ПРОЗА / Егор ДЕМИДОВ. УДАЛЬ. Рассказы
Егор ДЕМИДОВ

Егор ДЕМИДОВ. УДАЛЬ. Рассказы

11.04.2019
838
1

 

Егор ДЕМИДОВ

УДАЛЬ

Рассказы

Байки

 

На противоположной стороне озера надоедливо кричала непонятная птица. Крик ее повторялся снова и снова, монотонный, наполненный необъяснимой, но очевидной тоской и пустотой. Митрич стоял у лодки, долго вслушивался в печальный стон. Посеревшую от влаги и времени лодку с зелеными когда-то, а ныне ржавыми несмазанными уключинами Митрич смастерил лет десять назад и приволок на озеро. С тех пор она его здесь ждала. Залатанная, не по одному разу залитая гудроном, печальная и неказистая она рассекала гладь, а Митрич был ее завсегдатым пассажиром. Правая уключина рычала, левая жалобно поскрипывала. Митрич давно собирался их смазать да все забывал. Вот и сейчас он подумал, что уж в следующий раз обязательно возьмёт с собой солидол. Пообещал сам себе не забыть.

Митрич ждал. Птица не унималась.

Свистнул в два пальца, эхо разлетелось над водой, как разбитое стекло по каменному полу. Птица примолкла. Митрич облегчённо вздохнул, довольный, он победно посмотрел в сторону, откуда слышались крики, сощурился и вернулся к костру.

Наступило молчание. Озеро замерло. Небо всем своим закатным заревом смотрело в воду, и вода отражала его красоту, умножала ее и показывала всю без остатка. Деревья, нашумевшись кронами, тоже, казалось, притихли в дреме. Рыба, сытая и уставшая за день, стояла где-то в берегах, в траве, в заводях.

Трещали и попискивали ветки в костре. Вкусно пахло дымом. Он поднимался кверху, ветвился, смешивался с запахом травы и сырости, рассеивался в листве, плыл над озером и исчезал где-то, прятался в щелках, трещинках, ямках, ветвях и оставался там навсегда.

 

У костра их было трое: Андрюха, Володя и Митрич.

Митрич был здоровенный мужик с пепельной головой. Строго и в тоже время лениво он смотрел на беснующийся огонь. Изредка прищуривался, затягивался папиросой, шмыгал сизым изрытым оспинами носом, по-утиному кряхтел. Митрич был добрый, бывалый, словоохотливый.

Андрюха и Володя, шурин с зятем - городские, а Митрич местный, деревенский. Андрюха тоже тут родился, на берегу молчаливой речушки. Стало быть, тоже деревенский.

Богат наш край на озера, богат на реки и плодородные места!

На одно из озёр, которых вокруг деревни было столько, что пальцев на двух руках не хватит, и пошли мужики на вечернюю зорьку, с ночевкой. Отдохнуть, поболтать, помолчать.

Дом Митрича стоял по соседству с домом Андреевых родителей, да и плюс ко всему Митрич приходился Андрееву батьке троюродным братом по линии матери. С детства Андрюха и привык ходить на рыбалку с дядей Митричем. В деревне все его звали Митрич, а по паспорту дед был Николай Дмитриевич Тимошкин.

 

- Ну чо, мужики, вздрогнем помаленьку? - нарушил тишину Митрич.

- Вздрогнем, Митрич. Отчего ж не вздрогнуть! - в тон ему бодро ответил Андрюха и подмигнул Володе. Тот задумчиво улыбнулся.

Андрей выставил перед собой железные кружки, из которых рыбаки недавно пили душистый крепкий чай. Как по волшебству у Андрея в руках появилась бутылка беленькой.

- Начисляй, командир! - добродушно сказал Митрич.

Андрюха расплескал горючую по кружкам: себе и Митричу поровну, Володе чуть поменьше. Вздрогнули. Выпили.

Рыжие отсветы пламени красиво играли на точеном, повидавшем жизнь лице Митрича, суетились тени на зрелом лице Андрюхи и молодом лице Володи. Он молчал, смотрел на старших.

- Батько-от, чего с нами не пошёл? - вдруг поинтересовался Митрич.

- А прихворал чего-то. Он со вчерашнего на печь как залез, дак поди и до сих пор там, - отвечал Андрей.

