Дмитрий БЛИЗНЮК. ЗЕЛЁНЫЙ ПАРУСНИК… Стихи
Дмитрий БЛИЗНЮК
ЗЕЛЁНЫЙ ПАРУСНИК
семь жизней
ты кошка — семь жизней растрачены на чепуху,
на стирку и готовку, на варку и уборку,
на боевую раскраску лица и тела,
на чуткий сон у колыбели.
мне осталось тебя так мало.
налить тебе лунного молока?
я читаю тебя, как юношеские записки шерлока,
как шпаргалки на девичьих коленях.
мне от тебя осталась шагреневая кожа,
и она с каждым годом всё меньше и тоньше,
но я не могу не желать, не стремиться.
мелкое перышко торчит из подушки,
будто лыжня из снежного спуска.
за окном блестит карамельная луна,
и я смотрю на тебя сквозь годы,
сквозь густой снегопад:
ты улыбаешься, и твои губы
кажутся запачканными кефиром
в наплыве падающих снежинок...
голод
спешим к закату, как бродячие муравьи,
сползаемся к сладким ранам на кухнях,
навылет раненые усталостью,
багровыми пулями заката, точно дозу терпкой смерти
нам капнули на шипящий мозг из пипетки
вперемешку с новостями, рекламой, сериалами.
не смертельную. и каждый вечер,
как на веере рулетки с магнитом,
нам выпадает один и тот же номер —
чуть-чуть недосчастливый,
на который мы поставили свои жизни…
а вот расшатавшийся диван-кашалот:
его кормят не кальмарами, но тапками, зевотой,
осторожными поцелуями, позолотой,
поножовщиной ног, супом, мурчанием, икотой.
наш вечер — счастливая пчела,
пусть она и застряла в песочных часах,
в липко-сладкой бутылке из-под лимонада.
мы с тобой измеряем вечность
тем, чем нам доверили: любовью, глупостью, обидой,
душевным теплом, кайфом, заботой...
но иногда я выхожу в трусах на балкон,
смотрю на огни ночного города
и чувствую себя обманутым муравьедом...
чувствую голод судьбы.
может, завтра не вернуться домой?
огненные доберманы
я читал до четырех пополудни, и вот — выхожу
в осенний навал, в напалм рыжих лапчатых бестий
и черных вычурных скелетонов.
собачка длинная, тонкая, изящная, как лань
проворно делает растяжку на мусорном баке,
а в небесах стая птиц синхронно раскачивает
широкие колокола из тонкой голубой эмали,
но — звук вырван как зуб, срезан, как скальп.
но — не удержать за поводки этот мир,
это море людское,
мир многообразный, остервенело рвущийся на волю.
и трамвай сходит с холма апостолом насекомых —
похожий ликом на красного муравья — и фары горят,
а правая фара горит ярче —
светящийся синяк под глазом.
девушка на остановке ждет маршрутку
и неприхотливо разучивает па из модного танца,
поскакивает с легким вызовом в черных лосинах,
чем и украшает обычный, набыченный день октября.
ржавый железный остов от летнего кафе
веселит нескладностью — остов подобен неправильно
собранному скелету плезиозавра.
прошлой ночью, оставив на твоем теле граффити
фломастерами — со страстью —
на зависть самой Нефертити, я иду сквозь тебя,
сквозь акварельное сияние слов.
уверен, ветрен, но настойчив.
иду сквозь осень, сквозь ржавый фарватер,
фаворит, несомненно, — даже если и темная лошадь.
мужики играют в футбол. выделяется грузный защитник
с взглядом и видом сосредоточенной свиньи.
кленовые листья пытаются втиснуться в ритм игры,
но листву не берут в команду.
скоро появятся первые заморозки, ледяная змея
выдохнет иней на сине-баклажанные травы,
а здесь чугунная урна отрыгивает увядшую розу
и смятый пакет из-под кефира.
душа парит над миром, едва касаясь крыши универмага.
эпоха безвкусная и эпатажная, как леди Гага,
примеряет платья из одноразовых вещей
контрацептивы, посуду, знакомства, манекены любви
«пока-пока»
с очарованием целующихся напомаженных вшей,
что радует — так это осень. и огненные доберманы
остроухо беснуются в парке,
и на густых гнутых волнах тумана
серфингистом по ночам в город въезжает,
словно вырезанный из сыра, лунный мальчик
в ярких плавках рекламы.
весь в неоновых дырах. и сквозь него ночь красиво
грызет гранитный сухарь проспекта,
грызет черные ребра города, и луна желтой мухой
дрожит в кружевах каменной паутины. осень.
огненные доберманы, заберите меня к маме,
пусть соберет мою голову с вечера в школу
и даст с собой яблоко, бутерброды,
расклешенную ложь октября.
