Анатолий ОХОТИН. ПРОДАЕТСЯ ДОМ. Рассказ

 

Анатолий ОХОТИН

ПРОДАЕТСЯ ДОМ

Рассказ

 

На прошлой неделе Николаю позвонил шурин из Екатеринбурга. Потолковали не спеша о том, о сем, какая погода, как здоровье, пятое-десятое, а под конец без особой радости брат жены поведал, что вышел на пенсию по льготному списку. Дело, конечно, хорошее, да появилась закавыка одна: решили они с супругой перебраться из шумного мегаполиса обратно в деревню. Ближе к корням. Решили огородом заняться, живность какую-никакую завести – вроде цыплят или чего покрупней, чтоб зимой было чего в кастрюльку положить. Родственник поинтересовался, не найдется ли в деревне пригодный для жилья домишко. Ну, чтоб не шибко дорогой, но все же мало-мало пригодный для жилья. За разговором постепенно выяснилось: дело было не столько в желании обрасти хозяйством, что сулило дополнительные хлопоты, а в том, что сын Павел женился, привел в дом невестку, ребенка ожидают через пяток месяцев. А квартира, полученная от завода в конце семидесятых, была небольшая, втроем еле курсами расходились, избегая утренних столкновений, а уж после увеличения семьи… Словом, тесно станет и чего, спрашивается, у молодых под ногами мешаться? Пускай уж сами строят свою жизнь, как умеют. Старших-то все одно не слушают. Вот так и поговорили.

 А вечером, у телевизора, Николай обсудил с женой Ксенией шуриновы дела. Ксения к месту вспомнила, что в магазине кто-то толковал про дом, который вроде бы продается в соседней деревне, где была раньше центральная усадьба совхоза. Ксения и предложила Николаю самому съездить на центральную, глянуть мужским глазом на дом, постройки, есть ли баня и стайка для скота. Прицениться и прикинуть, во сколько обойдется приведение дома в порядок. Николай прищурился, прикидывая варианты, почесал затылок по давней, еще со школьных контрольных привычке, и согласился. А почему не глянуть? Да и помочь родичу – дело святое. Шурина он уважал, с тем и выпить можно было, от стакана не бежал, однако и руки не распускал в мужицком споре, хоть силен был, кряжист, пятерней, похожей на лопату, мог бы любой загривок изрядно намять. Нравоучениями тоже не доставал, словом, такой крепкий человек рядом никогда лишним не будет.

 Часы показывали четверть восьмого, когда Николай залпом допил молоко и споро, как он это делал всегда по утрам, выбрался из-за стола. Утро – не вечер, тянуть резину некогда. Дела ждут. На ходу утер повлажневшее лицо полотенцем, ловко швырнул его на спинку стула, мимоходом взглянув, не упало ли – и скорее, скорее, почти бегом уже, кинулся к порогу одеваться. Жена, всегда спокойная и уравновешенная Ксения, из кухни наблюдала за хлопотами мужа, а про себя думала: отчего Николай такой шебутной – то медлит чего-то, будто не решается начать, раздумывает ли, прикидывает, обкатывает в голове мысли, потом вдруг встрепенется и торопится как на пожар. Жена смотреть смотрела, но словом не одернула, чтоб не обидеть. Ладно уж, мужику полтинник, не переделаешь теперь.

 Николай набросил на шею колючий шарф и поморщился: за зиму так и не обмялся, всю шею измозолил, ширпотреб! Залез в куртку, на удивление ловко справившись с рукавами, надернул спортивную шапочку на голову и поплотнее усадил, закрыв уши. Вот и готов. Стрельнул быстрым взглядом в сторону жены – ну, что, Ксюха, я пошел? – и крупной глыбой вывалился из дома.

 Утро встретило свежим простором апреля, запахами весны и бесконечного света. Солнышко уже высоко вскарабкалось, с чердачной лесенки не достанешь.

