Андрей ЕВСЕЕНКО 
Андрей ЕВСЕЕНКО
БОЯЗНЬ ВЫСОТЫ
Новеллы
Алёшенька
Стук в дверь в двенадцать часов ночи не предвещал ничего хорошего. Открывать не хотелось. Но дальше делать вид, что он спит и ничего не слышит, Вершинин не мог – сбегутся соседи. Пришлось, громко и недовольно вздыхая, идти навстречу незваному гостю.
Через открытую дверь в квартиру, подобно тропическому шторму, ворвалось нечто несусветное, метущееся и, вполне вероятно, опасное. С первого же взгляда Вершинин узнал в комке бьющих через край человеческих эмоций прежде тихого и приятного в общении профессора органической химии. Весьма известного в узких, но высокооплачиваемых кругах. Добиться беседы тет-а-тет с профессором мечтали многие. Но он, как правило, ссылался на чрезмерную занятость и отказывал. А тут пришел сам! Но Вершинин не чувствовал радости или даже чего-то похожего на триумф: его пугали энергия, с которой профессор тряс его за отвороты халата, бешено вращающиеся глаза и крики на весь подъезд: «Где?!! Где ты взял эти фотографии?!!».
Баба-Вера гуляла в лесу. Впрочем, прогулкой этот ежедневный поход можно было назвать весьма условно. С тех пор, как она ушла от людей в тайгу, забота о хлебе насущном стала для нее тяжелым и опасным промыслом. Картошка и свекла расти на болотистой почве никак не хотели. Из хозяйства – только коза. Но одним молоком сыт не будешь. Вот и ходила она все лето за грибами, да ягодами. Когда находила побольше – сушила на зиму. Но часто возвращалась ни с чем: то ли искала плохо, то ли Бог ее за что-то наказывал. Впрочем, сама Баба-Вера знала, за что. Поэтому не роптала никогда. Принимала, как должное. Всё. Даже волков, иногда выходящих из леса прямо к порогу ее избушки.
В этот день Баба-Вера опять возвращалась домой с полупустой корзиной: три свинуха, да пяток сыроежек – небогатый улов. Вдруг она услышала странный шум – то ли свист, то ли стон. Совсем рядом. Шагах в двадцати от нее. Вот, опять… Жалобно так! Сквозь густой подлесок ничего не было видно. Пойти посмотреть? Боязно… Но любопытство пересилило страх, и она шагнула в сторону звука…
Маленький человечек сидел на земле, сжимая руками рваную рану на ноге. Он вздрагивал всем телом, то ли от холода, то ли от ужаса. И вместе с этим каждый раз вздрагивала под его полупрозрачной кожей синяя венка, выталкивая наружу вместе с кровью силы, жизнь и надежду. Животное, ранившее его, отчего-то не нападало. Кружило неподалеку, принюхивалось и ждало неминуемого финала…
Сквозь пелену забвения человечек услышал крик, потом – звук, похожий на удар, потом – снова крик. Почувствовал, как кто-то бережно поднимает его с земли и куда-то несет…
Баба-Вера успела вовремя: волчица, помнившая не столько ее, сколько ее палку, отступила в тайгу. Перевязав рану на маленькой ножке платком, Баба-Вера, что есть силы, побежала домой. Прижимая к груди самое дорогое, что у нее теперь было – сыночка Алешеньку.
Дома, едва промыв рану целебными настоями, припала к образу. И долго-долго молилась. Поверила, что Бог, наконец, простил ее грех, послав второго ребеночка. В дар и в испытание.
Алешенька был при смерти две недели. Но неустанными заботами и молитвой Баба-Вера выходила его. Вернула для себя и для жизни. Еще через неделю Алешенька встал. Потом смог ходить. А вскоре уже играл углем из печи, рисуя им на стенах избушки причудливые узоры. Научился петь песни… Это его занятие понравилось Бабе-Вере больше других. Она и сама в молодости была знатной певуньей. А теперь – стала и песни-то забывать. Но с Алешенькой – словно молодость вспомнила: посадит его на колени, погладит по мягким, словно пух, волосикам… И слушает, слушает, как он, бедняжечка, поет своим тоненьким голоском что-то печальное. Жаль, непонятно совсем, какие слова. А так подпеть хочется!
Прошло пять лет. Алешенька так и не вырос. Даже наоборот, казалось, он стал еще меньше. А Баба-Вера постарела и сильно сдала. Жила только мыслью о сыне. О том, что пропадет без нее, горемычный, сгинет совсем… Но однажды и это не помогло… Легла на лавку и уже не вставала.
Ещё неделю Душа Бабы-Веры стояла у выхода из бренного тела. Топталась, переминаясь с ноги на ногу. Но все никак не уходила. Не пускали мысли о несчастном Алешеньке. Как будет он здесь один голодный, в нетопленной и грязной избе?
Когда, как это обычно бывает, силы ненадолго вернулись к ней, Баба-Вера встала, затопила печь, поставила в нее чугунок с нечищеной картошкой, смахнула со стены мокрой тряпкой часть узоров, нарисованных Алёшенькой, и тихо отошла в мир иной.
