Михаил БЫЛЫХ. БЕЛЫЙ МАЙ. Стихи (вступительное слово автора)

 

Михаил БЫЛЫХ

ОТКУДА ПРИХОДЯТ СТИХИ

 

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Его призвали все благие

Как собеседника на пир.

Фёдор Тютчев

 

Мой век был краток. Задержавшись с родами, он яро вспыхнул и до срока сгорел, оставив, как метеор в небе, дымный хвост ностальгии об утраченном для одних, и злопыхательства для выскочивших на аван­сцену.

Я не принадлежу ни к тем, ни к другим. Но век­то мой! Появившись на свет до официального провозглашения социализма в затерявшемся в зауральских далях селе, я застал отголоски предыдущего века, в свою очередь оболганного сменившим его. Моё первое ощущение земного бытия и первые воспоминания связаны с домом крестьянина средней руки. Сибирского крестьянина и сибирского дома.

Здесь необходимы пояснения.

Рубились в Сибири, как правило, дома крестовые и пятистенные, в один или в два этажа. Крестовым назывался дом с двумя перекрещивающимися внутренними капитальными стенами. На первом этаже кухня, горница и запроходная горенка, но иногда просто кладовка. На втором этаже две горницы и горенка. Одна четвертушка дома шла под сени и лестницу на второй этаж. Крыша дома имела четыре ската, поэтому его ещё называют круглым. Широкие, далеко выступающие за сруб карнизы делают дом похожим на гриб – двухэтажный на подосиновик, а одно­этажный на приземистый боровик. Отсюда – «дома-­грибы» и «круглый дом».

Скот содержался вдали от дома, в загоне со стайкой (хлевом), одной или несколькими. Пятистенки ставились и под двускатную крышу, но таких, по крайней мере в старой части нашего села, было наперечёт.

 

Наш дом разменял вторую сотню лет и на три венца врос в землю, но не покосился и гордо высился двумя этажами, бережно сохранив резные карнизы и ставни. Надёжна была и крыша из драной доски в два ряда. Но хозяйство уже порушилось. Рушил его сам хозяин, мой дед Михаил. Порушил и сбежал, навсегда потерявшись где­то в Осетии и оставив мою бабушку Марию Ивановну с кучей малолетних ребятишек на руках. Это и спасло семью от раскулачивания и коллективизации. Кулачить было нечего, а на обобществление осталась одна малышня. И мудрая бабушка ни разу не помянула своего мужа худым словом. Не опустел, как другие, наш дом. К моему времени от его былой красы сохранились баня, завалившийся амбар, отдельные звенья бревенчатого заплота, остатки крытого двора и величественные с резным карнизом ворота с калиткой. Дом и ворота немо свидетельствовали в пользу сбежавшего хозяина. Скупы у меня о деде и его корнях сведения, но не случайно же и не ветром занесло на чердак дома найденную мной под домашним хламом кремнёвую пищаль начала покорения Сибири.

Родители бабушки, мой прадед Иван Михайлович и прабабка Ефимья Осиповна Удальцовы, происходили из тобольских казаков и жили в станице Суерской, по сибирским меркам рядом – в пятидесяти верстах.

Что представляло из себя к 1916 году западносибирское крестьянство, возделывавшее вольные чернозёмы, занимавшееся охотой, таёжным сбором и рыбной ловлей в реках и озёрах обширного, сурового, но отзывчивого на труд края? Середняки составляли 80 %, имея от трёх до пяти рабочих лошадей, вдвойне крупного рогатого скота, стадо овец и без счёта птицы. 13 % – так называемые кулаки. Они имели до десяти и более рабочих лошадей. Не отделились ещё от отца взрослые сыновья с семьями, и хозяйство автоматически подпадало под признаки кулацкого. 7 % бедняков набиралось из горьких пропойц и новых переселенцев из Центральной России, ещё не успевших обрасти добром.

Что лукавить, их дразнили: «Ты Расея­ долгошея, по три пуговки на шее». Сибирские мужики носили косоворотки с двумя пуговками на вороте, полагая, что их шея толще.

 

Крестьяне были не просто грамотны, они следили за агрономическими достижениями, приобретали современную сельхозтехнику: жатки, косилки, молотилки, веялки. Именно эта сельхозтехника составила основу первых МТС. Работала кооперация, заработал Транссиб, и кормила Западная Сибирь маслом и хлебом чуть ли не всю Европу. В иных деревнях хранился в скирдах трёхлетний запас хлеба.

Однако вернёмся в дедов дом. Хозяйкой в нём была бабушка. Она занимала горницу на первом этаже, остальное – в моём распоряжении. А дом оказался сказочным, наподобие сказок бабкиных, и повсюду имел потайки. Мои открытия следовали одно за другим. Вот чернильный прибор из уральского камня, там – подсвечники каслинского литья. Лампа, пузатая-­препузатая, с двумя круглыми фитилями и чудесными колёсиками, с дужкой для подвески к потолку, но уже без стекла. Бабушка говорит, что это двадцатипятилинейка. Ух, и не выговорить даже! Сейчас у нас лампа малюсенькая, с красным кошачьим язычком.

Сугревна и ласкова бабушкина русская печь, но сколько замечательных вьюшек у изразцовой печи второго этажа! Начищенные до золотого сияния, они пускают по тёсаным стенам весёлых зайчиков. Задорно подмигивает мне огонь в поддувальном оконце печной дверки, но вскоре его закроют второй дверцей и затянут винтом.

Давно нет тех домов, того лада, и деревня истаивает вешним льдом. Вздымаются за облака человеческие муравейники, открылась из космоса голубой сказкой Земля, но я не уверен, что замена патриархального уклада компьютерной паутиной, телевизионным разбоем и освобождением от пут морали является победой Добра над Злом в их извечном противостоянии.

Из года в год, а каждый детский год – эпоха, ширятся мои открытия. Я обнаружу огромный, с треногою, фотоаппарат и аккуратно упакованные пластинки фотонегативов, и впервые в обратном освещении увижу былую красоту своего села: ещё живую церковь, вознёсшую кресты в небо, базарную площадь с тьмою подвод и людей, и дома, дома, которых почему-­то поубавилось. Отыщется и альбом с фотографиями, и я не смогу признать в девушке, стоящей с подружками в праздничном, как и они, платье, свою бабушку. О, как они хороши, как красивы!

 

Позднее мама, спросясь, на минутку наденет это, достанное из­-под семи замков платье, и я не узнаю родной матери! Вот она, своя из своих, но как преобразила её пропахшая нафталином, с кружевною отделкой, тряпица, пошитая в талию и широким подолом метущая пол! И не тронет моего сердца перед входом на ВДНХ бабища Веры Мухиной.