 Побежал по пустынной улице на трассу, где останавливался автобус. Увидев спешащего на остановку Николая, большая неповоротливая ворона, картинно качавшая ветку на голой березе возле колодца, вдруг сердито затрещала. Затем лениво снялась с места и медленно полетела к близкому лесу. Ишь ты, подивился Николай, дикарка, а тоже с норовом, характер показывает, дескать, помешал ей, трещотке неугомонной. Николай заторопился, прибавив шагу. Не опоздал. На остановке резвились пацаны из младших классов. Чуть поодаль от них, не стесняясь, курили в открытую парни постарше. Отдельно кучковались девчонки, а одна из них, одетая в яркую красную курточку, щебетала с кем-то по мобильному телефону. Новое и полезное быстро приживается. Годов десять назад в округе вообще никакой связи не было. Столбы пороняли, до сих пор в брошенной проволоке скотина путает ноги. А потом как-то быстрехонько налепили по району базовых станций мобильной связи – вот и звони, куда хочешь. Удобная штука, всегда при себе. Видел прошлым летом, как соседская девчонка-школьница картошку полола в огороде. Сама сидит на корточках, левой ручкой в резиновой перчатке дергает осот и лебеду средь картофельных кустов, а в правой держит мобильник и разговаривает с подружкой, выкладывает ей, какие сорняки попадаются и как она с ними проводит боевые действия. Кино.

Подкатил желтый школьный автобус, собиравший учеников по деревням, остановился. Садились с шумом и смехом. Поехали. Николай уткнулся в окно. Отгородившись воображаемой стенкой от постороннего шума, думал о своем, наболевшем. Вспоминал разговор с шурином. Было бы ладно, если смог помочь с домом. Да и в ремонте подсобил бы, дело привычное…

Автобус той порой тихонько подкатил к школе. Остановился. Галдящая детвора вынесла на улицу из угретого нутра, тут сразу обдернуло бодрым ветерком с близкой, недавно вскрывшейся реки. Николай поплотнее запахнул куртку, потуже натянул шапочку и двинулся искать нужный дом.

В проулке повстречался дедок в старой шапке с кокардой лесной охраны, у него и справился Николай про дом, который вроде бы продается. Лесник не лесник, этот мужичок в ношеной шапчонке советской поры, выгнув нижнюю губу сковородником, недовольно окинул белесоватыми глазами Николая и проскрипел, показывая скрюченным пальцем куда-то в сторону берега:

– Топай туды, паря, за колодцем на правую руку как раз воткнешься в хибару Таньки Кузнецовой. Её продают. – Сказал так, с такой интонацией, что и не разобрать было толком: то ли дом продают на берегу, то ли саму хозяйку Кузнецову. Старик с кокардой уплелся, шаркая ногами и что-то невнятно бормоча под нос. Странное поведение незнакомца неприятно кольнуло Николая. Он недоуменно дернул плечами. Что за дела? После развала совхоза в деревне появились какие-то новые люди, бог знает, где работавших раньше, мало кого из них Николай знал. Все другое будто стало на центральной – отремонтированные дома, новые люди, новая жизнь. Раньше на работе в мастерских встречались, в конторе сталкивались, а нынче если увидишь кого-то знакомого по той жизни, то чаще – в магазине: хлеба, соли, сахарку купить. Знакомого встретишь, разговор быстрый, на ходу. Жив? Как видишь. Как там Иван? А помер Иван в прошлом еще году. Как так? Не слыхал… Весь разговор. Скорее узнаешь, что там новенького случилось в жизни певицы Пугалкиной, по ящику покажут, в который раз она замуж наладилась и за кого на этот раз, а вот про Ивана, который в пяти километрах жил, с которым когда-то вместе поля пахали, и не знал, что ушел насовсем. Совхоз разрушился, артельному делу пришел конец, и людские связи разорвались. Каждый сам по себе, думал Николай, отдельный прутик, ломай любого.

Когда подходил к колодцу, вдруг вспыхнуло в памяти, вытащило из закромов: «Татьяна Кузнецова, лучшая доярка района». Строчка из районной газеты с фотографией. Лица, правда, Николай уже не помнил, много воды с тех пор унеслось, но вот что зацепилось в сознании – была доярка награждена орденом за тонны надоенного молока. Самому стало удивительно, что помнит, не забыл о том времени. Тут же вылезли и другие подробности, связанные с Кузнецовой. Николай припомнил теперь, что в школе учился в одном классе с дочкой доярки, звали ее Мариной, у девчонки была совершенно замечательная коса и отчаянно голубые глаза. Однажды они вместе ходили в кино, и Николай (Колян тогда) в темном кинозале нерешительно мял руку Марины, а потом проводил до калитки. Отношения их иссякли также быстро, как и начались, юность щедра на потери, век долог, жизнь кажется бесконечной, о чем жалеть? Был еще и брат Марины, имени его Николай уже не помнил, мальчишка учился на два класса младше, но отпечатался в памяти тем, что поджег траву возле фермы и едва не спалил все поголовье. Давно было, тысячу лет назад, не меньше. Потому и вспоминалось спокойно, без сожаления и укора, с тем состоянием души, как если бы разговор зашел о событиях, допустим, гражданской войны – да, было, но очень давно и не с нами. Генная память, конечно, остается в крови, перетекает по сосудам, однако душу не рвет – слишком велик разрыв во времени. Отболело и прошло, как детская корь.