Алешеньке не хватило сил вынести Бабу-Веру во двор. Пришлось хоронить ее, присыпав землей, прямо в избушке.
Алешенька стоял над свежим холмиком и не мог понять своих чувств. Ему казалось, что он больше всего на свете ждал этого момента. Ждал с того самого дня, когда наконец понял, что скольких бы тайн Вселенной он ни раскрыл этой женщине, ей никогда не понять ни его рисунков, ни его языка. И она никогда не выпустит его из своей избушки, сколько бы он ни просил. Но теперь, вместо радости от наконец-то обретенной свободы, он испытывал жуткую тоску и что-то еще, что люди назвали бы горем. Ему казалось, что от него отрезали половину, возможно – лучшую половину. И зарыли ее навсегда в этой груде земли и камней. Алешеньке захотелось плакать. Навзрыд, со слезами – как Баба-Вера. Но ни он, ни кто-либо другой из его расы так не могли: не было ни мимических мышц, ни слезных желез. Поэтому все, что он мог – это только завыть своим тонким полусвистом…
* * *
Вершинин с подоспевшим соседом с трудом скрутили обезумевшего профессора. Потом – влили в него сто грамм коньяка. Подождали… Хотели повторить процедуру лечения, но пациент отказался, сославшись на больную печень и на то, что он «больше не будет». Вершинин поверил и попросил соседа оставить их наедине.
– Итак, профессор, чем же вас так заинтересовали мои фотографии? Да и какие именно? У меня их много.
– Те, что вы привезли из своей последней экспедиции.
– А, картинки из избушки?
– Картинки?! Вы что, так и не поняли, что на них?
– Никто не понял. Какие-то примитивные значки. То ли иероглифы, то ли клинопись…
– Клинопись, иероглифы, значки… – передразнил профессор. – Сразу видно, что у геологов нормальных криптографов в штате не бывает! Это же – простейшая шифрограмма, написанная в восьмеричном коде! И привязка – ключик от шифра есть: через известную всем во Вселенной модель атома водорода и такую же знаменитую теорему Пифагора. Надеюсь, вы что-нибудь слышали о них?
– Думаю, это риторический вопрос? Так что же там написано, профессор?
– Там каждый находит что-то свое: физики – общую теорию поля; генетики – полную расшифровку ДНК; я лично – формулу панацеи… Но у всех у нас одна и та же проблема – это только половина закодированного текста. Скажите же, ради Бога, где вторая половина?!
Ненастье, длившееся три дня, постепенно затихало. Ярость ушла. Сквозь разорванные облака уже пробивались первые солнечные лучи… Даже у сибирской природы силы были не безграничны. Теперь их хватало лишь на тихое завывание ветра и тончайшую пелену снежной взвеси, повисшую в воздухе. Эта пелена, опускаясь, превращалась в чудесную шаль. И ласково кутала всё то, до чего могла дотянуться: могучие кроны, подлесок и маленькую, вросшую в землю избушку, разрубленную на части столетней упавшей сосной.
Анабиоз
Николай Петрович открыл дверь подъезда и замер в нерешительности. Холодный воздух, обдавая сыростью поздней осени, толкал обратно в надёжный уют тесной квартиры. Шаг назад. Молодец! Ещё… Нет, голод всё же сильнее. Немного сутулясь, он вышел на улицу. Хлопок двери оборвал китайские мелодии домофона, и Николая Петровича окружила тишина. Так уже лучше. К ней он привык.
«Карррр!». Устало-бесцветный взгляд встрепенулся, скользнул вокруг и остановился, зацепившись за верхушку дрожащей осины. Так и есть, опять он! Принесла же нелёгкая! Ну что ты каркаешь? Что тебе надо?! Николай Петрович хотел бросить камень, но передумал, отвернулся и вдруг побежал, смешно подворачивая левую ногу.
Магазин. Очередь. Опять! Вечно злая продавщица привычно хамила, бросая на прилавок ломтик дешёвой колбасы. Он неумело огрызался, вызывая у покупателей приступы агрессивно-брезгливого сострадания. День продолжался.
Последняя ступенька оказалась слишком скользкой для стёртой подошвы. Он лежал и плакал. То ли от боли, то ли от обиды. Никто не подходил. Жизнь проплывала мимо, унося в своих водах случайных прохожих, а он, как всегда, был далеко от её берега. Глупо ждать помощи… Никто не придёт. Никогда не приходит…
Он встал сам. Мокрый, грязный, в порванном плаще… Конечно сам. Разве могло быть по-другому?
