Михаил СМИРНОВ. БАННЫЙ ЛИСТ. Рассказы

 

Михаил СМИРНОВ

БАННЫЙ ЛИСТ

Рассказы

 

БРАТ

 

Алешка, сутулый из-за большого горба и поэтому всегда смотревший на мир искоса и исподлобья, в синем трико, в серой застиранной рубахе, в вороте виднелась черная нить и простенький крестик, отложил книгу и прислушался. В подъезде послышался шум. Кто-то неторопливо поднимался по лестнице. Потом по двери громыхнули раз, следом другой и донесся громкий голос. Услышав стук, Алешка пожал плечами. Он никого не ждал, тем более ранним утром. Опять прислушался. Может, кто ошибся, проходя мимо двери, и стукнул случайно, но тут снова ударили по двери. Алешка поднялся с дивана, где сидел и читал книжку и, скособочившись, подволакивая ногу, подошел к двери и распахнул.

— Дверь сломаете, — буркнул Алешка. В полутемном подъезде стоял крепкий мужчина, одетый в дорогой костюм, белую рубашку с галстуком и в блестящих узконосых туфлях, но с надвинутой на глаза простенькой кепкой и полными руками пакетов вкупе с большой дорожной сумкой. — Что надо? Слушаю…

Мужик хохотнул, толкнул Алешку в грудь, тот пошатнулся и, не удержавшись, отступил в сторону. Незнакомец шагнул в прихожую, бросил сумку и пакеты на пол, щелчком отправил кепку на затылок и заорал. Не сказал, а именно заорал:

— Крючок, здорово! — Мужик облапил Алешку и принялся хлопать его по спине. — Черт горбатый, это же я приехал! — он отстранил Алешку от себя, пытаясь заглянуть ему в лицо. — Эй, крючок, не узнаешь меня? — громко хохотнул, и снова принялся хлопать ручищами по спине. — Сколько лет, сколько зим! Не ждали, а я приехал!

Алешка поморщился от боли и шагнул в сторону, вырвавшись из крепких объятий или тычков, которыми награждал незнакомец. Нахмурившись, Алешка с удивлением посмотрел на приезжего, подтянул сползающее трико, поправил рубаху, качнул взлохмаченной головой и недоверчиво отмахнулся.

— Да ну, не может быть! — и снова пристально вгляделся в полутемной прихожей в гостя. — Васька, неужели решил приехать? — недоверчиво сказал он, потирая небритую щеку. — И как же ты надумал? Столько лет не было, а тут, как снег на голову. Мы тебя ждали на похороны, а ты… — Алешка нахмурился. — Ты опоздал, брат. На этой неделе уже сорок дней будет, как мамки не стало, а ты… — Алешка махнул рукой, и не удержался, съязвил: — Видать, пешком добирался. Ладно хоть объявился, а то вообще про нас забыл. Проходи, Васька, не стой на пороге. — И, покачивая головой, скрылся за старенькой портьерой. — Уж сорок дней будет, как схоронили, а он только лишь надумал…

Васька, не слушая младшего брата, рассказывал что-то своё. Оставил сумку и пакеты возле порога. Кепку забросил на вешалку и она, зацепившись за крючок, качнулась. На вешалке куртка, коричневый выгоревший плащ из болоньи, безрукавка и почему-то старая зимняя шапка, хотя на улице было лето. Васька, мельком окинув взглядом прихожую, как был в туфлях, прошел в полутемный зал с занавешенными окнами, плюхнулся на продавленный диван и вздохнул, раскинув руки на спинке, посматривая на солнечные лучи, которые пробивались через узкие щели в портьерах.

— Ох, хорошо-то как! Что говоришь, Крючок? — посверкивая золотым зубом, сказал он и, не слушая брата, закрутил башкой, осматривая полутемный зал. — А где мать? Ушла что ли? Ну, рассказывай, Леха, как живете, не обижаешь ее? Гляди, мой характер знаешь. Быстро по шее настучу! — Завертел головой и громко крикнул: — Эй, мать, я вернулся! Где ты, а? Встречай блудного сына…

И, довольный собой, расхохотался.

Васька сидел на диване, осматриваясь по сторонам. Долго не был дома, а всё  осталось по-прежнему, как ему показалось. Ничего не изменилось. Хотя  нет, изменилось… У него появилось ощущение, что попал в заброшенную, нежилую и чужую квартиру, а не в родной дом. Он не почувствовал того человеческого тепла, которое должно быть в жилой квартире. Васька невольно передернул плечами. Ему показалось, что от обшарпанных стен и старой мебели повеяло холодом. На серванте стояла небольшая фотография стариков в простенькой рамке — это бабка с дедом. Виднелся уголок книги. Наверное, Крючок оставил. Васька так называл брата-горбуна. У него с малых лет была привычка читать, и книги можно было встретить везде, даже в самых неожиданных местах, а Васька не переносил книги. Пустая трата времени и ни к чему забивать мозги всякой ерундой. А Алешка всегда был с книгами. Не дозовешься, если читает. И Васька злился, а бывало, даже отнимал книги и прятал, да еще грозил, что выбросит. Алешка молчал. Он всегда был таким — молчаливым и это как-то настораживало, кто знает, что на уме у этого Крючка, но в то же время появлялась злость, что братишка не бежит жаловаться, а молчком терпит издевательства над ним.

Васька принюхался. В квартире стоял густой запах лекарств, а раньше такого не было. Дверь на балкон открыта, но запах не выветривается. Въелся. Васька опять осмотрелся. Старые, местами рваные обои на стенах. Дешевый коврик над диваном. Рядом тумбочка. В приоткрытом ящике видны лекарства. Низкий потолок в разводьях старой побелки, с которого свисал выцветший оранжевый абажур. Деревянные, давно не крашеные полы. Коричневая краска местами облупилась и между досками видны широкие щели. На окнах висит старенькая застиранная тюль. Возле одного окна квадратный раскладной стол. Васька помнил его. Он еще в школе учился, когда купили стол и четыре стула. Хороший, красивый в те времена, как казалось. А большущий — страсть! Раздвигаешь его, серединку кладешь, которая под низом хранится, и всё — человек двадцать уместится, а если есть припасенные доски, чтобы вместо стульев и табуреток положить, тогда еще больше народу уместится. В углу, возле балконной двери, стоит телевизор на тумбочке, на экран наброшена темная тряпка. Овальное зеркало, что висело в простенке, тоже прикрыто тряпкой. А вокруг тяжелый невыветриваемый запах, несмотря на открытый балкон. Стойкий запах лекарств, воска и еще чего-то, словно тленом пахло, что ли…

Алешка не стал присаживаться возле брата, который развалился на диване, раскинув руки, а расположился подле стола, пристроившись на краешке расшатанного стула. Он сидел и смотрел на старшего брата, который сразу после школы сбежал из дома и, можно сказать, что исчез на долгие годы. Они с другом сбежали на золотые прииски. Решили разбогатеть. На прииски не попали. Друг вернулся, а Васька не захотел возвращаться домой. Первое время жил где попало, потому что никто не брал на работу, потом ему помогли с курсами, он выучился и устроился на работу. За все годы он всего лишь дважды приезжал домой. Деньгами сорил направо и налево. Гулял на всю катушку. Мать пыталась образумить его, но бесполезно. Васька разругался в пух и прах с ней, Алешку отлупил, подхватился и умчался, сказав, что больше он не приедет. «Проживу без вас», как он сказал. Хлопнул дверью и ушел. С той поры ни разу домой не приезжал…

Исчез на долгие годы. Редкий раз приходили коротенькие письма или открытки, что получил квартиру, жив-здоров, и всё на этом. Он не интересовался жизнью матери и брата. Не спрашивал, как они живут, в чем нуждаются. Он жил для себя. Алешка вздохнул. Изменился брат. Здоровенным стал. Не кулаки, а кувалды. И его взгляд заметил Алешка. Смотришь в глаза, вроде радуется, а приглядишься — не холодок, а стужей веет от его взгляда, аж обжигает. Улыбка широкая, а в глазах лед застыл. Это Алешка успел заметить, когда брат редкий глядел на него, а большей частью крутил башкой, осматривая квартиру.

— Что молчишь, Крючок? — Василий покосился на братишку, потянулся и мотнул головой. — Эх, устал как собака, пока добрался! Далеко живете, — сказал, словно это не его родной дом, а он приехал в гости, и тут же снова спросил. — Куда мать ушла? Утро, а она шляется. Гляжу, когда во двор зашел, ваши бабки уже возле подъездов сидят. Сплетнями делятся, старые кочережки. — И опять недовольно буркнул: — Где мать шляется, спрашиваю? Вот приедешь в гости, а их днем с огнем не найдешь…

И нахмурился, продолжая осматривать квартиру.

— Это… — Алешка заскрипел стулом, покосился на брата и еще сильнее склонился. — Это… Мамка не шляется. Она умерла. Тебе отбивали срочную телеграмму. Сообщили, что матери не стало, чтобы на похороны приехал. До последнего тебя прождали, а сейчас заявился и делаешь вид, будто ничего не знаешь. Не говори, что не получал телеграмму. Так не бывает, брат…

Сказал, вскинул голову, взглянул на брата, который продолжал сидеть на диване, и замолчал — снова взглядом в пол.

Василий нахмурился. Посмотрел на худого братишку, на его горб на спине, который, как казалось, еще больше вырос, пока его не было дома. Взглянул, как он сидел, приобнимая спинку стула и уткнувшись взглядом в пол, а потом снова обвел взглядом запущенную квартиру, останавливаясь на телевизоре и зеркале, которые были закрыты темными тряпками, и качнул головой:

— Нет, Крючок, никакой телеграммы не было, — он взъерошил волосы, и шумно выдохнул: — Не бреши, Крючок. Не могла она, мать, так рано… Она же еще молодая! — Он нахмурился, запнувшись, о чем-то задумался, но тут же вскочил, подошел к столу, на котором была рамка с фотографией матери, где она еще молодая, долго смотрел на нее, и заторопился в спальную, где стоял старый шкаф да кровать, а в углу низенькое кресло; опять уселся на продавленный диван и, ударив кулаком по колену, рыкнул: — Хочешь сказать, что я обманываю? Не получал телеграмму, не получал! Я приехал. И подарки всякие понавез. Матери купил, и тебя не забыл, тоже по мелочи прихватил — рубашку там, футболку... А ты говоришь, что мать умерла. Как же так, Крючок? Получается, что теперь у меня никого не осталось. Один я, как перст. Понимаешь?

И Василий снова рыкнул, стукнув по колену.

Вздрогнул, услышав его рык, Алешка и крепко вцепился в спину спула, с опаской покосившись на брата. Что он говорит-то? Почему один остался, а я получается неродной родному брату? Но качнувшись, Алешка промолчал, и снова глаза в пол. Он мало разговаривал. В основном молчал и слушал. Так было всегда…

Старший брат долго сидел на диване. Что-то бормотал, а что — не разберешь, глядел на Алешку, осматривал квартиру, а потом вскинулся, заторопился в прихожую и, расстегнув сумку, принялся в ней шарить. Достал бутылку. Прошел на кухню и загремел посудой. Не рюмку, а стакан взял. До краев налил и молча выпил. Не поморщился. Из хлебницы достал корку черствого хлеба, шумно занюхал. Уселся на табуретку и поставил перед собой бутылку.

— Слышь, Крючок, что с матерью случилось? — сказал он и опять принялся наливать водку. — Она же никогда не жаловалась на здоровье. Заболела что ли? Слышь, что молчишь? Айда сюда, мать помянем…

— У матери больное сердце было, — шаркая большими тапками, сказал Алешка и, открыв холодильник, вытащил банку с огурцами, выловил парочку, положил на тарелку и осторожно взял чайную чашку. — Долго болела. И в больнице каждый год лежала. Я же тебе писал в письмах. Скорая приезжала. Участковый врач приходил. Мать ждала тебя. До последнего дня надеялась, что появишься, — Алешка запнулся, опустил голову, — глаза покраснели, потом взял чашу и выпил, придвинул табуретку и уселся за стол. — Мать тихо померла, во сне. Я даже не услышал. Утром поднялся, думаю, а что она не встает. Всегда раньше меня поднималась, а сейчас не выходит. Зашел, а она лежит. Вся желтая такая, а дотронулся — холодная.

Алешка протянул руку и тут же отдернул.

Васька покосился на братишку. Одним глотком опрокинув водку. Обвел взглядом скудную обстановку на кухне, где стоял холодильник, старый стол с дверками — еще тот, из далекого детства, и три табуретки. На стене висела посудная полочка с несколькими щербатыми тарелками и блюдцами, а на нижней полочке лежали вилки и ложки. На подоконнике несколько банок и два  горшка с цветами. Да, так было всегда, как он помнил. И в детстве жили бедновато. Матери одной пришлось тянуть их, двух пацанов. Лешка часто болел, а вот он не жаловался на здоровье. Никогда и ничем не болел, даже насморка не было. Мать всегда смеялась, что все здоровье ему досталось.

А потом, после школы, сговорился с другом, потихонечку забрал все деньги, какие были дома, и смотался на золотые прииски. Думал, что встретят с распростертыми объятьями, но ошибся. Они с другом никому не нужны были, а обратно ехать у него не было ни денег, ни желания, потому что знал, если вернется домой, уже никуда не вырвется. Так и останется жить в своем городке, а ему хотелось зарабатывать огромные деньжищи, посмотреть на мир, и жить, как он хочет, а не так, как его бы заставляли. Дружок уехал, а он остался. Но ему повезло, как он считал. Наткнулся на объявление, что принимают на курсы. Сочинил целую историю, лишь бы его взяли.

Отучился на курсах, а потом попал на буровую. Тяжело было, но освоился. Хорошо зажил, когда стал работать. Другие копили деньги, а Васька не откладывал. Ему хотелось жить на широкую ногу, как говорится. И жил! Всё, что зарабатывал, быстро транжирил. А вот брату и матери не помогал. Почему — не мог себе объяснить. И про деньги, что у матери украл, оставил их без копейки, он старался не вспоминать, а чтобы вернуть украденные деньги — этого в мыслях не было. Одному легче живется. Поэтому жил для себя, жил в своё удовольствие. Пил, жрал и по бабам шлялся. Всегда говорил, что в жизни у человека будет столько баб, на сколько денег хватит. По курортам разъезжал, если получалось. Весело жилось, пока деньги в кармане водились, а потом впрягался и работал круглосуточно, пока опять не появлялись деньги и снова шел вразнос. И так каждый месяц, каждый год — всегда…

А недавно какая-то тоска навалилась. Сам удивился, что его домой потянуло, из которого пацаном сбежал. Давно ниточка оборвалась, которая связывала его с домом, а тут сильно потянуло. Бывало, ночами снилась мать. И всегда молчала. С укором смотрела и качала головой. И снилась молодой. Как видел в последний раз, в том обличье и приходила. А вот Алешка, младший брат, почему-то был безликим. Он и в жизни-то был таким: тихим, незаметным, и всегда виноватым. Всего боялся, всех опасался и ни в какие разговоры не влезал. Молчком смотрит и двух слов связать не может. Вообще старался избегать любого общения с людьми. Наверное, стеснялся своего горба. А Васька стыдился брата из-за этого горба, потому что друзья смеялись над ними, Алешку горбуном обзывали, а его — братом горбуна, а Васька злился, но отпор не давал и с каждым днем отдалялся от брата всё больше и больше.