Немало схоронок ещё открывал мне старый дом, но самым большим и во многом определившим мою жизнь, вылепившим во мне человека, было открытие домашней библиотеки. Находилась она на втором этаже за занавешенной дверью запроходной и самой маленькой комнаты.

Я не знаю, каким чудом, какими усилиями, какой изворотливостью бабушке удалось сохранить библиотеку. Быть может, пограбили другие дома (улицы двухэтажных и огромных одноэтажных потерявших хозяев домов), а через бабкину малышню, через бабкину уже нищету не переступили.

Не сразу передо мной распахнулась таинственная дверь, а как к шести годам научен был беглому чтению. Ни звука не проронил я о находке ни стороннему человеку, ни приятелям.

Непростое время было. Над семьёй предгрозовой тучей висела тень двух бабушкиных братьев, причастных к Тобольскому (Ишимскому) крестьянскому восстанию 1921 года. Власть памятлива, ткнула она меня носом в моё происхождение в 1965 году, спустя четыре десятилетия, когда и могил­то искать негде было и некому, и сам факт крупнейшего в советской истории крестьянского восстания замолчан, закрыт на замок – амбарный.

Немудрящая библиотека. Она состояла из книг сытинского издания, не имевших обложек. Были (откуда и как?!) в эти беспортошные книжки вкраплены ещё Данте, Апулей, Бокаччо, «Правила хорошего тона», что-то ещё, чего я не упомнил. И были подшивки «Нивы» с её литературным приложением. Предо мною открылся божественный мир слова. Моя мама, с пятнадцатилетнего возраста преподававшая русский язык и литературу в сельской школе, пыталась систематизировать моё чтение, но чаще я без компаса пускался в бурное плавание, пока меня не выуживали и не подвигали к труду.

 

К труду нас, довоенную малышню, понуждали и крестьянская традиция, и война, взвалившая всю тыловую неподъёмную тяжесть работы и жизни на баб. Каждый сопляк старался быть мужиком, да и вынужден был им быть. В «Закатах» я одним мазком коснулся этого. Крестьянскую науку мы прошли по полной программе, и я не считал, как не считаю и сейчас, за геройство то, что к пятнадцати годам мог крестьянствовать, класть печи, плотничать и много ещё чего.

Сполна познали мы голод, безотцовщину и нищету (моя мечта о сапогах сбылась с призывом в армию), но детство остаётся в памяти подобным рассвету, сулящему ясный и радостный день.

Не эта ли война да стремительное насильственное раскрестьянивание страны подкосили титульную нацию и предопределили обрушение некогда великой державы? Но как XX век вырвать из цепи предшествующих, уводящих к другой грандиозной трагедии – церковному расколу? Кстати вспомнить прозрения Н.Я. Данилевского о судьбах цивилизаций и пожалеть, что золотой осени нам не досталось.

Из деревни уехал сразу после школы, до достижения совершеннолетия, не один я – весь выпускной класс.

Манили обратные дали,

Колхозный толкал недород.

О, как же мы дружно сигали

За паспортной крепи заплот!

И мы города без оглядки

Локтями раздвинули вширь.

Вдогон, наступая на пятки,

Стелился Отчизны пустырь.

 

Первое стихотворение написал в одиннадцать лет. Писал и в юности, но жизненные обстоятельства сложились так, что после в течение почти полувека не зарифмовал и пары строк, хотя литературу любил и, как мог, отслеживал новинки поэзии и прозы.

Отойдя от дел служебных, общественных и крупных домашних, в марте или апреле 2003 года на шестьдесят девятом году жизни решил заглянуть в юношеский архивчик. И пережитое ранее, и нынешнее осмысление минувшего века, и днешнее – всё как­то неожиданно выплеснулось словом, легло в размер и зарифмовалось.

Из дальней дали пришли за мною стихи.

 

______________________________________________________

 

БЕЛЫЙ МАЙ

 

* * *

Из детских открытий Господнего мира,

Из маминых сказок на сон,

С берёзки, во поле маячащей сиро,

Из бора, таящего звон,

С пробитой копытцем журчливой криницы,

Из песен и плачей как стон –

Слетают ко мне дивнопёрые птицы

Утраченных нами времён.

 

На пень отшумевшего древа присяду,

Они – в полукруг на пеньки.

Орлу и пичуге по чину и ладу

Из сердца дам корма с руки.

Они мне споют, что нашли­потеряли,

Как пили из вечной реки.

И светлыми будут в напевах печали,

А думы о прошлом легки.

 

1941  ГОД

Два суть ручья – Ольховка с Безымянкой –

На деревенский выскочили круг,

Померялись мелодией с тальянкой

И, обнявшись, умолкли речкой Ук.

 

Лягушки в той не знали укороту,

Хотя исток был до обиды мал –

Любой петух, не прибегая к лёту,

Через реку подругу настигал.

 

Ещё вчера по насту пели сани,

Сегодня яр открыл нам с высоты,

Как Ук, резвясь, переставляет бани,

Как он крушит в неистовстве мосты.

 

И мать меня рукою прижимала,

Чтоб не отдать мальца шальной волне.

А бабка всё крестилась и шептала:

– К войне вода, родимые, к войне.

 

* * *

Я кустарь­одиночка,

Без нужды, навсегда.

Строчка лепится к строчке,

А к годам лишь года.

 

Я давно бы забросил

Это всё ремесло,

Но небесная просинь

Мне легла под крыло.

 

Дни и вёрсты листая

И крича вразнобой,

Журавлиная стая

Позвала за собой.

 

Порыдаем, мол, вместе

На осенний очёс –

Туча туч в поднебесье

Неисплаканных слёз.

 

Я прибился бы, птицы,

К вашей жали веков,

Но достало синицы

Мне из Божьих силков.

 

* * *

Мы все из российской глубинки –

Кто волей могучей страны,

Кто зовом обманной тропинки,

Кто эхом Великой войны.

 

Манили обратные дали,

Колхозный толкал недород.

О, как же мы дружно сигали

За паспортной крепи заплот!

 

И мы города без оглядки

Локтями раздвинули вширь.

Вдогон, наступая на пятки,

Стелился отчизны пустырь.

 

Тот век, обдувая пылинки,

Храню в очарованном сне,

И кто-то со старой пластинки

Поёт о счастливой стране.

 

РОССИИ

Из голубой озёрной колыбели

Ты разлилась на полматерика

В заброшенные дали-­параллели,

Оставленные Богом на пока.

 

Пусть тяжелы нетучные суслоны

И проголосна песенная жаль –

Чисты церквушек утренние звоны,

Светла твоя равнинная печаль.

 

Но грозен бой нежданного набата,

Страшны пожарищ горькие дымы,

И ворог шёл с мечом, и брат на брата,

И все тебя зорили до сумы.

