перед ними, поймут ли они, как воспримут то, о чем он хочет рассказать, да и вообще, как станут относиться к нему после Афгана. И примут ли его — такого, получится ли у него стать прежним Витькой, каким его всегда знали, — этого он не ведал, потому что годы службы в Афгане всю его жизнь перевернули с ног на голову. Что раньше было привычным, сейчас стало чужим. Чем больше Виктор думал про это, тем сильнее запутывался в этой непонятной для него жизни. В той самой, которая сейчас проходит перед глазами. Наверное, мать правду сказала, что война еще долго не отпустит его душу и сердце. Так и будет ночами воевать. Так и будут во сне приходить его погибшие друзья…
Виктор сидел за столом. Исподтишка смотрел на всех. Слушал рассказы братьев. Изредка отвечал на вопросы, в основном кивал. Улыбался, но улыбка походила на гримасу. Кривая гримаса и тяжелый взгляд. За столом самые близкие для него люди, а он чувствовал себя чужаком, который случайно попал в эту компанию, которого почему-то все стараются развеселить, а он в ответ строит гримасы…
Виктор поднялся, прихватил сигареты и вышел на балкон. Закурил. Осмотрелся. Вечерело. Отовсюду доносились голоса ребятни. Наверное, играют. Мимо дома шли прохожие. Может из магазина возвращались или с трамвайной остановки шли. Виктор мельком взглянул на часы. Прислушался. Где-то на чужом балконе загремел таз. Потом захлопали сырым бельем. Видать, постирушками занимались. В стороне раздалась сирена. Это «Скорая помощь» с вызова возвращается. Наверное, тяжелого везут. Торопятся. Ничего, успеют…
Хлопнула балконная дверь. Виктор покосился. На балкон вышел старший брат. Достал сигареты. Закурил, пристраиваясь рядом. Ничего не говорил. Просто стоял и курил. Потом затушил окурок, хотел было кинуть вниз, но еще раз поплевал на него и положил в баночку.
— Ну что, Витька? — Старший брат повернулся к нему. — Вижу, потрепала тебя жизнь. Боженька семерым нес, а тебе досталось.
Виктор не ответил. Он стоял и смотрел на березу, что росла перед балконом.
Старший брат тоже замолчал. Опять достал сигарету. Закурил. Покосился на Виктора.
— Тяжело было? — сказал он и кивнул головой. — Ну, там…
Сказал и неопределенно махнул рукой.
— Да, тяжело, — помолчав, сказал Виктор. — Всем тяжело, не мне одному.
— Тебя хотели оставить в учебке, — сказал старший брат. — Почему отказался и уехал в Афган?
— Не поймешь… — буркнул Виктор. — Нужно было.
— Да кому это нужно — матери или нам? — стал повышать голос старший брат. — Не понимаю тебя…
Он снова взялся за пачку сигарет, но не стал закуривать, а затеребил её в руках.
— Я же сказал, что не поймешь. Это мне нужно, — тоже стал нервничать Виктор. — Я должен был это сделать. И сделал…
Сказал, и замолчал, опустив седую голову.
Старший брат покосился на него. Вздохнул. С недоумением взглянул на сигареты и сунул в карман.
— И письма редко присылал, — снова стал выговаривать старший брат. — Ладно, нам не писал, но матери должен был присылать. О чем, говоришь? Да обо всем бы писал, как жили, чем занимались…
— Обо всем… Ты думаешь, что говоришь? — не сдержался Виктор. — Я не на курортах отдыхал, чтобы о природе писать. Мы воевали. Ты видел, как горят колонны машин? Ты видел, как подрывались наши пацаны? Как вспарывали животы, как кровь на глазах чернела, смешиваясь с пылью, — это видел? А мне пришлось… И не только я смотрел на это, но и самому приходилось убивать. Я первого своего духа убил, перерезав ему горло, чтобы самому остаться в живых. Это сделал я — девятнадцатилетний пацан, можно сказать, который стал убийцей не по своей воле. Да, мне пришлось убивать. Ты можешь это понять и принять? Я до сих пор чувствую кровь на руках. Да, я был там, и мне одному придется расхлебывать всё, что выпало на мою долю. Мне расхлебывать, а не вам! Понимаешь, брат, я далеко не тот пацан, каким был раньше. Я другим стал. И характер другой и на жизнь смотрю по-другому. И не нужно лезть в мою душу. Не нужно учить меня жить. Вы не пользу принесете, а лишь хуже сделаете, как мне, так и себе. У вас своя жизнь, вот и живите, а в мою не лезьте. Сам разберусь.
