Юрий СЛАЩИНИН. ВРАГ НАРОДА. Рассказ

 

Юрий СЛАЩИНИН

ВРАГ НАРОДА

Рассказ

 

Заспанный, только что поднявшийся с постели, я вышел утром из избы. Солнце било по глазам смеющимся светом и будто стыдило: эх ты, засоня!

За нашим огородом, за вётлами и клёнами, слышались детские голоса. Там озерцо, где мы купались. Скорее туда…

На берегу разбросаны рубашонки, штанишки — вся ребятня в воде; плещутся и кричат так, что, кажется, озерцо вздыбилось брызгами и не опадает. Увидев меня, торопливо выбрались на берег и сообщили:

— ... у бабки Пелагеи сын вернулся.

— он враг народа!

— Тише, ты!.. — дал кому-то подзатыльник Лёвка Сурин и сказал таинственно и грозно: — Из тюрьмы сбежал, наверное.

Известие ошарашило. Все мы читали про Павлика Морозова, убитого кулаками, смотрели кино, как враги народа устроили в шахте обвал, когда Балун и Ваня Курский захотели стать стахановцами.

— Надо следить за ним. Подкрадёмся… — сказал Лёвка как главный и, уверенный, что все пойдут за ним, направился к хутору.

— Стойте! — крикнул я. — Обдумать надо...

— А чего думать? — возразил Лёвка. Зёрнышки его глаз весело прыгали среди веснушек и говорили, что понимают причину моей задиристости. Мы с ним соперничали.

— Чего?.. Вооружиться надо! — пришла спасительная мысль.

Мальчишки оторопело уставились на меня, и тут же согласились с предложением. Всех охватывал азарт новой необыкновенной игры, интересной и опасной, и теперь они безоговорочно подчинялись мне.

Я стал командиром, и как командир выслушивал ребят, чем они могут вооружиться, отпускал их по домам за палками, косырями, рогатками. Сам я решил вооружиться штыком. Но прежде, чем пойти вытаскивать его из стены, я огородами пробрался ко двору бабки Пелагеи, умершей в прошлом году, и, прячась в лопухах, стал разглядывать врага.

Был он тощий, одет в тёмное. Веревка вместо пояска поддерживала его залатанные штаны, на босых ногах — женские глубокие галоши. Наверно, бабкины одел — догадался я. Мужчина косил ко мне спиной, и я видел его короткую шею и наголо стриженый затылок. Скосив последнюю крапивину, он вернулся к избе, приставил к стене косу, а сам сел на порог и, привалясь к двери, закрыл глаза, подставив лицо солнышку. На лице его было столько покоя, что мне стало боязно пошевелиться, чтобы своим шорохом не потревожить его.

А потом вспомнилось, что он — враг народа, что его надо ненавидеть, следить за ним, и я попятился из лопухов, чтобы бежать домой вооружаться.

 

Во дворе меня ждали Лёвка и Борис Сморчков. У Левки был отцовский сапожный нож известный нашей ребятне своей остротой: паутину резал, не натягивая её и, казалось, от одного приближения. Я подержал нож в руке, грозно помахал им и вернул Лёвке: годится! Борис Сморчков, ловкий и драчливый, принес маленький плотницкий топорик. Махая им перед собой крест-накрест, сверкая отточенным лезвием, он пошёл на нас с Лёвкой, и мы в страхе отпрянули: вот это да! Моим оружием должен стать штык.

Он был вбит в бревно стены почти до втулки, которая надевается на дуло винтовки. Расстояние между втулкой и бревном позволяло подсунуть крепкую палку. Я принес из кухни ухват, которым бабушка ставила в печку чугунки, подсунул под втулку, потянули втроём за ручку — штык даже не качнулся, а ухват переломился.

Пришлось принести другой рогач, самый большой, с помощью которого по катку вкатывался в печку ведерный чугун. Подсунул его под втулку штыка, Лёвка надел на него петлю, собиравшиеся во дворе ребята дружно потянули веревку… И вновь треск переломившегося черенка, и общее веселое падение.

— Лом нужен, — уставился я на Бориса: единственный на все село лом был у Сморчковых.

— Он же согнётся, — боязливо потупился Борис. — А потом мне дед задаст.

— Не задаст. Для борьбы надо, а ты... жадина!

Пришла бабушка, увидела во дворе наше воинство и заохала, запричитала:

— Ба-атюшки! Да с кем же вы собрались воевать? Только-только война кончилась, а вы опять накликать её хотите?! Я вот сейчас по домам пойду, расскажу, чтоб вам задали... Ишь, вояки!