 

Всего лишь искру жизни в чаще ржавой

В непроходимых дебрях затая,

Ты поднималась заново державой,

Казалось бы, из тьмы небытия.

 

Рубились грады, и роились веси,

И в радостном сиянье куполов

Мир воскресал, по­-прежнему чудесен,

Коль Бог дарил и труд, и хлеб, и кров.

 

Рождала ты подвижников великих

И мудрых и заботливых царей,

А в немощи – правителей безликих,

И в помраченье тяжком – лопарей.

 

Звалась Святой, но в святость узки двери,

Широк проход к лукавому с вершой.

Ты, соблазнясь, не устояла в Вере

И оказалась с вынутой душой.

 

Отвергнув прочь в гордыне Божью милость,

Увязла в словоблудии и лжи.

Себе самой другою ты приснилась

И кровью истекла за миражи.

 

Ни ратный подвиг во спасенье мира,

Ни подвигов космических парад

Не оправдают выбора кумиров

И тьмы утрат, увы, не возместят.

 

Обрушив вновь державные основы,

На тот же Запад мчишься, как с горы,

Где для тебя давным-­давно готовы

Духовной инквизиции костры.

 

Я не корю – ты мати мне родная.

Но коль разъята в клочья связь времён,

Ты, выжившая, будешь уж иная,

Нам о себе оставив только сон:

Младёшенька, в кокошнике старинном,

С небесным взором и зарёй ланит,

Взметнёшь меня к груди, и по равнинам

Седой ковыль веков прошелестит.

 

БЕЗЪЯЗЫКИЙ

В проломы стен ушли из церкви лики

И затерялись в буйстве бузины,

А колокол всё виснул, безъязыкий,

Клонясь на все четыре стороны.

 

Быть может, в ком он отзывался болью,

Но не во мне. Ослушник и пострел,

Таясь людей, я лез на колокольню

Узнать, о чём он синим ветрам пел.

 

Знобящий страх, дуван, немые гуды –

Не разгадал я медную главу.

Лишь через годы, беды и остуды

Увижу в ней себя как наяву.

 

Во временах завис я безъязыким:

Поруганного прошлого налёт,

Отторгнутого нынешнего блики,

И непогодь грядущего сечёт.

 

ДЫМ В ГОРСТИ

Мы двигались уверенно к восходу,

И было нам в ту пору невдогад,

Что угодим невдолге на закат

И попадём как кур в ощип и воду.

 

Не мне искать, кто не разведал броду

И кто там прав, и кто тут виноват.

Я оптимист от маковки до пят

И не готов к печальному исходу.

 

Трясу мошной, где время взаперти, –

Увы, пуста, и мига не найти.

И заплутал я заодно с тропою.

 

А мир торит, но не мои пути.

Бегу вослед и жизнь ловлю рукою –

Ан только дым, былого дым в горсти.

 

* * *

Запоздалым волчком, невесомо

Я пророс из крестьянской избы,

Из великой беды перелома,

От пенька отшумевшей судьбы.

 

И пускай баламутному веку

Я был пасынком – чужд и немил, –

Горстку счастья и горестей реку

Я с Отчизною честно испил,

 

И до спазмы, хватающей в горле,

Уберёг, полюбил, как ни кинь,

Журавлиные цепки на взгорье

Деревень, улетающих в синь.

 

И пустынные эти просёлки,

Где ты с Богом один на один,

Только стругами дальние колки

Проплывают в безбрежье равнин.

 

Эти зимы, от века глухие,

Белым звоном залитые всклень,

Где стыдливо берёзки нагие

Убегают под хвойную сень.

 

Русь – и радость, и боль, и кручина:

Буреломная наша судьба.

Для меня ты, как мати для сына,

Навсегда молода и люба.

 

* * *

                                           Вере

Ты бежала по вешнему лугу

Вдоль поющей о счастье реки,

И ромашки склонялись упруго,

А по платью вились васильки.

 

Ты бежала из утренней дали,

Из моей сокровенной мечты,

И под сенью ресниц расцветали

Голубые, как небо, цветы.

 

Мир в ту пору был радостно юным,

А дороги беспечно легки,

И цикады по солнечным струнам

Упоённо гоняли смычки.

 

…Покачнётся ли жизни основа

Или гибнешь в объятьях тщеты,

И бегут укрепить из былого

Луг ромашковый, речка и ты.

 

ОСЕНЬ

Время лисицею рыжей

Лес обежало и дол,

Птичьими цепками крыжит

Блекнущий неба подол.

 

Тлеющий угль по рябине,

Ныне чаруя дрозда,

Вспыхнет весной на чужбине

Зовом родного гнезда.

 

Лета остатние струи

Кружат, свиваясь в кольцо,

То, приласкавшись, целуют

Мне напоследок лицо.

 

В горькой чреде расставаний

Теплится вера сберечь

Будущность жданных свиданий

И неожиданных встреч.

 

Осень, красу доживанья,

Мне б не вспугнуть невзначай.

– Осень, – шепчу, – до свиданья.

Ветер рыдает: – Прощай!

 

В ТОМ КРАЮ

Всё­-то в том краю неповторимо –

Солнца шар оранжев поутру,

Росы трав горят неопалимо,

Ветер дремлет даже на юру.

 

Притулясь к решетчатому тыну,

Там лопочет старая ветла.

С нею сросся я до сердцевины,

Как и жизнь, корявого ствола.

 

Птахи льют с вершины капли­звоны,

Синь полощет кружево ветвей.

Там, в проёме двери отворённой,

Мамин лик в косынке до бровей.

 

Я беспечно бросил всё, и ныне

Дом почил, подворье заросло,

Только ворон хохлится на тыне,

А ветлу обрушило дупло.

 

Мне б сквозь годы в этот край пробиться,

Чтоб вернуть, чего не уберёг, –

Не берут под небо в стаю птицы,

А наземных в детство нет дорог.

 

* * *

Мой прадед, современник Льва Толстого,

Орал поля не с блажи – из нужды,

Но графа чтил он как отца родного

За светлый ум и знал его труды.

 

Что их роднило – пахаря и графа?

Глубинный взгляд на мир и суть войны?

Конечно, не посконная рубаха,

Скорее поиск Бога и вины.

 

Свои пути у них, свои Голгофы,

Но даже смерть, как знак, в единый год

В преддверии российской катастрофы

Какой-­то смысл зловещий обретёт.

 

Достались мне жесточе власть и вера.

В толстовский мир из правды и добра

Моя тропа легла от «Холстомера»,

Из детских лет и вот до серебра.

 

На краткий век как беды три эпохи,

И что несёт последняя? – ни зги.

Дела в Поляне, может, и неплохи,

Коль наш язык прорвётся из туги.

 

ВАРИАЦИИ

Ласкает ветр листву дерев рукою,

И гладит мать головку малыша.