То, что ему всегда не везёт, Николай Петрович решил много лет назад. Нет, не то, чтобы сходили с рельс поезда, цунами смывали всё на своём пути или падал метеорит. Его несчастья были намного мельче. Почти незаметные, они отравляли жизнь, сковывая страхом неудачи. Пожаловаться было некому, да и на что? Развязался шнурок, и он упал на линейке, вызвав смех всего класса? С кем не бывает! Застрял в лифте и безнадёжно опоздал на первое свидание? Подумаешь трагедия! Но с годами появилась боязнь. Потом – привычка всё перепроверять перед решительным шагом. Кто-то назовёт это паранойей… Но нет, просто с каждым днём шажочки становились всё мельче. И однажды время остановилось. Не исчезло, так не бывает. Но оно коварно спряталось за зеркальной гладью холодного стекла. Только там Николай Петрович мог увидеть, как седеют его волосы, ветшает некогда сильное тело, и лицо покрывается морщинками, напоминающими своим узором маскировочную сеть. К счастью, мужчины редко смотрятся в зеркало. Особенно, когда им уже некого ждать. А время… Его застывшие осколки так приятно разглядывать в старых фотоальбомах. Вас обнимает тепло уютного кресла, надёжные стены охраняют покой, а глаза жадно смотрят на тусклый глянец чёрно-белого прошлого, так похожего на вашу жизнь.
Только не надо замечать, что с годами фотографии становятся всё однообразнее. Но нет, отличия есть. С каждой страницей пустых мест за столом становится больше. Сжимается кокон. Уходят друзья. Иногда они возвращаются, сами не зная зачем, но ненадолго… И однажды вы понимаете, что навсегда бывает только одиночество. В этом нет вашей вины. Просто не везёт.
Он завернул за угол и облегчённо вздохнул: ворон улетел. Николай Петрович улыбнулся: несчастий больше не будет. Он легко добежал до подъезда, открыл дверь… и тут ему на миг показалось, что у него всё ещё впереди. Где-то в неясной дымке мелькнула дорожка к сияющему счастью. И он, впервые не испугавшись, пошёл по ней, шагая через две ступеньки.
Боязнь высоты
Эр-2 проснулся как всегда очень рано. До начала работы оставалось ещё пара часов, но он не мог отказать себе в удовольствии встретить первые лучи умывшегося в море солнца. Каждое утро Эр-2 терпеливо ждал, когда на воде протянется от горизонта до его парка дорожка сверкающего золота. Тогда он находил плоский камушек и, примерившись, кидал его, стараясь, чтобы тот прыгал по волнам как можно дальше. Раньше дети со всего пляжа приходили посмотреть на искусство дядюшки Эра. Но теперь, наверное, им это надоело. Уже давно у старого андроида не было ни одного зрителя.
Роботы 208-й серии были универсалами. Они успешно работали на заводах, заменяли людей в шахтах, водили поезда. Некоторые даже снимались в кино и играли в театре. Сильное гибкое тело и тончайшая квазинейронная психика Эров ставили их создателей на пьедестал творца. Но даже скала уступает ветру времени. И поднимающийся по длинной лестнице старик своей тяжёлой, шаркающей походкой совсем не походил на совершенство. Скрипели изношенные суставы, хрипели сервоприводы, ноги неуверенно ступали на пыльные ступеньки. Но Эр-2 очень любил детей и, значит, он обязательно должен дойти до парка. До открытия остался час, и надо успеть проверить и включить все аттракционы.
Помощников у андроида не было. Но он вполне мог и сам справиться с работой. Вначале он подошёл к автомобильчикам. Проверка двигателей и электроники заняла всего несколько минут: всё в порядке. В глазах старика вспыхнула озорная искорка. Перепрыгнув через низкое ограждение, он подбежал к машинке. Та, узнав его, галантно распахнула свою дверцу. Обиженно загудели клаксоны других автомобильчиков – сегодня была не их очередь. Эр-2 опустился на мягкое сиденье и с восторгом мальчишки, впервые севшего за руль, нажал на педаль. Довольная машинка закружилась в вальсе под тихую музыку шуршащих по стальному паркету колёс.
Помолодевший робот бегал от одного аттракциона к другому. Вся его жизнь прошла рядом с ними, и Эр-2 не мог себе представить лучшей судьбы. Дарить детям радость – что может быть прекрасней!
Каждый шаг по дорожкам парка зажигал в его электронном мозгу картинки воспоминаний. Вот здесь он успокоил плачущего малыша, накормив его сладкой ватой. Тут – покатал на пони весёлую, рыженькую как солнышко, девчонку. В этом тире так подкрутил проволочки, что любой попадал в цель, и хозяину пришлось срочно привозить целый грузовик призовых игрушек для детей.
Внезапно Эр-2 остановился. В его голове холодом прокатило эхо тщательно стёртого воспоминания. Страх сковал его тело, хотелось бежать отсюда к тиру, качелям, автомобильчикам. Куда угодно, только бы не подходить к последнему аттракциону парка. Робот с трудом поднял голову и немигающим, полным ужаса взглядом посмотрел на давно не крашеное колесо обозрения. На покосившемся от времени ободе скрипели, покачиваемые упрямым ветром, кабинки. Свисали, не выдержавшие своего веса, ржавые канаты, искрили, оборванные давним ураганом, провода. Эр-2 облегчённо вздохнул: аттракцион починить не удастся. Напевая весёлую песенку, андроид пошёл обратно. Стёртый им когда-то блок памяти отключил сигнал тревоги. Он ждал детей, и теперь только они занимали все его мысли.