это осень стучится в висках,
как красотка в фанерную дверь,
а с лица героя — кусками льда с бедра Антарктики —
откалывается время прошедшее,
сколотый мел.
время — никуда не вошедшее, ни в Красную книгу,
ни во Льва Толстого.
собрание сочинений Вселенной выйдет без нас.
в золотом тиснении осени. осень, твои листья —
неправильные, неподобранные люди, любительские
стихи, которые никто никогда не прочтет.
это осень идет по расхристанным дворам
ослепшей грузной ведьмой.
спотыкается. больно бьется локтем и матерится.
рассыпает из подола
на тропинки, площадки и парковочные места
желтые листья, собачью шерсть, пауков ветра,
карасей солнца.
и постаревший персей на синей скамье
куняет в затхлых лабиринтах кроссворда.
зеленый парусник
конец августа дождлив, зеленовато-оливков.
джин, уволенный из восточной сказки,
внимательно рассматривает витрину
мини-мини-маркета —
ищет белое полусладкое по 39,20.
погода капризна, как бывшая перед месячными.
в одиночестве сладко потягиваюсь по утрам,
уже чувствую присутствие осени — мистическое —
так чувствуешь
теплую кошку, идеально уснувшую в ногах
под одеялом. но в одиночестве ты никогда не одинок.
бледная дева лежит рядом.
отвернувшись, выставила мраморное бедро
цвета сырой рыбы, вывалянной в муке.
потолок
напоминает флегматичного выбеленного сома.
если у меня и была душа, то она ушла к другому.
судьба не то чтобы настроилась на автопилот,
но прошедшее всё настойчивей манит во тьму,
как извращенец в парке.
выгибаясь рычащей аркой,
по утрам я ищу свое сердце.
надавливаю пальцами чуть ниже области на груди
(где прячется жировик размером с перепелиное яйцо),
но там нет ничего.
там нет ни-че-го…
мне не больно. мне не больно. мне совсем не больно.
амфора — полая грудина — благоухает оливками,
мифами, мылом, несбывшимися желаниями.
да, была любовь, но ушла к другому.
а мне оставила разогретый завтрак в микроволновке
и кипу стихов на флешке.
зеленый парусник неудачи мелькает за окном,
и неповоротливый человек-альбатрос
выглядывает в приоткрытое окно.
так делают две трети дрянных авторов.
а за окном по аллее спешит девушка с зонтом,
в зеленой куртке. взгляд со спины —
золотистые распущенные волосы прибраны под воротник,
волосы колышутся капюшоном нежной кобры.
она скользит на работу,
и лучше ей в лицо не смотри.
десять негритят
прошел огонь, воду, медные трубы.
нарколога, первую жену, вторую.
ввалился в умопомрачительную весну,
как во второй класс —
оставленный на который год? а вокруг
уже буйно цветут каштаны — зеленые слонята
с кремовыми бантами, вплетенными
в пирамидальные уши.
много бантов, много слоновьих ушей.
цветет сирень —
бракованные огнетушители
с пятнами выхарканной пены.
я столько запретов нарушил, вышел
из теоремы на палубу покурить. и был смыт
брутальной волной перемен. теперь я
не с тобой, не с ним. они без меня.
проглочен мраморным Левиафаном
метрополитена.
каждое утро в ритме рабства
спешу на работу.
все лабиринты заброшены, коридоры
забиты под потолок
строительным мусором — битым кирпичом,
обрывками старых газет.
Минотавр грызет кости.
совесть грызет Минотавра.
уже не помню твоего лица.
портрет дамы с горностаем прикопан в лесу,
покрыт муравьями, мокрицами, палой листвой.
мои шаги тяжелы, как гири,
мысли пускают корни,
смерть — магнит, а кто-то покрыл душу
металлической пыльцой.
как привидение — краской из аэрозоля.
ты едва светишься.
цок-цок. слышишь? это десять негритят
крадутся за твоей спиной
с черными тряпками,
с лунными швабрами забвения.
но ты еще мерцаешь
среди яркой черноты реклам.
вытащи же голову из смолы.
внимательно посмотри на настоящее —
звенящее жало бормашины,
засасывающий зрачок.
не бойся, мой друг, живи
собственной глупостью.
жизнь твоя и ничья —
здесь еще никого не было до тебя.
ни Бога, ни Дьявола, ни соседа Бори.
человечество — безумный зонд,
направленный в неизведанную тьму,
троянский зверь с разумом,
подмешанным, как ЛСД, в кофе.
есть люди, которые погасли.
но они не черны — их обозначает
внутренний свет,
отблески иных лет.
однажды и ты станешь звездой.
Харьков