Мальчонка нюни тянет не спеша,

А тени туч, скользя, шуршат травою.

 

Любовно гладит ветр листву дерев,

И дремлют липы под его рукою.

Осина лишь не ведает покою

И жалуется ветру, поседев.

 

Ерошит мать головку малыша,

А взгляд бежит поверх куда-­то в дали.

Гнетут её, наверное, печали,

И тихо страждет светлая душа.

 

Малыш канючит под нос не спеша,

Ему коня игрушечного надо.

И знают оба – женщина и чадо, –

Что ноет зря, что денег – ни гроша.

 

А тени туч скользят, травой шурша,

Берёзам ветр расчёсывает кроны,

И женщина застыла отрешённо,

Прижав к бедру головку малыша.

 

АЛЬБИНОС

Множиться чтобы и длиться,

Купно растут дерева,

В стадо сбиваются птицы,

Встав на крыло с однова.

 

Серые хищники в стае

Делят добычу и пост,

Но одинцом пролистает

Дни свои волк­-альбинос.

 

Меряют времени вёрсты

Тьмы человеческих ног.

Вон промелькнул белошёрстный,

Он и в толпе одинок.

 

* * *

Тихо крячут в заводи чирки,

И, раздув закат в небесной свили,

Уронил над садом ветер крылья,

Чуть тревожа белые верхи.

 

От соцветий облетает прах,

Медленно спускается по кругу,

И на вздох я чувствую упруго,

Как густеет запахов распах.

 

И в душе, глухой от жизни вскачь,

Прорастают, слышны еле-еле, –

Этот листьев безмятежный шелест,

Этот дальний полусонный кряч.

 

* * *

Нет ни послуху, ни слуху

О луне среди светил.

Даже месяца краюху

Чёрт на звёзды искрошил.

 

Темень напрочь зализала

На тропе ко мне следы.

Было б горюшка в том мало,

Если б не было беды.

 

То не ревность сердце точит,

То нашёптывает мгла,

Что тропиночка короче

Другу милому легла.

 

Я найду луну-­дурёху,

На полнеба разожгу.

На соперницу рассоху

Наведу печаль­-тугу.

 

Пусть толчёт, как воду в ступе, –

Не убудет от воды.

На тропиночке проступят

Снова долюшки следы.

 

СТАРЫЙ ДОМ

Не для гульбы был прадедами ставлен

Крестовый ладный двухэтажный дом,

С резьбою по карнизам и по ставням,

С амбарами, под крышею двором,

Но чтоб жилось в трудах и вере справней,

Чтоб и моим он стал потом гнездом.

 

Прожекты предков оказались плохи.

Хозяев смыл эпохи новой вал,

Оставив дому шорохи и вздохи.

Дом оседал и гулко тосковал.

От прежней жизни уберёг он крохи:

Библиотечки сытинской развал.

 

И в этих чудных книжках без обложек,

Читавшихся подряд и впопыхах,

Воображенье детское тревожа,

Переплетались и восторг и страх,

Кидало в жар, мороз бежал по коже,

И люди жили словно нараспах.

 

Двадцатый век сгорел, отдав другому

Перерешать российскую беду.

Мой дом раскатан, я готовлюсь к слому,

Но прошлому выплачивая мзду,

В тревожных снах брожу, брожу по дому,

А половицы стонут как в бреду.

 

* * *

Из множества дорог одна прямая –

Дорожка на последний перевоз,

Где, прах людской бессменно охраняя,

Растут кресты под пологом берёз.

 

Переплелись дерев и предков корни

В родной земле за долгие года,

А души ждут пред входом в мир тот горний

Пришествия Второго и Суда.

 

И нам бы так, готовясь к упокою,

Не нарушать завещанный устав,

Но век шальной сорвал с ветвей листвою

И закружил, по свету разметав.

 

На голом месте, как наступят сроки,

Себя забывших, нас зароют в ряд,

И в скопище мы будем одиноки –

Все души прочь, к истокам, улетят.

 

Вон та душа, с волны срывая гребень,

Кричит надрывно чайкою седой –

Былой погост давно отправлен в небыль

Безумно затворённою водой.

 

Как много неприкаянных стенает

Над милою растерзанной страной!

Всего лишь шаг, шажок, и купина их

Ещё моей пополнится одной.

 

БЕЗЫМЯНКА

До горизонта ни куста, ни колка,

Лишь звон цикад да свистнет где сурок,

То из-под ног метнётся перепёлка,

И режет мне под речку поле лог.

 

Я глыбь ищу, спеша от переката, –

Воркует он обманные слова,

Здесь рыбы нет, стрекают лишь малята,

Да мельтешит придонная трава.

 

Река не удостоилась названья,

А в омутной бездонной темноте

Мне блазнится уж бездна мирозданья,

Исконно равнодушная к тщете.

 

И я смущён картиною случайной,

Но вновь и вновь, чаруя и маня,

Из глубины невысказанной, тайной

Вода глядит как будто сквозь меня.

 

БЕЛЫЙ МАЙ

Сошлись, слились, как в сказке, явь и небыль:

И облаков в заливы намело,

И не понять, где сад в цвету, где небо, –

И сине всё, и всё белым­бело.

 

Сады, леса, поляны ошалели

От звона, щёлка, посвиста певцов,

И соловьёв классические трели

Переплелись с эстрадою скворцов.

 

В стремительном порыве пробужденья

Легко себя надеждой опьянить,

Что и тебя волною обновленья

Он увлечёт, продляя жизни нить.

 

Не обманись! Уж в горние пределы

Душа зовёт от суетности дел.

Но предо мной разлив черёмух белый,

И взгляд к земле навеки прикипел.

 

* * *

Няндома, Мезень, Двина, Онега –

Чудно леп повенчанный глагол!

Россыпями говоров и снега

Высветлен архангельский подол.

 

Коноша, Шалакуша и Моша,

И озёрный шелест камыша.

Шебаршит шуга, пушит пороша,

И метели стелются, шурша.

 

По пригоркам разбежались веси.

Рубленые в обло – высь низка –

Храмы, изукрасив поднебесье,

На кресты подняли облака.

 

Сутки ткут архангелогородки

Вечерами летними из дня.

Потому и ночи так коротки,

Но звенит повсюду ребятня.

 

Ветер там в седых волнах гнездится,

Он хмелён и лёгок, как буза.

Сиверик дубит поморам лица,

А шелоник голубит глаза.

 

Я почти из тех же мест и брашен,

Где есть всё, опричь краёв‑концов, –

Предки шли за Камень с этих пашен,

И мой пращур звался – Удальцов.

 

ЗАИМКА

У ручья в бору кондовом,

Отложив пальбу,

Взял охотничек бедовый

И срубил избу.

 

Та избушка­перезимка

На краю земли

Стала Новою Заимкой,

Как леса свели.