Пятьдесят лет прошло с тех пор, когда дядюшка Эр последний раз поднимался наверх в смотровой кабинке. Тогда он ещё не боялся высоты. В тот день робот, увидев город, понял, что дети больше никогда не придут к нему. Но безжалостное излучение нейтронной бомбы, убившее людей, не хотело замечать робота. Убитый горем, он проклинал своих создателей, подаривших ему такую ненужную теперь жизнь.
Эр-2 не смог отключить себя. Андроиды этой серии были слишком надёжны. Сильнейший электрический разряд лишь слегка повредил его мозг, позволив забыть о невыносимой боли.
Старый робот надувал воздушные шарики, украшая ворота парка. Всё было готово к открытию.
Ветер, заблудившийся в кронах
Найти в космосе планету, пригодную для жизни землян, практически невозможно. Слишком узки параметры. Слишком хрупок, изнежен и слаб человек. Но именно об этом мечтает любой, кто хоть раз покидал пределы родной планетной системы. И верит, вопреки доводам разума, в свой маленький шанс и в большую удачу.
Так было и с Алексеем. Но годы, проведенные в полетах между ледяными глыбами и газовыми гигантами, сделали свое дело. Холод космоса остудил его пыл, превратив мечтателя в закоренелого прагматика. Атмосфера из метана и окислов серы казалась ему теперь единственно возможной и даже вполне подходящей. Он больше не искал миры, похожие на Эдем. Ему вполне хватало наполненных полезными минералами планетоидов.
И вот, когда Алексей совсем забыл о своей мечте, судьба решила странно улыбнуться. Маленькая песчинка, неизвестно как попавшая внутрь гипертоннеля, столкнулась с его кораблем. К счастью, автоматика успела катапультировать пилота. Еще большим везением было то, что рядом оказалась планета. И, что уж совсем невозможно, вполне пригодная для жизни.
Спасательная капсула корректировала свое падение, стараясь приземлиться помягче. Поляна внизу у изгиба ручья вполне подходила. Датчики фильтровали атмосферу в поисках смертельных бактерий и ядовитых газов. Радары осматривали окрестности, пытаясь обнаружить опасность. И не находили ничего. Планета была идеальной. По крайней мере, для человека.
Эльза проснулась от странного звука. Он не был похож ни на шум листвы, ни на рокот далекого грома. Их слышно, и только. А этот пришел по земле. Мелкой дрожью. Потом, долетел и по воздуху, сжав его на мгновение глухим: «Бум». И тут же затих. Совсем. Как будто его и не было…
Эльза лежала, закрыв глаза, и слушала лес. Знакомые звуки успокаивали, прогоняя минутный страх: вот шелестит трава; вот журчит ручей, обегая быстрину; вот трещит ветка старого дерева, сожженного молнией в прошлом году. Бедняжка… Эльзе стало немного стыдно: зря она тогда так обиделась на торчащие на тропинке корни. Не стоила этого разбитая коленка, да и под ноги надо смотреть… Впрочем, потом она извинилась, даже приласкала его, и от старого великана теперь во все стороны растут молодые побеги.
А это кто? Эльза услышала чьи-то шаги. Смесь удивления, испуга и радости – как волна нахлынуло на нее это чувство, разбивая о камни привычное спокойствие. По лесу шел кто-то. К ней кто-то шел!!! Эльза вскочила на ноги: как он медлителен! Так он будет идти до заката! А она будет ждать! Ждать….
Эльза вдруг поняла, что все эти долгие годы она ждала именно этого. Слушая звуки леса, глядя вдаль с вершины холма, и даже летая во сне.
Ветка треснула чуть ближе. Совсем чуть-чуть. Нет, так больше нельзя! Эльза взмахнула рукой, раздвигая могучие ветви деревьев, и сама пошла навстречу своему ожиданию.
* * *
Спасательной капсуле все же не удалось полностью компенсировать резкие порывы ветра, начавшиеся почти у ионосферы. Посадка была в меру жесткой и в нескольких километрах от выбранной поляны. Недалеко… Но так Алексей думал первые тридцать минут. Лес, заросший кустарником и чем-то похожим на лианы, встал перед ним живой неприступной стеной. Приходилось бластером прожигать себе дорогу и бороться за каждый следующий шаг к спасительному ручью. Кислорода здесь много, таблеток концентрированной органики, пригодной в пищу, хватит на пару лет. А вот вода… До нее обязательно надо дойти, если он хочет дождаться прилета спасателей.
В том, что его найдут, Алексей почти не сомневался: аварийный маяк капсулы слышен за пару световых лет и маршрут полета был известен диспетчерам. За последние десятилетия почти никому не удавалось бесследно исчезнуть в космосе. Были лишь несколько исключений, необходимых для подтверждения правила.