Виктор сказал, выбросил недокуренную сигарету с балкона и зашел в квартиру, оставив старшего брата там.
Вскоре гости стали расходиться. Долго не задерживались. Звали Виктора в гости и сами говорили, что еще не один раз появятся, подгоняли ребятишек, прикрикивали на жен, что никак не могут расстаться, и шумно спускались по лестнице.
…Давно уж ночь наступила, а Виктор так и не уснул. Ходил по квартире, стараясь не скрипеть половицами. На кухне пил чай. Потом выходил на балкон и подолгу сидел на табуретке, прислушиваясь к ночному городу. В стороне проехала машина. Отсюда не видно, зато звук слышен был. А там торопливо простучали каблучки. Кто-то прошел мимо дома. Хлопнула дверь в подъезде. Донеслись шаги по лестнице. Щелкнул замок и снова тишина. Виктор поднялся. Сходил на кухню. Налил полный бокал крепкого чая и снова вышел на балкон. Кровать была расстелена, а он опасался ложиться. Опасался, что снова начнет воевать, опять придут погибшие друзья, и Кольку увидит… Вообще, как ему казалось, первая ночь дома была непривычной из-за этой тишины. А еще потому, что там остались его друзья, и душа осталась с ними. О чем бы ни подумал, а мысли снова возвращались туда, где была война, где были они — его друзья. А теперь он остался один в этой самой непривычной тишине, где не было слышно очередей и разрывов гранат — и это настораживало еще сильнее. Он дома, а душа там. Так и просидел на балконе до рассвета, словно на посту простоял всю ночь…
Утром, когда рассвело и донеслись шаги по тротуару — это люди шли на работу, а следом затрезвонили трамваи, Виктор стал собираться. Взял костюм, постоял, думая, а потом отложил в сторону и достал армейскую форму. Мать к тому времени поднялась. Приготовила завтрак. Яйца всмятку, хлеб с маслом, немного вчерашней колбасы, еще что-то поставила на стол, но Виктор отказался. Налил чай покрепче. Взял карамельку. Торопливо выпил, хрустнув конфеткой, и нахмурился, о чем-то задумавшись.
— Куда собрался? — сказала мать. — Рано еще. Поспал бы. Всю ночь по квартире бродил.
— Некогда, — буркнул Виктор и стал обуваться. — К Колькиным родителям заскочу. Поговорю с ними. Тяжело, но я должен зайти. Если бы не Колька… — он нахмурился и махнул рукой. — Эх, да что говорить! А потом на кладбище поеду. Разыщу его могилу. Побуду с ним, оттуда в церковь зайду. А потом… — он запнулся, пожимая плечами. — Сам не знаю, что будет потом. Время покажет.
Он снова зашел на кухню. Из холодильника достал бутылку водки — мать нахмурилась, заметив это. Сгреб колбасу с тарелки, плавленый сырок и несколько кусочков хлеба сунул в пакет и убрал в сумку. Подошла мать. Положила в сумку небольшой сверток и блюдце с двумя стаканами.
— Там печенье и конфетки, — сказала она, кивнув на сверток. — Не забудь поставить на могилку блюдце и стакан с чистой водой. Некому присматривать за могилой.
— Как это — некому? — удивленно взглянул Виктор. — А мать с отцом, а сестренка?
— Сам увидишь, что с ними стало, — сказала мать. — Колькина мать разболелась, когда его похоронили, а отец спился. Совсем до ручки дошел. А сестренка молодая, совсем еще девчонка. Что она сможет? И так всё на её плечи свалилось. Ты уж гляди там…
— Ладно, разберусь, — хмуро сказал Виктор.
Он подхватил сумку и стал быстро спускаться по лестнице.