 

Притекал народ из дали,

Оседал вокруг,

И ручей рекой прозвали:

Лягушатник – Ук.

 

Коренясь на взгорке малом,

Шли дома-­грибы,

И село перемогало

Выверты судьбы.

 

Пережило даже страсти,

Как до тьмы с утра

Рвали храм и трос на части

С рёвом трактора.

 

Только стало как­то ниже,

Распластавшись ниц.

Много я потом увижу

Деревень без лиц.

 

Пусть с высот столичных плоско

И мало село,

Мне по самую ту доску

В сердце залегло.

 

КЕРЖАК

В слепой тайге да на реке студёной

Попал рыбак в оплошку и беду –

На камень сел и скарб свой немудрёный

На дно пустил к досаде и стыду.

 

На берег влез, кляня судьбу такую, –

На сотню вёрст нет признаков жилья,

У ног река, свивая, гонит струи,

Над головой меж сосен мчит своя.

 

И вспомнилось – на слухи бабы падки, –

С десяток лет тому назад кержак

Ушёл в тайгу, избу срубил в распадке,

Живёт в глуши отмирной как чужак.

 

В пустыню он бежал с чумного пира

От скопища, погрязшего в страстях,

Чтоб за чертою гибнущего мира

Вернуть себя молитвою в постах.

 

Погибель зрима, время лишь сокрыто,

Но и оно летит под сосен гул.

Без выбора попыток не убыток,

Перекрестясь, в тайгу мужик шагнул.

 

Всевышний не оставил горемыку,

Наткнулся тот в распадке на избу,

И принят был он старцем, поелику

Мы купны днесь, а розны уж в гробу.

 

Отшельничек ни валко и ни шатко

Помог в лодчонке течи запереть,

Снабдил харчом с таёжного достатка,

С избытков тощих выделил и сеть.

 

Изжал слезу из глаз приречный ветер,

И бьёт рыбак поклоны, голос – крик:

– Что хошь проси! За то, что ты приветил,

Доставлю всё! 

             – Добро, – сказал старик, –

Когда в аду гореть я буду, грешный,

Не позабудь своих обетных слов,

Не пожалей, прошу тебя, сердешный,

В кострище мне бросать поболе дров.

 

ИСХОД

Днём ли лазурным иль ночью,

Право, не грезилось мне:

Время разорвано в клочья,

Гибнет прогресс на Земле.

 

Вольты, амперы, кулоны –

Мёртвый истории груз.

Встали в цепях электроны,

Минус потерян и плюс.

 

Смрадная урбоволчица

Дух испустила на нет.

Люд обезумевший мчится

Пеши за крысами вслед.

 

Мчит в позабытые веси,

Падает, мрёт на бегу.

Словно во всём поднебесье

Гонит предзимник шугу.

 

Мчится по зною, по стыни,

Мчится и ночи, и день,

Только в безбрежной пустыне

Нет никаких деревень.

 

Дел-­то всего: остояться,

Выкинуть лишек ума,

С полем, сохой побрататься,

В обло срубить терема.

 

Тщетно взывает землица:

Предков бытьё навсегда

В памяти стёрто, и мчится

Люд городской в никуда.

 

* * *

                                    Марии Аввакумовой

Под птичий свист, что льют апрели,

Играя с шуткой в поддавки,

Пожать с приветом лапу ели

Я обходил близ дач лески.

 

И вот она. Как для парада,

Строга, стройна и высока.

Защитный цвет её наряда

Однажды дан – и на века.

 

А где­то там, под сетью хвои,

Души заветный самоцвет

И космос свой, но в те покои

Гостям случайным хода нет.

 

Я лапу жму – не кинет взгляда,

Как будто я не тать, так плут.

А по-­над нами синь-прохлада,

И гуси­-лебеди плывут…

 

* * *

То ветер в окно или совесть стучится –

Сквозь дрёму ещё не пойму.

Но сон мой уже сторожливою птицей

В испуге слетает во тьму.

 

Конечно она! Как всегда без причины.

До боли знакомой чредой

Незваная гостья мне кажет картины –

Одна безобразней другой.

 

Виденья, как пламя, то вскинутся яро,

То враз опадают дотла.

А совесть всё носит в костёр для разгара

Сушину, что жизнью была.

 

Окно распахнуло объятья рассвету,

И сон накрывает крылом,

Где гостьи докучливой более нету.

Но кто-то следит за костром.

 

СОЧЕЛЬНИК

Знать, наважденья в сочельник нередки.

Вот и сегодня я выглянул в сад –

Звёзды осыпались с неба на ветки,

Синим мерцаньем горят.

 

Словно дитя, забавляется в прятки

В хмари текучей краюшка луны.

Глянет из мутной схоронки украдкой –

Звёзды тотчас зажжены.

 

Снова б, как в детстве, пойти колядою,

Вывернуть шубу, дурачиться всласть…

Жизнь­-то ужели обманной звездою

Вспыхнула и пронеслась?

 

* * *

                                             Люблю отчину я…

                                             …за что, не знаю сам…

                                                         М.Ю. Лермонтов

В мой горький век порочили Россию,

Корыстно люб был холощёный край, –

В нём чаяли всемирного мессию,

Что на крови земной воздвигнет рай.

 

Сменился век, истаяла держава,

По-прежнему лишь злобствует хула.

Златой телец витийствует лукаво,

Что на отчизны мода отошла.

 

Но я знавал из невечерней были,

Где паутинка длилась к небесам,

Что безотчётно родину любили,

И я люблю – «за что, не знаю сам».

 

ВСТРЕЧА С ЮРИЕМ КУЗНЕЦОВЫМ

Я с высоты сходил слепой тропою,

Перед одним лишь Господом должник.

Долину рвал тельца златого рык,

Двадцатый век дымился за спиною.

 

Поэт навис как облак надо мною:

Глаза в глаза – на бесконечный миг.

Лучили свет его славянский лик,

Его чело могутного покрою.

 

Невдолге Стикс накрыл певца волною.

Оглохший мир ответил немотою –

Пустыню душ слеза не оросит.

 

Бреду в ночи избитою тропою,

Где родники не бьют из-­под копыт,

Но встречи миг ведёт меня звездою.

 

РОССТАНИ

На росстанях часовенки

Отнюдь не для басы,

Да камни ли толковники

Бывали на Руси.

 

В часовенке помолишься

И, с Богом, в дальний путь.

Над камнем думой клонишься,

Куда тебе свернуть.

 

Протёр глаза – о Господи! –

Дороженька не та.

Свернули мы на росстани

Без камня и креста.

 

До росстани, как водится,

Чтоб память не в укор,

И гость честной проводится,

И рекрутский набор.

 

Ах, росстани­-разлучницы,

Развилки бытия!