Василий снова налил в стакан, выпил и посмотрел на Алешку. Младший брат. Васька смотрел, почему-то жалко было его, убогого, и не более того. Даже не сама жалость появлялась, а смешанное с ней презрение, что ли… Не было того, что должен испытывать брат к брату: любовь, родственные узы, привязанность и поддержка — этого не было. Давно не было. С детства, наверное, когда друзья стали смеяться, а он сторонился, стараясь никуда не брать младшего брата. Алешка был невысоким, а горб делал его еще ниже. Алешка всегда боялся смотреть на людей, а говорить тем более отказывался. Молчуном был. Кивнет головой и пойми его, что он хочет. Сидит, прижмется и смотрит в одну точку. А если взглянет, то взгляд какой-то быстрый и недоверчивый. И сразу отворачивается. Василий вспоминал его. Вроде годы прошли, как уехал из дома, а вспомнит про Алешку и все равно в душе появлялось смешанное чувство жалости и презрения. А так, чтобы скучать по Алешке — этого не было. И сейчас, вот он, родной братишка, рядышком сидит, подойди и обними его, но не хотелось, потому что кроме жалости ничего в душе не было, словно на улице столкнулся с незнакомым калекой, взглянул на него и посторонился, пропуская инвалида, и сам дальше пошел. Жалость и не более того. Так, обычный прохожий, каких много по жизни встречается, а не родной брат. Брат, даже странно звучит. Такие, казалось бы родные, а присмотришься — разные, словно небо и земля. Неродные родные братья…

Алешка тоже исподтишка посматривал на старшего брата, продолжая сидеть за столом. Соскучился. Васька уехал, когда он еще подростком был. Мать в тот же день обнаружила, что Васька деньги украл. С работы пришла, а соседка сказала, что видела, как Васька с другом на поезд садились. Мать сразу кинулась к шкафу, где деньги держала, а там пусто. Всё забрал, что мать накопила. Даже не подумал, как они будут жить. Украл и уехал. Сильно ругалась мать, когда увидела, что деньги исчезли. Брат украл, а досталось Алешке. Мать каждый день ругала его, что не доглядел, что заранее не сказал, что Васька хочет сбежать из дома. Алешка знал, что брат собирался уезжать. Он давно мечтал, что после школы отправится на прииски и разбогатеет. Он давно стал готовиться к отъезду. Алешка видел, но молчал. Как он мог предать родного брата? И ни слова не сказал, что он сбежал. А мать стала его обвинять. Целый месяц впроголодь жили, когда остались без денег. И каждый день упрекала Алешку, а он не обижался — это мать, и сносил все ругательства, какими мамка награждала. Алешке терпел, и ему казалось — этим он спасает брата. И все годы скучал по нему. Сильно. Почти каждую неделю отправлял письма. Каждый день заглядывал в почтовый ящик. И редкие письма, какие он прислал, Алешка до сих пор хранил в своих книжках. И фотокарточку, где они вдвоем еще мальчишками были, тоже сохранил. Алешка скучал по нему. Сильно. Это брат…

— Слышь, Крючок, — так, привычно, как всегда было, обратился Василий к братишке. — Нечего сидеть, поехали на кладбище. Мать проведаю, — и, поднявшись, вытащил из сумки бутылку, покрутил башкой, потом забрал стакан и положил в пакет. — Давай, шевелись. На такси поедем.

Сказал и направился к двери.

— А ты надолго приехал? — спросил Алешка, до этого молчавший. — Оставайся, Вась. Вдвоем-то куда веселее жить, чем одному. Вместе станем жить.

Алешка переоделся и направился вслед за братом.

Спускаясь по лестнице, Васька оглянулся на него, посмотрел на потрепанные брюки, на туфли с побитыми носами, большую по размеру куртку, которой тот старался скрыть горб, как волочил ногу, и нахмурился, аж складки пролегли над бровями.

— Посмотрю, сколько проживу. — Он взглянул на часы, стряхнул невидимую пылинку с рукава. — Может, вообще останусь или обратно уеду. Теперь никто и ничего не держит меня. Посмотрю, — повторил он и, выскочив из подъезда, заторопился к дороге, где мелькнула машина, пронзительно свистнул, замахал рукой, останавливая такси и распахнув дверцу, громко крикнул: — Эй, Крючок, шевели копытами!

И неторопливо уселся на заднее сиденье.

…Васька подгонял братишку, но Алешка медленно шагал по кладбищу. Здесь нельзя торопиться. И шуметь не нужно. А Васька шел и во весь голос о чем-то говорил. Алешка нахмурился. Одернул брата, но тот не обратил внимания, продолжая говорить. Они шли по главной аллее кладбища. Это огромный город. Царство мертвых. Улицы, переулки, кварталы, центр и окраины. И могилы… могилы… Могилы, где лежат молодые и старики, взрослые и младенцы. Все нашли здесь покой. Алешка издалека заметил высокий красивый памятник-стелу — это ориентир. Добравшись до него, он свернул в проулок. Зашагал по узенькой тропке, направляясь к дальним кустам, что росли на окраине кладбища. Он разглядывал надписи на памятниках, а брат, позвякивая бутылкой, чертыхался, подгоняя его…

Некоторые могилы были ухоженные, в цветах и кустах сирени или рябины, а над некоторыми памятниками росли березки — светлые и чистые. Другие могилы были беднее — металлические низенькие оградки и такие же памятники. Кое-где стояли покосившиеся от времени простые деревянные кресты. И возраст у всех могил разный. От недавно захороненных людей, где видна свежая земля и новые венки, лежавшие горою по краям оград, и до старых захоронений, на памятниках которых едва заметны были надписи. Всех собрала в одном месте  старуха с косой — смерть...

Алешка неожиданно остановился и показал на маленький холмик.

— Пришли, — сказал Алешка. — Это мамкина могилка.

Васька  долго смотрел на простенький деревянный крест, на маленькую фотокарточку в овальной рамке, с недоумением всматривался, потом стал оглядываться, словно что-то искал и повернулся к Алешке, который стоял позади него.

— Хочешь сказать, что мать стала такой? — удивленно сказал Васька и ткнул пальцем: — Здесь же старуха!

И снова стал всматриваться, словно не узнавая мать.

И впервые за много лет Алешка не выдержал. Держась за соседнюю оградку, он попытался немного распрямиться и искоса взглянул на старшего брата.

— А ты, Васька, вспомни, сколько лет домой не приезжал. — И кивнул на могилу матери: — Вспомни, когда в последний раз видел её. Ты много знаешь, как мы жили? Ты хотя бы раз поинтересовался, что нам нужно, в чем нуждаемся. Ни разу не спросил! Ты больше хвастался, сколько денег зарабатываешь, сколько пропиваешь в ресторанах, куда ездил, сколько потратил. Тебя интересовали деньги, а не мы с матерью. Мать получала копейки и я пенсию, а она с этих денег даже умудрялась тебе отправлять переводы, и ты не отказывался, потому что тебе всё мало было, сколько ни дай. — И он отвернулся, махнув рукой. — Мы никогда не обращались к тебе за помощью, пока мать не заболела. А когда заболела, я отправил письмо, что нужны деньги на лечение, помоги, брат, если есть возможность, а ты не ответил, будто не получал его. Видать, деньги пожалел для матери. А сейчас стоишь и делаешь вид, будто мать не узнаешь. В старуху превратилась она. Да что говорить-то, всё равно не поймешь. Эх, брат…

И Алешка махнул рукой и отвернулся.

Васька башкой закрутил, взглянув на него. Не понравилось, что младший брат ткнул его носом. Сильно ткнул, всей мордой да еще повозил, словно наждаком проехался! А кто он такой, чтобы упрекать? Ваське не понравилось, что горбун, которого презирал, которого, можно сказать, за человека не считал, на него голос повысил. Васька нахмурился, но в душе оправдывал себя. Да, получал переводы. Да, тратил. И письмо приходило, но даже мысли не было, чтобы помочь. Если отправляли деньги, значит, у них была такая возможность, чтобы ему помогать — этим успокоил себя. Он достал бутылку. Налил. Выпил. Опять налил полный стакан и, не предлагая брату, опрокинул в два глотка. Чуточку плеснул на донышко и поставил стакан возле креста. Рядом положил кусочек хлеба. Закурил и принялся осматривать городское кладбище. Мать была похоронена на окраине. Вокруг кустарник разросся, изредка тополя стояли, вон кто-то елку посадил. Вымахала. А там, где центральная дорога, красивые, большие памятники, оградки — одна лучше другой. Видать, что там ухаживают за ними. А здесь простенькие памятники или кресты и ограды дешевенькие. У матери только холмик и крест. Ограду не поставили. Колышки вбиты с четырех сторон, проволока натянута и все на этом.

— Слышь, Крючок, а когда собираешься ставить ограду с памятником? — Васька глотнул из бутылки и поморщился: — Фу, дрянь! — сказал, передернул плечами и поморщился.

Склонив голову к плечу, Алешка помолчал, потом ткнул:

— На этой неделе сорок дней будет, как мать похоронили. Земля не просела. На следующий год нужно ставить. Сделаю, если деньги накоплю.

— А что, такие большие деньги нужны? — с удивлением на лице спросил старший брат. — Ты пенсию получаешь и, как мать говорила, сапожником работаешь.

И снова приложился к бутылке.

Алешка промолчал. Брат прекрасно знал, что все деньги уходили на лечение матери. А лекарства, какие выписывались бесплатно, в аптеках не было. Приходилось самим покупать. Остальные деньги уходили на продукты. Так и перебивались с хлеба на воду…

Пока старший брат допивал водку, Алешка неторопливо подправил могилку, где земля успела осыпаться за это время. Тряпкой протер крест и фотографию. За оградой, куда он ходил к колонке, набрал небольшой букетик полевых цветов — мать любила, вернулся и поставил в банку. И опять прислонился к соседней оградке, молча наблюдая за братом, который сидел на камне, испачкав костюм, бутылка валялась рядом, он курил, о чем-то спрашивал, и тут же сам себе отвечал.

— Васька, поехали домой, — затормошил Алешка. — Поднимайся. Вон, костюм перемазал. Айда, дома почистим.

— Ты, Лешка, дурак, сволочь и гад… — погрозив пальцем, брат поднялся, пошатываясь и, даже не попрощавшись с матерью, побрел к выходу. — Знаю, что меня осуждаешь. А кто ты такой, чтобы меня осуждать, кто? Ты есть пустое место для меня. Понял? Что ты сделал для меня в жизни? Ничего! — медленно, по слогам сказал Васька и принялся громко свистеть, останавливая машины.

— А что ты сделал для нас с мамкой? — не удержавшись, буркнул Алешка и еще сильнее скособочился. — Ничего…

— Чего сказал? — нахмурившись, Васька поглядел на него и неожиданно намахнулся. — Как врежу промеж глаз, ни одна реанимация не примет. Залазь в машину, убогий! Ишь, хозяином почувствовал себя. Ничего, я приехал, теперь быстро на место поставлю. Не посмотрю, что брат. Да и какой ты…

Он подтолкнул Алешку, уселся в машину и захлопнул дверцу.

…Уже дома, скинув туфли в зале, Васька содрал с себя пиджак, ослабил узел галстука, сдернул его и бросил на пол, как и пиджак, в дверях спальной упала рубашка и, пошатываясь, он упал на кровать и громко засопел, протяжно всхрапывая во сне.

Алешка собрал раскиданные вещи, и аккуратно положил на табуретку возле кровати. Все пакеты и сумку, которые до сих пор валялись в прихожей, отнес в спальную и поставил возле кровати. Прошел на кухню. Достал из морозилки маленький кусочек мяса, в половину ладошки величиной, вспоминая слова матери: «Лишь бы запах был», и принялся варить простенький суп, пока брат спит. Проснется, надо его накормить. Все же он голодный. С дороги. Проголодался. А потом, когда приготовил, взял книжку и принялся читать, изредка прислушиваясь к громкому храпу. Потом достал чистое полотенце, новое мыло, поколебался, глядя на свои рубахи и трико, что лежали на полке, хотел предложить Ваське, но зная, что тот еще с детства был брезгливым, махнул рукой и снова взялся за книгу.

За стеной раздался грохот, донеслась витиеватая брань и визгливый женский голос. Опять сосед, дядя Валера, напился. Теперь будет весь вечер буянить. Никакого покоя от него. Лишь бы не дрался с женой, а то соседи вызовут милицию и отправят его в вытрезвитель. Ночку подержат у себя, чтобы протрезвел, потом выпустят. Он, пока до дома доберется, опять в стельку напьется и снова начнет скандалить. И так чуть ли не каждый божий день, как говорила мать. Где только деньги берет на водку — непонятно…

В дверь негромко стукнули, потом еще раз и, не дожидаясь, когда откроют, кто-то толкнул дверь и донесся скрип половиц.

Алешка повернулся в сторону двери. По шагам узнал, что пришла соседка.

— Алешка, ты дома? — раздался скрипучий старческий голос и, отодвинув портьеру, в зал заглянула старушка невысокого роста, юбка до пят, линялая кофта неопределенного цвета, а поверх наброшен байковый халат. — Здравствуй, сынок! Это к тебе приехали гости? А кто? Утром выглянула в окно, смотрю, а в наш подъезд заходит видный мужик с пакетами и сумкой. Думаю, к кому это приехал? А потом слышу, в вашу дверь заколотил. Думаю, зараза, весь подъезд разбудит. Это кто нагрянул? — утирая впавший рот сухонькой ладошкой, спросила старушка и с любопытством стала осматривать квартиру, а потом прошла и уселась на скрипучий стул возле стола.

Было заметно, что здесь привыкли ходить друг к другу.

— Здрассте, баб Липа, — искоса взглянув, протяжно поздоровался Алешка и положил книгу на диван. — Это старший брат приехал, Васька. Не узнала, что ли? Я тоже не сразу признал, когда дверь открыл. В подъезде темно было, а Васька еще кепку на глаза надвинул. Думал, ошиблись дверью…

— Правда, не признала, — округлив глаза, закачала головой старушка. — Вымахал-то как! Здоровущий стал, а видный — страсть! Стока годков не приезжал, а теперь надумал. А не поздновато ли спохватился? Раньше нужно было про мамку думать, а она его каждый день ждала… — она помолчала, опять внимательно осмотрела зал. — Он спит, что ли? Солнце к закату, а он дрыхнет. Голова будет болеть. Так и скажи ему. Наверное, гулеванил? — А потом закрутила головой. — А гостинцы привез? Что-то не вижу. Ну-ка, похвастайся, Алешка…

— Нечем хвастаться, — прижавшись к спинке дивана одним боком, сказал Алешка. — Да мне все равно, что привез. Я не интересовался. Главное, что сам приехал.

— Правду говоришь, Алешка, — старуха закивала головой. — Главное, что приехал, тока слишком поздно появился. Раньше нужно было приезжать, пока мамака жива была. — И снова с любопытством стала осматриваться. — Лешка, а что же ты не поглядел, что брат привез? А вдруг что-нить нужно в холодильник убрать или сразу скушать, чтобы не спортилось, а ты сидишь и ничего окромя своих книжек не видишь. Жалко ведь, если придется выкидывать. Денежки за это уплочены. Давай вместе взглянем, а?

И старуха уставилась на Алешку, не отводя взгляда.

— Ох, баб Липа, ну, ты и любопытная, — коротко засмеялся Алешка, глядя на старуху, и мотнул головой. — Не могу — это не мои вещи. Вот Васька проснется, пусть и разбирает свои сумки.

Старуха разочарованно всплеснула руками.

— А куда ездили? — не унималась баба Липа и махнула рукой. — Я в окно заметила, как в машину садились. Могли бы на автобусе, а они, как баре… Такие деньжищи коту под хвост выбросили! Чать, много прокатали, да?

Она осуждающе покачала головой и принялась шевелить впавшими губами: наверное, пыталась подсчитать, сколько денег пустили на ветер.

— На кладбище ездили, к мамке, — сразу нахмурившись, покосился Алешка, вспоминая пьяного брата. — Там посидели и вернулись. Васька немного перепил. И с дороги устал. Вот и разморило. Спать улегся. Пусть отдыхает, — он махнул рукой и добавил: — На следующий год, если скоплю денег, оградку и памятник поставлю. Я уже присмотрел. Хороший видел, красивый! Вот бы поставить…

— Это хорошо, если сделаешь, — закивала головой старуха. — Я вот тоже наказ своим дала, когда снесут меня на мазарки, чтобы поставили большущий крест. Как зачем? Я же маленькая. Меня не видно. Мимо пройдут и не заметят, а крест будет стоять, так издаля увидят. Не промахнутся, ежели придут на родителей. Ну, а не придут, значит мало ума вложила в их бошки. — И старуха обиженно поджала и без того тонкие губы.

Алешка засмеялся, взглянув на ее лицо.

— Баб Липа, что рано хоронишь себя? — спросил Алешка. — Ты уж сколько лет про этот крест говоришь. Я еще мальчишкой был, но помню, как ты рассказывала. И сейчас одно и то же. Ты не бойся, не забудут. У тебя дети хорошие, — сказал и помрачнел, оглянувшись на спальную. — А вот наша мамка…

Сказал и запнулся, услышав, как в спальной заскрипела кровать.

— А что наша мать? — из спальни донесся хрипловатый после сна голос брата и, растирая лицо ладонями, он появился в дверях. — Хочешь сказать, что я виноват? Ты жил с матерью. С тебя спрос, почему она умерла…

Алешка нахмурился и вздрогнул, с удивлением посмотрев на старшего брата.

