Вита ПШЕНИЧНАЯ 
Вита ПШЕНИЧНАЯ
«И БЛАГОДАРИТЬ ЕГО…»
О поэзии Елены Фроловой
Уж, казалось бы, ныне немало читаю подборки разных поэтов, что давно пора перестать удивляться талантливому их разноголосью, но нет же – остановишься на полпути, прислушиваясь к своим ощущениям… И толком ещё не поняв, что же так зацепило, продолжишь чтение – неторопливое, с остановками на погружение в собственные мыслеобразы, невольно запараллеленные с авторскими. Так же случилось, когда я набрела в интернете на едва вышедшую в журнале «Перископ» подборку стихов Елены Фроловой. Потом найдя и прочитав более ранние, не разочаровалась ни в одной, попутно записав свои ощущения…
И опять, с несвойственной ей прежде, всякий раз неожиданной готовностью отозвалась душа (ждёт она, что ли?) на этот, с первых строк, кажется, даже убаюкивающий (или успокаивающий?) шёпот-зов:
День долог и изменчив, как вода.
Иди сюда, побудь со мной немного.
Для каждого минутка есть у Бога,
неясная, как тонкая слюда,
но тихая и светлая всегда.
Иди сюда…
Мне это почудилось или на самом деле во мне очнулся ребёнок и, услышав эти тихие слова, доверчиво протянул ручку перед собой, навстречу кому-то незримому, интуитивно поняв, что сейчас его (меня!) возьмут за неё и уже никогда не отпустят, не оставят одного в этом странном, до неверояти нагроможденном сложностями мире, где на самом деле всё устроено просто и ослепительно прекрасно? Где «…над океаном бредут караваны / с погонщиками, закутанными до самых бровей…», где можно догнать «ускользающее лето», где самое бесценное всегда рядом и вокруг – это «звездопады, снегопады, / дожди, проталин чистая вода».
Как по-матерински ласков этот, подобный немеркнущему свету для многих из нас теперь уже навсегда далекой звезды, зов: «Иди сюда…».
Но вот уже меняется картинка и, будто под действием проявителя, на полотне сознания проступает звонкое лето, по обыкновению проходящее легко и быстро, словно сказочно красивая птица, резко вспорхнувшая с высокой цветущей ветки; а там, внизу:
Утоплено ведро в колодце,
железом мокрым пахнут руки,
и капли – маленькие солнца –
блестят на потемневшем срубе.
И в жарком обмороке лета
все травы вырастают гуще.
И, как и прежде, нет ответа,
где было или будет лучше…
И совершенно спокойно принимает душа эту очевидную истину, которой мы так часто мучаемся, тщетно пытаясь все-таки отыскать единственно свой ответ. Наверное, только затем, чтобы однажды наконец прийти к мысли, что лучше-то именно в этом вот сегодняшнем дне, здесь и сейчас, потому что «завтра» – это всего лишь обманчивая иллюзия, яркий, манящий фантик-пустышка. И как именно это вот наше такое непостоянное «сегодня» имеет обыкновение стремительно изменять яркую палитру, в которой – мгновение! – и уже всё иначе, от желания выдохнуть –
«… это лето из живота
синею жилкой, пульсирующей на виске,
перед прыжком с голубого, как море, моста
не на резинке – на тоненьком волоске…» – до всякий раз очаровательной, подкупающей своей доверчивостью и простотой природы:
«За поворотом тихие сады,
уютный домик, чайник со свистком,
сверчок, прохлада, бархат лебеды
и крошки хлеба мышке под столом…» – даже несмотря на то, что:
«…ничейным садом, яблоком болит
исчезнувшее выцветшее лето».
И всё, что представляется единственно возможным в такие моменты, – это:
«…напоследок, отыскав в траве,
уносишь их притихших и смиренных,
те яблоки из сада на горе
в преддверии зимы благословенной».
Вроде всё вокруг кажется таким родным и узнаваемым из года в год, от зимы к лету, и проскальзывает спасительной соломинкой мысль о своей сопричастности к этому миру, к этой земле, но порой (куда ж деться от них?) накатывают ледяные волны сомнения, сметая наши годами выстраиваемые и укрепляемые «святые метки» самоидентичности; часто подводя к абсурду и уродливо выпячивая уничижительное осознание собственной ничейности, которое песчинкой тонет в ничейности вселенского бытия:
И вся эта ничейность бытия
дарила нам единственный урок,
что жизнь от смерти в песне соловья –
на волосок.
Да и не только в песне соловья, а и в твоём – выдохе, движении, жесте… И снова знакомая, изматывающая «болтанка» бросает тебя, как щепку, из одного состояния в другое – то ломая и корёжа («Недочитанной сказкой обрывается жизнь. / А казалось, что завтра наступит счастье…»), то милосердно воскрешая («Я снова сотворю себе кумира / Из моего заклятого врага…»), пока, наконец, кто-то, совсем недавно бывший тобой:
Без горечи, без сожаления, без толики боли
смотрит на жизнь свою, как на немое кино…
Розовый замок в детской на старых обоях
выцвел, как сказка,
давно,
давно,
давно…
Смотрит через лёгкую занавесь на утренний туман, заливший шумную змееподобную трассу, или на сияющее звездами небесное полотно и, кажется, уже не в силах одолеть навалившийся на него тяжёлый морок…
Но невозможно же, не-воз-мож-но ничему (и ему – мороку – тоже!) длиться бесконечно! Как невозможно прожить эту жизнь, не испытав лучшего, чем может быть одарён человек, – любви – во всех её проявлениях: от робкой попытки познать, приблизившись «к самой желанной долине Рая, / к той, что «Любовью» я называю…», до её истончения («Море всё-всё унесло. И всё – растворило… / Ракушкой память мою о тебе на песок положило…», «И не к чему смотреть через плечо. / У прошлого нет будущего, точно. / А я тебя любила горячо. / И я тебя давно забыла. Точка...»).
Как невозможно долго безучастно стоять у окна – наблюдая раскинувшуюся перед глазами настоящесть с её едва уловимым на слух: «Иди сюда…», которое почему-то считаешь как шорох крыльев твоего подуставшего ангела-хранителя, мгновенно очнёшься, оглянешься и:
В доме, спелёнутым темнотой,
боясь разбудить половицы,
дойдёшь до прихожей, нашаришь рукой
что-то накинуть. Не спится.
Выйдешь неслышно с задних дверей,
трогая сырость ступнями.
Может, и правда, запел соловей
где-то в ночи над полями?
Может, и правда, теперь я люблю
эти бессонные встречи,
с тягою к лунному алтарю
с исповедью о…
Вечность
камушком хрустнет, вопьётся в ступню,
вспомнится «…будет отныне…».
Холодно. Может, вернуться к огню,
что догорает в камине.
И возвращаешься… К Свету. Который всегда Рядом и Внутри.
г.Псков