Постоял возле подъезда. Закурил, посматривая по сторонам. Потом завернул за угол и направился в соседний двор, где жили Колькины родители. Он шагал, посматривая на окна, на закрытый балкон, хотя на улице была жара, и не знал, о чем разговаривать с ними. Но всё же открыл дверь в подъезд и стал подниматься по лестнице. Он обязан был это сделать…
Виктор недолго пробыл у них. Тяжело было. Тяжело смотреть в глаза родителей, когда их сын погиб, а ты вернулся живым и здоровым. И каждое слово камнем ложилось на душу, каждое слово приходилось выталкивать из себя, когда стал рассказывать, как погиб Колька, а он в это время… И вздохнул, когда вышел от них, сбежал по лестнице, остановился возле подъезда, взглянув на яркое солнце, а потом направился к магазину, где вчера брал цветы. У той же старухи снова купил несколько цветков. Она с удивлением взглянула на него, на его награды и как-то недоверчиво всмотрелась в лицо, вроде еще молодой, а седой и награды откуда-то… Но спрашивать не стала. Да и Виктор бы не стал отвечать. Ни к чему эти ничего не значащие разговоры. Пустая болтовня и не более того. Он перемахнул через ограждение и стал тормозить машины, проезжавшие мимо.
— Слышь, солдат, куда собрался? — чуть в стороне остановилась грузовая машина, и из нее выглянул пожилой усатый шофер. — Эй, к тебе обращаюсь!
— До кладбища добросишь? — сказал Виктор, открывая дверцу.
— Айда, — кивнул головой шофер. — Я всё равно мимо поеду. Тормозну…
Виктор забрался в кабину. Захлопнул дверцу и отвернулся к окну.
Шофер покосился, но промолчал. Видать, почувствовал, что ему не до разговоров. Не стал в душу лезть. Прибавив скорость, он погнал машину в сторону кладбища, которое находилось неподалеку от города.
Виктор сидел и молчал. Он вспоминал Колькину мать, которая превратилась в старуху, пьяного отца не узнал, потому что больше похож на бомжа, чем на нормального человека, и сестренка, еще девчонка, а столько свалилось на нее и выдержит ли она — эту самую тяжесть — никто не знает, а она тем более…
Задумавшись, Виктор смотрел на город, который давно не видел. Вроде такой же, но что-то изменилось, а может сам изменился. Да, скорее всего, так и есть. Он смотрел на высотки, какие были в центре города, а ближе к окраине и дома стали пониже. Трех, двух, и пошли одноэтажные, возле которых буйно разрослась сирень да черемуха, — это уже пригород. С моста были видны дачные участки, на которых уже с раннего утра копошились люди. Потом потянулось поле. Даже не поле, а зеленое море, по которому пробегали волны. И мелькнули пирамидальные тополя — там было городское кладбище.
Шофер притормозил возле ворот.
Виктор выбрался. Достал деньги и протянул.
— Хватит? — сказал он.
— Отстань, солдат! — сказал шофер, захлопнул дверцу и нажал на газ.
Машина взревела, развернулась и опять помчалась в сторону города.
…Виктор зашел на кладбище и остановился возле ворот, оглядываясь по сторонам. Раньше избегал здесь бывать, а сейчас стоял и не знал, куда пойти. А потом всё же направился по центральной аллее, посматривая по сторонам. Здесь был город. Огромный город! Это царство мертвых. Все будут здесь, когда придет время. У каждого оно своё — это самое время. Он шагал, удивленно рассматривая улочки и переулки, даже целые кварталы, и повсюду виднелись могилы, могилы и могилы, где покоились, как старики, так и молодые.
Он забыл спросить, где Кольку похоронили, и теперь бродил между могилами, внимательно всматриваясь в фотографии и надписи. За некоторыми могилами ухаживали. Росли цветы, кое-где была сирень или черемуха, а над некоторыми распустили свои косы березки. Замечал низенькие некрашеные оградки, покосившиеся памятники, а были такие, что видно и ухаживать некому. Небольшой холмик земли и полусгнивший крест на нем или просто табличка, где едва видна была надпись. Возраст у могил разный, как и у людей, кого похоронили. И дети, и взрослые, и старики, и всех их собрала в одном месте она — смерть…
— Случаем, не солдатика разыскиваешь? — чуть в стороне раздался старческий надтреснутый голос. — Я давно заметила тебя. Ходишь, как неприкаянный, смотришь, а где найти и сам не знаешь.
Виктор приостановился, заметив небольшую сгорбленную старушку возле низенькой оградки. «Опять — неприкаянный» — мелькнуло в голове.
— Да, дружка ищу, а найти не получается, — сказал Виктор. — Сказали, что на этом кладбище похоронили, а где — забыл спросить. Вот и хожу, на каждую фотографию смотрю…
Виктор поправил сумку и снова принялся осматриваться.