— Что ты… что ты говоришь, бесстыдник? — замахала руками баба Липа. — Алешенька — умница, безотказный. Дни и ночи не отходил от мамки, за ней ухаживал, когда заболела. Недоедал и недосыпал. Ну, а ты…

— Не нукай, не запрягла, — перебивая, сказал Васька и хмуро взглянул на старуху. — Ты кто такая, чтобы указывать, а? Пришла в гости, вот и сиди, а не нравится — вали отсюда! Ишь, привыкли, как к себе домой приходят. Кто звал тебя? Шагай… Шагай отсюда! — повышая голос, Васька махнул рукой, показывая на дверь.

Алешка заерзал на диване. Поднялся. Сделал несколько неуклюжих шагов и встал, загораживая старуху и исподлобья, искоса взглянул на брата.

— Васька, не ругайся в доме, — нервно передернув плечами, сказал он. — Баба Липа — это мамкина подруга…

Васька достал сигареты. Закурил. И поморщился, когда дым попал в глаза. Замотал головой и чертыхнулся, а потом намахнулся на брата.

— Как врежу, ни одна реанимация не примет, — стал опять повышать голос Васька. — Мне плевать — подруга или нет. Матери не стало, значит, нечего к нам приходить, — и ткнул пальцем в старуху. — Сама на ладан дышит. Ей давно пора быть на кладбище, а она до сих пор воздух портит. Тоже мне, подружка нашлась…

Он приоткрыл балкон, не выходя, плюнул с него, следом вылетел окурок и Васька охнул, схватившись за голову.

— Ой-ёй, — вздохнула баба Липа, покачивая головой, махнула рукой и пошла к выходу. — Два родных брата, а небо и земля. Ну, да Бог тебе судья, Васька!

— Иди-иди, — отмахнулся Васька. — Тоже мне, судья нашлась. Иди, и без тебя голова раскалывается.

И опять схватился за голову.

Баба Липа поднялась и, продолжая осуждающе покачивать головой, вышла, осторожно притворив дверь.

Васька долго ходил по квартире, ругая брата, бабку и всех соседей. Всех обвинял, и ни одного плохого слова в свой адрес. Видать, считал себя правым…

Алешка молчал. Сидел на диване и молчал. Искоса поглядывал на брата. Отводил взгляд, если тот смотрел на него и словно меньше росточком становился, если брат подходил и начинал махать кулачищами — того и гляди заденет. Наконец-то, дождавшись, когда успокоится старший брат, Алешка поднялся, вытащил из шкафа чистое полотенце и положил на стол.

— Василек, — так, словно в детстве, Алешка назвал брата. — Бери полотенце и иди в ванную. Искупайся с дороги. А потом поужинаем. Я суп приготовил, пока ты спал. Тебя жду, чтобы вместе поесть. Суп вкусный получился!

И Алешка причмокнул.

Васька, нахмурившись, исподлобья взглянул на него. Постоял, раздумывая, видать, решал, что делать, потом молчком взял полотенце, новое мыло в упаковке и скрылся в ванной комнате. Он долго плескался, о чем-то ворчал, иногда матерился — громко и всяко, а потом неожиданно замурлыкал под нос. Видать, настроение появилось. Побрился. Вышел, вытирая мокрое лицо. Подтянул трико, подошел к занавешенному зеркалу, откинул тряпку и долго смотрелся в него, поигрывая мышцами, — любовался собой. Пригладил волосы и направился на кухню.

— Ну, корми, Крючок, — сказал он и с грохотом придвинул табуретку к столу. — Чем угощать-то собираешься, а? Красную икру подашь или свиные отбивные?

И засмеялся, довольный.

Скособочившись, Алешка покосился на него, но ничего не сказал. Нарезал черствый хлеб, поставил перед братом щербатую тарелку с супом, где плавали разваренные рожки, виднелась картошка, кругляши моркови да изредка мелькал поджаренный лук. Отдельно в тарелочке поставил нарезанный огурец, а рядом на стол положил несколько зубчиков чеснока.

— Кушай, Васька, — сказал он, немного налил для себя и тоже присел с краю стола. — Сварил, пока ты спал. Вкусный?

— Уже заметил, какой вкусный, — буркнул Васька. — Прямо, как в ресторане!

Брезгливо поморщившись, Васька помешал в тарелке, поднял ложку, в которой одиноко лежал маленький кусочек мяса. Опять зачерпнул, посмотрел на разваренные рожки. Потом отодвинул тарелку, взял кусочек огурца и захрустел.

— Н-да, негусто, — буркнул он и принялся отщипывать маленькие кусочки хлеба. — С такого супа морда шире не станет — это точно, но и подохнуть не получится. Вот поэтому ты такой дохлый, а может у тебя всё в горб уходит? Глянь, он не по дням, а по часам растет.

Он ткнул пальцем в большой горб, который, как казалось, стал еще больше за время его отсутствия, хохотнул, зацепил кусочек огурца и снова захрустел.

— Последние деньги на похороны ушли, — покосившись, сказал Алешка. — Даже занимать пришлось. Ладно, соседи помогали, а то бы совсем было худо. Поэтому в холодильнике пусто. Ничего, проживем! Вот ты вернулся домой, теперь всё наладится.

— А с чего ты взял, что я останусь?! — удивленно покосившись, сказал Васька, пробуя суп и брезгливо почмокивая. — В этой дыре жить, в этом свинарнике, откуда сбежал? Я вернусь, но к себе. — И принялся хвастаться: — У меня большая квартира, новенькая машина, теплый кирпичный гараж. У меня есть всё, что душе угодно, а баб, вообще — от Парижа до Алтая мне готова дать любая. Все бабы мои будут, если захочу. И каждая из них хочет выйти за меня замуж. У меня столько было, что тебе не снилось. Понял? А у тебя есть баба, Крючок?

Васька привычно обозвал братишку и хохотнул, заметив, как он смутился.

— Нравится одна, — запнувшись, сказал Алешка, не поднимая головы, и принялся хлебать суп. — Хорошая девушка…

Брат закатился. Тыча пальцем в Алешку, он смеялся, махая рукой, мол, мели Емеля, твоя неделя. Потом вытер слезы, взял сигарету и закурил за столом, стряхивая пепел на блюдечко.

— Посмотри на себя, Крючок, — он пренебрежительно отмахнулся. — Ты же горбатый! Башкой подумай, ведь ни одна нормальная баба не согласится с тобой жить. А как же ты будешь с ней того… — он покрутил в воздухе рукой, как бы намекая, потом схватил огурец, принялся жевать и пробубнил: — Хотя… Может, и она такая же, как и ты — крючкообразная?

И захохотал, хлопая ладонями по столу, того и гляди тарелка свалится.

Алешка нахмурился. Обидно стало, что брат обзывает и унижает его. Обидно было, но Алешка промолчал. Пусть болтает, лишь бы не ругался и не размахивал кулачищами.

— Почему — такая? — продолжая хмуриться, искоса взглянул Алешка. — Она хорошая. Добрая. И нормальная…

— Дуры нормальными не бывают, — небрежно отмахнулся Васька и усмехнулся. — Скажешь — хорошая! Только настоящая дура может жить с таким калекой, как ты, потому что нормальная девка рядом с тобой не сядет. Ты погляди в зеркало, на кого похож. Если мне понравится девка, она станет моей — это точно. А тебе нравится — это еще не значит, что она будет твоей. Она никогда не станет твоей, потому что ты… — он грязно ругнулся. — Понял, Крючок?

Васька разговаривал грубо. Для него брат давно уже стал чужим. С самого детства, можно сказать. А потом, когда уехал, вообще отвык за долгие годы. Абсолютно отвык! Это не брат, а чужой человек. Он покосился на Алешку. Для него друзья были куда ближе, чем мать и брат. Уехал из дома пацаном, а сейчас уже взрослый мужик. Получается, что большую часть своей жизни он прожил один, без семьи. Даже вспоминая школу, Васька почему-то стеснялся своей матери, не говоря уж о брате-инвалиде. Мать, сколько он помнил, всегда была тихая, забитая жизнью. Ни с кем не спорила, не ругалась. Все помыкали ей. Не успеет прийти с работы, а уже торопится на другую. Всегда в старенькой одежде, неприглядная, маленькая, щупленькая. Пройдет мимо, и не заметишь, не обратишь внимания. Серая мышь, как говорят.

Васька не любил, когда она приходила в школу. Робко постучится в дверь. И стоит, опустит глаза и молча слушает, как учительница жалуется на него. А домой вернется, не ругается, лишь взглянет с укоризной, покачает головой и всё. И братишка, Алешка, в нее пошел. Взглянуть лишний раз боится, не то что слово сказать, а тем более поругаться. А он… Ему почему-то стыдно было, что у него такая семья. И друзей не приводил в дом. Стеснялся, что живут небогато, что у них всего лишь маленький телевизор и проигрыватель с кучей старых пластинок — это осталось от отца, который сбежал от них, когда они в садик ходили. А на все вопросы об отце Васька отвечал, будто он был подводником и погиб при исполнении боевого секретного задания. Даже картинку из какого-то журнала вырезал и всем показывал. И сам поверил в то, что придумал. Верил и всем хвастался, пока кто-то не притащил в школу старый журнал, а там была такая же картинка подводника. Весь класс смеялся над ним, над его враньем. Он злился. Дрался. Иногда плакал, забившись под лестницу или забравшись на чердак. Мать вызывали в школу. Она долго слушала, а Васька стоял рядышком и смотрел на нее. Учительница жаловалась, что он обманывает, с ребятами дерется, уроки прогуливает и про отца носом ткнула, а мать ничего не сказала, даже не заступилась за него.

И после этого Васька стал тихо ненавидеть свою семью, стыдиться мать и бить брата. Старался избегать с ними куда-то вместе ходить, где-то бывать. Ему лучше было с друзьями. С ними весело. А дома — тоска зеленая. И поэтому Васька стал после школы уходить к друзьям, а возвращался затемно. Иногда приходил с запашком. Мать покачает головой, сядет и тихонечко начинает плакать, а он только сильнее злился, глядя на ее слезы. И в итоге, кое-как дотянув до выпуска, он удрал из дома, решив стать богатым. Таким, чтобы все завидовали, таким, чтобы все боялись его, таким…

Васька вздохнул. Да, он добился. Правда, чтобы добиться, опять пришлось обманывать. Всем говорил, будто остался без родителей, а часть документов украли. До сих пор не мог понять, почему поверили ему, почему стали помогать. Сначала выучился на курсах, а потом его определили на работу, хотя, как он видел, что многие уезжали ни с чем. А ему нашлась работа. Потом квартиру дали. А когда почуял, что на ноги встал крепко, вот тогда-то и показал себя во всей красе, показал свой характер. Ну, а мамка с братом… Они остались там, где-то далеко, где-то в прошлом, о котором он старался не вспоминать.

Да, приезжал домой. Показал матери и брату, с какой легкостью расстается с деньгами, разбрасывая направо и налево, но матери ни копейки не давал. Он приехал в гости и его должны, нет, обязаны кормить, поить и выполнять все его прихоти. Да и бывая, он большей частью проводил время с друзьями в ресторанах и кафе, а потом с девками пропадал, но возвращаясь домой, не чувствовал вины перед матерью и братом, а словно так и должно быть.

Бывало так, что на обратную дорогу мать давала деньги, а он брал и спокойно уезжал, чтобы там, где живет, похвастаться перед друзьями, как здорово он гулял, что даже денег на билет не осталось. Мать долго терпела, а потом попыталась образумить его, но Васька психанул, что сует нос в его жизнь. И, разругавшись с ней, он сказал, что больше домой не вернется. И ушел, хлопнув дверью. А мать и брат… А зачем о них думать? Это лишняя головная боль. Чем больше он зарабатывал, тем меньше ему хотелось общаться с семьей. И Васька перестал с ними общаться. Отделывался редкими письмами, открытками, а потом вообще замолчал, но переводы, какие присылала мать, он получал. Значит, они живут хорошо, если присылают…

— Васька, почему говоришь, что девчонка, которая мне нравится — дура? — донесся голос, и Васька помотал башкой, с недоумением посмотрев на братишку. — Аленка хорошая. Сам убедишься, когда с ней пообщаешься. Она такая, такая…

Алешка не смог объяснить, какая Аленка, лишь рукой махнул и опять взгляд в пол, и замолчал.

— Какая Аленка? — поморщившись, раздраженно спросил Васька. — Да мне наплевать на нее. Дура, она и в Африке — дура. Тоже мне, выискался женишок-калека. Ишь ты, размечтался! Скажи еще, что жениться собираешься…

Отмахнулся и закурил, стряхивая пепел куда ни попадя.

— Я бы женился, если бы она согласилась, — едва слышно сказал Алешка. — Она, как свет в окошке. Так мамка говорила…

Прижавшись к стене, Алешка искоса посмотрел на брата. Он привык, что некоторые люди глядят на него с презрением, когда он идёт по улице, другие с жалостью оборачивались вслед, а были — что просто не замечали, мимо пробегая, а может специально делали вид, что не замечают — он не знал.

А вот Аленка — она другая. Не такая, как все. Сначала она приходила к матери, делала уколы, бегала в магазин или в аптеку. А его всегда называла «женихом». Потом стала просто так приходить. Забежит после работы. Матери поможет. Мимоходом Алешку потреплет за вихры, прижмет к себе, «женихом» назовет и скажет, что нужно подстричь. На следующий день прибежит, принесет машинку, пострижет, поможет голову помыть и все так просто, так легко, словно всю жизнь знали друг друга. А потом Алешка стал ее ждать. Каждый день ждал, что сейчас постучит в дверь, откроет и в квартире светлее станет от её улыбки. И всегда ждал, когда «женихом» назовет, а он — «невестой». Вроде в шутку говорили, а всё равно на душе становилось тепло, и сердце колотилось — быстро, с перебоями. Непривычно было признаться самому себе, но Аленка нравилась. Сильно нравилась! Привязался к ней, а вот что полюбил — он старался избегать этого, не хотелось признаваться даже самому себе, но...

Страшился, потому что таких, как он, любить нельзя. Их презирают в худшем случае, и жалеют — это в лучшем. И не более того. Любить такого — это как в мультике «Аленький цветочек». Правда, в мультике чудовище становится красавцем, а его, целуй — не целуй, он был и останется калекой и никем более. Алешка всё знал и понимал, а сердцу-то не прикажешь. И поэтому было тяжело, что Аленка рядышком с ним, а он...

А он молчал, но всегда ждал, когда придет Аленка и тогда начинал перекладывать книжки на столе, что-нибудь переспрашивать, запинаться, если его спрашивали и невольно краснел, Аленка замечала это и смеялась, называя «женихом», и ерошила и без того разлохмаченные волосы. И мать заметила. Обрадовалась. А потом, почти перед смертью, мать тихонечко сказала Аленке, чтобы она не бросала его. Аленка смутилась. Плечиками пожала и сказала, что Алешка хороший, но сейчас еще рано на такие темы разговаривать. И заторопилась домой, а на следующий день опять появилась, и словно никакого разговора не было, пробегала мимо Алешки, называя «женихом», трепала за вихры и посмеивалась.

А Алешка втайне мечтал, что врачи придумают что-нибудь и он вылечится, станет нормальным, как все люди, и тогда… И тогда перед глазами проплывали картины одна лучше другой, где они вместе с Аленкой идут по улице, а люди смотрят на них и улыбаются. А они идут, взявшись за руки, и никого вокруг не замечают, только они вдвоем, глаза в глаза, а впереди у них долгая и красивая жизнь, где они будут вместе. Вместе и на всю жизнь, чтобы никогда не расставаться. И так было всегда, когда приходила Аленка…

 — Не говори так, Васька, — покачиваясь, сказал Алешка. — Не говори, если не знаешь человека…

— Ты еще станешь меня учить, — опять взъерепенился Васька, резко отодвигая тарелку. — Даже пожрать не можешь приготовить. Фу, помои! — и поморщился.

— Алешка, что за шум, а драки нет? На весь подъезд раскричались, — хлопнула дверь, и в прихожей раздался голос, послышались быстрые шаги, и на кухни появилась невысокая стройная девушка, одетая в простенькое платье, с волосами до плеч, которые были собраны в пучок, в ушах мелькнули капельки-сережки да на шее виднелась тоненькая цепочка. Она остановилась в дверях и пристально взглянула на Ваську.  — Как я поняла — это Василий, твой старший брат? — она кивнула и едва заметно улыбнулась. — С приездом, Василек! А я — Алена. Надеюсь, Алеша обо мне рассказал. Он такой молчун! Слово из него не вытянешь. Как дела, жених? — и провела ладошкой по его волосам, приглаживая. — Алешка, пора тебя подстригать. Вроде недавно стригла, а ты опять оброс. Ладно, машинку принесу и подровняю. А что столько грязной посуды накопилось? Ну ладно, я вымою.