Эльза уже не шла. Она бежала, едва касаясь травы босыми ногами. Радость и нетерпение стали ее спутниками в эти минуты. Лес чувствовал это и тоже был счастлив. Он украшал тропинку анфиладами арок из ветвей, унизанных золотыми цветами. Собирал нотки птиц в прекрасное пение чувств, еще не узнанных Эльзой. Замолкал на минуту, прислушиваясь к стуку ее сердца, и вновь оживал шумом листвы.
Алексей не верил своим глазам. Лес, плотно сжимавший его в тиски, вдруг расступился. Впереди показалась широкая тропинка, украшенная цветами, похожими на орхидеи, непонятно как появившимися на лианах вместо длинных и острых колючек. По тропинке навстречу ему шла девушка. Нагая и очень красивая. Ее нагота почему-то казалась естественной и не заставляла в смущении отводить взор. А красота – совершенной и не похожей ни на что видимое прежде. Один взгляд на нее мог отравить ядом забвения. Убить и родить заново все чувства для призрачной надежды. Так, наверное, выглядели богини из древних преданий. Придуманный идеал, недостижимый нигде, кроме этой тропинки.
Эльза смотрела на Алексея с радостным любопытством. Она не умела прятать свои чувства. Ее никто этому не учил. Никто не говорил ей и то, что молча разглядывать незнакомого человека не очень прилично. Поэтому она продолжала внимательно изучать каждую его черточку, немного удивляясь тому, как мало похож незнакомец на героя ее снов. Тех, что ей снились все чаще.
Девушка поманила его к себе. Алексей, все еще не поверивший в реальность происходящего, на секунду замешкался и тут же получил по спине легкий шлепок ветки растущего рядом дерева. Он очнулся и сделал шаг навстречу.
Они шли по тропинке, держась за руки. Незнакомец смотрел на нее и что-то говорил. Эльза слушала, не понимая, но чувствуя самое главное. То, для чего слова не нужны. И ей вдруг захотелось, чтобы эта минута никогда не кончалась. Чтобы они все так же шли рядом, а он смотрел на нее и говорил.
Говорил и смотрел…
Лес, как обычно ловил ее чувства и мысли своей кроной. От бессилия перед тем, что уже началось, он дрожал и ронял на тропинку пожелтевшие листья и лепестки увядших цветов. Но Эльза не замечала этих метаморфоз. Вся вселенная сжалась для нее до размеров одного человека, идущего рядом. И все ее чувства, эмоции, ощущения на долгие годы вперед были нужны ей здесь и сейчас для него. Без остатка.
В отчаянии лес ломал свои ветки и вырывал корни. Он был очень силен и мог все изменить, разорвать, уничтожить. Но мудрость его была во стократ больше силы, и он понимал, что должен уступить. Корни, тянущиеся к ногам Алексея, уползали, как змеи, под землю. Ветви, уже взявшие в цель его горло, взлетали вверх, пропуская того, кто забрал самое дорогое. И бежали вниз по стволам деревьев сладкие капли слез леса.
Прошло время. Чувство, родившееся на тонкой тропинке, окрепло. Стало глубже, нежнее и… мягче. Теперь Эльза, просыпаясь в объятьях любимого, снова слышала пение птиц и шорох листвы. А к сводящему с ума запаху тела добавились ароматы цветов и травы. Лес оживал. Он тоже чувствовал это и баловал Эльзу, как только мог. Иногда даже позволяя и Алексею найти несколько сладких плодов вместо кислых и горьких, которыми с упорством кормил его все это время. Идиллия, разрушенная появлением незваного гостя, постепенно возвращалась.
Если не считать некоторых изменений, с которыми лесу приходилось смиряться.
Примерно раз в месяц Алексей ходил к спасательной капсуле. Ответа на его сигнал не было. Похоже, он задержался на этой планете надолго. Возможно навсегда. Однако теперь это не казалось ему таким уж страшным финалом. Иногда он даже думал, что согласен всю жизнь провести в этом месте. Но когда ему снилась Земля, он просыпался от горя. И даже любимая не могла излечить его от этой щемящей тоски.
И все-таки ответ пришел. Издалека, слабый, едва различимый среди помех. Алексей был пьяным от счастья, когда расшифровал его: за ним прилетят! За ними…
Сначала Эльза не соглашалась. Она не хотела покидать свой лес. Но потерять любимого… Этого бы она не пережила. И она согласилась.
Лес понял, что они улетят. Он знал о Вселенной немного, но помнил, что когда-то она подарила ему Эльзу. В тот день маленький корабль, похожий на тот, что привез его врага, опустился с неба. Из него вылезла девочка. Она ещё не умела ходить и была такой беспомощной… Она так нуждалась в любви и заботе, что лес, давно уставший от тишины, с радостью принял этот кричащий комочек. Было трудно, но он учился. Кормил её плодами, совсем не зная, что едят дети, но сумел не навредить. Заставлял свои ветви, привыкшие к свободе, защищать её от дождя и палящего солнца. Может, ему повезло, но он вырастил Эльзу. И теперь она его дочь. И он её никуда не отпустит. Ни с кем и никогда.