- Худо хворать-то. Федька на год меня ведь моложе. Как-то помню… - он сделал длинную паузу, почесал большим пальцем шею, настороженно посмотрел куда-то в сторону, - мы с ним коров пасли в старой Парфеновке, поля-то там большие, есть где скотине походить. Да и не сеяли там ничего. Уж не знаю почему… Федька-то до чего крепкий был, вставал ни свет ни заря, леденющей водой умывался, да за мной заходил, я-то любил поспать. Он как-то раз на спор быка с одного удара уложил. Плюнул на кулак, да как треснул ему, бычок и упал, очнулся, правда, быстро. Здоров Федька был, здоров.

Согнали мы, значит, коров с ним, уселись завтрекать. Время около шести, рассвело давно. А там по за полем дорога проходила из села. Глядим... Володька, а ну-ко дров-от подкинь, а то сидим как эти! - внезапно встрепенул Володю Митрич.

Володя бездумно смотрел на огонь.

«Это он оттого, что не слушают его» - подметил Андрей.

- Ну-ну! - кивнул Андрюха, предлагая продолжать.

- Глядим мы, в общем, - мужичок на телеге, кобылка еле бежит, так не старая вроде кобылка, а навроде как измотанная. Мужик нас увидел, с телеги - прыг, да и к нам бежать. Кричит, руками машет. Мы, значит, это самое... позатревожились. Ближе-то подбежал мужик, слышу, чего кричит: «Восподи Иисусе Христе! Восподи Иисусе Христе!». Присмотрелся я, а это ж дядька мой двоюродный, Иван Иваныч. Чего-то не то, думаю. Дядьку-то я на прошлой неделе видал. За глиной к ему ездили с тятей, и голова евонная тогда была чернехонька, маленько если только по бокам серебринки. Ну вот, значит, отвели его к костру, чай как раз готов, налили ему чашку кипятку, он её на раз хлоп! Выпил и не заметил, что кипяток. Вторую налили. Вроде стал отходить помаленьку. А трясет! Мать честная! Думаю, чего эдакое и стряслось. Чего, говорю, дядя Ваня, случилось-от? Али волков видал? Нет, говорит, такое, говорит, видал, что и рассказывать страшно. Еле слова из себя давит - эдак напуган.

- Это про лешего что ль история? - опомнился Андрюха.

- Но-о!

- Батька рассказывал. Ну-ну, говори-говори. Володя послушает.

- Ну вот... Ай! Перебиваешь только!

Закурил дядя Ваня папиросу, да. Еду, говорит, я с сеном. Потихо-о-оньку так, по лесной дороге, перед ручьем почти. Вдруг в кустах чего-то треснуло! Я головой, говорит, верчу, а толку-то - не видно ни лешья, восхода ещё нет. Ну, гляжу, вроде, ничего, тишина. Поворачиваюсь в другую-то сторону... Едрить твою налево! Старик идёт рядом с телегой. Горбатый, говорит, с батогом, прихрамывает, но от телеги не отстаёт. «Чего, говорит, страшно, милой?». А дядьку Ваню чтоб напугать - это надо... не знаю, чего... Отродясь не боялся ничего. Ночью в лес - хоть бы что, а ежели под мухой, дак и сам любого черта напугает. Да и он воевал ведь в разведке, весь в наградах пришёл с войны. Ну и вот. Нет, говорит, дедушка, не страшно. Чего страшного-то? Ну лошадку-ту хлестнул полегоньку, побыстрее побежала. Сначала, говорит, думаю, чего бояться? Старик и старик, эвон их в наших деревнях сколько. А потом доходить до дяди Вани стало, что во всех четырёх деревнях в округе он почти всех стариков, пусть не по именам, но хотя бы в лицо-то, знает. Да и куда не плюнь, в какой двор - везде родня, а раньше до пятого колена считались, вот какое дело. Дальше, говорит, соображаю, а этого-то старика не видывал никогда. Да и какой старик в пять утра в лес попрется? Тем более, что ежели с палкой, дак значит ходит худо, а тут до деревни только шесть километров. Думает он это, значит, и на всякий случай лошаденку ещё припустил, та уже хорошо пошла, пешком и не догонишь. А дед-от не отстаёт! На дядьку Ваню все косит и опять: «Страшно, милой, тебе али как?». Не страшно, не страшно, дядька Ваня говорит. На старика не смотрит. Тут, говорит, меня экая злость взяла, чего пристал, думаю, старый? Хлестнул лошадь посильнее, пошла - кричит. Та уж побежала быстро. Дорога маленько с горочки, ровнехонькая, накатанная; хорошо идёт лошадка. А этот мазурик все не отстаёт! И опять свою пластинку завёл: «Ну, милой, теперь-от страшно?». Да отступись ты ради бога, говорит, кричу. Всыпал лошади хорошенько, та уж захрипела, несется, голову воротит. А старик все рядом! Не отстаёт. Но тут лес-от кончился, повернулся дядя Ваня - никого. Мать честная, кто и был эдакой? Ты, говорю, дядя Ваня седой вон весь стал. Да и туй с ней, с сединой, говорит.