Аленка принялась расспрашивать Алешку и его брата, как провели день, а заодно сразу взялась за мытье грязной посуды, продолжая посматривать на них.

Вздернув брови, Васька с удивлением, даже с недоумением посмотрел на нее: красивая, стройная, хоть и наряд простоватый, но улыбка, а глаза… они словно отдельно были, и смеются, когда смотрит, и темнеют, если хмурится, и чертенята мелькают, и еще что-то такое было, чего не мог себе объяснить. Они притягивали — это он почувствовал. И такого с ним никогда не было. Васька затряс башкой, взглянул на Аленку и снова замотал ею, а услышав звонкий мелкий смешок, неожиданно смутился и опустил голову, чего не ожидал от себя. Ну, никак не ожидал!

— Это… Тьфу ты, аж слова растерял, когда на тебя взглянул, — он чертыхнулся, а потом заулыбался, посверкивая золотым зубом. — Откуда взялась такая красивая? Аж сердце ёкнуло, когда взглянул на тебя. Послушай, Аленка, может, вечерком прогуляемся?

Васька сказал развязно, чтобы немного в себя прийти от удивления. Потянувшись, ухватился за тонкое запястье.

Аленка нахмурилась. Отдернув руку, она шагнула в сторону, прислонилась к стене, а потом погрозила пальцем.

— Я не девка с улицы, чтобы со мной разговаривать так, — сказала она. — Сначала научись говорить, а потом будешь приглашать. У меня подруги есть, чтобы гулять, а нужно будет и жених появится.

— Хочешь сказать, что он появится? — ухмыльнулся Васька, ткнув пальцем. — Скажи, что может дать тебе этот жених — инвалид? Ничего, кроме головной боли! А я могу дать, потому что у меня настоящая жизнь, не чета этой. А хочешь, всё сделаю для тебя? Как сыр в масле будешь кататься. А с ним, с этим женишком…

Васька снова ткнул в брата и пренебрежительно отмахнулся.

— Как сыр в масле… — взглянув на него, сказала Аленка. — Алешка может дать больше, чем ты думаешь. У него широкая душа…

— Да ну, широкая… — Васька снова отмахнулся. — У него душа, а у меня всё остальное. Это у меня есть всё, что твоей душе угодно, — продолжая усмехаться, сказал он. — А чего нет, достану или куплю. А одними словами и обещаниями сыт не будешь.

И Васька кивнул на брата, который сидел, не поднимая головы, и не вмешивался в разговор.

— Это ты сидишь и обещаешь, — звонко засмеялась Аленка. — Правильно говорят, что язык без костей. Вот и мелешь что ни попадя — куплю, достану… К примеру, если человеку не дано любить — это он не достанет и не купит, потому что это должно быть в душе, в его сердце, а не деньгами мерить, как ты делаешь. — И дотронулась до Алешкиного плеча: — Жених, чем будешь кормить свою невесту? Ух, проголодалась! Весь день на ногах. Умоталась! Даже пообедать не успела. Думала, к вам прибегу, что-нибудь придумаем.

— Я суп приготовил, — искоса взглянул Алешка. — Сейчас налью.

И хотел подняться, но Аленка придержала его.

— Сиди-сиди, женишок, — сказала Аленка и взяла тарелку. — Сама налью. Алешка, нужны деньги. Сорок дней на этой неделе. Продукты нужно купить. Я бы сбегала на рынок и по магазинам, всё бы закупила, чтобы тебе не мучиться.

— Деньги в серванте лежат, — Алешка кивнул головой. — Забери. А я с баб Липой поговорю, чтобы помогла с сороковинами. Может, еще кто-нибудь из соседей поможет. Справимся. Вот и Василек приехал. Мамка рада будет, что её не забываем.

Аленка присела рядом и, понемногу откусывая черствый хлеб, принялась быстро есть, нахваливая Алешку за вкусный суп. Потом поднялась, плеснула чай в стакан, неторопливо выпила и, взглянув на них, принялась подгонять:

— Так, братцы-кролики, живенько поднялись и марш с кухни! Не путайтесь под ногами! Уйдите, я порядок наведу на кухне. Идите в зал, посидите на диване, поговорите по душам, вы же братья…

Алешка поднялся и направился в другую комнату.

— О чем говорить? — ткнув пальцем в спину братишки, пренебрежительно сказал Васька. — Он двух слов связать не может. С ним хорошо молчать. Он ни слова не скажет, и я молчу. О, какая у нас познавательная беседа получается! — Васька расхохотался. — Вот с тобой поболтать — это другое дело. И поговорил бы, и… — он заулыбался, посверкивая золотым зубом. — А с ним… У него столько ума нет, чтобы разговаривать. Поэтому и молчит, как рыба…

— Молчание — это золото, а вот болтун, как ты, находка для шпиона. Не уважаю трепачей.

— Знаешь, Аленка, на это золото, что молчанием зовется, хлеба не купишь, — ехидно протянул Васька и скорчил рожу. — А я хоть болтун, как говоришь, но хлеб с маслом и сыром всегда имею, да еще икорка водится. А ты еще жизни не видела, а говоришь про неуважение. Фу-ты, ну-ты, как заговорила! Вообще, не нужно меня учить. Говоришь, что устала, тогда иди домой и отдыхай, а мы уж сами тут разберемся. Понятно?

Он приподнялся, и ткнул в сторону двери.

— Ты приехал скандалить, или брата навестить? Алешка соскучился. Всегда про тебя вспоминал и рассказывал, а ты…

— А тебе-то какое дело? — недовольно буркнул Васька, достал сигареты и закурил, стряхивая пепел на книжку, которая лежала на подлокотнике кресла. — Ты в наши дела не влезай. Я с Крючком сам разберусь.

Васька разозлился. Сильно разозлился! Не привык, чтобы ему выговаривали в глаза, не любил, чтобы с ним спорили. Сюда приехал и не ожидал, что у брата — этого молчаливого калеки — прорежется голос, когда появилась эта девка. Васька нахмурился. Хотя, если посмотреть, неплохая подруга. Есть в ней что-то притягивающее. Вроде ругается, а в то же время почему-то хотелось её обнять. Сильно обнять и не отпускать! Чертыхнувшись, Васька взглянул на брата и пожал плечами. Инвалид, да еще такой тюфяк, что поискать нужно, а туда же, мечтает про Аленку. Наверное, думает, что зацепил девку, если женихом называет. Единственное, чем может взять — это жалостью, а Аленка, если она дура, может попасть на крючок этому Крючку, как он называл Алешку, а потом будет всю жизнь мучиться.

Продолжая курить, Васька думал, поглядывая на братишку, потом на закрытую дверь кухни, где занималась уборкой Аленка, думал и размышлял, что будет, если он уведет девку. Неделя есть в запасе. Достаточно, чтобы уговорить. Не таких обламывал, а эта, хоть и языкастая, но простушка, если присмотреться. И одевается так себе. Много денег не заработаешь, ухаживая за больными. А все бабы, как он знал по своему опыту, падкие на яркие побрякушки и ласку. Он снова посмотрел на Аленку, представляя её в будущем. И вдруг мысль мелькнула — шальная и неожиданная, а может взять и жениться на ней? И сам оторопел от этой мысли. А почему бы не жениться? Девка-то хорошая — это сразу было видно, тем более не избалованная. С такой заживешь, как у Христа за пазухой. И она будет ценить, и радоваться каждой мелочи. А, правда, что будет, если…

— Н-да, что-то я засиделся в четырех стенах, — потянувшись, задумчиво сказал Васька, заметив, что Аленка вышла из кухни и присела на стул, исподтишка взглянув на него. — Может, куда-нибудь сходить, а? Слышь, Крючок, в кафе пойдешь?

Он знал, что младший брат откажется.

— Нет, не хочу, — прижимаясь к спинке дивана, покосился Алешка. — Что там делать? Поесть? Аленка приготовит вкуснее. Иди, если хочешь, а я дома останусь.

— Одному скучно в кафе, — поморщившись, сказал Васька. — Ни поговорить, ни посмеяться, а тем более, что сидеть одному — это тоска зеленая, — сказал и неожиданно повернулся. — Слушай, Аленка, может, вдвоем сходим?

И сверкнув золотым зубом, подмигнул Аленке. 

— Сходить можно, — качнув головой, сказала Аленка и, не удержавшись, съехидничала. — Правда, скучно будет с тобой. И разрешение у жениха нужно спросить. Да, Алешка?

И она засмеялась.

— Ох, языкастая! Со мной не заскучаешь. Я умею всё и даже больше того. — Он сделал паузу и подмигнул: — У любого жениха отобью. Ну, сама убедишься, если согласишься, а не захочешь, все равно уболтаю. Не успеешь глазом моргнуть, как свадьбу сыграем, — хохотнул Васька и повернулся к брату. — Слышь, Крючок, я думаю, ты не будешь против, если мы с Аленкой посидим в кафе или в ресторан заглянем?

Пожав плечами, Алешка искоса посмотрел на Аленку и вопросительно вздернул брови.

— А что у меня спрашиваешь? — он кивнул на Аленку. — С ней разговаривай. Я не муж, чтобы запрещать. Как скажет, так и будет…

И снова пожал плечами.

— Ишь, про свадьбу заговорил! Мне нужен муж, а не болтун. Муж, за которым, как за каменной стеной, как говорится, а не пустозвон, — неожиданно сказала Алёнка, потом задержала взгляд на Василии, словно хотела что-то спросить, но не решилась, а виновато посмотрела на Алешку. — Алешка, не обижайся. Может, правда, сходить в кафе? Что-то я вымоталась. Забыла, когда отдыхала.

Сказала и тяжело вздохнула.

— Ну что, идем, — сразу заторопился Васька. — Посидим, музычку послушаем. С Алешкой ничего не случится. Пусть твой женишок дома сидит. Ему не привыкать. — И повернулся к брату: — Слышь, Крючок, когда вернусь — не знаю…

Сказал и хохотнул, а потом поднялся и стал теребить Аленку, чтобы поторопилась.

Они ушли.

Алешка остался один.

Он походил по квартире. Подошел к сумке и пакетам, с которыми приехал брат, но не стал заглядывать. Оставил всё, как лежало. Его вещи, пусть сам разбирает. Подошел к окну. Постоял, посматривая на соседний двор, где играли ребятишки. Несколько машин стояло во дворе. Со стороны донесся крик. Это на футбольном поле. Наверное, ребята играют. За стеной снова зашумел сосед. Опять начнет буянить. Алешка вздохнул, взял книжку и устроился на диване. Он читал, но больше думал. О чем? Да обо всем. Прошлое вспоминал, о матери думал, Аленка перед глазами вставала, и ухмылку старшего брата видел — злую и ехидную, и пытался заглянуть в будущее, а будет ли оно — это будущее, Алешка не знал…

Васька вернулся на следующий день.

— Слышь, Крючок, а всё же уломал Аленку! Знаешь, мы решили пожениться, — сказал он, едва перешагнув порог. — Вот сорок дней пройдут, а там подадим заявление. Не думал, что в наше время такие девки остались.  

— Не успели познакомиться, и уже собираешься жениться? — Алешка пожал плечами. — Неделю поживешь, а потом бросишь, как всех своих девок? Разве можно жениться и жить без любви?

— О, гляньте на него, он любовь захотел! — не удержался, съязвил старший брат. — А может у нас самая настоящая любовь с первого взгляда?

— И Аленка согласилась? — недоверчиво сказал Алешка. — Она же такая… Такая, аж дух захватывает!

— Согласилась, — хохотнул Васька. — Ночь долга. Уломал Аленку. Не будет же она до старости в девках ходить. Сам подумай, Крючок, к примеру, что будет, если бы она за тебя вышла? Ничего хорошего, потому что у вас нет будущего. А я дам всё, что душе угодно. Вот и поразмысли на досуге, а нужна ли она — эта любовь, если нечего дать? Одной любовью сыт не будешь. Ай, что с тобой говорить! Начитался своих книжек, а под носом ничего не видишь. И вообще, не лезь, куда тебя не просят, а то по шее получишь.

И Васька замахнулся, потом чертыхнулся и направился на балкон, доставая сигареты.

Алешка промолчал, лишь еще сильнее сгорбился на диване, уткнувшись в книгу.

Вечером пришла Аленка. Подошла к Алешке, о чем-то спросила, он промолчал. Постояв возле него, Аленка хотела погладить по голове, как раньше бывало, подняла руку, но почему-то не решилась, лишь легонько, едва дотрагиваясь, провела по плечу и тихонечко отошла.

На сорок дней пришли соседи. Посидели за столом, добрым словом мать вспоминали, Алешку жалели, исподтишка поглядывали на Ваську и перешептывались. Ближе к вечеру, все разошлись, соседки убрались в квартире, помыли посуду и тоже ушли.

Следом за ними Васька стал поторапливать Аленку. Она несколько раз оглянулась на Алешку, который сидел на диване с книгой, а потом нерешительно подошла.

— Пойми, Алешка, мне нужно жизнь устраивать, — сказала Аленка.

— Да, понимаю, — не поднимая головы, сказал Алешка.

— Пойми, мы же с тобой шутили, называя друг друга женихом и невестой… — она не смогла продолжить и замолчала.

— Я всё понимаю… — сказал Алешка. — Да, конечно, шутили, потому что с такими не живут.

— Ну зачем так… — она вздрогнула. — Ты же молодой. Встретишь еще…

— А зачем? — он за долгое время впервые поднял голову, взглянул на нее, а в глазах боль.

Сказал, потом опустил голову и замолчал.

Аленка стояла рядом и не знала, что делать. Снова протянула руку, чтобы погладить его по голове, как прежде, и не смогла. Опустилась рука, плетью повисла. Аленка медленно отошла, стараясь не шуметь, засобиралась и вышла, тихонечко притворив дверь. Васька подошел. Хотел было что-то сказать, но махнул рукой и заторопился вслед за Аленкой.

Алешка остался один. Привычно взяв книгу, он устроился на диване и принялся читать. Медленно читал. Больше думал. Отложит книгу и смотрит в окно или еще куда-нибудь, а сам о чем-то думает. Потом поднялся. Долго стоял возле иконы, словно о чем-то говорил, а может, просил. Подошел к фотографии матери, которая стояла в рамке на столе. И опять начался разговор. И опять улыбнется-нахмурится… посмотрит на часы, о чем-то задумается и шепчет. И так почти до утра…

Ближе к обеду вернулись Васька с Аленкой. Постучали. Громко, требовательно, как любил Васька колотить в дверь. Но стояла тишина. Васька долго копался в карманах, разыскивая ключ. Открыл дверь. Они зашли в квартиру. Прислушались. На кухне бормотало радио, но в квартире стояла тишина.

— Эй, Крючок, отзовись! — привычно крикнул Васька. — Слышь, что хочу сказать…

Прислушался и пожал плечами, не понимая, куда делся Алешка. Он же оставался дома и вроде никуда не собирался выходить. Вообще, он старался больше дома сидеть, чем на улице бывать. А тут стоит тишина, которая удивляла Ваську и почему-то настораживала. Как-то непривычно было… Васька прошел в зал, заглянул в другую комнату, но брата не было. Пожимая плечами, повернулся и увидел, что Аленка стояла возле стола и держала в руках пустую рамку, где раньше была фотография матери. Ни письма, ни записки — ничего.

Младший брат пропал.

Алешку искали. Долго. Но бесполезно. С той поры его никто не видел. Но каждый год на могиле матери, где стояли красивый памятник и ограда, стали появляться живые цветы. Кто приходил и положил — этого никто не знал. Может, какая-нибудь старушка присела на лавку отдохнуть и оставила простенькие цветы, может просто прохожий, который мимо проходил и положил небольшой букетик, а может и…

 

 

БАННЫЙ ЛИСТ

 

— О, Иван появился! — воскликнула невысокая худенькая женщина, сидевшая возле подъезда. — Не иначе, за бутылкой потащился. Мужики только с виду крепкие, а на самом деле они — слабые. Быстро ломаются. Я понимаю, такое горе на него свалилась. Здесь здоровый мужик не выдержит, а ему тем более тяжело, но всё равно нужно жить, сжать покрепче зубы и жить, а он… Эх, что говорить-то…

Не договорив, она нахмурилась, взглянула на него и махнула рукой.