За долгие годы лес научился понимать образы, спрятанные в мыслях людей. Он без особого труда разобрался, что ему надо делать. Враг не сможет украсть у него самое дорогое! Толстый ствол, упавший на капсулу, разбил бронированное стекло. Ветви громили остатки кабины, а корни утаскивали в землю всё до мельчайших фрагментов.
Сигнал замолчал. Без него люди не прилетят. А если и прилетят, то никогда не найдут его Эльзу. Он спрячет её самой густой кроной, перережет все тропы, завьет всё пространство ядовитой лианой. И убьет каждого, кто приблизится к этой поляне. Без пощады. Эльза останется с ним навсегда. Только с ним!
* * *
Эльза шла по тропинке, слушая шум ветра, заблудившегося в высоких кронах. Она знала, что так звучат мысли леса, но не понимала их. Просто чувствовала любовь и заботу зеленого великана и радовалась в ответ.
Лес ласкал её пением птиц, обнимал ароматом цветов. Дарил ей радугу, зажжённую каплей росы.
И каждый день удлинял тропинку на пару шагов…
Тот, к кому она возвращалась, пока ещё нужен…
Лес был мудр. Он умел ждать.
Высший пилотаж
Посвящается отцам,
любящим своих дочерей
Не знаю, как с вами, а со мной редко случается что-нибудь неожиданное. Мой мир предсказуем, как краплёные карты. Вот сейчас, например, стоило мне подойти к финалу сражения с компьютерным супермонстром, как в дверь кабинета постучали. Вы спросите: «А что здесь необычного?». Да вот именно, что ничего! За дверью, конечно, моя секретарша. И, как всегда, ей что-то понадобилось, когда я только начал выигрывать! Впрочем, конечно же, это мелочи. Но уж очень мне хочется пройти этот уровень!
Я нажал на паузу, сдвинул брови и изобразил самое неприступное выражение лица, на которое только был способен:
– Войдите!
– Вениамин Павлович, к Вам посетители, – да, она именно так и сказала «к Вам», с большой буквы. Редким даром искреннего прилюдного уважения Светочка владела в совершенстве. За что её всегда ценило начальство.
– Я занят!
– Но они очень настаивают, – Светочка развела руками, показывая, как сильно у посетителей желание встречи. Одновременно этот жест означал пантомиму: «Всё что могла…».
– Ну, хорошо, пусть заходят.
Внешность посетителей вызвала у меня странные ассоциации. Я вспомнил школу и учительницу истории, с увлечением рассказывающую о восстании на броненосце «Потёмкин». Революционных матросов я представлял именно так: в потёртых кожанках и с винтовками за спиной. Воодушевлённые пролетарские лица дополняли картину абсурда. Я огляделся, в надежде найти объектив скрытой камеры… Тщетно. Но дрожь в коленях немного утихла, когда я увидел портрет президента, висящий на стене. Уверенная улыбка и магический взгляд сделали своё дело, вернув меня в начало двадцать первого века из эры хаоса и репрессий:
– Чем обязан?
– Вениамин Павлович?! Придётся вам (на этот раз именно с маленькой буквы) пройти с нами!
– Вы кто?! Что вы себе позволяете? Никуда я не пойду…
– Придётся! – они грубо подхватили меня под руки и поволокли к выходу.
Чёрный воронок стоял прямо у входа. В его лакированных боках отражались «Мерседесы» и «Лексусы», но от этого антикварная машина выглядела ещё более угрожающей. На её фоне дорогие иномарки напоминали театральные декорации. А реальностью были открытые двери, в одну из которых в данный момент и заталкивали меня.
Автомобиль вырулил на проезжую часть и покатился по улицам Москвы. Вслед за ним куда-то плавно тронулся и мой рассудок. Оба медленно ускорялись. И я уже не удивился, когда где-то за МКАДом над нами зависла летающая тарелка. Момент телепортации на звездолёт тоже не вызвал изумления. Я был тих и спокоен, как монах буддийского монастыря.
Меня посадили в удобное кресло, вложили в руки набалдашник гибкой палки, торчащей из пола, показали какую-то звезду в иллюминаторе и сказали: «Вперёд!». Я потянул за рычаг. Тарелка отозвалась послушным кульбитом. В этот момент взрыв гордости разметал последние островки разума. Дальнейшее я помню неточно. В память врезались лишь добрые слова «матросов», когда мы падали на Луну. Правда, смысл некоторых из них мне до сих пор неясен. Но это был точно русский язык. Самый сильный язык во Вселенной.
Я очнулся в своём кабинете. Любимый стол, кресло, компьютер и даже монстр – всё было на месте. По сценарию, видимо, я должен был произнести фразу: «Ну и сон же мне приснился!». Но не успел. В дверь постучали…
На этот раз они подготовились лучше: кожанки сменили серые костюмы, воронок уступил своё место «Волге». Правда, угрюмые лица и обречённая одержимость бессмысленной целью остались прежними. Как и летающая тарелка за МКАДом.