- Кто же это был? - спросил, не вытерпев, Володя.

- Не узнать, родное ты моё, не узнать. Нечисть, леший, а может черт. Не узнать.

Андрюха снова разлил по кружкам. Вздрогнули, выпили. Где-то, будто бы внутри головы, сверху, снизу, повсюду стрекотали кузнечики. Ночь стояла тёплая.

- Только вот одно неясно: откуда Иван Иванович в пять утра сено вез? - Андрей засмеялся.

- Мужики! А уху-то будем варить? Рыбки-то хорошо наимали, - опомнился Митрич. Он сделал вид, что не услышал Андрея, потому что ответа на его вопрос он не знал.

- Да поздно уже, Митрич, - отозвался Андрюха, - закуска есть, чего нам ещё надо. Дома уж сварим.

- Ну-ну. Наливай тогда ещё! - подзадорил Митрич и твердо поставил кружку на землю перед Андреем.

Ахнули. Митрич и Андрюха закурили.

Природа тоже слушала, о чем рассказывает Митрич. Было тихо. Поленья трещали в костре, изредка выстреливали яркие искры. Митрич сидел на здоровенном свежем еловом чурбаке. Кто-то выпилил его недавно и примостил у костра, для сидения. Андрюха лежал на фуфайке, чтобы земля не вытягивала здоровье.

Белая ночь опустилась на озеро, опустилась на деревья и на траву, окрасила все в серый цвет, размыла детали.

Чудны наши белые ночи. В этом странном и непривычном для многих времени суток есть что-то сакральное, какая-то непостижимая тайна. Можно сидеть так после заката и ждать чего-то в сумерках, слушать ветер, шуршание в траве, скрипучие голоса насекомых, искать неуловимое; но с первыми лучами ты поймешь, что ждать стоило только рассвет. Один-единственный момент, когда первый луч выстреливает из-за горизонта. Всего несколько очень важных и запоминаемых минут. После обычной ночи такого не бывает.

Белая ночь особенна.

 

- А вот, Володя, родное ты моё, я тебе ещё какую историю расскажу. Худо, конечно, что я к ноче всю эту нечисть вспоминаю... Тьфу! Все равно нехристи одни кругом, не липнет ноне и никакая нечисть к нам.

- Говори, Митрич, мне не страшно. Мы же втроем тут, чего нам будет? - улыбнулся Володя.

- Отобьемся, думаешь? Ну ладно. Андрюха-то эту историю тоже знает. История-то «всамделишная» и страшная. Как вспоминаю ее, так до сих пор мурахи по мне бегают. Ну дак вот. Жил в нашей деревне парнишко, Колей звали, как и меня. Неприметный такой. Ну вырос Коля, устроился работать в колхоз. Как-то возвращался он с лесозаготовки домой. Октябрь уж был, сумерки в лесу. Вдруг где-то слышит Коля, плачет будто кто. Остановился, головой повертел – точно плач. Пошел на голос, на небольшую полянку вышел, глядит - девчоночка-соседка. В одной ночнушке, исцарапанная да растрёпанная вся. Ревет! К пеньку прижалась, да ведь босая! А холод экий на улице. Коля ее и спрашивает, чего случилось, да как попала сюда: до дому-то неблизко. А она пальцем куда-то вверх тычет и говорит, вон он, он меня привёл, вон по веткам скачет. Коля, конечно, трухнул, но долго разбираться не стал, девочку на руки, да и почесал быстрее домой. Девчоночка та жила с маменькой да с бабушкой. Бабушка у них уж больно набожная была старушка.

Принёс Коля их девочку, холодную, перепачканную, бабы выть да причитать давай.

На другой день старуха матери и говорит:

- Любушка, надея итить к Алёне. Черти нашу девку со свету сживут ведь совсем.

Алёна эта жила на краю деревни. Сколько уж лет ей тогда было, не знаю, говорили, что под сотню. Домик у нее тоже был старый, весь зеленый от сырости, в низине дом-от стоял.

- Алёна колдунья была? - Спросил Андрей.