Женщины, сидевшие рядом, кивая на соседа, наперебой стали о чем-то разговаривать.

— Да пошли вы… — привычно отмахнулся Иван, надвинул кепку на глаза и, выставив плечо вперед — словно сквозь пургу пробивался, — прошел мимо них и буркнул, не оглядываясь: — Ты, ехидна, попридержала бы язык. Тоже мне, нашлась жалельщица. Понимает она…

— Не мой язык, а тебя нужно держать, чтобы окончательно с катушек не слетел, — соседка ткнула пальцем вслед. — Скажу дочери. Вот увидишь!

— Говори, что хочешь, мне плевать, — сказал Иван. — Лучше сдохнуть, чем…

Он зашелся в кашле, сплюнул и, сгорбившись, уже не слушая женщин, направился к магазину.

…В новую пятиэтажку, стоявшую на окраине города, Иван Воронин с семьей перебрался одним из первых. Взглянешь на дом, на редких окнах занавески или тюль, а остальные еще зияли пустотой. Пока таскали вещи, заметил, что в подъезде всего лишь две-три квартиры были заселены. Вскоре начнут переезжать, и оживет двор, двери захлопают, разнесутся голоса ребятни да изредка распахнется окно и кто-нибудь крикнет, чтобы ребята бежали ужинать или обедать, а то начнут загонять и спать. И они помчатся, чтобы завтра снова встретиться во дворе…

Иван частенько приходил сюда, когда строился дом. Подолгу бродил по квартирам, в которых еще работали отделочники, осматривал их, с рабочими советовался, выходил на балконы и оглядывался по сторонам, и уже тогда он знал, какая квартира ему приглянулась, но молчал, если жена спрашивала. Смеялся, какую выделят, в той жить будем. А супруга его, Антонина, мечтала на первый этаж или на второй переехать, потому что до ужаса боялась высоты и уговаривала Ивана, чтобы тот поговорил с начальством, может, выделят квартиру пониже этажом.

Иван обещал поговорить, а когда стали распределять квартиры, он выбил на пятом — последнем этаже. Сказал, что не любит, когда над головой топают, а еще с балкона открываются чудные виды на холмы и юркую речушку, заросшую кустами, что вьюном кружилась между ними, и рыба в ней водилась, но мелкая — пескарики там, окушки с ершами и вьюнки с верховками. А еще неподалеку от них, за речкой видна опушка леса, где полным-полно ягод и грибов, а от полевых цветов в глазах рябит. И он готов был спускаться и подниматься на последний этаж, чтобы вечерами сидеть на балконе, распивать чаи и любоваться местными красотами. Эх, благодать-то какая! И стал просить квартиру на пятом этаже. Ивану пошли навстречу и выдали ордер на квартиру, о которой он мечтал…

Антонина, когда узнала, что дают квартиру на пятом этаже, готова была остаться в поселке, где они проживали с дочкой и сыном. Но оставаться было нельзя, потому что бараки должны пойти под снос. И волей-неволей, но пришлось смириться, что Иван, обормот этакий, согласился на квартиру на пятом этаже, от которой умные люди всегда отказываются, потому что они живут не одним днем, а смотрят в будущее. И высказав ему всё, что было на душе, она взялась укладывать вещи, готовясь к переезду, но предупредила, что ни в жизнь, ни ногой не ступит на балкон и к окну постарается не подходить, потому что у нее сразу же будет головокружение.

С переездом не затягивали. Это сейчас пожитков набралось бы не на одну машину, а в те времена лишь самое необходимое: кровать, две раскладушки, стол и платяной шкаф — это увезли на грузовике, а остальную мебель, если потребуется, решили взять в кредит. Иван с дружками быстренько перетаскали немногочисленные вещи в квартиру. Рассовали по углам, на середину поставили стол, на него бутылку, простенькую закуску, выпили, закусили, покурили на балконе, где Иван тут же принялся хвастаться чудными видами, снова по рюмке пропустили и дружки отправились по домам, оставив хозяев обживать новую квартиру.

Ивану не спалось в первую ночь. Супруга с ребятишками заняли спальную комнату. Иван остался в зале. И всю ночь бродил по квартире. Заходил на кухню. Щелкал выключателем, посматривая на тусклую лампочку. Наливал чай. Выглядывал в окна, на которых еще не было занавесок. Открывал краны, прислушиваясь к шуму воды. Потом заходил в ванную и подолгу любовался её белоснежностью и тоже открывал воду, наблюдая, как брызги разлетались в разные стороны. Затем спускал воду в унитазе, присаживался на него, и сразу же вспоминалась общая уборная в бараке, особенно в зимнюю морозно-трескучую пору, а сейчас-то какая благодать наступила, хоть круглые сутки сиди и не замерзнешь. Он смотрел и радовался. Наконец-то у них появилась своя квартира. Нет, он не жаловался на жизнь. Наоборот, у него всё благополучно складывалось. Другим тяжелее пришлось, а он родился в городе и жил с родителями. Отслужив в армии, перебрался в соседний город. На завод устроился. Не захотел каждый день мотаться домой, хоть и были дежурные автобусы. Попросил место в общежитии. Родители ругали его, что он надумал в общагу перебраться. А Иван посмеивался. Живут же люди, и он будет жить. Пора привыкать к самостоятельной жизни. Собрал вещички и переехал в общежитие.

И началась самостоятельная жизнь. Где поел, где недоел, где голодным остался, то простирнуть забыл и ушел на работу в грязной рубашке, то штаны порвал, а латать не умеет. Но жизнь всему научит. Потихонечку, но преодолевал все препятствия.

И с будущей женой познакомился здесь же, в этом самом общежитии, когда заманили его на собрание в красный уголок. Рядышком сидели. Друг на друга глядели искоса и взгляды отводили. У Ивана что-то внутри шевельнулось. Обожгло, аж дыхание перехватило. И Антонина взглянет, и щеки огнем полыхнули. Опять покосится и снова краснеет. А после собрания Иван позвал её прогуляться. Она согласилась. С того вечера стали встречаться.

Про любовь не говорили. Слова — это ветер в поле, как смеялся Иван. И говорил, что главное — здесь, и стучал кулаком в грудь. Прижмет к себе Антонину и дыхание перехватывает. Возьмет в свои ручищи ее маленькие замерзшие ладошки, подышит на них, согревая, и она радуется. Подарит простенькое колечко или сережки, а она засмеется, прижмется к нему, взглянет на него, полыхнет румянцем и тут же отскочит, смутившись. А у него дух захватывало, что угодил подарком. Много ль нужно для простого человеческого счастья? Да всего ничего! У каждого человека свой взгляд на счастье. А им малого хватало, чтобы быть счастливыми.

Вскоре свадьбу сыграли. Хотели квартиру снять, а тут Антонине выделили жилплощадь в бараке. Антонина сразу принялась наводить порядок в комнате, куда притащили старенькую односпальную кровать, наспех сделанный стол и этажерку, вот и всё хозяйство. Да, еще по мелочи — посуда там, стопочка книг и газет, и две гераньки на подоконнике.

И началась семейная жизнь. Вернутся с работы, поужинают, а потом уходили гулять или сидели на скамейке возле барака, словно голубки, и наговориться не могли. Каждый день словно первый. Любому пустяку радовались. Соседи подшучивали: вроде живете который месяц, а словно на первом свидании — насмотреться друг на друга не можете. Они смеялись, так и нужно жить друг для друга, радуясь каждому пустяку, каждой мелочи — это и есть настоящее счастье.

Здесь же родилась старшая дочка. А потом, уже перед самым переездом в пятиэтажку, родился поздний, но долгожданный сынок. И в семье было сразу две радости — квартиру получили и сын родился. Перебрались в новую квартиру. Весь день крутились, расставляя вещи, раскладывая по местам, а ночью, когда жена с ребятишками ушли в другую комнату, Иван долго не мог найти себе место. Всё казалось, сейчас громыхнет барачная дверь, и кто-нибудь затопает по скрипучим полам или в какой-нибудь комнате загорланит подвыпивший сосед, а может через стенку заплачет ребенок, и его долго будут успокаивать, напевая колыбельные песни. А в новой квартире не жизнь, а благодать!

Иван жмурился от удовольствия, блуждая по квартире. Выходил на балкон. Облокотившись на перила, курил, поглядывая сверху на всполохи сварки на стройке, потому что строительство новых домов шло круглосуточно, чтобы всех нуждающихся обеспечить жильем. И обеспечивали. Люди не задумывались, как они будут жить, потому что у них вся жизнь была расписана на многие годы вперед.

Иван стоял, поглядывал на голубые всполохи, и  на вереницу машин, что шумели под окнами. Прислушивался к редким разговорам, что доносились в ночной тьме. Ниже этажом кто-то засмеялся. Приглушенно взвизгнула женщина, не испугавшись, а весело, и вслед глухо хохотнул мужик. Окурок прочертил огненную дугу в ночи и исчез. Они о чем-то заговорили вполголоса. Женщина отнекивалась, что-то шептала и отказывалась, а потом сдалась. И они зашли домой, захлопнув балконную дверь. Жизнь продолжается, а может только начинается на новом месте в новом доме…

Годы быстро летят, и не замечаешь. Казалось, недавно переехали, всего несколько лет прошло с той поры, а гляди ж ты, старшая дочка замуж засобиралась. И жениха себе нашла аж из Владивостока, словно поближе не было, но сердцу не прикажешь. Сыграли свадьбу и молодые уехали, но обещали навещать. Пусть не так часто, как бы хотелось, но все же без внимания не останутся.

Младший сын, последышек, он был долгожданным, потому что супруга долго не могла забеременеть, что-то нашли у нее, и пришлось лечиться. Уж было отчаялись, что всего лишь одна дочка будет, а тут жена сюрприз преподнесла, сказала, что ждет ребенка. Иван готов был на руках ее носить. Жили, радуясь каждой мелочи, каждому незначительному пустяку. Жена его, Антонина, умела углы сглаживать. Там словечко скажет, здесь по головке погладит, словно маленького, а тут прижмется, а ночью жаром полыхнет, и у Ивана не было причины с ней ругаться. Наоборот, он радовался, что у него такая жена. И сам старался отплатить такой же монетой. А много ль нужно для простого счастья? Да всего ничего — из двух половинок стать одним целым! Наверное, они стали, поэтому жили душа в душу.

Когда родился сын, неизвестно, кто больше радовался — жена или Иван, но над сыном тряслись оба, пылинки сдували, шагу не давали ступить, а вдруг упадет и поранится или ножку сломает, а вдруг… И этих «вдруг» и «если» было столько, хоть на улицу не выпускай. И не выпускали. Только с собой, только под присмотром и держась за ручку. Казалось, глаз с него не спускали, но просмотрели…

Нет, можно сказать, они не были виноваты в случившемся. Беда не приходит одна, как говорится. Сначала Ивана придавило на работе. Тельфером перетаскивали трубы, а стропы не выдержали, и трубы полетели вниз. Иван не успел отбежать. Напарника спас от верной гибели. Успел оттолкнуть его, сам попал под трубы. Накрыло его, словно катком по нему проехались. Пока разобрали, растащили трубы, он еле дышал. В больницу отправили. Весь переломан. Живого места не было. Думали, что всё, в лучшем случае останется лежачим и с уткой под кроватью, а в худшем…

Но Иван выкарабкался. Антонина дневала и ночевала возле него. Выхаживала, лишь бы его поставить на ноги. И выходила. Врачи удивлялись, что он поднялся на ноги. И не только встал, но и потихонечку приучался ходить. Шажок, другой, третий… Тяжело было, но Антонина всегда была рядом, поддерживая его. Одну ногу по частям собирали, по осколочкам. Здесь врачи не ошиблись, сказали, что на всю жизнь останется калекой. Какой из тебя работник, если не только ходить не можешь, но даже плечо осталось приподнятым и при ходьбе казалось, что он одним плечом пробивает дорогу, выставив его вперед, а ногу подволакивал. И ребра были сломаны, и еще столько всего, что врачи удивлялись, что в живых остался. Другой бы на его месте давно помер, а он выкарабкался, да еще про работу спрашивает. Какая работа? Сиди на инвалидности и не рыпайся! В общем, вчистую списали. И на работе обвинили его, будто бы сам сунулся под трубы. Его никто не заставлял. Сам нарушил технику безопасности. Всю вину свалили на него.

Иван места себе не находил, когда узнал, что его отправляют на инвалидность. Как списать, если еще молодой? Поковыряйтесь во мне, отрежьте что-нибудь или нарастите, может, хоть слесарить смогу или плотничать, руки-то работают, я же молоток или гаечные ключи не ногами держу, а руками. Ну как мне жить, если в таком возрасте уже стал инвалидом. Я еще детей могу клепать, а вы меня… Ну, как же так, а? Как-как… как другие люди живут, — говорили врачи. Живут и не жалуются. Вот и ты радуйся, что живой остался, а мог бы и… Они кивали на окно, показывая на городское кладбище. Эх, да лучше бы туда, чем стать калекой. А супруга успокаивала. Время лечит. И ты поднимешься. Главное, что голова на плечах и руки шевелятся. Я сегодня узнавала, что в обувную мастерскую требуется сапожник, а ты же умеешь обувь ремонтировать. Со всего двора к тебе за помощью обращаются. Вот тебе и работа нашлась. Раньше за «спасибо» ремонтировал, а теперь за такую же работу еще деньги будут платить. Я договорилась. Они будут ждать, когда оклемаешься и сможешь приступить к работе. Не волнуйся, Ванечка, проживем! Я поставлю тебя на ноги. Главное, что живой, а остальное дело поправимое. И прижимала его к себе, успокаивала…

Иван запросился домой. Дома стены лечат, как говорится. Обещали выписать, а тут с сыном беда произошла. Неугомонный был. Силу некуда тратить, если постоянно быть под присмотром. Вырвался от матери, когда они направились в больницу и помчался через дорогу, а тут машина вывернула из-за поворота. Шофер ничего не успел сделать. Слишком неожиданно мальчуган выскочил на дорогу. Под колеса угодил. Умер. Сразу.

А после похорон, когда старшая дочка уехала, у Ивана разболелась супруга. Умом тронулась, исподтишка говорили соседи, и крутили пальцами возле виска. И правда, Иван заметил, что жена стала заговариваться. Сядет, бывало на диван или возле стола и начинает перебирать вещи сына или его игрушки, а сама разговаривает, словно с живым, а то начнет смеяться. И смех какой-то пугающий. Сначала тихо посмеивается, а сама к чему-то прислушивается, а потом всё громче и громче. И закатится, аж слезы на глазах выступают. И всё к Ивану приставала, что он не смеется над проделками сына. Вот же, глянь, что он вытворяет. И тыкала пальцем в пустоту, и снова заходилась в смехе. Иван прятал игрушки, но супруга находила, и снова начинались бесконечные разговоры с сыном и этот непрерывный пугающий смех.

Иван вызвал врача. Молоденькая приехала. Видать, только после института. Посмотрела на супругу. Иван рассказал, с чего началось. Она покачала головой, посочувствовала. Сказала, что это бывает и ей нужно побольше положительных эмоций, и тогда всё встанет на свои места, но если дальше будет продолжаться, придется в больницу везти, а пока полечится в домашних условиях. Выписала лекарства, велела сходить за ними в аптеку. И ушла.

Следом за ней собрался Иван. А кому идти, как не ему? Хотел было стукнуть к соседке, но услышав, как она костерит своего мужика, не стал. Жену запер на ключ, а сам потихонечку побрел на костылях. Пока туда дотащился, пока обратно вернулся… Подошел, а возле дома «Скорая» стоит и милиция. Сердце екнуло, когда увидел. Беду почуял. И правда, снова беда в дом пришла. Пока он ходил в аптеку, супруга с балкона шагнула. Сын позвал. Соседи слышали, как она вышла на балкон, всё говорила с кем-то, а потом вскрикнула, мол, подожди меня, сынок. Я иду к тебе, иду. Жди меня… Встала на табуретку, на которой Иван всегда сидел на балконе и курил. Встала и шагнула, чтобы встретиться с сыном. Умерла. Сразу.