— А я знаю, где он лежит, — сказала старушка и махнула рукой. — Его при мне схоронили. Я здесь часто бываю. К своему деду прихожу. Всё узнала за эти годы. А твой дружочек вон там лежит, — она снова махнула рукой. — Как дойдешь до высокого памятника, поверни в сторону посадки, угловая могилка в третьем переулке, там твой дружок.
— Спасибо, — кивнул головой Виктор и направился по тропинке.
…Низкая проржавевшая ограда. Покосившийся небольшой памятник, на которой была фотография Кольки — выцветшая на солнце и исхлестанная дождями. Колька на ней совсем молоденький: вихрастый, улыбчивый и с вопрошающим взглядом.
— Ну, привет, Колька! — поздоровался с ним Виктор. — Я вернулся. Живой и здоровый. Вот стою перед тобой, а ты лежишь. И услышишь ли меня, поймешь ли — не знаю… — Виктор пожал плечами. — И до сих пор не могу простить, что не успел до тебя добежать. Мы бы отбились. Тяжелый бой, но всё же мы смогли выйти. И ты бы вышел, если бы не бросился вперед, а теперь я живой, а ты лежишь в земле. Как же так, Колян? Как мне жить теперь, а? Я же простить не могу себе, что не успел добежать, — Виктор долго молчал, опустив голову. — Ладно, Колян, сейчас порядок наведу, а потом поговорим, как раньше любили разговаривать. Подожди немного…
Наверное, если бы посторонний человек услышал этот разговор, подумал бы в лучшем случае, что пьяный говорит, ну, а в худшем, что у него с головой непорядок. Но для Виктора его друг оставался и останется живым навсегда. Таким, каким помнил его, таким и останется в памяти…
Виктор отложил сумку в сторону и принялся голыми руками выдирать сорняки. Накидав кучу, подхватил её и утащил на свалку. Снова вернулся и еще уволок охапку сорной травы. Следом еще одну и еще… Пока не убрал весь мусор, как внутри оградки, так и снаружи. Потом присел и закурил, задумавшись…
— Сынок, возьми лопату, — донесся голос и Виктор увидел ту же самую старуху, которая подошла к нему и приставила к ограде лопату с корявым черенком. — Что голыми руками работаешь? Лопаткой удобнее будет. Я потом заберу её, как сделаешь. Мешать не стану. К своему старику пойду. С ним поговорю, а ты занимайся.
Сказала и неторопливо пошла по тропинке.
Виктор еще долго наводил порядок на могилке друга. Пока убрал мусор, ограду и памятник почистил, холмик подправил. А под конец поставил блюдце с печеньем и конфетами, цветы положил. Лишь после этого вытащил бутылку, что брал с собой, и разлил в стаканы. На один сверху положил кусочек хлеба и поставил возле памятника.
— Вот и все, Колька, — сказал он и поднял стакан. — Навел порядок. Теперь выпью за тебя. — Он медленно выпил водку, поморщился и мотнул горловой: — Светлая тебе память…
Всё, Колян, я вернулся. Вернулся, но хотел остаться там. И не получилось. В засаду попали. Чуть более месяца оставалось до дембеля, когда на духов напоролись. Мало кто живым вышел из того боя. А мне спину разворотило. Миной накрыло. Врачи удивились, что я живым остался, хотя должен уже тридцать три раза умереть, а я еще дышал. Спасли меня. Спасли, а зачем — не знаю. Выписали из госпиталя и списали вчистую. Никому не нужен, а нашей армии тем более. Домой отправили. А один молоденький врач посмеялся. Говорит, зачем тебе война, солдат? Зачем обратно рвешься? Вот вернешься домой и воюй на здоровье. Так и получилось. Как в воду смотрел — этот врач. Ночами воюю. Домой возвращался и в купе своему же соседу чуть шею не сломал. Он хотел разбудить меня, когда я стал воевать, а мне показалось, дух лезет ко мне. Я и того… В общем, еле смогли руки расцепить на его горле. Я спать боюсь. Пока ехал домой, каждую ночь уходил в тамбур и там просиживал до утра. И домой вернулся, опять стал воевать. Мать плакала. Неприкаянным назвала. Говорит, в отца пошел. Тот тоже солдат в атаку поднимал. Так и умер во сне. Сердце остановилось. Это война его забрала, когда он в свою последнюю атаку пошел. Видать, и меня такая же участь ждет. Ну и ладно. Сам отмучаюсь и других отмучаю. Я устал так жить. Устал, Колька…