- Леший ее знает. Кто что говорил. Кто говорил, что просто травы знает, кто-то говорил, что ведьма, кому-то она набожной казалась, а иные говорили, что она «добрая колдунья». Ну своим-то она всегда помогала и брала ерунду какую-нибудь: сахару там горсть, хлеба четверть или яйцо. В общем, не знаю, кто эта Алёна была, но, когда померла, так ее никто и не нашёл. Испарилась. Говорили, что три дня пролежала на печи, а потом как-то Афоня ей понес долг за вылеченную поясницу, в дом зашёл, а никого и нет. А через год, в этот же самый день дом сгорел дотла. Гореть-то, в общем-то, нечему и так один тлен был. Ну дак вот… пошли они, значит, к Алёне-то, а она уж и в курсе всего. Я, говорит, знаю про вашу Марусю. Видела давеча, как она скачет. Ну бабы запричитали опять, дескать как им быть да чего делать. Не бойтеся, говорит, эту хворь я знаю. Спеките, говорит, хлеб, да мне несите. Выпекли бабы хлеб на скорую руку, вернулись к Алёне. Та половинку хлеба отломила, а над другой склонилась и начала шептать. Долго, говорят, шептала, не один час, кто-то говорил, что весь день и всю ночь, но уж врут поди. Подала она им, в общем, половинку нашептанную и велела в тряпицу завернуть да в отводок положить, который ближний к их дому. Только класть надо было не когда вздумается, а в особенное время. Бабы спрашивают, а когда это особенное время-то? Узнаете, говорит. Поймёте когда. Ждите.

Ну ушли они. Ждут. Вечер ждали. Стемнело. Вдруг к-а-ак шандарахнуло по углу избы ихней. Старуха говорит: «Ну, знамо, пора». Дошли до отводка, хлеб оставили, как велено.

Раньше-то, вишь, все везде огорожено было: пошел из деревни хоть куда - там отводок, перекрестился и вышел из него. Вот так. Вернулись домой - девки нет. Старуха говорит: «Ну, знамо, опять понесло ее». Раньше эдакое ругательство было: «неси тебя черти» говорили или просто «неси тебя». Дурное ругательство, все равно что сглаз. Его и произносить-то боялись. Марусе видимо кто-то так и сказал, а может и нет. Теперь уж чего говорить.

Ночь, в общем, ее дома не было. А утром телятник пришёл, стучит к ним в избу, ваша, говорит, девчоночка без дыхания за скотным двором лежит. Побежали они, а чего толку - она уж остыла. В навозе ее и нашли. Потом говорили, что кто-то видел, как она за скотным двором в поле танцевала будто бы не одна, а с кем-то, только никого не было рядом.

- Страсти какие ты, Митрич, рассказываешь. Ужас что, - сухо сказал Володя. - Нам ни пора ли домой? Светает вон уже.

- Там осталось ещё по капле. Давайте на ход ноги, - сказал Андрей и разлил остатки по кружкам.

 

По лесовозной дороге шли домой.

Митрич покашливал, курил задумчиво папиросы. Почему-то вспомнилась птица, кричавшая на той стороне озера.

«Чего вспомнил, даже не видел ведь ее. Жива ли? Не напал ли на нее какой голодный зверь? Не разорил ли её гнездо? А может, оттого так печален и был ее стон, что своего гнезда она не нашла? Выпь. Наверное, она, да. Вроде они так кричат противно. Ай... Теперь уж не важно».

Володя хмурился и все думал о нечистой силе, что вот они сейчас ее где-нибудь встретят по дороге. Выйдет навстречу столетний дед с палкой, бороду на плечо закинет, да и спросит: «Ну что, мужички, страшно вам али как?». Или ещё хуже, выйдет он - тот самый, что девочку сгубил. Выйдет и унесет их куда подальше: в лес, в чащу, в болото. Бросит там на произвол, лишит рассудка, обречет на вечное страдание, на безумство.

Тем временем рассвет уже раскидал лучи, ночная тьма отступила, птицы проснулись и щебетали о начале нового дня, мир наполнялся светом и благодатью.

По дороге шли трое мужчин: стар, млад и зрел.

Нечисти здесь не было места.

 

Удаль

 

Стучат молотки. Пилы жужжат. Басовитый мужицкий голос слышится: «Выыше! Нииже! Да выше, мать-перемать!».

Стройка идёт. Уже неделю сооружают новый спортзал для сельской школы. Хоть и развалился Союз, а на спортзал выделили средств. Много материалов привезли на строительство. Договорились где-то. Стараются мужики – детей полно, а спортзала нет. Вещь необходимая.

К вечеру стихает гул инструментов и гомон голосов. Работа останавливается. Августовское солнце роняет на землю строгие тени. Ветра не слышно. Все отдыхают после рабочего дня: и природа, и человек. На небе ни облачка. Руку протяни и дотронешься до этой необъятной синевы.