Иван сломался. Не выдержал. Слишком много бед свалилось за столь короткий срок. Сначала сам попал в больницу. Потом с сыном произошла беда. И буквально следом — с женой случилось несчастье. Навалилось сразу. Таким тяжелым грузом придавило к земле, что Иван не выдержал. Лопнуло что-то внутри. Видать, главный стержень жизни сломался. Запил. Хотел горе водкой залить, но бесполезно. Себя винил во всех бедах. Если бы не попал в больницу, сына бы машина не задавила. А если бы не пошел в аптеку, а отдал рецепты соседке или попросил посидеть с женой, тогда бы с ней ничего не случилось. И так посмотрит, и сяк взглянет — и везде он виноват. И стал пить. Много. А напьется, поставит фотографии на стол, разговаривает с ними и плачет. Снова выпьет. И опять говорит. Все жаловался на свою жизнь. Всё сына жалел и жену, а себя ругал, что их не сберег. И засыпал тут же за столом. А проснувшись, снова тащился в магазин…

Старшей дочке, едва вернувшись после похорон брата, снова пришлось ехать на похороны. На этот раз муж и дети поехали с ней. Слишком большое горе свалилось на них. Ей тяжело, а отцу еще тяжелее. Видела, как он изводил себя, как пил, не просыхая, потому что винил в этих бедах только себя одного и никого более. И пил. Дочка уговаривала, чтобы отец к ним перебрался. Хотя бы на время, пока не оклемается. Ни в какую! Иван отказывался ехать. Как он может умотать за тридевять земель, если тут лежат и сын и супруга. И отказывался. Дочка с семьей долго пробыли тут. Вроде у Ивана на душе должно стать полегче, что внуки рядышком, что отвлекают его, а взглянет на них и снова появляются слезы. То ночами вскакивал, когда сына или супругу видел во сне, где они веселые были и он без костылей. Снилось, что гуляют или возле реки сидят, а сами наговориться не могут, словно потерянное время хотят вернуть. Иван поднимется утром. Глаза в пол и всё норовил в магазин уйти. И дочка не выдержала. Долго с ним разговаривала и уговорила. Соседи пообещали присмотреть за квартирой и могилками. И дочка забрала отца к себе. Надеялась, что вернет его к жизни.

Может незнакомый город повлиял, может чужая семья и чужие люди вокруг или больница помогла, где он несколько раз лежал, а может местные знахари, которые лечили его заговорами и травками, но Иван с трудом, а всё же взял себя в руки. Но потом запросился домой, когда на душе полегчало. Загостился. Затосковал. Уезжал на месяц-другой, а исчез на три долгих года. И уехал, пообещав дочке, что будет держать себя в руках.

…Иван вывернул из-за угла дома. И правда, фамилия Воронин подходила ему. Вроде еще не старый, но из-за горя, что свалилось на него, сейчас он больше был похож на старого покалеченного ворона. Сам в темной одежде, нахохлившись из-за приподнятого плеча, опустив чернущую голову, зыркая исподлобья по сторонам, он медленно шагал, подволакивая ногу, и делал вид, будто не замечает соседок, которые сидели на лавке возле подъезда. Вчера принесли пенсию. Ну и того… Пошел в магазин за продуктами и не удержался, сначала взял одну бутылку, походил по отделам, и снова вернулся и купил еще несколько бутылок пива. А утром проснулся, голова словно чугунная. Глянул, похмелиться нечем. Пришлось в магазин тащиться. И сейчас ему хотелось побыстрее юркнуть в подъезд, подняться к себе, закрыться и никому не открывать дверь, пусть хоть потоп, хоть пожар — ему было наплевать. Он не то, что хотел похмелиться, он хотел остаться наедине со своим одиночеством, к которому давно привык.

— Эй, Иван, здоров был, соседушка! Ну и как, вчера хорошо погулял? — окликнула одна из соседок. — До полуночи радио орало. Опять дурью маешься? Пенсию с гулькин нос получаешь, с хлеба на воду перебиваешься, но еще умудряешься напиться. И откуда деньги берешь на эту пьянку, а? Ты же насквозь больной, весь переломанный, на тебе живого места не осталось, а еще пьешь. Другой бы загнулся, а тебе хоть бы хны. Хоть бы о себе подумал, о своем здоровье…

— От водки микробы дохнут, — брякнул Иван. — Поэтому меня ничего не берет, даже смерть с косой. Эх, да лучше бы забрала, чем так жить. День прошел, ну и…

И махнул рукой, заматерился.

— Дурак! Да разве можно такое говорить? — всплеснула руками соседка. — При Антонине не пил, а сейчас что хочет, то и делает и никто ему не указ, — и ткнула пальцем. — Обормот!

— Да пошла ты… — буркнул Иван. — И без тебя тошно…

И закондылял к подъезду.

— Не лайся, Любка, — толкнула соседку другая, Ирина Петровна — она была подружкой покойной супруги Ивана и поэтому старалась его защитить, если была возможность. — Слышь, Вань, опять за бутылкой ходил? Да лучше бы пожрать купил, чем ее — проклятущую. Ну, сколько можно с тобой разговаривать на эту тему? Прекращай это нехорошее дело, завязывай, а то напишу твоей дочери, что снова стал в бутылку заглядывать. Она вмиг примчится. Завязывай…

Еще одна соседка что-то ехидно сказала, но Иван сделал вид, словно её не слышит. А последняя, самая маленькая, больше похожая на девчонку — подростка, чем на взрослую женщину, поморщилась и кивнула, поправляя косынку.

— Зарекалась свинья... — она не договорила, взглянув на него, и махнула рукой. — Пока жена была под боком, присматривала за ним, а её не стало, вот и распоясался. Свободу почуял, — и сказала, словно плюнула: — Алкашонок, а не мужик! Настоящий мужик должен в любой ситуации оставаться мужчиной, а не махать на себя рукой. Не успеешь оглянуться, как очутишься на самом дне.

Она хмуро посмотрела и ткнула пальцем в него.

— Сама ты, Машка, свинья, — здесь уже сам Иван не выдержал и приостановился. — Нет, не свинья, а ехидна рыжая. Тебе-то какое дело, пью я или нет. Да что ты понимаешь в моей жизни? Я, может быть, до сих пор горе не могу залить, а ты… Устал я от этой жизни. Ох, как устал! — Он махнул рукой, взглянул на нее и сказал: — Слышь, Манька, а чего проходу не даешь мне? Пристаешь, как банный лист. Может, понравился? Так скажи. Бутылочку возьму, и обмозгуем это дело. Глядишь и…

Иван выпятил грудь, охнул и схватился за голову.

— Слышь, Мария, он дело говорит, — повернулась к ней Ирина Петровна, поправляя косынку. — Подумай. Мужик-то неплохой. Жалко его, если пропадет. Уж сколько лет вдовцом живет. Подумай. Может, правда, что-нибудь у вас срастется…

— Да на кой ляд он сдался? Семья должна быть крепкой. Соедини две половинки в одно целое — это и есть муж и жена. Что говоришь? Да, к любому человеку можно найти подход. Я считаю так, если сходиться — это на всю оставшуюся жизнь, и жить душа в душу, чтобы каждой мелочи, каждому пустячку радоваться, а не для того, чтобы каждый день лаяться или на пьяную рожу смотреть, — взвилась, было, Мария, но осеклась, когда в бок ткнули кулаком. — А ты не ширяйся, Ванькина заступница! Лучше бы отругала его. Сколько лет горе заливает. Знаю, что мужик неплохой. Пора бы за ум взяться. А он за воротник закладывает. Ведь совсем сопьется. Так недолго и с балкона упасть…

Не подумав, сказала сгоряча и прикрыла рот ладонью, покосившись на Ивана. Видать, пожалела, что о прошлом напомнила.

— Дура, как есть — дура! — рявкнул Иван, рывком распахнул дверь, и с треском захлопнул за собой, поднимаясь по лестнице и продолжая ругаться. — Не язык, а словно помело поганое. С мужиком нужно лаской, как моя Антонина делала, а эта своим языком как обухом в лоб. Ни один нормальный мужик не согласится с такой бабой жить. Язык мой — враг мой. — И опять повторил: — Дура!

И ругался во весь подъезд, пока не добрался до квартиры. Потоптался возле двери, словно решаясь, а может, о чем-то задумался. Зашел. Захлопнул дверь. Снова прислушался. И заторопился на кухню, где на плите стояла маленькая кастрюлька с прокисшим вермишелевым супом — забыл убрать, а на неубранном грязном столе стояла тарелка с вялыми огурцами, два куска черствого хлеба и стакан.

С той поры, когда он вернулся домой от дочери, прошло поболе трех лет, а словно вчера это было. И каждый раз, когда он открывал ключом дверь, казалось, сейчас распахнет, а на кухне супруга возится как обычно, а сын сидит в своей комнате и занимается. Он любил рисовать. Все стены были увешаны картинками. Сколько альбомов перевел — не счесть и это теперь осталось памятью о нем, памятью о его семье, которую потерял по своей вине. И теперь вот остался один. Нет, конечно, есть еще старшая дочь, но она так далеко, словно на другой планете живет. Всё грозится приехать, а у самой трое ребятишек и больная свекровь на шее. Ладно, мужик неплохой. В море ходит. Заработки хорошие. Но уходит на несколько месяцев и получается, что дети, свекровь и хозяйство на дочке. И она прет, не разгибаясь, как ломовая лошадь. Куда уж тут ехать, если такое ярмо на шее. Ладно, звонит да письма пишет — это уже хорошо. Пусть далеко, но всё же они общаются. А чтобы вот так, сесть рядышком, поговорить по душам, доверить самое сокровенное, что другим не скажешь, да просто друг другу ласковое слово сказать — такого человека не было.

Антонина ушла в мир иной, а другую женщину он так и не смог привести в дом. В последнее время и дочка намекала, чтобы женился, ну, или хотя бы нашел себе подругу жизни по душе, а он только плечами пожимал и отмалчивался. Какая женщина, если на себя давно рукой махнул. Ну, а соседи… Вроде мирно с ними живет, но близко не подпускает. У них своя жизнь, а у него своя, а вот близкого человека, чтобы душу перед ним распахнуть и рассказать всё, о чем наболело, — у него не было. Частенько подруга жены, Иринка или Петровна, как её называют, к нему заходит. Иногда порядок наведет, а если свободное время есть, то что-нибудь приготовит на скорую руку и торопится домой. Мужик должен прийти или дети обещали в гости зайти. И уходит, а он опять остается один на один со своими мыслями и своим прошлым, от которого никуда ему не деться, так и будет его сопровождать до последнего своего часа…

Да и работу себе так никакую он и не нашёл. Пока у дочки сидел на шее, она таскала его по всяким врачам и знахарям. Всё пыталась к жизни вернуть. Пусть не полностью, а хотя бы частично его восстановить. Что-то восстановилось, а вот нога, собранная из осколков, да плечо, которое столько раз оперировали, — так и не вернулись к своей норме. Хочешь или нет, но инвалидом остался. И уже ничего не поправишь.

Вернулся домой, надеясь, что родные стены помогут. Правда, ехал, а на душе неспокойно было. Особенно, когда подошел к подъезду. Ладно, никого не было возле него. Постоял немного, словно с духом собирался, а потом распахнул дверь и стал подниматься по ступеням. Чем выше, тем медленнее шагал. Поднялся на свой этаж. Ткнул ключ в замочную скважину, повернул и застыл, прислушиваясь, аж головой мотнул, не поверив. Ивану показалось, что на кухне супруга поет. Песню любила про рябинушку, про нее — кудрявую. И всегда её пела. Особенно, если на кухне возилась. Это была бесконечная песня. Много всяких знала, а напевала одну и ту же. И сейчас он стоял возле двери, а открыть не решался. Казалось, распахни дверь, и увидит жену, как возится на кухне, опять, наверное, что-нибудь стряпает, а сын как обычно, альбомные листы переводит. И не удержался. Распахнул дверь. Переступил порог. Сумка выпала из руки. И стал озираться. Захотелось ему крикнуть, а вот и я вернулся. Но в квартире стояла тишина. Затхлый воздух. И такая тишина, аж в ушах зазвенело. Иван не удержался. Присел на краешек стула, что стоял в прихожке, и застонал: протяжно и тоскливо — больно…

До утра просидел на диване. Редкий раз поднимался, выходил на балкон, и сразу щемило сердце при виде табуретки, с которой супруга шагнула навстречу сыну, а убрать ее — духу не хватало. Он курил на балконе, потом возвращался в квартиру. Заходил на кухню и подолгу стоял возле окна. Смотрел на редкие проезжающие машины. Вслушивался в голоса, что раздавались в ночной тьме, и еще невольно прислушивался, что вот сейчас оттуда, из спальни, донесется голос жены или сонное бормотание сына, а потом торопился туда, где висели на стенах рисунки сына, а на столе стопка альбомов — это всё, что осталось на память. А еще сохранились семейные фотографии, когда сын родился, когда с ним гуляли, в садик пошел, а там… Этих «когда, еще и там» было много и Иван мог часами сидеть и перебирать фотографии, где были он с супругой и сын с дочкой. Столько времени прошло, а боль не утихает. Вроде заглушал ее, пока гостевал у дочки, а она все равно внутри живет. И едва что-то напомнит о сыне или жене, тут же вспыхивает эта самая боль — долгая, щемящая — тоскливая…

Но жизнь продолжалась. Дня не прошло, как вернулся, в дверь забарабанили. Подруга покойной жены, Ирина Петровна, примчалась, а вслед за ней Мария — эта рыжая ехидна зашла. Соседи позвонили им, что всю ночь по квартире кто-то ходил. Уж не воры ли влезли? Прибежали и ахнули, увидев Ивана, которого столько времени не было дома.

— А что не сообщил? — сразу с порога сказала Петровна. — Мы бы встретили. Здоров был, Ваня! Вижу, немного оживаешь, и лицо прояснилось, а то совсем почернел, когда беда пришла. Ну, как себя чуешь, почему не сообщил?

Прыгая с пятого на десятое, затараторила Петровна.

— Сам добрался, — буркнул Иван. — Что зря людей беспокоить.

— А может в магазин сходить? — сказала Мария. — Я бы купила продукты. У тебя же хоть шаром покати. Обед бы приготовила. Ты же с дороги. Кушать хочешь. Что купить, Иван? Я быстренько схожу…

— Сам схожу, если нужно будет, — нахмурился Иван. — Обойдусь без помощников. Пора привыкать к этой жизни.

— У меня суп есть. Вкусный! Только что приготовила… — запнулась Мария. — Может, принести кастрюльку? Покушаешь…

— Без тебя справлюсь, — перебил Иван. — Что пристала со своим супом, как банный лист к заднице? Не успел приехать, уже ломятся в двери. Без тебя обойдусь. Ишь, жалельщица нашлась! Кастрюлю с супом она принесет. Накормит бедненького. Пожалеет. Да пошла ты…

Иван поморщился и отмахнулся от нее.

— Ну и справляйся, — вспыхнула Мария. — Никто тебя не собирается жалеть. Хотела по-соседски помочь, а он развыступался. К нему с добром, а он…

И она ушла, с треском захлопнув дверь.

С той поры Мария взъелась на него. А Петровна редкий раз, но всё же заходила к нему. Помогала по хозяйству. То полы вымоет, то пыль по верхам вытрет. Ивану тяжело было подниматься на табуретку. То постельное белье простирнет или что-нибудь из магазина принесет. И всё это старалась делать незаметно, так, словно мимо проходила и забежала на минутку. Она пыталась вернуть Ивана к жизни…

Но постепенно, все реже и реже стали заходить соседки, потому что у каждой своих забот полон рот, у всех семьи, а они пропадают часами у одинокого соседа. Это ж какому мужику понравится? Может, мужики ничего не говорили, какая-никакая, а мужская солидарность существует, и каждый понимал, что на месте Ивана мог оказаться любой из них. Но все равно помощницы реже стали появляться. Иван тоже огрызался, когда соседки слишком навязчиво предлагали свою помощь. Если жены в доме нет, чужая не помощница. Ивану волей-неволей, но пришлось возвращаться в эту самую жизнь.

Возвращение было трудным. А честно сказать, он, наверное, до сих пор считал, что находится между прошлым и настоящим. Застрял и никак не может вернуться в эту жизнь. Если бы работал, легче перенес эти беды, что свалились на него. Всё же с людьми, все же крутился бы по работе, глядишь, меньше думал бы про супругу и сына.