Виктор сидел, опустив голову. Редкий раз умолкал, словно о чем-то задумавшись, а может, вспоминал Афган и тот бой, когда погиб его дружок Колька, или думал про жизнь. О прошлой жизни вспоминал и думал про будущую, а какой она будет — эта самая жизнь — никто не знает и он — тоже. Он курил. Подолгу смотрел на фотографию друга и снова начинал о чем-нибудь рассказывать…
— Знаешь, Колька, я отвык от нормальной жизни. Люди улыбаются, а у меня душа болит. Они смеются, а я разучился, можно сказать. Вчера братья приходили в гости. Посидели за столом. Выпили. Они разговаривают, а в моей голове пустота. Видно, что хотели развеселить меня, отвлечь от этих дурных мыслей, а не получается. Они живут своей жизнью, а какой будет моя — не представляю…
Не успел домой заявиться, вижу, мать расстраивается из-за меня, — продолжал Виктор. — А что я могу поделать? Глаза закрою, вы стоите передо мной. Стоите и смотрите на меня, но ни слова не говорите. Да и вообще… О чем-нибудь задумаюсь и замечаю, что все мысли к вам возвращаются. Вот и получается, что моё тело здесь, а душа с вами осталась. Устал так жить, Колька. Одни воспоминания в голову лезут. Я устал…
Он повторил и снова опустил голову.
Виктор не заметил, как к нему подошла старушка. Присела рядом с ним. Погладила его по голове и принялась что-то говорить, словно успокаивала его. И неожиданно для себя Виктор стал рассказывать ей — этой незнакомой старухе — обо всем. О том, как они служили, как погиб его лучший друг, как гибли ребята; он рассказывал про Афган и ту жизнь, о которой мало знают, а он прошел через нее и вернулся. Пусть израненным, но вернулся, а Колька погиб, и как жить после этого — он не знал, потому что отвык и не понимал эту сегодняшнюю жизнь… Он замолкал на пару минут, и опять начинал рассказывать…
— Ты говори, сынок, говори, — тихо нашептывала старуха. — Тебе нужно выговориться, и тогда тяжелый груз спадет с твоей души, уйдет тоска и горечь. Поверь мне, старухе. Я видела жизнь. Знаю…
И Виктор продолжал рассказывать… Говорил обо всем, и ему становилось легче, словно со словами уходила печаль, и исчезал тяжелый груз, что лежал эти годы на его душе. Вскоре он замолчал. Сидел, и молчал, прислушиваясь к себе, к своему усталому молчанию.
— Полегчало? — спросила старуха.
Виктор ничего не ответил, лишь неопределенно пожал плечами.
— Ты, сынок, сюда приходи, если на душе будет тошно, — сказала старуха. — Посидишь, с дружком поговоришь. Душу ему откроешь. Не держи в себе ничего, не нужно это копить, слишком тяжелый груз получается. Лучше выплесни эту горечь. И сразу заметишь, что тебе станет полегче. Слишком много горя в себе держишь. Вот сейчас из тебя всего лишь маленькая часть его ушла, а нужно, чтобы оно всё исчезло. И уйдет, поверь мне. Время уходит, а вместе с ним беда-горе исчезает. Зима заканчивается — весна наступает. Так и у тебя в душе будет. Начнет холод исчезать, и сердце оттает. На душе станет теплее. Я знаю это. Поверь мне, старухе. Многое повидала в жизни. — И опять сказала: — Ты приходи сюда, если на душе тошно. Приходи. Я каждый день бываю. Вместе посидим. Своих повспоминаем. Я про своего старика расскажу. Тяжелая судьба у него была, очень тяжелая. А ты про дружков расскажешь. Посидим, о жизни поговорим. Глядишь, на душе полегчает. Приходи…
— Хорошо, — сказал Виктор. — Время покажет…
Он взял сумку. Постоял возле могилы. Взглянул на фотографию друга. Хотел было что-то сказать, но промолчал. Повернулся и зашагал в сторону ворот.
Старуха посмотрела вслед, а потом потихонечку направилась по тропке.