Первый урок пилотирования явно пошёл мне на пользу. Нам удалось долететь до пояса астероидов прежде, чем я услышал знакомые словосочетания, глубиной корней уходящие в мою материнскую линию.
Очнувшись в очередной раз, я двумя щелчками мышки добил супермонстра. Вот что значит пилот звездолёта! Когда вошли гости, я улыбнулся им как родным и предложил выпить чая. Они отказались.
– Понимаю. Очень спешите… Но всё же один вопрос, перед тем, как мы опять начнём своё путешествие: «Зачем вам всё это?!».
Они уже волокли меня мимо испуганной секретарши, но вдруг, переглянувшись, остановились. Один их них обнял меня, похлопал по плечам и даже пустил скупую мужскую слезу. Видимо, общая беда сближала нас всё теснее:
– Крепись! Мы только в начале пути!
От этого объяснения легче мне не стало. Ноги подкосились и уже не чувствовали, как их тащат по ступенькам мраморной лестницы. Мои похитители, похожие в этот раз на людей в чёрном, снова стали безучастны к моей судьбе. И не проронили ни слова, пока огромный джип мчался на встречу с инопланетным кораблём.
Где-то на двенадцатый раз, когда я освоил технику пилотирования настолько хорошо, что звездолёт смог долететь до Плутона, мне опять удалось разговорить своих товарищей по несчастью. Видимо, в душе у них накопилось немало, и слова сами просились на свободу. Нужен был лёгкий толчок. Так или иначе, но они с готовностью подбежали ко мне и разрешили спрашивать о чём угодно, только бы я не стучал больше кулаком по пульту управления.
– Итак, почему я здесь?
Они начали издалека. Рассказывали о просторах Галактики и радостях межзвёздных полётов… Но после пары хаотичных рывков штурвала разговор стал более конкретным:
– Вы победили в конкурсе!
– В каком ещё конкурсе?!
– В межгалактическом конкурсе на самое идиотское желание.
– Не помню, чтобы я мечтал о похищении инопланетянами…
– Нет, конечно! Но три месяца назад, просматривая трансляцию соревнований по синхронному плаванию, вы сказали буквально следующее: «Вот сейчас бы бросить все дела, отключить мозги и слетать к русалкам! Ух, я бы поиграл с ними в водное поло на раздевание!». Русалкам из созвездия Водолея очень понравилось ваше желание, и они дружно голосовали всеми плавниками за вашу победу в конкурсе. Так что держите крепче штурвал и отключайте мозги. Поехали!!!
Глубина
Уставшее солнце нехотя опускалось в бездонную глубину холодного моря. Седой старик с высокой башни маяка смотрел, как ненасытная бушующая стихия жадно поглощает свою очередную жертву. В слезящемся от соленого ветра взгляде светилась такая ненависть, что испуганные волны, разбиваясь о прибрежные скалы, трусливо прятались в тёмном теле своей матери. Старик смеялся над ними и, довольный их беспомощным страхом, шёл зажигать путеводные огни своей башни.
Найти кого-нибудь, согласного на такую работу, всегда не легко. Одинокая жизнь на маленьком островке, когда единственным гостем бывает приплывающий один раз в неделю посыльный, когда по служебному телефону можно услышать только голос дежурного офицера, требовала достойного вознаграждения. Но оклады не пересматривались годами, и, возможно, скоро слова «смотритель маяка» надо будет искать в «Красной книге». Поэтому никто и никогда не спрашивал этого молчаливого человека о его выборе.
На столе, сжигая душу, стояли два горьких стакана. Кусок чёрного хлеба, накрывающий один из них, хоронил под собой человеческое счастье. Уже десять лет прошло, а в каждом ударе сердца старика слышался стук гаечного ключа о стальную переборку. Три коротких, три длинных, три коротких – мучительная аритмия угасающей жизни. Их «SOS» слышали десятки кораблей. В многотонной подводной могиле моряков согревала вера в спасение. Но пульсирующая в висках кровь уносила вместе с последним кислородом надежду. Помощь так и не пришла.
Глоток водки, опьяняя, уносил старика за сотни миль. Он стоял среди почерневших от горя людей на палубе крейсера. Удары колокола и скорбные крики чаек не могли разорвать тугую тишину. Волны немой боли от падающих за борт венков прокатывались по тёмной воде. Слёз не хватало на всех, и обернувшегося адмирала раздавил высохший от ненависти взгляд старика. Он никогда не простит убийцу своего сына.
Корабельный гудок вырвал его из омута прошлого. Габаритные огни заходящего в бухту судна смотритель узнал бы из тысяч других. Морской бинокль помог подслеповатым глазам разглядеть рубку ракетного катера. Капитаном его, сразу после училища, стал сын адмирала.