 

За рекой домишко серый. В том домишке нынче застолье. Трое за столом. Сообразили.

Дед Гриша, племянник его Алексей Павлович, и Толя Огаров, сосед Алексея Павловича. Палыч, стало быть, созвал всех. А то что же, мотоцикл с коляской купил, требуется обмыть такую покупку.

Толя Огаров – обычный сельский мужичок. Работает водителем, возит лес. Сейчас машина на ремонте, поэтому Толя спортзал помогает строить. Жена у него самая обычная, и дети тоже самые обычные, и жизнь его ясна и проста. У Толи самый настоящий северный характер – молчаливый, твердый и весёлый, когда выпьет.

Крепко вдарили мужики.

Песни запели. Голоса над рекой разлетаются:

У меня четыре сына

Да одна дочурка.

Отчего мне горевать?

Я спляшу мазурку!

 

Разошелся дед Гриша. Голос звонкий у старика. Поет и ногами ловко притопывает.

– Эээхэ! Ну что, мужички! Никак по домам пойдем? – Подустал дед.

– Да, верно. Пойдем, – отозвались мужики.

Долго обнимались, хохотали, звали друг друга в гости. Разошлись.

 

Ночь в поселке. Темень страшная. Кое-где горят фонари ржавым невеселым светом. На некоторых крылечках тусклят одинокие лампочки, вдруг кому ночью идти придётся, все веселее, когда света вокруг побольше.

Река затихла. Днем ее слышно, а после заката только шелест да редкий плеск неведомой живности. Темны воды в августовской ночи. Стынет земля туманом. Где-то залаяла собака, ей отвечают: одна, другая, третья – гомон поднялся на всю округу. Различимо тявкает не то щенок, не то малявка какая; как пулемёт уверенно строчит молодой пёс; уныло хрипит, чуть подвывая, старый полкан. На одном крыльце скрипнула дверь, вспыхнула спичка, появилась маленькая красная точка в темноте.

– А ну раздери вас, оглоеды! Надоели в доску! – прорезал темноту мужской голос.

Перекличка тут же прерывается. Тишина. Только где-то за рекой гудит одинокий настырный лай. Эхом лай разносится над водой и улетает куда-то: то ли в небо, то ли в лес, то ли тонет в реке. Если лежишь в кровати в такую ночь, то этот лай будто гипнотизирует: мысли путаются, проваливаешься в забытие, а наутро не помнишь ничего.

 

Дед Гриша сидит на крыльце, кряхтит потихоньку. Вглядывается в темноту.

– Как и дошёл не знаю... кха, – бурчит он под нос. – Мдэ... Но... хоть глаз коли. Тьма... кха.

Комары пищат где-то рядом с ухом. Дед Гриша лениво отмахивается.

– У меня четыре сына... Кха. Да одна... Кха. Мазурка.

Длинно скрипуче зевнул дед и двинулся в дом, щупая в темноте стены.

Неспокойно спится деду Грише в похмельном дыму. Чего-то бормочет, кашляет, рукой машет, но недолго.

– Спи давай, гуляка! Пришёл тут, радиолу свою завёл! – строго на мужа прикрикнула со своей кровати тетя Настя. Дед Гриша сразу примолк и сладко засопел. – А то будет тут полночи шарманку крутить. – Довольная тишиной тетя Настя перевернулась на другой бок и тут же уснула.

 

Совсем загустела ночь. Как смоль стекает она по крышам, заливает лес, кусты и овраги. Притих нудный лай за рекой. Где-то во хлеву замукал сонный теленок, прижался к большому теплому телу матери и замолчал до утра. Ветер шуршит травой, листья на деревьях шевелятся. Ни одна живая душа не издаёт звуков. Разве что у школы на лавочке, под двумя почерневшими от времени березами сидят двое, шепчут друг другу чего-то.

Мирная земля мирно спит.

 

А наутро жизнь торжествует!

Кричат петухи, хлопают двери, плещется вода, бухают ведра у колодца, цепь звенит, скрипит ворот, задорно тявкают собаки. Где-то чихают, где-то матерятся, где-то крик стоит, а что кричат не разобрать, моторы урчат. Живо село. Всем своим телом живо.

 

Дед Гриша похмельем болеет. Дышит тяжело, лицо хмуро, лежит.

Тетя Настя все по хозяйству бегает. Корову пастись отправила, хлев убрала, половики простирала, русскую печь истопила, кур накормила, кошке пригрозила, воды наносила - умаялась.