С годами и костыли бросил, но с клюкой не расставался. И плечо болело. Годы прошли, а к непогоде хоть на стену лезь. Подружка жены, Нинка или Петровна, как ее называли во дворе, частенько заводила разговоры про женитьбу. Даже не про женитьбу, а что в доме нужна женская рука, чтобы за порядком присматривала и за ним, а что он может сделать со своей шлеп-ногой да приподнятым крылом.

Иван избегал такие разговоры. Но в то же время, понимал, что слишком тяжело жить без женской руки в доме. Он всегда вспоминал свою Антонину, как она справлялась с домашними делами. А когда её не стало, у Ивана всё из рук стало валиться. Не получается и всё тут! Брался за домашние дела и не знал, плакать ему или смеяться. Сколько времени живет один, а не научился стирать или порядок навести в квартире. Займется постирушками, забудет и смешает черное с белым, а потом с удивлением и руганью рассматривает, что у него в руках находится, то ли половая тряпка, то ли рубаха в непонятных пятнах и разводьях. А уборка — это вообще тоска зеленая с его-то кривой ногой и плечом-крылом. Не взлететь и не оттолкнуться. Ладно, по низам — то есть полы — можно шваброй грязь развести и мусор по углам растолкать, а выше не получается. На стул не залезешь, и одна рука не поднимается. Какой уж тут порядок наведешь. Ладно, простенький суп сварить или картошку пожарить — это он еще может, но что-нибудь повкуснее, как готовила его Антонина, у него не выходит. Руки не из того места растут, как он говорил. И задумывался. Да, с одной стороны без женщины как без рук, а с другой стороны, если взглянуть, да какая баба за него пойдет, за инвалида-то! Всем же здоровые нужны, непьющие и некурящие, чтобы зарабатывали много и руки правильно росли, а не из какого-нибудь места, а у него что — да ничего! Ни денег, ни работы, ни тем более здоровья, да еще курит и от рюмки не отказывается. Разве нормальная баба пойдет за такого? Конечно, нет! А с дурой жить, только время тратить. Эй, кому калека нужен — налетай! Не выдержал Иван, закричал. Тишина… Иван вздохнул. В том-то и дело, что никому…

А еще у него было одиночество. Его одиночество, к которому он привык за эти годы, и из-за которого ему не хотелось приводить чужую женщину в дом. Он привык, что всегда один. А появись новый человек в доме, еще неизвестно, нашли бы они общий язык или нет. Кажется, для жизни многого не нужно. Просто два человека с разными характерами должны стать одним целым, как у них с Антониной было. А получится ли стать единым целым с другой женщиной — он этого не знал…

Первое время, когда остался в одиночестве — это слишком тяжело было для него. И дома не мог находиться, и на улицу пойдет, а там везде знакомые места, где они с семьей проводили свободное время. Вон кафе, где ели мороженое. А в парке катались на каруселях. А в этом скверике он с Антониной любил сидеть, когда молодыми были. Планы строили на жизнь. А оно гляди, как жизнь к ним повернулась… Да, тяжело было вспоминать. Слов нет.

И на работу ездил. Но его даже за ворота не пустили. Это производство, а не проходной двор и захлопывали перед носом калитку. Петро, да это же я, Иван! Не признал что ли? Иван стучал кулаком в грудь. Ну, как же, признал, но здесь завод, а не парк отдыха. Иди, Иван, иди отсюда, пока проверяющий не появился. Я же нагоняй получу из-за тебя. И прогоняли его. Правда, редкий раз встречал знакомых, с кем работали вместе. Постоят, поговорят. Иной раз в пивнушку зайдут, пару кружечек пивка возьмут и разговаривают. Иван в основном спрашивал и жадно слушал, что делается у них на работе. Кто из старых остался, кого выпроводили на заслуженный отдых, кто из новеньких пришел и будет ли толк от них. А помнишь того, ну, Матвея Носова, который в слесарке сидел? Здоровенный такой! Да, припоминаю. Нет его, схоронили. Онкология, твою мать. Не успели глазом моргнуть, начисто сожрала мужика, а ведь в нем было живого весу поболее ста кило, а схоронили одни мослы и череп, обтянутый кожей. И куда смотрит медицина, почему до сих пор не придумают лекарство от этой заразы. И начинались долгие разговоры. Казалось, говорили обо всем, но в то же время — ни о чем. Иван вернется домой, посидит, вспоминая разговор, и пожмет плечами. Вроде много говорили, обо всем расспрашивал, а ничего путного не услышал…

Но первое время, когда из больницы выписался, Иван вообще сторонился людей. Всех. Молодой еще, можно сказать, но уже калека. Инвалид. Он видел, как возле храма сидели нищие и просили подаяние. И вздрагивал, представляя себя среди них. А что? Как раз для него место. Нога покалечена, плечо, словно крыло торчит, а из-за этого и голова наклонена в одну сторону, словно он хочет прислониться к этому плечу и взгляд получается исподлобья, а не прямо в лицо. Сесть возле нищих, протянуть руку и собирай милостыню. Люди будут проходить, кидать копейки в подставленную коробку или фуражку и ни один не взглянет на него, а если посмотрят, то с презрением — молодой же, а просит. Зачертыхался Иван. Лучше голодным быть, чем сидеть с протянутой рукой. И уходил к реке. Забирался в глушь, усаживался на берегу и думал, поглядывая на воду. О чем думал? Да обо всем и о жизни — тоже.

 

…Иван сидел на скамейке возле подъезда. Нога болела, никакого спасу нет, хоть волком вой, хоть об стену головой — ничем не уймешь эту боль. Врачи говорили, так и будет к непогоде. Чем старше станешь, тем сильнее будет болеть. Новую ногу пришить не получится. Радуйся тому, что смогли твою сохранить, а боли — от этого никуда не денешься. Будешь принимать лекарства. Вылечиться не получится, но боль можно заглушить.

Он поморщился, растирая ногу. Чуть не охнул, когда ее словно прострелили. Мимо промчались ребятишки. Иван невольно взглянул вслед, а у самого в голове мелькнуло, что вот и его сын так бегал, а сейчас… Он вздохнул. Да, так и будешь жить воспоминаниями.

Иван мельком окинул заросший двор, взглянул на дом, где были видны лишь верхние этажи, а остальное заслоняли деревья. Вон как разрослись! А когда-то двор был голым. Все как на ладони. Ни тенечка, ни кусточка. Помнится, он уговаривал жителей выйти на субботники или воскресники, чтобы сделать палисадники и посадить кустики акации или рябинку, потом посадили березы и клен. Хорошие красивые деревья. Помогая плотнику из домоуправления, с мужиками лавочки сколотили и вкопали. Домоуправление поставило беседку и сделало небольшую детскую площадку с песочницей. Вот уж радость для ребятни! И женщины не отставали. То клумбочки сделают, то цветами займутся перед своими окнами. Двор заиграл. Красивый стал, ухоженный. С той поры, если взглянуть, много воды утекло. Некоторых жильцов уже нет. Одних схоронили, другие получили новые квартиры и переехали, а на их место новые соседи заселились. Жизнь на одном месте не стоит. Она движется…

Иван вздохнул, вспоминая прошлую жизнь, и нахмурился, аж брови сошлись на переносице, когда увидел соседку — эту пигалицу, Марию — эту рыжую ехидну, как называл ее Иван. Поругались, когда он вернулся. С той поры не могли общий язык найти. С виду баба хорошая, но живет одна и язык у нее — Бог семерым нес, одной достался. Попробуй сунуться к ней, так отбреет, с неделю икать будешь. Да еще на весь двор опозорит. Все Машкины беды от длинного языка, как Иван говорил. Поэтому без мужика живет, что ни один нормальный мужик не станет с такой ехидной жить.

Иван наизусть выучил ее характер. Сколько лет прожили в одном подъезде, а общий язык не нашли. Сам виноват. Женщина с характером, а он взял и оттолкнул её, когда они с Петровной зашли к нему после возвращения. Она же хотела помочь ему, а в нем взыграла мужская гордость, что справится, да еще прошлое вспомнилось, когда вернулся. Ну и того… разлаялись. С той поры Мария взъелась. В общем, стали врагами. Иван покосился на нее, опустил голову, словно не заметил и полез в карман за сигаретами. Всё, ничего хорошего можно не ждать. Это не баба, а банный лист, который так и норовит пристать. Иван уж пожалел, что решил посидеть на лавочке. Мария вышла из подъезда. Постояла, посматривая по сторонам. Взглянула на чернущую грозовую тучу, которая нависла над соседним двором, на деревья, что шумели под порывами ветра. И тоже нахмурилась, заметив Ивана на скамейке. Хотела было вернуться домой, но приостановилась, а потом направилась к скамейке. Иван вздохнул. Всё, сейчас начнет читать мораль…

— Не с кем выпить или на бутылку не хватает? — не удержалась, съехидничала Мария, присаживаясь на краешек скамейки. — А, забыла… Ты же у нас алкаш-одиночка. Одному больше достанется, да?

И меленько засмеялась.

— Дура, как есть — дура! — рявкнул Иван, хотел подняться, но охнул и снова уселся, схватившись за ногу. — Я в аптеку собрался. Лекарства закончились. Сунулся, хоть шаром покати. Спустился на улицу и понял, что до аптеки не дойду и обратно не смогу подняться. Сижу, в себя прихожу. Нога болит. Сама видишь, как погода крутит, спасу никакого нет. Здесь хоть в петлю головой, а ты — алкаш, алкаш...

— А что, сунулся бы в петлю, всё равно живешь ни себе, ни людям. Бултыхаешься, как дерьмо в проруби, а так бы сразу все проблемы снял, — снова съехидничала Мария. — Всем миром бы схоронили. Я бы даже на букетик цветов не пожалела. Тебе какие нравятся — гвоздички или каллы? Ну так, на всякий случай спрашиваю… Вдруг, да пригодятся. Я бы их собственноручно на могилку положила. Знаешь, Иван, ты пьешь и другие мужики, глядя на тебя, за воротник закладывают. Бабы лаются, а мужики пальцами на тебя указывают. И пьют, сволочи, а всю вину на тебя валят! Дурной пример подаешь, алкашонок. Эх, да лучше бы нашел путную бабу и женился. Глядишь, за ум бы взялся. А так… — она махнула рукой. — Я всегда говорила, что мужики — они слабаки. Чуть что, сразу ломаются и начинают в рюмку заглядывать. Прямо, как ты. Был человеком, становишься алкашонком.

И опять меленько засмеялась.

Иван засопел. Эта ехидна при случае всегда его называла алкашонком, словно у него имени не было. И постоянно с ехидцей, с подковырками, аж хотелось вскочить и треснуть по её рыжей башке, но нельзя — это женщина, как ни крути. Пусть вредная, но баба…

— Ехидна рыжая, врезать бы, да не приучен на бабу руку поднимать, — медленно, с расстановкой выдавил из себя Иван, кое-как поднялся и, опираясь на клюку, потащился к подъезду. — Рано меня хоронишь. Рано! Не дождешься! Все бабы как бабы, а эта — банный лист. Пристанет и покоя не дает. Вот уж уродилась червоточина. Путную бабу не найдешь, но и такая не нужна. Правильно, лучше в петлю, чем такую жену иметь.

Он повернулся и ткнул в нее пальцем.

— Дурак может быть в петлю полезет, а умный станет на руках носить, — вслед донеслось, и раздался громкий смех. — Ну, тебя это не касается. Ты к первым относишься. Ну, к тем, кто в петлю лезет, а отсюда следует, что ты — дурачок!

И еще громче расхохоталась.

— Видать, на твоем пути одни лишь дураки встречались, если до сих пор умного мужика найти не можешь, поэтому одна живешь. Вот ты и есть, что ни себе, ни людям, — не удержался, ткнул пальцем Иван. — Потому что умный не позарится на такое добро, как ты, Мария, а дурак просто тебя не заметит, а если заметит, на другой день сбежит. Потому что с тобой жить, только время тратить.

Мария умолкла на мгновение, услышав его ответ, а потом снова принялась смеяться.

Иван думал, что ее разозлит, и не ожидал, что она засмеется и готов был клюку в нее бросить, но запыхтел, распахнул дверь, зашел в подъезд и с размаху захлопнул дверь. И ругаясь, стал подниматься по лестнице.

— Дура, как есть дура, — ругался Иван, с трудом поднимаясь по ступеням. Хотел было плюнуть под дверь, где жила Мария, но не стал так низко опускаться, а мимо прошел. — Лучше бы в аптеку сбегала, чем приставать. Видит же, что нога болит, а ей хоть бы хны. Это она мстит за старые дела. Я и говорю, что она — баба вредная. Прицепилась, как банный лист. Тычет носом, будто я алкаш последний и смеется надо мной. Другие пьют, она всю вину на меня сваливает. Я никому не наливаю и никого не заставляю. А Мария мне покоя не дает, пилит и пилит. Вот уж уродилась червоточина!

— Что лаешься, Иван? — распахнулась дверь и на площадке появилась высокая дородная Лариса Николавна, его бывшая начальница участка на заводе. — Что ругаешься, говорю? На весь подъезд разорался.

Она неторопливо захлопнула дверь и повернулась к нему, поправляя яркую косынку.

— Ай, опять с ехидной повстречался, — Иван махнул рукой и невольно вцепился в перила, когда шатнуло на больной ноге, на которую оперся. — Ох, мать твою за ногу! Аж в глазах потемнело! Хотел в аптеку за лекарствами сходить, нога болит, спасу нет, да куда по такой погоде тащиться. Того и гляди ливанет. А тут ехидну принесло. Психанул и ушел домой, лишь бы с ней не разлаяться. Еще смеется надо мной, сволота! Из-за нее остался без таблеток. Хоть на стену лезь. Слышь, Ларис Николавна, дай анальгинчик или какую-нить мазь. Я же не дотяну до утра. У кого достать, а? Я бы вернул. Скорую помощь, говоришь? Да ну… — он протянул и махнул рукой. — Они не поедут ко мне. Что им скажу, что нога болит? Да они засмеют меня! — и опять махнул рукой. — Да ну…

Он приостановился, и принялся растирать ногу.

— Не обращай внимания на Марию, — хохотнула бывшая начальница. — У нее тоже жизнь не сахар. Сколько лет одна живет, никого к себе не подпускает. А баба должна жить для кого-то — это в каждой женщине заложено, а у нее никого не осталось. А ведь всякая баба хочет тепла, чтобы её обняли, приласкали, пожалели и тогда она всё сделает, было бы для кого делать. Одна живет, — и словно с трибуны сказала, подняв кулак, рубанула: — С людьми нужно общий язык находить, а с бабами тем более, потому что в первую очередь она — женщина, которую нужно любить, ну, в крайнем случае, уважать, а всё остальное — это шелуха. Вот так, Иван!

Сказала, опять рубанула рукой, и принялась спускаться по лестнице.

— Ага, женщина… А ты попробуй-ка, найди язык, приласкай эту ехидну, — вслед сказал Иван. — Не то, что руку откусит, самого сожрет и не поморщится. Хорошая женщина не станет лаяться, как Мария, а подход бы нашла к мужику. Вот, к примеру, как моя Антонина делала. А у этой же Марии все наоборот получается. Наизнанку вывернется, лишь бы носом ткнуть. Пусть дураков в зеркале ищет, которые согласятся её жалеть, а мне еще жить хочется.

Он пробормотал, прислушался к грузным шагам соседки, вздохнул и снова стал подниматься по ступеням. И пока поднимался, все чертыхался, ругая Марию и всех родственников, каких только знал.

А дома, глядя на грозу, которая не на шутку разыгралась на улице и не думала останавливаться, а наоборот, перешла в ливень, д такой, что казалось, что небо прохудилось, и потоки воды ринулись вниз, с каждой минутой всё сильнее и сильнее заливая улицу и двор. Где были низинки, появились озерца, а возвышенности казались островками.

— Ох, что делается-то — страсти господни, как говаривала моя Антонина! — поморщился Иван, пытаясь рассмотреть сквозь плотные струи дорогу. — Здесь здоровому человеку утонуть недолго, а я, калека, в аптеку собрался.

Сказал и снова сморщился, схватившись за ногу. Боль тягучая изматывающая. Такой лишь зубная боль бывает. Особенно по ночам. И тогда на стенку лезешь из-за нее, готов среди ночи бежать к врачу, чтобы зуб выдрать. И утром мчишься, и вздыхаешь облегченно, выходя из кабинета. А с ногой не побежишь и не выдернешь её — проклятущую. Так и будет изматывать тебя. Уже терпения не хватает. Иван все углы, все полки обшарил в поисках таблеток и мазей. Но ничего не нашел.