Виктор долго простоял на дороге, ожидая попутную машину. Здесь возле кладбища они редко проезжают. Кладбище находится неподалеку от города, а машины идут стороной, там, где трасса проходит. Отсюда было видно, как блестками вспыхивали на солнце окна проезжающих машин и автобусов. Трасса была оживленной. Там были предприятия, на которых трудилось почти все взрослое население города. Отсюда смотришь и видишь вдалеке столбы дыма, в ясный погожий день даже заметны многочисленные трубы, а ночами зарево стоит в той стороне. И дороги в город были подальше, а эта вела на кладбище и по ней редко ездили машины, словно не хотели нарушать покой усопших. А здесь и вправду была тишина. Редкий раз доносились звуки со стороны трассы или города, который тоже виднелся отсюда. Кладбище стояло немного повыше, как бы на пологом склоне горы и отсюда весь город как на ладони. Нет, не весь. Его взглядом не охватишь, а вот окраину видно. Домики-кубики, островки зелени, яркие крыши, а там высотки заметны. И так, пока город не сливался с горизонтом.
Виктору не хотелось идти пешком. Он покрутил головой, а потом подошел к большому бревну, что лежало на обочине дороги, невесть откуда взявшемуся в этом месте, присел на него. Было заметно, что бревно это используют как скамью. Слой окурков и шелухи от семечек под ногами. Поблескивают пивные и водочные пробки, обрывки газет и пакетов. Да много всякого мусора собралось возле бревна. Видать, не первый год здесь валяется. И Виктор тоже уселся на него, достал сигареты, закурил, и опять закрутились мысли в голове. Разные мысли крутятся и ни одной путной, которая подсказала бы, как ему жить дальше. Он понимал, что к прежней жизни уже не вернуться, а начинать новую, словно с чистого листа, как сказал попутчик в купе, — это конечно можно, а получится ли у него жить по-новому — он не знал…
И в тайгу можно было податься. Его же приглашал другой попутчик. И свой адрес оставил. Сказал, что тайга вылечивает все болезни, а душу тем более лечит. Виктор вздохнул. А может и правда, махнуть на всё рукой и умотать к охотнику. Стать его напарником и уйти вместе в тайгу. Месяцами жить там, где кроме зверья и птиц никого больше не встретишь. Одиночество и жизнь по законам природы — это лучший лекарь. Он знал об этом. Еще в начале службы, когда они попали в Афган, прапор рассказывал про какого-то солдата. С ним тоже что-то произошло, и он не мог найти себя в этой жизни. Даже в тюрьму попал. Он не был бандитом, но получилось так, что переступил порог, а таких, как он, оказывается немало. И этот парень, отсидев срок, умотал на край земли. Завербовался в экспедицию и ушел в тайгу, а потом и вовсе остался. И тогда он признался, что именно там, в этой самой тайге он нашел себя и свое место в жизни. Да, тому парню повезло, и он нашел себя. Виктор снова вздохнул. А сможет ли он найти себя в этой самой жизни, которая была раньше легкой и понятной, а теперь он потерялся в ней и сможет ли выбраться на правильную дорогу, получится ли остановиться и обрести покой — Виктор не знал…
— Эй, солдат, очнись, — донесся окрик, и заскрипели тормоза. — Уснул что ли, ожидаючи попутку? Куда собрался? Айда, запрыгивай. Вмиг домчу!
Шофер молоденький. Видать, недавно за рулем, но форсу не занимать, как говорятся. Папироска прилипла к краю губы, прищуренный взгляд из-под надвинутой на глаза кепки и уверенные движения. Мол, гляди, как езжу. И мчался, только пыль завихрялась. С такими хорошо было служить. Виктор знал это. Ни бога, ни черта, ни душманского огня не боялись. Из-под обстрелов выводили машины, такие виражи закладывали, что диву давались, как не перевернулись, как в живых остались, а шоферу хоть бы хны. Пока за рулем — его не тронь, он, словно слился с машиной, сросся, понимая каждое движение, каждый камушек на дороге чуял, а потом, когда они уже выбирались из заварухи, шофер лишь посмеивался над ними, а у самого на испачканном лице дорожки от пота…
Замелькали улицы на окраине города. Шофер не стал въезжать в него, а по окружной доехал до автовокзала и притормозил.
— Всё, доставил в целости и сохранности, — ощерился он, и казалось, сейчас упадет папироска, прилипшая к губе, но всё же удержалась, лишь дымок вился над лицом. — Будь здоров, земеля!