Николай приблизился к дому. И тут мысли сменили направление: а что же сама хозяйка, куда отправится после продажи дома? И тут же появился самый вразумительный ответ: дети забирают к себе. Подумав так, Николай вдруг огорчился. Вспомнился недавний случай со знакомой старушкой. Ее тоже сын забирал в Екатеринбург, в двухкомнатную квартиру где-то в районе Уралмаша, а сельский дом с крепкими еще хозяйственными постройками продали за хорошую цену многодетному кавказцу с семьей. И трех месяцев не прошло, как старушка вернулась обратно. Не прижилась в семье сына, не приспособилась как-то. Замечала, как крикливая сноха сурово супила на нее крашеные брови, взрослые внуки постоянно грубили. Бабушка, уже вернувшись домой, как-то призналась, что и в туалет в доме сына боялась ходить днем, выбиралась туда ночью, украдом. Как-то целый день там просидела, внук запер дверь снаружи, а попроситься назад постеснялась. Так и ждала, когда сын вечером с работы вернется… Не прижившись в большом городе, вернулась обратно. И куда идти? Своя хата уже другими людьми занята. Издали видела в своем дворе чужих черненьких пацанят, которые гоняли кур и перекликались на незнакомом наречии. Отошла в сторонку, поплакала. Хорошо бы какую-нибудь избушку купить. А на какие шиши? Денежки сынок успел на машину потратить. В дорогу дали на билет и велели пенсию ждать – когда переоформят – вот и все капиталы. В деревне отыскалась пустая халупа, в сельсовете, который теперь стал администрацией поселения, разрешили там временно пожить. Так что с переездом, будь его воля, Николай бы не торопился. Всяко-разно может нынешняя действительность повернуться. Тут уж, как говорится, держи ухо востро.

Он осторожно толкнулся в калитку, косо висевшую на одной петле. Следом за ним подошла молодая приглядная лицом женщина. Одета она была в просторный спортивный костюм, скрывающий полноту. Видно, что из города: прическа, манеры, походка. Незнакомка несла в дом воду в фасонистом эмалированном ведре. Чуть не столкнулись.

– День добрый, – приветствовал женщину Николай, кого-то отдаленно ему напоминавшую. Он придержал валящуюся набок калитку, чтобы она прошла. – Я насчет дома. Сюда попал?

– Проходите, – разрешила она и прошла мимо, мельком глянув на Николая. «Марина! – тревожно колыхнулось внутри. – Она! Узнает ли?». Не узнала. Зато в секунду расшифровала потенциального покупателя: одет прилично, вещи крепкие, добротные, хотя и устаревшие, ясное дело, деревенщина, но при деньгах. Если и выпивает, то редко, лицо со здоровым румянцем, руки уверенные, рабочие, не трясутся. Покупатель, словом.

– Дом, конечно, не новый, – сказала Марина, поднимаясь на крыльцо и слыша за спиной шаги Николая, – но если руки приложить, нижние венцы подвести, залить фундамент, еще сто лет простоит.

Николай прикинул умом, сколько кругляка и досок уйдет на ремонт и приуныл. Затратное выходило дело. Хотя дом, и вправду, выглядел неплохо.

Марина так и не узнала Николая. И к лучшему, успокоился он, прошлое не станет мешать сделке. Николай уже смекнул, что повзрослевшая Марина лишнего рубля не уступит, воспитала ее городская жизнь, придется поторговаться.