Набьётся смерть в попутчицы,

И вас миную я.

 

Когда же в звёздной россыпи

Исполнится Завет,

То встретятся на росстани

Вновь тот и этот свет.

 

ПОКРОВ

Не смущена поспешностью нимало,

Зима в Покров белёшенька пришла

И небеса, и даль запеленала,

И землю всю отмыла добела.

 

Но вон горят созвездия калины,

А в молоко и пламень вкраплены

И свиристелей юркие пестрины,

И малахит беспечной бузины.

 

Колеблют плат снежинки, ниспадая,

И мнится мне, не снег валит с высот –

Священный полог Дева Пресвятая

Торжественно в безмолвии несёт.

 

* * *

                                      Разбуди эту землю, весна,

                                      Разбуди этот каменный город…

                                                           Анатолий Передреев

В мутном небе полощется диск,

Плачут грязной слезой тротуары,

И плывут, просыпаясь, угары,

Скалит зубы в усмешке карниз.

 

Разломив высь домов пополам –

Лужи прочь и долой пешеходы! –

Вне времён, вне весны, вне погоды

Торжествует железный бедлам.

 

А в заброшенных далях снега

Уж вздыхают о душах заблудших,

Что когда­то из помыслов лучших

За лукавым пустились в бега.

 

Там без нас, разорвавших свой круг,

Как девчонки, ручьи говорливы,

И туманятся горькие нивы

Без тепла человеческих рук.

 

Там синицы расшили весну

Разноцветием звонов, и тени

От берёз уронили плетенье

На слепящую глаз белизну…

 

Под ногами распластанный крест,

«Зебры» дремлют, и нет светофора,

Мимо мчит обезумевший город,

Не оставив для жизни нам мест.

 

ВСТРЕЧА

Наверное, срок, если вызвали дали

И память вручила билет.

Полвека берёзы меня поджидали

В тех колках, которых уж нет.

 

Зову их из детства, по-прежнему юных,

Ещё не пятнавших стволы.

– Вернулся, – пытают, – ты с пажитей лунных,

Где люди как луни белы?

 

И в радости встречи ни доли печали,

Ни слова о боли разлук.

– Вы снова, проказницы, мне раскачали

С барашком лазоревый луг!

 

С опушки равнина сбегает за овидь,

Широко бежит и светло,

А яр невдали по-­над речкою ловит

Моё горевое село.

 

Ищу меж заглохшими ныне домами

Ещё не раскатанный свой.

Лицом припадаю к молоденькой маме,

Гася впечатлений сувой.

 

Как в сладостный сон, ухожу с головою

В любви и покоя волну,

А мама всё гладит и гладит рукою,

Ласкает мою седину.

 

Берёзовый лепет да мамины руки –

И чаша до края полна,

А всё остальное, все жизни излуки,

Все годы иные – мана.

 

* * *

                                             Жене Вере

Вперегонки мелькают юбилеи,

В руках судьбы не остается карт,

И в сонме вех всё ближе и светлее

Наш отправной голубоглазый март.

 

Искрилась даль, и плавилось светило,

И большаком казалась нам тропа.

Хвала Творцу за то, что находила

Её всегда и в темени стопа.

 

Не потревожь обиды и печали,

Они как прах осыпались в пути.

Мы в ту весну журавушку поймали

И сорок лет лелеяли в горсти.

 

Всё отлетит – обманный свет науки

И шелуха заслуженных наград, –

Нас повторят, пусть малой каплей, внуки.

Смотри, как славно множится их ряд!

 

НА ЗАКАТЕ

На закате тучи вьют на небе свили,

На закате скорби гнёзда вьют в сердцах,

И приходят гости из забытой были,

И перебирает память жизни прах.

 

Из глубин туманных выплывают боли,

Боли­сожаленья, запоздалый стыд,

И пылает совесть, и вина неволит

Душу, чтоб томилась, заходясь навзрыд.

 

Избегай закатов, где душа распята,

Где жестоко явью прошлое течёт.

Там несоразмерна за ошибки плата,

Слёзы покаянья не идут в зачёт.

 

Убегай в иные местности и годы,

Где по кругу солнце не смыкает вежд,

Где закатов нету, только лишь восходы,

Вместо звёзд падучих – проблески надежд.

 

* * *

Обочь надежд, через мглу лихолетий

Из моего далека

Что-­то спешат упокоиться в Лете

Время и жизни река.

 

Утлую лодку, как выпали сроки,

Лихо стремниной несло.

Бился о камни, терялся в протоке,

Было – бросал и весло.

 

Берегом правым – потерянный витязь,

Левым – бесовская рать,

Спит под водою мой сказочный Китеж,

Негде душою пристать.

 

Устье закатною плещет волною,

Лета печально строга,

И навсегда у меня за спиною

Тают в ночи берега.

 

ГОРОД-КАМЕНЬ

Скатертью дорога и равнина,

Блюдечки озёр и камыши.

На закат под небо горбят спины

Горы Камня – лес и голыши.

 

Уловил меня на взъёме город,

Каинством отмеченный средь всех,

Приютил на годы под забором,

Взяв ещё один на душу грех.

 

Камнем равнодушия размолот

И гордыней камня занесён,

Угодил я под кузнечный молот,

Им расплющен был уже вдогон.

 

Площадей, домов и улиц камень,

Камень труб, пронзивших облака.

Что нашёл я в каменном бедламе?

Что искал, стремясь издалека?

 

…На восход волнуется равнина

И сплетает ветер косы трав,

Но меня тот город небылинный

Заглотил, как кролика удав.

 

МОЖАЙ

                                А.С. Денисенкову

Ещё ладьи ходили в гору пёхом,

Ещё князья делили урожай,

Что к веси град сбирала Русь по крохам,

Когда на волок выскочил Можай.

 

Глядит: и близь красна, и даль широка –

Трудись, тучней и днесь, и впрок.

Но родился он по капризу рока

На перекрестье вражеских дорог.

 

И под набат, грозу бойниц ощерив,

Встречал монгола гибельную рать.

Тут лил слезу литвин, сочтя потери,

И с ляха спесь умел Можай сбивать.

 

На пир победный поспешала муза,

Чтоб город славой наделить сполна,

Да не судьба. С нашествия француза

Померк Можай в лучах Бородина.

 

Вот и Второй Отечественной заметь

Не обошла Можай. О той войне,

Как скорбный страж, хранит живую память

Бетонный дот. И он – в Бородине.

 

Срединный город под боком столицы,

Несчётно вёрст в иной России край,

Но стоит нам на сотню удалиться,

Уже ворчим: «Загнали за Можай!»

 

А мне милы сомнительная дальность

И над рекой Москвой холмов волна.

Люблю, Можай, твою провинциальность

И мирный сон в тени Бородина.