Дед лежит. Постанывает. Тетя Настя несёт ему литр холодного молока.

– На-ка вот.

Дед Гриша приоткрыл глаза.

– Пей-пей.

Медленно собирая силы, дед поворачивается, тянется за кринкой, подносит к губам запотевшее стекло и нехотя начинает пить.

Оживляет домашнее молоко. Слабому – силу даёт, сильному – дух крепит.

– Бхооооо... – хрипит дед Гриша, осушив банку.

– Тяжко?

Дед Гриша кивает.

– Ну лежи. Болей, гуляка. Отойдешь когда, дак бревно оттащи где взял.

– Какое? – выдавил из себя дед Гриша, нахмурив брови ещё сильнее.

– Какое? Вот такое! – тетя Настя развела руками. – Лежит поперёк заулка, не проехать, не пройти. Ну, лежи пока. Кур надо кормить.

Дед Гриша смотрел в потолок и думал, о каком таком бревне речь. Пили – помнит, пели – помнит, домой пришёл – помнит. Откуда же бревно?

Долго дед Гриша решался встать с кровати, пересилил себя, сел. Голова тяжелая, но после молока все ж легче стало. Мутно. Гул в ушах. В висках ломит. Опустил дед ноги на холодный струганый пол, тяжело, держась за стены, затопал грузными шагами на улицу. Сел на крыльце, поглядел на заулок. И правда, лежит поперёк заулка брус – двадцать на сорок пять, длиной шесть метров.

– Это откуда интересно... неужели я припер? – дед дивился.

 

Тёплый вечер выдался. Стрекочет всяческая мелкая живность в траве. Вдалеке шумит мотор. Село едва дышит после трудного дня. Слышно, как где-то во дворе ватага мальчишек играет в футбол. Звенят колокольчиком неокрепшие детские голоса. Солнце медленно клонится к горизонту, пропадает за ним, оставляя расписное зарево. Кончился день. Прошла одна крохотная жизнь.

Полночи дед Гриша не спал. Все никак не мог взять в толк: какого лешья он притащил брус домой и каким макаром он это дело провернул. Лежал, лежал – не выдержал. Встал, сунул ноги в заношенные чоботы, фуфайку накинул.

– Куда хоть пошел-то? – всполошилась тетя Настя.

– Куда-куда. Думу думать. Спи.

И вышел вон.

Долго дед пыхтел папиросы. Смотрел на тупо лежащий брус. Решился. Подошел, схватился, крякнул – еле приподнял. Плюнул.

– Оказия какая... Тут вдвоем-то бы унести хоть.

С этим и ушел спать.

 

Утром третьего дня дед Гриша встал с восходом. Следом поднялась тетя Настя, начала хлопотать по дому: выгонять скотину, прибирать, чистить, мыть.

– Настя-у, маленько погодя помоги-ка мне брус оттащить, – сказал дед, когда тетя Настя в очередной раз забежала с улицы в дом.

– Куда тащить тебе его?

– Да на стройку, небось, где ж я ещё его мог взять.

– Старый ёж, вечно в дом тащишь всё, что плохо лежит. Все углы уж завалены!

– А ты запнешься да не возьмёшь!

– Не возьму! Вот не возьму.

– Иди, не пили.

Тетя Настя театрально плюнула и вышла.

 

Уже не видно было солнца из-за леса, когда тетя Настя и дед Гриша потащили брус на место. Сил хватило только чтобы вынести изделие из заулка и дотащить до поворота, всего от силы метров сто. Надо было ещё четыре раза по столько. Времени потратили почти два часа: несли потихоньку, останавливались, дышали и опять несли.

– Все, Настасья. Завтра донесем дальше. Сил уж нету моих. Ну его к лешью этот брус.

– Завтра один поволокёшь. Нашёл тоже помощницу – старуху.

– Уха-хо! – смеялся дед Гриша. – Да ты здоровей меня в два раза. Тебе ещё рожать можно.

– Тьфу! Дуралей!

Старики присели на злосчастную деревяшку и, отдышавшись, долго что-то обсуждали-вспоминали.

 

Утро нового дня пришло все с той же проблемой. Дед Гриша сначала пошел один, но, как и давеча: в одиночку толку было мало. С тетей Настей после обеда оттащили бревно ещё на сто метров. Запыхались. Сели.

– Здорово, молодые люди! Никак на бревне куда поехали? – послышался задорный голос Ивана Кондраткина, племянника деда Гришы. Иван – трудяга-работяга. Добрый отзывчивый мужик, и выпить не дурак и в работе зверь. Уж за сорок ему было, когда сошелся с одной вдовой сожительствовать, до этого женатым замечен не был.