Казалось, нога распухла и стала как тумба и не меньше. Он с каждым разом все труднее и труднее переставлял её, опираясь на клюку. Дома ходил без клюшки. Если нужно, придерживался за стенку или за мебель, а сегодня и правда, хоть головой в петлю, до такой степени разболелась нога. И к Петровне не сходишь. Уехала с мужем к внукам. А соседи на работе. Он слышал, как утром собирались, а сейчас еще день, но ему казалось, что уж ночь наступила, и тьма за окном, и боль такая тягучая, как само время, сколько ни гляди, стрелка словно на одном месте застыла, а ему еще до утра нужно протерпеть эту боль, чтобы сходить в аптеку. В такую непогодь хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. А ему хоть плачь, а до аптеки нужно добраться. Иначе до утра не дотянет. От боли в петлю полезет. Подумал и снова застонал, растирая ногу. А потом все же решил, хоть потоп, а нужно пойти за лекарствами. И, собравшись, потихонечку направился в сторону аптеки. И не дошел. Споткнулся, когда пытался перейти поток воды на дороге, не заметил колдобину, нога скользнула, и Иван со всего размаха рухнул на дорогу.

Иван очнулся в машине «Скорой помощи», которую вызвали случайные прохожие. На помощь бросились. Побоялись, что захлебнется в потоке грязной воды. Вытащили на обочину, а у него голова разбита и ступня вывернута. Повредил, когда упал. Так Иван оказался в больнице…

Врачи вправили распухшую ступню. На всякий случай сделали рентген, но, слава Богу, только вывих и ничего серьезного. Отругали, что долго не был, а за здоровьем нужно следить, если хочет прожить до ста лет. Голову перебинтовали. Небольшое сотрясение и глубокая ссадина на затылке. Ничего опасного, как сказали, но из больницы отказались выписывать. Полежи. Отдохни. И подлечись, а то стал похожим на ходячий скелет. И принялись лечить его ударными дозами, как сказал врач. Таблетки три раза в день, уколы, а еще системы прокапать, ну и всякие процедуры в физкабинете. В общем, ему показалось, что дома больше отдыхал, чем в этой самой больнице. Но пришлось подчиниться врачам.

Дни мелькали, и не замечал. Днем набегается по кабинетам, если можно так назвать ходьбу с клюкой, после обеда тихий час, за ним часы приема посетителей и многие больные уходили на прогулку. Лишь Ивану некуда пойти. К нему никто не приходил. Он сидел в палате или уходил в столовую, где был телевизор и смотрел все передачи подряд, лишь бы побыстрее вечернее время пролетело. На ночь выпросит сонную таблетку, как он называл, обезболивающий укол сделают, и спит до утра. А утром снова все по кругу. Умылся, завтрак, обход, процедуры и до вечера, пока спать не завалится.

Дни пролетали, а Иван рукой махал, день прошел, ну и… Все равно дома никто не ждет, а сюда тем более никто не придет. И не все ли равно, где лежать — дома на диване или в больничной палате. Здесь хоть соседи по палате, с кем можно поговорить, или послушать, о чем рассказывают, а дома тоска зеленая, не с кем словом перекинуться. В часы приема в палате никого не оставалось. Здесь лежали легкие больные, как их называли, или ходячие. И они, когда были часы приема, все спускались в больничный дворик, где гуляли по аллейке или сидели с родными или знакомыми. Возвращались с пакетами и авоськами. Ивана угощали. Кто яблоко сунет, кто пирожок или парочку пряников положит, чтобы чай попил. Видели, что к нему никто не приходит, поэтому старались не то, чтобы подкормить, а просто угостить. Но однажды, в один из вечеров, когда часы приема закончились и больные вернулись в палаты, Ивана окликнула медсестра, когда он направился в курилку.

— Меня зовешь, что ли? — Иван исподлобья посмотрел на молоденькую медсестру и на шприцы, которые она держала в руках, а потом взглянул на часы, висевшие в коридоре, и развозмущался: — Опять на уколы? Мне же отменили. Не видела что ли? Так загляни в журнал! Оставили только на ночь. На выписку готовлюсь. Отстань с уколами! У меня вся задница в дырках, как решето, а ты зовешь.

— Не ворчи, Воронин, — медсестра кивнула головой в сторону дверей. — К тебе посетительница пришла. В палату не пропущу, так и знай, — она воинственно взглянула на него. — Сколько можно говорить, чтобы в отделение не приходили, а она приперлась. Часы приема закончились. К тебе допуск не делали. Возьму и не пущу. Нечего грязь по больнице разносить. — Потом оглянулась и снисходительно махнула рукой. — Ну ладно, Воронин. В коридоре разговаривайте. И зачем пришла, если готовят на выписку, — не понимаю…

Сказала и, мелко шагая, засеменила в ординаторскую.

Чертыхнувшись, Иван прищурился, стараясь рассмотреть в конце полутемного длинного коридора, кто к нему пришел. И некому было ходить-то. Дочка далеко. С соседями мирно жил, но в последнее время не общались. Так, привет-привет, и разбежались. С чего они припрутся к нему? Тем более никто не знает, что он в больницу попал. Родственников в городе не было. И с работы не появятся. Они уж забыли, что такой человек, как Иван Воронин, бывший работник завода, еще живет на белом свете. Некоторые из старых знакомых удивлялись, встречаясь с ним. Говорили, что слух прошел, будто его похоронили. И так уже несколько раз было, что раньше времени на кладбище снесли. Иван пожал плечами. Странно, никто не должен прийти. Но в то же время, кто-то его ждет! И Иван неторопливо направился в конец коридора, где на узенькой лавочке напротив ординаторской в полусумраке виднелась маленькая фигурка.

И чуть было не развернулся, когда увидел соседку Марию — эту рыжую ехидну, которая сидела на лавочке — невысокая и худенькая, словно подросток. Чуть сгорбившись, она сидела на лавке, о чем-то задумавшись, в руках теребила платочек, редкий раз вскидывала голову и внимательно всматривалась в больных, которые заходили в отделение.

Иван чертыхнулся. Глазам не поверил. Головой мотнул и охнул, когда тягучая боль стала пульсировать внутри. Остановился. В голове мелькнуло, что не к нему пришла эта ехидна. А тогда кто же к нему пришел. Иван оглянулся. Подал плечами. Вытянул шею, пытаясь рассмотреть, кто стоит на лестничной клетке и снова пожал плечами. Там никого не было. Наверное, медсестра ошиблась. Не Воронина позвали, а Воронова, который лежал напротив в палате и их частенько путали, то в зал свиданий вызывали, то передачу заносили. Вздохнув, он повернулся и потихонечку направился к себе, чтобы эта ехидна не увидела его, а то снова как банный лист пристанет. Не хватало, чтобы в больнице разругались. И вздрогнул, когда она окликнула.

Иван повернулся. Нахмурился и снова мотнул головой. Может, померещилось? Но эта ехидна, Мария, сидела и смотрела на него. Но самое странное, даже не странное, а тут не знаешь, как это назвать — она смотрела на него и улыбалась не ехидно, как всегда бывало, а как-то виновато и даже ласково, что ли, как ему показалось. Ну да, конечно, после того, как лаялась с ним, любой её взгляд ласковым покажется, если улыбнется.

— Вань, — сказала Мария, — а я же к тебе пришла. Вот, проведать решила.

Сказала, снова взглянула на него, опустила голову и затеребила платочек.

— Зачем приперлась? — сказал Иван и подозрительно взглянул на нее, что-то она ласково стелет, как бы спать, жестко не пришлось. — Я никого не жду. Иди отсюда. Прошу тебя, уйди по-хорошему, а то снова разлаемся. Еще не хватало скандалить в больнице. Мне уже эта ругань вот здесь сидит, — сказал и провел ребром ладони по горлу.

— Вань, не ругайся, — мирно сказала Мария. — Случайно узнала, что в больнице лежишь, и решила проведать. Дома как отшельник живешь, шуток не понимаешь — ни поговорить, не посмеяться с тобой, сразу в кошки-дыбошки, а тут, кроме больных, и пообщаться не с кем. Вот я и…

Сказала и замолчала, взглянула на него и опустила голову.

И это было непривычно, как непривычно, что она не назвала его алкашонком, как частенько бывало, а по имени, да еще ласково, — это было не странно, а даже пугающе что ли… Иван мотнул головой и не удержался, охнул, схватившись за голову. Опять тягучая боль медленно запульсировала внутри.

— Голова болит? — участливо сказала Мария и похлопала по скамейке. — Присядь, отдохни немного. Глаза закрой и потри виски. Сейчас пройдет боль. Я всегда делаю так, если мучают боли. Главное — не делай резких движений.

И опять Иван мотнул головой и скривился. Он всё ожидал, но не этого, что к нему припрется ехидна — враг номер один, как называл её Иван. Она сидит и глядит на него, да еще советы дает, а в её глазах не было видно привычного ехидного взгляда. Мария долгим взглядом смотрела на него, и тут показалось, что сейчас она поднимется и пожалеет его. И вот это было не только непривычно, но еще почему-то настораживало.

— Зачем пришла? — опять спросил Иван, опираясь на клюшку. — Что ты хочешь от меня? Иди, иди отсюда…

С недоверием посмотрел на нее и махнул рукой.

— Ваня, я же говорю, что к тебе пришла, — сказала Мария. — Сама пришла, первая, чтобы помириться с тобой. Хватит лаяться нам. Я устала от этого. Пришла, чтобы посидеть и поговорить по душам. Правду говорю. Не смеюсь. Знаю, что не веришь, что станешь гнать, но всё же собралась и пришла, потому что на себе испытала, что такое — это одиночество. Много лет никому не доверяла, никого в душу не пускала. И ругалась с тобой, на то были свои причины, — она вздохнула, помолчала и снова взглянула. — Мы похожи с тобой, как две капли воды. Ты уж извини меня, дуру этакую. Просто мельком услышала, что попал в больницу и душа заболела. Не знаю, не могу объяснить, но вот тут всё сжалось, — и она ткнула в грудь. — Знакомая женщина сказала, что видела тебя, когда на машине увозили — худого, с разбитой головой. У меня внутри всё сжалось, когда услышала. А сегодня поднялась и решила, что проведаю. Вот пирожочков напекла с луком и яйцом, с ливером, а еще с повидлом. Чай попьешь. Ну и так, по мелочи принесла — конфетки там, печенье... Авось пригодится. А не будешь, так соседям по палате раздашь. Угостишь их.

И приподняла пакет, который стоял возле нее.

— Зачем притащила? — нахмурившись, спросил Иван. — Мне вполне хватает больничной еды, — и не удержался, съехидничал, не поверив её словам: — Твой пирожок съешь, а потом будешь всю ночь на горшке сидеть. Или крысиного яду подсыпала? От тебя всё можно ожидать, потому что мужиков на дух не переносишь, а меня тем более. Ты же не баба, а ехидна настоящая…

— Дурак! — взвилась, было, Мария, но тут же осеклась, и устало вздохнула. — Не ругайся, Вань. Просто я хорошо знаю, что такое одиночество. Уж сколько лет одна живу. Устала от этой жизни. Был муж. Пылинки с него сдувала. Холила-лелеяла. Надышаться не могла. Ради него жила. И прожили-то всего ничего. С полгода прошло, как расписались. В реке утонул. Не нашли. Любила его. Сильно! С той поры зареклась, что ни одного мужика к себе не подпущу. И не подпускала, хотя многие ко мне сватались. Всю жизнь одна прожила. Ни мужа, ни детей, ни родни. Одна, как перст. Ну, а на тебя взъелась потому, что ты похож на моего мужика. Худой и нескладный и прихрамывал — это у него с детства было. Идет по улице, ногу подволакивает, а плечо вперед, словно дорогу пробивает, фуражка на глазах, а сам улыбается. У него была широкая душа: добрый, ласковый и умел радоваться каждой мелочи, каждому пустячку. И его звали Ванечкой, — она замолчала, задумалась, видать прошлое вспоминала. Морщины на лбу узкие и глубокие. Долго молчала, потом на Ивана взглянула. — Жизнь любил, а я не уберегла его. До сей поры себя виню, что разрешила искупаться в речке. Вот с той поры повадилась ходить к реке. Сяду на берегу, где он утонул, и разговариваю с ним. А вода журчит, что-то нашептывает, словно он отвечает. А посмотрю на тебя, и будто сердце в кулак сжимает. На тебя похож был, как обличьем, так и характером. Поэтому гнала от себя. Боялась. Много лет боялась, а тут, когда узнала, что ты в больнице… — и снова замолчала, и опять посмотрела. — Но жизнь продолжается. Надо как-то жить, а как? Подскажи, Ванюш… И так всю жизнь одна была. Ладно, днем еще с соседками поговорю, над мужиками посмеюсь, а вечерами хоть в петлю головой, как ты выражаешься. Вот и мне хочется головой об стену от этой зеленой тоски. Сижу вечерами, а поговорить не с кем. И такая боль на душе, что словами не передать. Ты не ругайся, Ванечка. Сама не знаю, что это со мной…

Сказала и взглянула на него, а в глазах-то слезы…

Иван растерялся. Не поверил словам, но глаза-то не врут! Ведь не зря же говорят, что глаза — это зеркало души. И эти слезы… Хотя, как говорится, бабьи слезы — это лекарство от всех напастей. Поплакала, себя пожалела и душа запела. Может и сейчас так же? Он снова покосился на Марию, которая сидела, плечики поникли, и головы не поднимает. Может, задумалась, а может над ним смеется — ему же не видно. И никогда не знаешь, что ожидать от нее. Вот сейчас сидит, а голову поднимет и расхохочется. И вздрогнул, когда Мария подняла голову. Взглянула, а в глазах продолжали стоять слезы. И это было непривычно и непонятно, но в то же время, не могла же она обманывать, когда про своего мужа говорила. Впервые рассказала. Впервые душу приоткрыла. А как ему быть — он не знал…

Иван потоптался, продолжая молчать, и прислонился к стене. Молчала и Мария. Потом она поднялась. Протянула пакет.

— Возьми, Вань, — сказала она, посмотрела на него, и Ивану показалось, что взгляд не привычный — ехидный, а простой — бабий, той бабы, которая всего-то и хочет от жизни, чтобы ее пожалели и приласкали. Хочет всего лишь простого бабьего счастья, а больше ей ничего не нужно. Недолюбила она в этой жизни, недоласкала, а всему виной — её прошлое, которым жила, которое стеной стояло перед ней, и скорее всего, сейчас — это прошлое дало трещину, пусть небольшую, но всё же. — Возьми, Ванечка…

И опять протянула пакет.

Иван нахмурился. Закряхтел. Мотнул головой. Охнул от тягучей боли. Опять взглянул на нее, и снова перед ним бабий ждущий взгляд. Сердце трепыхнулось, показалось, даже биться перестало, а потом заработало неровными толчками. И что-то сдвинулось в его душе, когда он взглянул ей в глаза. Всего лишь чуть-чуть, но всё же… И это было непривычно, но в то же время очень и очень дорого, хотя Иван старался не признаваться себе и гнал такие мысли, потому что давно списал себя, ни на что не надеясь, но сейчас…

— Ладно, Маш, — непривычно для себя, он назвал её по имени, взял пакет, помедлил и снова повторил; — Ладно, Маш, иди домой. Уже поздно. Темнеет. Завтра обещали меня выписать. Что говоришь? Встретить? Нет, не нужно. Сам доберусь. Потихонечку. Тут же недалеко. Вернусь, а потом поговорим. Обо всем будет разговор. О прошлой жизни поведаем, а может, про будущую поговорим, если получится, ну и про нас с тобой — тоже, как мне кажется. Думаю, разговор будет долгим. Нужно разобраться в себе и понять друг друга, если сможем, а что из этого получится — время покажет…

Сказал, протянул руку, хотел было дотронуться до её плеча, всего лишь чуть-чуть, едва касаясь, но не решился. Вздохнул и потихонечку направился в палату.

А Мария заторопилась. Завтра он вернется домой, а потом… а потом, она очень надеялась, что придет время, пусть не сразу, но должно, даже обязательно должно прийти, и тогда смогут соединиться две половинки в одно целое и в дальнейшей жизни её будет ждать простое, но такое долгожданное и необъятное бабье счастье, когда радуешься каждой мелочи, любому пустячку или простой, но милой улыбке. Счастье, которое она слишком рано потеряла, не изведав сполна вкуса его, а больше ей ничего в этой жизни не нужно.