Ребята разбежались, оставив меня с кучей переломанных рогачей. Прятать их было поздно. Бабушка приблизилась к распахнутым в сенцы дверям и… всё увидела.

— Господи! Царица небесная… — беспомощно смотрела то на свои переломанные ухваты, то на меня, измазанного сажей. — На кой... же ты поломал рогачи?

— Штык вынимал... Я сделаю тебе новые черенки, лучше этих.

— Зачем те штык?

Я рассказал, что в деревне появился враг народа. Теперь и бабушка задумалась. Пнула поломанные ухваты и прошла в избу.

Она долго молчала, отвечала невпопад и вообще была непохожей на себя. Часто останавливалась и подолгу смотрела в пустоту, покачивая головой.

 

Пришла соседка бабушка Шура, остроносая и быстрая, как ворона. Она рассказала, как вражина приходил к ней брать косу, чтоб выкосить крапиву, и теперь не знает она, как ей быть: заявить в сельсовет или нет?

— Чего заявлять?! — оборвала её бабушка.

— Так ведь враг… Войну отсиделся в лагерях, а теперь приполз... Живой и без царапин. Все так говорят…

— Мертвым что ли приползти надо было? — сердилась бабушка. — Все говорят… А он Пелагеи, свояченицы твоей, сын... Как нянчила, помнишь?..

— Дак и... Как не помнить... С Петенькой моим играли, — покосилась она на меня, притихшего за столом, подняла фартук и стала сморкаться в него.

Я не понимал бабушку. Может, она забыла про Павлика Морозова, о котором читал ей.

— Помнишь, как Веру Копылову из горящей фермы вынес? — спросила бабушка.

— Так он же, сказывали…

— Вынес! — оборвала её бабушка. — А сейчас у них трое детей. А Сурина женили как?.. Не отдавали за него Надю-то, говорили, голодранец, мол. А Коленька сапоги ему дал, а ещё лисью шкурку. С моим Данилой они, сказывали, неделю за лисой гонялись и, чтоб не делить, Сурину её отдали.

— Вона что... — удивленно качала головой баба Шура, словно узнав большую новость. — Вон как было-то!.. Да, да, да... Та шкурка-то хорошо их поддержала в войну: мешок проса за неё взяли.

Когда соседка ушла, я стал расспрашивать бабушку про врага народа: почему он враг, если хороший, как она говорит. Бабушка отмахнулась, сказав, что я ещё маленький, ничего не пойму и потому нечего мне лезть в дела взрослых.

 

И я побежал на озерцо. Там уже собралась вся наша ребятня, вооруженная и боевая. Мне сообщили, что Лёвка узнал что-то и молчит.

— Чтобы все знали, — сказал Лёвка, сурово оглядев нас, — он Сталина бил кнутом. Вошёл в правление — и кнутом по портрету вжик!..

Мы все онемели, вытаращили глаза и раскрыли рты.

— Вот гад, а?! — сказал Васька Копылов и выхватил из кармана рогатку, стал натягивать её во всю длину. — Я окна ему выбью!

— Все окна ему перебьем, чтоб убирался с хутора, — поддержал его Лёвка и стал распределять ребят, кому с какой стороны дома подойти и какие бить окна.

— Ну-ка ты, помолчи, — оборвал я его. — Раскомандовался. А сам не знаешь, как.

— Чего я не знаю? — наскакивал Лёвка.

— А вот того... Выскочит он с ножом, что будем делать?

— Разбежимся.

— Ты удерёшь. Быстрее всех бегаешь, а малыши как? — оглядел я испуганно притихших малышей, и предложил: — Мы закроем его. Подкрадёмся к двери, накладку на пробой и палкой заткнём. Тогда хоть что можно делать.

— Спички у меня есть, — вытащил из кармана Мишка Сухоручкин коробок спичек и потарахтел ими.

Ребята вопрошающе уставились на меня, ожидая, что я скажу. Наверное, у всех мелькнула одна и та же мысль, а мне вдруг почему-то стало жалко Колюшку, спасшего из горящей фермы Мишкину мать.

— А чо? — торопил меня Лёвка. — Подожгём и разбежимся.

— Он мать его спас, — сказал, кивнув на Мишку, — из горящей фермы вынес. И твоего отца женил, — уставился я на Лёвку. Противным он был мне тогда, говорил ему со злостью: — Отец твой в лаптях ходил, а Колюшка ему свои сапоги отдал, чтоб мог жениться. И лисью шкурку вам отдал. На неё вы мешок проса выменяли в войну, чтоб не помереть с голода.