И впервые за дорогу не улыбнулся, а прищурившись, оценивающе посмотрел на орден и медаль.
— Там был? — спросил шофер и кивнул головой.
— Да, был, — буркнул Виктор. Он не любил, когда начинали об этом расспрашивать. — Вчера вернулся.
— И я был, но всего полгода, а после ранения списали, — взгляд стал жестким, лицо, словно судорогой свело, а потом опять зыркнул из-под козырька. — Ты вернулся, а душа там осталась, как заметил. Вот и у меня такая же история, сам здесь, а мыслями со своими дружками. Ну, бывай, земеля! Может, еще свидимся, если вернемся в эту жизнь…
И резко газанув, он сорвался с места.
Так вот почему Виктору показалось, что такие ребята там встречаются. И не показалось, он и, правда, был в Афгане. Вернулся, а душа осталась там…
Виктор дождался, когда машин стало поменьше, и перешел дорогу. Не перебегал, а перешел. Некоторые машины гудели, а другие приостанавливались, заметив его форму. Виктор подошел к калитке. Она приоткрыта. Видно было, как из церкви вышла старуха. Повернулась лицом, перекрестилась и засеменила на улицу. Виктор смотрел на церковь, но не решался войти. Он еще ни разу не был в церкви. Раньше посмеивался над этим, а сейчас… А сейчас он сам не понимал, что происходит с ним, как вернуть покой душе, что нужно сделать, и сделал бы, лишь бы себя найти в этой жизни, а пока он неприкаянный, как сказала старуха на кладбище.
За спиной шумели машины, со стороны автовокзала тоже доносился шум. Автобусы подъезжали и уезжали, люди садились в них или выходили и на перроне постоянное столпотворение — одни уезжают, другие приезжают. А потом начинают потихонечку рассасываться с вокзала. Кто-то снова садится в автобус, а другие спешат на трамвай, который проходил тут же, в сотне метров от вокзала, а чуть дальше был городской рынок, и в обе стороны от вокзала постоянно текла человеческая река. А Виктор всё еще стоял возле калитки. Смотрел на двери, на прихожан, которые входили и выходили из церкви, мимо него шли, вопрошающе посматривая, а некоторые не выдерживали и что-то спрашивали у него, но Виктор не отвечал, словно не слышал…
Вздрогнул, услышав за спиной резкий сигнал. Оглянулся, с недоумением взглянув на машину, которая остановилась возле церкви. Крепкий мужик распахнул дверцу машины, протянул руки и достал худенькую девчушку в светлом платье и белом платке на голове и, не оглядываясь, направился в церковь, а за ним, тоже в платке, заторопилась женщина. Видать, супруга. Скорее всего, дочка заболела, и её специально привезли сюда.
Виктор видел, как они привычно перекрестились, видать, не впервые здесь, а потом скрылись в церкви. Он снова оглянулся, словно решая, что ему делать, остаться или уйти отсюда, но всё же шагнул на ступеньку, на другую и третью и зашел в церковь. Прищурился в полутьме. Растерянно оглянулся, не зная, что он должен сделать. Мать сказала, а он забыл и поэтому растерялся.
— Вы просто посмотреть зашли или дело какое есть? — чуть сбоку прошелестел тихий голос и Виктор, оглянувшись, заметил совсем еще не старую женщину. — Я давно уже заметила, что стоите, а не проходите. Но наконец-то решились. И правильно сделали! Рано или поздно, но многие придут сюда, но не каждый захочет нести крест свой, зато каждый ответит по делам своим. Вижу, душа болит. Бродите неприкаянным. Много вопросов, в ответы не можете найти.
Сказала и замолчала, продолжая на него смотреть. А взгляд светлый и чистый.
— Да я… — Виктор запнулся и снова оглянулся на стены, на темные иконы и отовсюду на него смотрели святые. — Это… Мне бы свечки купить. За упокой поставить. Вот не знаю…
И опять растерянно стал осматриваться.
— Здесь возьмите, — женщина кивнула на киоск. — А там поставите. И не уходите. Посидите на лавке, пока свечи горят. Повспоминайте всех, кого с вами нет, поговорите с ними. Пусть не сразу, но всё же почувствуете облегчение.
Сказала, что-то прошептала, взглянув на икону, перекрестилась и незаметно исчезла, словно и не было её рядом с ним.