Вместе вошли в дом. В жаркой кухне Николай расстегнул курточку, освободил шею от колючего шарфа, сел на предложенную хозяйкой табуретку. Пока Марина выливала воду, убирала пустое ведро в сени, Николай раздышался, осмотрелся в доме, привыкая к духу чужого жилья. Вернувшись в кухню, Марина скинула резиновые калоши и залезла, не нагибаясь, в растоптанные тапки. Поправила сбившиеся волосы и повернулась к Николаю, готовая к разговору. Выглядела Марина неплохо для своих сорока с чем-то, вполне симпатично смотрелась, только нынешнее обаяние было сделанным, приготовленным для стороннего человека, а вот та, прежняя ее красота, какую помнил Николай, шла тогда от юности, от здоровья, от хорошего настроения. Хорошо, что не узнала, снова подумал Николай, зачем слежалое, заплесневелое сено ворошить, одна пыль от него и свербение в носу.

Марина, поколебавшись, предложила гостю чаю. Он отказался – и так было жарко в натопленной избе. Она не настаивала, показала обычную вежливость или желание усыпить бдительность покупателя.

Стукнула дверь, у порога образовался еще один человек.

– Это брат, – пояснила хозяйка.

Вошедший стоял за спиной Николая, сипло дышал. Его полуразмытое отражение Николай видел в старом, потемневшем зеркале: худой, давно не бритый мужик в обносках, почти старик. Руки у брата дрожали, и спичку к обмусоленному сигаретному окурку, зажатому спекшимися губами, он поднес только с третьего раза. Прикурив, явившийся родственник начал жестикулировать за спиной Николая, не догадываясь, что гость видит все отраженные знаки, подаваемые сестре. Марину возмутили клоунские ужимки братца. Лицо её покраснело от гнева. Николай отвернулся от зеркала: мало удовольствия от наблюдений за чужой ссорой. Он сменил позу на табуретке, чуть отодвинув затекающую ногу. Пошире распахнул курточку. И тут до него донесся чей-то еле различимый, осторожный кашель. Не такой, когда болеют, с надсадою, а тихий, извиняющийся, чтобы напомнить о своем присутствии. Николай недоуменно огляделся в кухне. Кто здесь еще? Где? Ситцевая занавеска, отделявшая закуток за русской печкой, слегка колыхнулась, и Николай подумал, что голос шел оттуда. Посмотреть? Может, его зовут? Однако не поднимался, тянул время. Такое самовольство вряд ли поглянется хозяйке, а огорчать ее накануне серьезного разговора не хотелось. Он невольно прислушался к тому, что происходило за занавеской. Там опять установилась тишина. Зато отчетливо слышалась ругань сестры и ее непутевого брата за закрытой дверью. Оба сыпали упреками в адрес друг друга, упоминая такие подробности, о каких лучше не знать постороннему человеку. Похоже, выяснение отношений было делом привычным в этой семье и, как начал догадываться гость, могло затянуться надолго. Переломив себя, Николай все же поднялся с табуретки, шагнул к печке и осторожно отодвинул в сторону напитанную пылью серую тряпку. Заглянул.

Здесь, в тесном сумрачном углу с единственным оконцем, притулилась древняя кровать с рыжими пятнами ржавчины на гнутых трубах. Возле койки кособочилась расшатанная табуретка с пустой тарелкой. Эмалированная кружка с торчащей в ней ложкой стояла на подоконнике, потеснив рассыпанные на пожелтевшей газете сухие хлебные корочки. Николай не без труда отыскал среди тряпья сморщенное лицо старухи. Укрытая лоскутным одеялом, женщина лежала без движения. Присмотревшись внимательнее, Николай поразился, как живо и радостно вспыхнули светлячки ее глаз. Усталые, добрые эти глаза только и говорили о том, что старуха еще не умерла.