— Врёшь, — пошёл на меня Лёвка.

— Сам… — не успел я ответить, получив удар по уху. Начал драку Лёвка, а помогал ему Мишка: били, куда попало, визжа от злости.

Избив меня, они ушли. Потянулись за ними и другие ребята. Борис остался, чтобы помочь мне дойти до дома, но я прогнал его, обидевшись: брат называется... Поскуливая от обиды, побрёл домой.

 

Бабушка опять охала и ругала меня. Я дождался, когда она успокоится, и опять пристал к ней с расспросами о враге народа, из-за которого пострадал.

— За что он Сталина бил кнутом? — вцепился в неё взглядом. — Вошёл в правление, и кнутом по портрету...

Бабушка нахмурилась, повела осторожным взглядом по избе, словно боясь, что нас мог кто-то подслушать, и сказала:

— Мы тогда собрание проводили на общем дворе, а телёнок зашёл в контору. Колюшка пошёл выгнать его. Размахнулся кнутом, да задел портрет. Стекло треснуло — вот и вся беда.

«Жалеет его, — понял я, и преподнес новые примеры, слышанные от ребят:

— А скирды сопрели?.. А скот дох?.. А ферма?..

— Вот-вот, всё на него и свалили... Скирды сопрели, потому что сено было непросохшее. Дожди шли, а велено было скирды метать!.. Падёж скота от бескормицы, — тоже на него свалили. А какой он враг? Черная душа прикрылась им, послав на муку.

Это совсем уже было непонятно. Если не враг он, то за что в тюрьму посадили?.. Что-то путает бабушка, решил я.

— Всё равно мы окна ему выбьём, и дом сожжем, чтоб убирался с хутора.

— Это за что же так?..

— За Сталина!

— Малы вы ещё наши дела разбирать, — сказала бабушка.

Кивнув каким-то своим мыслям, бабушка перевязала платок и вроде бы разогнулась, стала решительной и гордой; мельком глянув на меня, распорядилась принести из погреба сала и кринку молока. Сказала так, что я не мог ослушаться, хотя лезть в сырой погреб было противно.

Бабушка Марфа собрала в разложенный на столе белый платок всякую снедь: каравай хлеба, яйца, луковицы, варёные картохи. Развернула принесённое сало, отрезала половину бруска и положила его на каравай. Затем связала концы платка и, кивнув на кринку молока, сказала мне:

— Бери, внучок, пойдём по-беду…

 

По-беду мы ходили с ней в войну, когда в чей-то дом приносили похоронки. Ходили к Паше Сойкиной, когда ей отрезали ноги. Остаться в ту пору без ног, да с двумя малышами на руках, — это была всем бедам беда. Еще после войны было... Сгорел дом у Кузякиных, и мы тоже ходили поделить беду, отнесли погорельцам кое-что из одежды, муку, посуду. Потом была какая-то беда с Тосей Сенцовой. На ту беду бабушка меня не брала, а на расспросы не отвечала, буркнув, что мал ещё знать. Но я-то знал, что Тося доигралась с Васькиным отцом, и теперь у Васьки будет братик или сестренка в соседней избе. Эта беда мне казалась какой-то неважной, но бабушка долго переживала за Тосю, отнесла ей занавеску на пеленки, окрестила младенца, чтобы стал он русским, часто нянчила. И вот пришла на хутор еще какая-то беда. Только к кому?.. Какая?..

 

Был тот предзакатный час, когда хутор наполнялся голосами и движением. Тарахтели брички, привозившие с работы голосистых баб и смешливых молодок, басисто перекликались мужики, договариваясь об утренних делах, и звонко кричала ребятня; тут и там на улице перед дворами — подальше от мух и комаров — разжигались костерки под таганками, на них накалялись чугунки, и аппетитные запахи затирухи и кондёра — жидкой кашицы из пшена с картошкой, приправленной салом, разливались по улице. Всё как обычно. У кого же беда?

У колодца нам встретились Мишкина мать Вера и новая сноха дяди Трофима Настёха с коромыслами на плечах; они что-то оживленно обсуждали, но заметив бабушку, шествующую с белым узелком, замолчали. Тетка Вера виновато пригнула голову, а когда мы прошли, женщины опять зашептались.