 

СЕРЕБРЯНЫЕ ПРУДЫ

                                                  В.М. Никулину

Здесь всё в былом – засека, князь, герои.

В помине нет серебряных прудов,

Лишь серебром струится под горою

Река Осётр, увы, без осетров.

 

Здесь всё в былом – моих годов осколок

И лепота взметнувших небо лип.

Без тех дерев осиротел посёлок,

Как палый лист, навек к земле прилип.

 

Здесь всё в былом. Но я, любя ревниво,

В душе храню и лягушачий хор,

И шепоток отяжелевшей нивы,

И твой, Пруды, серебряный простор.

 

Здесь всё в былом. Однако я заметил,

Что новый день таится за углом,

И детским смехом будущности ветер

Уже звенит и льётся серебром.

 

СЛЕДЫ НА ВОДЕ

                             Вот жизнь прошла, а где её следы?

                                                             Юрий Кузнецов

То перекат, то омут – мчит поток.

В струе сплелись людские чёт и нечет –

Вон там горят у домовины свечи,

А тут едва младенцу начат срок.

 

Всё прощено и другу, и врагу,

Возвращено и кесарю с лихвою.

Седой залив мелеет под ногою

Ещё вчера на дальнем берегу.

 

Закончен путь. Ни смысла, ни нужды

Отыскивать минувшего следы –

Уже вдогон поёт вечерний петел.

 

Но рыщет взгляд, оборотясь назад,

Где языком вылизывает ветер

Речную гладь и тлеющий закат.

 

* * *

Как спелый плод, закат алеет,

Заплечный груз всё тяжелей,

И что ни шаг, то тень длиннее,

И что ни миг, она бледней.

 

А вкруг весна. И впрямь девица

От каблучков и до бровей –

Что ни шажок, меняет лица,

И что ни миг, она резвей.

 

Нахмурит бровь – и тучку скличет,

Поднимет взор – и синева,

Взмахнёт рукой – и щебет птичий

Тотчас вспорхнёт из рукава.

 

Ликуй, земля! Шелоник мая,

Спеши на волю из теснин,

Зелёным пламенем вздымая

Лесной пожар и пал долин.

 

* * *

Годы прочь и прочь печали,

Кинусь навзничь в волны трав,

Убегу в забвенья дали,

Где берёзы раскачали

Бездну неба в пух и прах.

 

Затаюсь за чернобылом,

Там приречная лоза

Только чуточку прикрыла

Ввечеру купанье милой,

А заря зажгла глаза.

 

Утону в манящем взоре

И в объятьях растворюсь,

Чтобы после на угоре,

Васильковом поле­-море,

Навсегда осталась грусть.

 

И до солнышка-­рассвета

Припаду к земле на грудь,

Загадав звезде заветы,

Чтоб вернуть, чего уж нету

И чего нельзя вернуть.

 

НА РЫБАЛКЕ

Июль, безрыбье, время зря потрачу,

Но бес надежду выставил на кон,

И я к реке спускаюсь наудачу

Чуть видной тропкой, росами взбодрён.

 

В бесцветной мгле не различить предмета,

Но всё бледней над головой салют,

Вот-­вот весы – две чаши, тьмы и света, –

Уравновесившись, качнутся и замрут.

 

То редкий миг – Божественная цельность,

Где изначально соединены

И свет и тьма, пространства беспредельность

И всеохватность вязкой тишины.

 

Безмолвно всё в глубинах мирозданья:

И взрывы к новой жизни старых звёзд,

И медленное красных увяданье,

И чёрных дыр зияющий погост.

 

А в тишине, залившей землю всклень,

Уже зачат и брезжит ясный день.

 

ПОТОП

Когда Земля из тьмы пришельца встретит,

Магнитные ли сдвинет полюса,

То тварный мир прервётся на планете,

В потоках слёз утонут небеса.

 

И возопят материки, сползая

В разъятый зев всё полнящихся вод.

Цунами вал, планету огибая,

И письмена народов в прах сотрёт.

 

О сгибших ветр споёт и справит тризну,

Ему равно, что гой, что миллиард.

Лишь дань отдать былому глобализму

Всплывёт колода из краплёных карт.

 

Над мерным колыханием пустыни

Кой­-где привстанет робко горный пик,

И небеса откроются без сини –

Печален будет их потухший лик.

 

Бог милосерд. Быть может, как когда­то,

Иного Ноя с живностью ковчег

Прибьёт волной к вершине Арарата,

Чтоб человек пустился в новый бег.

 

Адронного коллайдера создатель,

Ловец бозона Хиггса, подберёт

Для топора от камня скол на скате,

А колесо не вдруг изобретёт.

 

* * *

Открылся мир, как вешним ветрам поле –

Ликуй, гуляй, хоть вдоль, хоть поперёк.

И я шагнул познать, что нету воли

В извивах троп и в узости дорог.

 

Я рвал плоды, увы, земной юдоли,

Лукавый псом вертелся подле ног.

Щепоть золы, сомкнув ладонь до боли,

Да клок седин принёс я на порог.

 

Когда нет сна, когда в былом кочую,

Всё мнится мне, что прожил жизнь чужую,

Как подобрал никчёмную спроста.

 

А та, моя, первейшая в наследстве,

Недожитой навек осталась в детстве.

Она была, как высь небес, чиста.

 

ПЕРУНОВ ЦВЕТ

Когда­-нибудь нарушу я зарок

Не бередить в угасшем сердце рану,

В ночном бору разведаю поляну,

Подстерегу там папора цветок.

 

Попячу им годов и вёрст поток,

Перед тобой, вновь юною, предстану,

И моему поверишь ты обману,

Не указав, как прежде, на порог.

 

Морской волной отхлынут складки платья,

И, ослеплён, паду навстречь в объятья,

Купальский огнь на твой сменяю жар.

 

Но не простит измены дар заклятья,

Вернёт нас в мир, лишённый грёз и чар, –

Беззубым ртом прошепчешь мне проклятья.

 

АФИНЯНКА

Средь лиц родных, скуластых и курносых,

Ничем её не выделялся лик,

Но чаровал бездонных глаз тайник,

И след мели соломенные косы.

 

Любви юнцы не задают вопросы,

Быстрей стрижа на зов летит старик,

А нам о ней в ночи шептал тальник,

И по утрам вызванивали росы.

 

Всё пронеслось как сон, как блазн, как миг.

Так пустоцвет потешил глаз и сник,

И стынет сад, не радуя дарами.

 

Но почему? Как отчужденья лёд

Творился там, где бушевало пламя?

И кода мне кривит в усмешке рот:

 

– Она ждала у Артемиды в храме,

Когда катнёшь ей в ноги с клятвой плод.

 

* * *

Дремал Сварог за облаком седым.

Вилась тропа – ни камня преткновенья.