Виктор поставил свечи. Подождал, глядя на огоньки, потом присел на лавку и задумался…
Здесь стояла тишина. Никто не мешал. Он сидел, склонившись, взгляд в пол, редкий раз поднимал голову, если доносилось едва слышное шарканье ног какой-либо старушки да изредка, когда открывалась дверь, с улицы доносился звук проезжающих машин. Дверь захлопывалась и снова наступала тишина. Повсюду на стенах иконы. Разные. Большие и маленькие. И со всех, как казалось Виктору, на него смотрели святые, словно о чем-то вопрошая.
Он сидел и думал о матери и братьях, о друге своем, Кольке и погибших ребятах. Он живой, а они уже никогда не постареют. Жизни не видели, вкуса еще не почувствовали этой самой жизни, а их уже нет, лишь память осталась и боль в душе. Боль, которую ничем не унять. И будет она сопровождать его всю жизнь, до последнего дня будет напоминать о себе и погибших друзьях. И от нее никуда не деться….
Виктор поднял голову. Кто-то подошел и о чем-то спросил, а он не ответил, словно никого не видел, а может и правда, что не заметил. Он был в церкви, но в то же время мыслями был далеко. Он сидел и уж в который раз перебирал свою жизнь. Всяко ее рассматривал. По полочкам раскладывал. Сюда плохое, а здесь хорошее лежит. Что-то полки небольшие. Хоть и плохого многовато набралось, потому что грехи тяжкие на нем, а хорошего мало в жизни сделано. А если разобраться, откуда возьмется хорошее, если и жизни-то не видел. В армию забрали после школы. Планы были грандиозные, но им не удалось сбыться. Хотели с Колькой в столицу податься, чтобы поступить в институт, отучиться и стать геологами, и тогда бы открылись перед ними необозримые просторы нашей родины, по которым они будут ходить и искать полезные ископаемые. Да, о многом мечтали, но эти мечты рухнули в одно мгновение, когда получили повестки из военкомата и никто не ожидал, даже они сами, что уйдут в Афган выполнять интернациональный долг. Да, они его выполнили, даже с лихвой. Пальцев не хватит, чтобы пересчитать всех погибших друзей, всех, кто стал инвалидом, а искалеченных душ столько, что со счета собьешься. Искалеченные души ребят, вчерашних пацанов, которых учили убивать, чтобы выжить самим. И они убивали. И возвращались домой. Но никто не задумался, а как они будут жить с тяжким грузом на душе, что с ними станет — с этими вчерашними мальчишками…
О чем бы он ни думал, а все возвращался туда, где были его друзья. Правда, там знаешь, кто друг, а где враг. А сюда вернулся и растерялся. В душе надеялся, что всё останется по-прежнему. Он вернется, словно после долгой разлуки, и всё на этом. Мать и братья, друзья и девчонки. Не успеет оглянуться, как жизнь войдет в привычное русло и снова всё станет по-старому, но уже в госпитале оказалось, что прежней жизни уже не будет. Вычеркнули её. Жирно! Вот так взяли и провели по ней, оставляя зазубрины и рваные раны. Крест-накрест перечеркнули и точку огромную поставили. Всё, солдат, можешь напрочь забыть о своей прошлой мирной жизни, а вот будет ли у него другая, нормальная жизнь — этого никто не обещал. Ты же солдат. Держись, не сдавайся!
Виктор сидел и смотрел под ноги, продолжая думать. Свечи уже давно погасли. Одни огарыши виднелись. Кто-то подходил к нему, пытался заговорить, но Виктор молчал. А потом поднялся. Подошел к иконе, долго смотрел на темный лик святого. О чем-то шептал. Может, разговаривал с ним, рассказывая о жизни непутевой, а может о чем-то спрашивал или прощения просил. И опять замолчал. Стоял и смотрел на икону. А потом вышел на улицу. Постоял на крыльце, и пошел. Он шагал, и снова крутились мысли в голове: получится ли вернуться к прошлой жизни, сможет ли стать прежним, каким раньше был. Старушка на кладбище говорила, что уйдет зима из души и весна наступит, уйдет холод и сердце оттает и на душе теплее станет. Но для этого нужно время, а пока он так и будет ходить неприкаянным, потому что на его душе груз тяжелый лежит, а когда он скинет эту неподъемную ношу — никто не может сказать, а он — тем более...