Почему-то примолкли седевшие на брёвнах возле строящегося дома Копыловых мужики. Они поприветствовали бабушку и смотрели нам вслед, должно быть гадая, куда мы идём. А бабушка вдруг повернула к дому бабуси Пелагеи, прошла двор и, толкнув дверь, вошла в сенцы. К врагу народа!

Оторопев от неожиданности, я держал обеими руками кринку, смотрел то на проём двери, в котором скрылась бабушка, то на мужчин, прекративших дымить цигарками. С ними сидел Лёвка Сурин и таращился на меня с испуганным удивлением. Я растерялся, не зная, что делать. Мелькнула мысль поставить кринку на тропку и сбежать. Но тогда, как бабушка?.. Ведь не в гости пришли, по-беду, подумал я, и ноги зашагали к дому. Вбежал в сенцы, когда бабушка входила в избу.

Колюшка сидел за столом и, вытянув руки по столешнице, глядел в окно, через которое ему видны были рассевшиеся на бревнах мужики. Рассматривал их напряженно, подавшись мыслями и всем телом туда, и потому не услышал, как мы вошли. А когда бабушка поприветствовала его, вздрогнул, застигнутый врасплох, смутился, убрал под стол руки и смотрел на нас, словно ожидая удар.

— Колюшка, меня-то помнишь?.. Тетка Марфа я...— пошла к нему бабушка, подняв для объятий руки. Обняла его, вскочившего, прижимала его стриженую голову. И вдруг его голова стала дёргаться, трястись. Много раз видел я плачущих женщин, но мужчину… Все вернувшиеся с войны хуторские мужики могли хмуриться только и вообще держались молодцевато, позванивали медалями, да улыбались.

— За что?.. За что... меня... — выкрикивал Колюшка.

Я остался стоять у двери, не понимая... Заговорила бабушка, поглаживая его, как маленького.

— Поплачь... Душа отмякнет. Нельзя в народ с камнем идти.

— А им... можно?.. Десять лет... За что?.. Кто он, этот гад?! — трясся Колюшка и всхлипывал. — Уб-бил бы... с-суку.

— Кто сделал — не скажется… А зачем всех клеймить? Вон дружки-приятели твои, зови да потчуй.

— Не идут...

— Юрка, зови мужиков. Скажи, чтоб шли сюда.

Колюшка наверно впервые заметил меня, прижавшегося к косяку двери, и брови его удивленно дернулись.

— Чей?

— Ванюши, — ответила бабушка, вздохнув.

— Мой тоже такой бы был… — сказал Колюшка, жадно впившись в меня взглядом.

Он распрямился и, может быть, захотел подойти ко мне, но я толкнул дверь и вышел из избы.

Подбежав к мужикам, выпалил:

— Вас зовет... этот. И бабушка сказала, чтобы шли. Гулянка будет.

Мужчины нахмурились. Копылов дремотно потянулся и сказав, что ему завтра рано вставать, пошёл к своему дому. Ушли братья Суховы, пробурчав, что не праздник напиваться. И даже Лёвкин отец, безногий Лексаша любивший выпить, и тот покрутил головой, оглядываясь на расходившихся по разным сторонам мужиков; выругался, заявив, что не намерен пить со всякой сволочью. И Сурин укатился на своей тележке, толкаясь о землю специальными колодками, зажатыми в мускулистых руках.

Лёвка торжествующе оглядел меня и побежал за отцом.

Я вернулся в дом. На столе уже лежали все наши продукты, принесенные бабушкой в узелке, а Колюшка вынимал из своего заплечного мешочка, с веревками вместо лямок, бутылку водки. Увидев меня одного, с тревогой глянул за окно.

— Не идут,— сказал я.

— В общем, с тобой будем пить, тетя Марфа, — сказал Колюшка, горько усмехнувшись. Выбил пробку из бутылки и налил в два стаканчика. — Один ты человек тут. Спасибо тебе.

— На народ не сердись,— сказала ему бабушка как-то строго, что он сразу притих. — От человека понес беду, а народ — он всегда правый. За народ и держись.

О чём они говорили тогда, я не понимал. Но когда мы уходили от Колюшки и шли с бабушкой Марфой вдоль улицы, я увидел и понял, что на хуторе произошло что-то необычное. От всех костерков, собравших семьи повечерять, от всех дворов на бабушку смотрели мужчины и женщины с какими-то утренними, проснувшимися глазами. Некоторые подходили и заговаривали с ней про разные дела. И улыбались при этом легко и радостно. Их радость я понял через много, много лет…