Но тут метнул мне под ноги сужденье

Лукавый бес иль хитрый аноним:

 

«Надежда – жизнь, мечта – летучий дым».

Какая блажь! Когда надежд поленья

Бросаем мы в костёр воображенья,

Что тает там, под сводом голубым?

 

Авось, небось – погодные прогнозы

Да фарт в игре. Но уповать без грёзы –

Из ничего высиживать ничто.

 

Находку – прочь, широким шагом дале.

Со дна морей суть истин доставали –

Я захватил на случай решето.

 

НЕНАСТЬЕ

Гнилая морось. Пепельное небо.

Размытая берёзок кисея.

На провода без видимой потребы

Нанизаны гирлянды воронья.

 

О чем они, нелюбые, картавят?

Их жалобы – привычное враньё.

Нет ястреба ни в поле, ни в дубраве,

И расплодилось ныне вороньё.

 

А певчих птиц на редкость стало мало,

Я по весне не слышал соловья,

Кукун-­кукушка рано куковала,

На голый лес, на сирые поля.

 

Деревья плачут, и, слезу роняя,

Очнётся лист и мелко задрожит.

Наверно, так, Христа припоминая,

О смертном дне тоскует Вечный жид.

 

* * *

Не с того ль всполошилась сорока,

Что под путником рушится наст

И что день даже в чаще глазаст,

А лазурь распахнулась широко?

 

Разнеси, сторожливая птица,

Непустячную весть на хвосте,

Что весна на последней версте,

Что вот-вот она к нам постучится.

 

И пускай огрызнутся метели,

По лесам и садам без затей

Дышит будущность в почках ветвей

И былинкой стремится из прели.

 

В яви быть, умереть, возродиться –

Вечной жизни загадка и суть.

Только каверзу надо сморгнуть:

Что первично – яйцо или птица?

 

* * *

Не обессудь, неведомый потомок,

Спешу к тебе, опередив века, –

Мне не подаст ни лодки, ни парома

На берег твой забвения река.

 

Со мною нет досады иль укора.

Я знаю, ты меня не повторишь,

Но, как и я, лаская даль с угора,

Ты будешь пить, захлёбываясь, тишь.

 

И на Земле без рубежей и края

Забудешь ты, как наважденья сна,

Что вот была у пращуров родная,

Во мати Богом данная страна.

 

Она ушла. Уход для нас печален:

Не угляжу тебя средь толп густых,

Ведь ты безлик – интернационален.

И есть ли ты? – вопрос не из простых.

 

Но крови зов – не на ветру полова.

И, может быть, средь хлама небылиц

Отыщешь ты два самоцветных «Слова»,

И Русь взлетит, как Феникс, со страниц.

 

* * *

                              Облетают последние маки…

                                           Николай Заболоцкий

Облетают и годы, и маки.

За спиной поднимаются пни.

Умирают в последней атаке

И погожие летние дни.

 

В золотой разливанной печали

Осень кажет нам тысячи лиц.

Вот уж начисто вымыты дали

И распахнуты настежь для птиц.

 

Скоро первая вышняя стая

Проплывёт, исчезая на нет.

А душа человечья, стеная,

Как подранок, рванётся вослед.

 

Кинусь к ней, беззащитной и ломкой,

Заслоняя, как мать малыша.

Между прошлым и будущим кромкой

Побредём, лепестками шурша.

 

КОЗА

Меняет дьявол минусы на плюсы.

Вослед и Минск извечному взамен

Вживляет козам человечий ген,

И гонят тех на рынок белорусы.

 

А в деревнях российских перемен,

Где вымер люд и ржа сгубила косы,

Привольно прут ивняк, бодяк да хрен –

На все для коз гурманские запросы.

 

Страна торит в новации стезю,

И мир буравят молнии общенья.

Свершу­ка я прорыв из запустенья,

Куплю себе трансгенную козу!

 

Ищу кредит на козьего мутанта,

Но чибис­птицей мысль кружит в уме:

«Заблеет вдруг коза на эсперанто,

А я на нём, увы, ни бе ни ме».

 

Блеснул порыв и рухнул на замахе.

Но иногда в тиши, как пред грозой,

Слетает самобранка, ждут рюмахи,

И мы «за жизнь» беседуем с козой.

 

БЕДА

                          Беду на кривых

                                       оглоблях не объедешь.

                                                            Пословица

От веку крив, всерьёз и без поспеху

Я ладил путь с недальней стороны.

Оглобли гнул – беду хотел объехать,

Что щерится дорожным ли огрехом

Иль зубьями забытой бороны.

 

Но труд усердный стал себе дороже:

Меня нашла на спуске борона.

И ось долой, и конь мой обезножил,

И сам с телеги сиганул негоже,

Где самая таилась вострина.

 

В итоге ум и дурь выводят дробью.

Мне за промашку горестно до слёз –

Не догадал, что не туда я роблю:

Я вправо гнул проклятую оглоблю,

А борону лукавый влево снёс.

 

ОКТЯБРЬ

Лжёт теплом октябрь, однако

Не снуют шмели,

Кулики, судьбу оплакав,

Лето унесли.

 

На траву листвы багрянец

Лёг половиком,

По нему деревья с рани

Бродят босиком.

 

Но в октябрьскую пору

На степной загар

Бед вещун, столетний ворон,

Рассыпает карк.

 

Жди несчастий! Уж, бывало,

Месяц злых начал

Не одной листвою палой

Землю обагрял.

 

То, безумствуя, на Смольный

Двинул напролом,

То расстреливал крамольный

Беззащитный дом.

 

За коварство и разлады

Я б без лишних слов

Месяц выкинул из ряда,

Если б не Покров.

 

СЛЕЗА

1.

Вожделеньям ли преграда

Иль вину загладить надо –

Из лукавого потая

Льётся слёз притворных рать.

Отступает спесь мужская,

И летит премудрость спать.

2.

На могильный холмик глины

Моросит слеза кручины,

Но неведомо покуда,

Иль взойдёт она лихвой,

Иль лазурью незабудок,

Иль забвения травой.

3.

Человечий мир в основе

Неуютен и греховен.

Взято чадо роком в клещи

На бездомной злой стезе,

И Вселенная трепещет

Болью в крохотной слезе.

 

ВО ПОЛЕ ШИРОКОМ

                                             Д.Золотоглавому

Во поле широком, где синь окоёма

Да колок заблудших берёз,

Я будто бы в детстве, я будто бы дома,

И травы хмелеют от рос.

 

Во поле широком туманы и были

Вокруг костерочка живут.

Берёзы вершины давно раскустили,

Меня позабыли, не ждут.

 

Во поле широком, где ветры певучи,

Как старая славная медь,

Меня схороните, и выпадет случай

Минувшее чаркой согреть.