Рука несчастного отца, погасившая спасительные лучи, не дрогнула. Он долго ждал этой минуты. Ослепший катер несло на скалы. Зуммер разбитого о стену телефона уже не мог помешать его триумфу. Безумный старик выбежал на смотровую площадку, чтобы увидеть, как под его ногами погибнет счастье врага. Он победно кричал, стараясь заглушить бушующее море, и вдруг, остатками сожженного ненавистью разума, услышал голос сына.
До скал оставалось четверть мили, когда вновь вспыхнули прожекторы маяка. Это был подарок от вечно молодого моряка, так и не получившего своего шанса на спасение.
Мусорщик
Весна в этот год долго боялась заявить о своём приходе. Она ползла по-пластунски между почерневших сугробов. Бежала по хрупкому льду стынущих поутру луж, прячась под тонкой сеткой их треснувшей паутины. Она чего-то ждала, к чему-то готовилась. Копила силы для чего-то большого… Но пока о её планах не знали ни влюблённые, ни шизофреники
Не знали и дворники, посыпавшие солью с песком побелевшие за ночь дорожки.
Человек шёл по улице, раскачиваясь из стороны в сторону и размахивая руками. Редким прохожим могло показаться, что он кого-то пугал или сам, испугавшись, прогонял неведомое. Его лицо жило своей жизнью – странной и почти неосмысленной. Он шевелил губами, что-то говорил. Тихо, сам себе. А потом – вскрикивал. Коротко и почти беззвучно. Но так, что дрожь пробирала всё тело тех, кто услышал. И не успел отвернуться.
Мерзкое зрелище больной души не вызывало сочувствия. Хотелось скорей пройти мимо, забыть эту отвратительную фигуру в рваном, засаленном до блеска пуховике. Растворить её в сером утреннем тумане и зашагать прочь. К цели, свету и жизни.
Жизнь… А была ли она у него? Как начиналась – не помнил, к своему счастью. Не знал ничего про женщину на вокзале… Не мать, а просто – женщину, что его родила. Про спасителя, доставшего его полузамёрзшего, обессилившего от крика из мусорного бака. Про милицейский протокол, про свидетелей… Про «Дом ребёнка».
А если бы и знал, то вряд ли стал бы благодарить того, кто не дал ему умереть. И уж наверняка не поверил бы в искренность слёз раскаяния в зале суда.
Первое, что он помнил – это детдом. Странный шутник соединил в этом слове дом и детей… Злой шутник. Он помнил Бабу-Дусю… Её тяжёлую руку и смех, бьющий звоном в ушах: «Что, мусорщик, опять обоссался?!». Помнил соседей по несчастью, загнанных вместе с ним под одну крышу. Особенно тех, кто уже успел погулять на воле – молодых волчат. Помнил и дядю Валеру… Но очень не хотел помнить.
Годы шли, а жизнь всё не начиналась. Вместо армии – два года стройбата. Вместо работы – первый срок за пьяную драку. Порядки и там и там были схожи: выживал или тот, кто сильнее, или тот, кого почти нет. Ему не пришлось выбирать. Он просто стал тенью на грязном полу.
«Мусорщик» – это слово прилипло к нему, словно клеймо. И он нёс его год за годом. Ненавидел, но сбросить даже и не пытался. Потом – привык. И почти заставил себя поверить, что оно ему нравится… Улыбался, когда его так называли. Сгибался, становился меньше, но улыбался. Что поделаешь – и вправду «Мусорщик»!
* * *
К ночи весна совсем исчезла из города. Вместо неё вернулась зима. С мокрым снегом и ветром, продувающим старый пуховик, словно сито. Тот, кто прятался под этим тряпьём, очень замёрз, но работы своей не бросал. Чертыхаясь себе под нос, кивая головой, словно сам с собой соглашаясь, и иногда нелепо взмахивая руками, он катил наполненный доверху мусорный контейнер мимо чьих-то натыканных, словно сельдь в бочке, шикарных машин. Четыре дома по четыре подъезда. Шестнадцать тяжёлых ящиков, набитых зловонными отходами чужой жизни. Против одной тощей фигуры, закутанной в рваный плащ-невидимку.
* * *
– Петрович! Что у тебя творится на Прядильной?!
– Не знаю, а что?
– Не знает он! А у меня уже рука устала трубку снимать, да от жильцов отбрёхиваться! Живо разберись, почему у тебя уже пятый день контейнеры никто не убирает!
– Не волнуйтесь, Павел Семёнович, всё исправим… – директор ЖЭУ, дождавшись коротких гудков, аккуратно, словно взведённую мину, положил трубку на рычаг. Потом посидел пару минут, собрался с мыслями… И лихо понёс недовольство начальства в народ – к своим подчинённым.
* * *
Круг замкнулся скучно и до приторности однообразно. У судьбы не было желания проявлять для него фантазию. То, что и не должно было начинаться, оборвалось в смрадном контейнерном боксе резкой болью в груди. А потом было присыпано, словно пеплом, падающими сверху разнокалиберными серыми мешками.
Один, два, три… десять… Вот и нет Мусорщика.