– Поехали, но! – улыбался дед Гриша. – Хош и ты с нами давай. Садись.

Иваныч присел.

– Куды брус-от?

– Да куды... На место. Припер от новой школы по пьяне... Дернул черт меня.

– Один?

– Один, а с кем ишо.

– Да ну, врешь поди? – Усмехнулся Иван.

– Да как бы я помнил, Ваня. А у меня, вишь, провал какой случился – тут помню, тут помню, а тут совсем не помню! – Дед поочередно потрогал разные части головы.

– Ну так давай помогу! Чего сидеть! Тетя Настя, пока иди домой, на стол маленько собери.

– Вам бы только по столам и сидеть, пройдохи! – незло отозвалась тетя Настя. – Соберу уж, чего. Отнесите только на место бревно это окаянное.

 

– Ну! Давай, Григорий Семеныч! Ты спереду, я сзаду!

Крякнули, закинули брус на плечи. Несут.

Дед Гриша нахмурился, под ноги глядит.

– Давай-ко тормозни, Иван. Привал надо.

– Давай-давай!

Дальше несут. Уж ломит плечо у деда Гриши, задышал часто.

– Далеко ещё, Ваня?

– Пять шагов ещё, Семеныч!

– Врешь ведь, гад!

– Неси давай! Меньше слов – больше дела!

– Как бы меня потом обратно нести не пришлось, – недовольно пробурчал дед.

И вот когда у деда Гриши сил уже совсем не осталось, а плечо будто бы затрещало изнутри, Иван зычно крикнул:

– Бросай!

Брус с деревянным звоном коротко брякнулся о землю.

– Ну вот, Семеныч, а ты говоришь – привал. Эвон в тебе удали сколько! Даже не вспотел! – смеялся Иван.

– Да ну тя. В тебе так вон дури сколько, да я молчу. Такую оказию за раз тащить, есь ли ум-от? Я завтра и не встану.

– Вста-а-нешь! Никуда не денешься… и ещё одну отнесешь! – Иван хохотал.

– А ну, – дед Гриша махнул рукой, – пошли посидим, Настасья уж поди изладила на стол.

 

Стоят селения маленькие и большие, со своими забавными историями, со своими героями и жителями. Воздух здесь пропитан жизнью, и в её недрах, где-то глубоко под коркой, дремлет большая сила, добро, удаль и бесконечная свобода, которые только русскому человеку и доступны.

 

Безымянный

 

Третьего дня приехал к отцу в деревню. Погода была ни сказать, что уж совсем мерзкая, но приятного мало. Моросило сверху, сбоку, небо набухло свинцом, все вокруг сырое, склизкое, холодное.

На четвёртый день где-то слева за лесом солнце показалось. Батя ушел на работу и наказал мне, если дождя не будет, дров поколоть, чтобы уж совсем отпуск скучно не проходил. Я батю с детства стараюсь слушать и дождавшись, когда закончится внезапный послеобеденный ливень, взял колун и дымя сигареткой пошел в сторону дров.

Дрова кололись хорошо, но усердия моего хватило ненадолго. Сел я на перекур.

Чуть подальше дома, на взгорке, какой-то мужик с велосипедом колупался, то ли падал он, то ли велосипед, я так и не понял, и отвернулся. Мужик же, завидев меня, направился в мою сторону.

– Здорово! – послышался знакомый голос.

– Здорово, – говорю.

– Я тут присяду, – кивнул на маленький чурбачок.

– Садись, – сказал я и снова взял колун.

– Отдохни маленько.

– Да только что отдыхал.

– Батька-то где?

– На работе.

– Ум-м. Куришь? – достал из нагрудного кармана пачку каких-то красных сигарет и протянул.

– Курю. Спасибо, я только что.

– Ум-м. Один приехал-то?

– Один. Жена работает.

– Чего ко мне не заходишь?

– Куда ходить-то, дождь целыми днями идёт.

– Ум-м. Я тебя, поди, отвлекаю?

– Да не-е, сиди, чего.

 

Мужик был мой дядька. Дядя Саша. Опухший, безобразно седой, с засохшей ссадиной на лбу, с чёрными ногтями, с серой, грустной, как и его глаза, щетиной; в растоптанных чунях, грязной подранной куртке и в таких же штанах. Пил дядя Саша уже лет десять или пятнадцать. Пил все, что горит, нигде не работал и непонятно на что жил.