– Воздух у меня тяжелый, – словно извиняясь перед незнакомцем, тихо проговорила женщина. – Ты бы занавеску-то откинул, милок, я и подышу немножко свежиной уличной…

Николай закинул на печку ткань, впустив в клетушку воздух из избы. Дышать стало полегче. Как же старушка тут не задохнулась, сердито подумал Николай и ощутил, как острый коготок царапнул его изнутри. Старики ведь всегда рядом живут, их вроде и не замечаешь, ну не мешают – и ладно. Сам-то молод, здоров, уж ты-то с палочкой ходить не станешь, спину сгибая не поморщишься, и в голову прийти не может, что будешь когда-то немощным, нуждающимся в заботе. А ведь станешь таким. Если еще повезет. И вспомнилась Николаю мать, как сильно болела последние годы перед уходом, но не жаловалась, терпела. Не хотела сыну и снохе Ксении шибко досаждать своими болячками. И ушла тихо, спокойно, будто заснула. Не было теперь матери рядом, а кажется, столько бы для нее сделал, в лепешку бы расшибся, чтоб годы продлить, чтоб рядом видеть, чувствовать родного человека. Да вот не вернешь, воистину – что имеем не храним…

– Ну вот, сразу веселее стало, – порадовалась старуха. – А ты, видать, дом пришел глядеть? Для себя купить хочешь или для родни присматриваешь?

– Самим пока не надо, имеется угол, – ответил Николай. – Шурин просил разведать, что да как.

– Ты, милок, не сомневайся, дом наш справный. Ремонт нужен, но все равно трудов меньше уйдет, чем новый поднимать. Мы ведь с моим мужем, Петром Ефимычем, считай, вдвоем строились. Тогда он и надсадился, бревна-то таская на горбу. Недолго потом прожил. А я вот до сих маюсь, чужой век живу.

– И как вы здесь, за печкой, одна?

– Отчего не умираю? – она уловила сочувствие в голосе Николая, улыбнулась одними глазами, кажется, даже осторожно шевельнула рукою под тряпьем. – Сама не знаю. Только вижу, загостилась тут что-то.

– А дочь? Почему к себе не заберет?

– У Марины своя обуза: муж, малая дочка. Не досуг с не ходячей старухой нянькаться. Дом вот продаст и вернется к семье в город.

Николай оторопело уставился на женщину.

– Подождите, я чего-то не понимаю, – сказал он, – как продаст дом? А куда же вы с сыном денетесь?

– Да меня-то, обещала, в приют сдаст, там и помру, видать… Только хотелось бы в своих стенах, тут и сверчки все знакомые. – Она глубоко втянула воздух в легкие и выдохнула со свистящим хрипом. – А Васька в своем углу останется доживать, дом свой у него, по соседнему порядку, как-то не пропил еще, не угораздило… Один обретается, женка от него убегом ушла, не стерпела. Пьет, паршивец, неделями напролет, кабы не алкал ту заразу, может, и жена бы не кинула сиротой…

Николай покачал головою.

– Не понимаю, – вытолкнул он с трудом слова, – как же вы тут живете-то? Одна? Надо же печку протопить зимой, сварить чего-то, похлебать горячего, воды, наконец, с колодца прибуровить, как же обходились-то?

– Обвыкла уж, милок, много ли мне надо? – судорожная усмешка пробежала по утомленному лицу старухи. – А Васька, когда трезвый бывает, он и печку топит, и горшок выносит, не моргует, не совру. А когда зачнет пьянку, про то все уж оповещены, тогда девки из сельсовета заходят, помогут, сладеньким угостят. Молоденькие совсем, а совестливые… Живу. Не вилами ведь навоз бросаю, знай, полеживай себе, гляди в потолок, как лодырь. Мне и хлебушка Васька напасет, воды поставит на табуретку, не пропаду. – Она помолчала. – Я ладно наумилась, корочки, какие остаются от хлеба, на подоконник складываю, сушу на солнышке, а после, как Васька вразнос пойдет, я эти сухарики в кружке с водой намочу да и ем, чего мне еще надобно, не барыня…

Характер у Николая крепкий, уральский, такого на арапа не возьмешь, и тонул Николай в ледяной реке, и горел в тайге, уходя от всепожирающего огня, но и у него волосенки вздыбились на макушке после того, как женщина поведала нечаянно о своем житье-бытье. Он молча смотрел на сухие корки, разложенные на подоконнике, и чувствовал, как закипает в нем гнев. Вот ведь детки что с родной матерью вытворяют! Морды бы обоим начистить! Прямо сейчас!

Видя, что случайный собеседник не уходит, ухо навострил, женщина продолжала:

– Пока работа была в совхозе, Васька не пил, он и на тракторе был мастак, и сварщик хороший, а осенью завсегда на току сутками пропадал, хлебушко на сушилке готовил. После уж, как совхоз прикрыли, не стало работы, и жизни тоже не стало. Тогда и зачал Васька понужать, да не водку окаянную, а всякую дрянь, какая подешевле. Фанфурики, что ли, теперь называются. Всю пенсию на эти флаконы перетаскал. – Она вздохнула. – Я как только его не стыдила: «Васька, змей ты этакий, ты почто нелюдем-то живешь? Да ведь так-то скоро сгоришь от вина и не одна собака по тебе не взвоет, варначина!». А он, знай, свое правит. Пропащий человек. – Она прислушалась к ругне в горнице, горестно предположила: – Опять, поди, с Марины бутылку выжимает, ни стыда, ни совести...

В это время громко стрельнула дверь горницы, оттуда выскочила разгоряченная перепалкой Марина.

– А я думала, ты ушел, – сказала Марина грубовато, видно, не пришлось по душе самовольство гостя, заглянувшего в запретные пределы, как и предполагал Николай. Но выговаривать не стала, Марина была рассудительная городская женщина, она помнила о предстоящей сделке, а это было главнее, чем самоуправство покупателя. – Пошли, поговорим на кухне.

Вышли к окнам, освещенным солнцем. Николай садиться не стал, хотя Марина и предложила табуретку. Стоял, искоса поглядывая на нервную, еще не отошедшую от ругани с братом женщину. Она пыталась угадать мысли покупателя, определить, отчего такой пасмурный взгляд у него, что такого он сумел разглядеть за печью, что могло бы понизить цену?

– Ну так что, пойдем посмотрим снаружи дом? – предложила она Николаю.

Николай поднял голову. Тяжело, с вызовом, посмотрел на Марину.

– Вы что творите, детки?.. – высоко взлетел его голос. – Мать в доме лежит, а они ее уже списали, стены продают! Умники! Ладно, Васька запойный, но ты-то, Марина, что творишь? Совсем мозги высохли?..

Марина, услышав такие слова, сразу обмерла. От изумления язык будто к нёбу присох. Щеки стали покрываться пунцовыми пятнами.

– А тебе какое дело, покупатель?! – Опомнившись через секунду, закричала она. Николай заметил, как дрогнули тонкие крылья её напудренного носика, заалели кончики ушей, а глаза наполнились такой ненавистью, что ему сделалось неуютно. – Да кто ты такой, чтоб учить меня?.. Ишь, мать он пожалел… А кто меня пожалеет, ты?.. Кручусь на двух работах с утра до ночи, а мужик-кобелина в квартиру молоденькую сучку таскает и творит с ней всё, что вздумается. И это при дочке-школьнице. Она же не слепая. А если начну возникать, так кулачищем в рожу!.. – Она отвернулась, перевела дух. – Учить он меня вздумал, иди и учи свою жену, а мы уж сами как-нибудь разберемся…

Николаю захотелось ответить грубо, развязно, и слова уже подходящие нашлись и готовы были вырваться наружу, но тут послышался из-за печки осторожный кашель старухи. У Николая словно предохранительный клапан сработал, стравливая давление. Он проглотил приготовленный выпад, умял в себя недовольство, сообразив, что едва не опростоволосился. Спасибо старой женщине, вовремя вмешалась, от стыда сберегла.

Он выметнулся на улицу, поплотнее запахнул куртку на ветру. Лицо еще долго горело жаром, пока шагал по дороге.

Вернувшись домой, злой и продрогший до кишок, Николай объяснил жене, что зря мотался: дом почти сгнил, хлопот не оберешься, огорода тоже почти не осталось, смыло рекой. Ксения рассудила: дом-то домом, стены нужны, ясное дело, опять же крыша над головой – и чтоб не протекала, но вот без огорода не обойтись, какая без грядок жизнь, – считай, и не усадьба. Словом, другой вариант придется искать. Николай весь вечер молчал, уставившись в телевизор, пил чай с засахарившимся медом и вздыхал. Ксения его не беспокоила: намерзся мужик, с домом тоже промашка вышла, вот и напала хандра. К утру, думала она, небось раздышится, обратно человеком станет. Как всегда.

…Месяц минул с того похода, потом уж ворона принесла на хвосте: старуху Кузнецову дочка все же забрала в город. После новости у Николая отлегло на душе, будто занозу вытащил, засевшую внутри, а работа в тот день на удивление ладилась споро и ловко.