Последний раз я говорил с ним, когда он ещё выглядел как человек. Загорелый, черноволосый, кареглазый, красивый мужчина. Свое «ум-м» он произносил всегда как-то по-особенному, клокочуще. Красивое «ум-м». Больше и не осталось ничего от того дяди Саши. Только «ум-м». Всего один какой-то глупый, его личный характерный звук. Я любил его, он интересно рассказывал про мотоциклы, про места, куда можно сходить за ягодами, грибами или рыбой, вообще, о чем угодно. Его можно было слушать, развесив уши.

Однажды я серьёзно с ним заговорил, вернее говорил он, а я слушал. Мы с родней, я папа, мама, бабушка, множество папиных сестер, дядя Саша, поехали за черникой. Добирались на мотоциклах. Транспорт оставили у дороги и почти неподалёку наполняли черничным изобилием свои бидончики, баночки, ведра, пакеты. В тот год, кажется, две тысячи второй, ягод было очень много. Дядя Саша набрал ведро раньше всех и спокойно отправился к мотоциклам, я увязался за ним. Ягоды я собирать не любил, только есть, поэтому толку «в поле» от меня было мало. Дядя Саша сел на свой старый с затертыми боками «Днепр» и закурил. Я понял, что вот он – шанс узнать давно волнующий меня вопрос. Дело в том, что «Днепр» этот здорово стрелял из глушителя, и мне было очень интересно, как и почему это происходит. Дядя Саша рассказал, что так происходит из-за пенсионного возраста мотоцикла, несгоревшее топливо выходит из двигателя и сгорает в выхлопной трубе, оттуда и такой громкий хлопок, как выстрел. Потом он начал вспоминать все мотоциклы, которые у него были с детства, и рассказывать, в каком из них что ломалось.

После для меня он уже был не просто дядя Саша. Ведь мы разговаривали на серьёзные темы, а значит, теперь я могу с ним свободно говорить, у нас есть общее.

В другой раз мы ездили на рыбалку. На вечернюю зорьку. У папы уже была большая белая машина, и она везла нас куда угодно и когда угодно. Так мы и катались на озеро, которое папа называл «озером детства». Дядя Саша брал с собой чёрный хлеб, зеленый лук и белоснежное, с прослойками сало, вкус которого я до сих пор без труда могу вспомнить. Лодка у нас была одноместная, но помещались в ней втроем без труда: папа на веслах, дядя Саша на корме, на досочке, а я посерединке, я был еще маленький совсем; в тесноте да не в обиде. Дядя Саша рассказывал какие-то забавные байки про рыбалку, без конца улыбался, морщинки вокруг его рта красиво складывались. Был он весёлый, молодой и добродушный, таким я его запомнил навсегда.

Казалось, что все это будет длиться вечно: я буду маленьким, папа молодым, дядя Саша веселым и поджарым. Мы приедем летом в посёлок, зайдем к дяде Саше, он выкатит свои мотоциклы, бросит снасти в коляску, мы прикатим на озеро, сядем в одноместную лодчонку и будем удить сорогу и окуней. Солнце озолотит озерную гладь, распишет небо такими красками, что дыхание перехватывает, туман поднимется над водой, окутает все дымкой и тихо-тихо вокруг, только рыбешка плещется то тут, то там...

А сейчас он сидел передо мной, и я не мог понять: в какой жизни все это было? Где тот «Днепр», где хлопки в глушителе, где черника, где рыбалка и вкусное сало, где? Почему дядя Саша все это бросил? Зачем он предал это?

Было целое озеро с песчаными берегами, прозрачной водой, карасями и плотвой, с ладной пристанью, утренней и вечерней зорькой, а стало болото, вязкое, зелёное, никому не нужное, и теперь всегда здесь пасмурно.

Где-то далеко в памяти прозвучал выстрел того самого глушителя.

Мы оба здесь и сейчас, мы живы, мы знаем друг друга, мы говорим, но мы стали чужими.

Бродячую собаку можно накормить, приласкать, дать ей имя, отмыть, научить командам или пинка дать, если вы не очень любите бродячих собак. Дяде Саше пинка не дашь – его жалко, по-настоящему жалко. Дядю Сашу уже не отмоешь и не откормишь, не дашь ему имя, свое он потерял и не найдёт теперь никогда.

Он тянул папиросу так, будто ему не хотелось курить. В глаза не смотрел.

– Как там в городе?

– Чего «как»?

– Ну квартиру там... Купил?

– Да, – говорю, – купил.

– Ум-м.

Посидел мужик ещё минуты три, докурил.

– Ладно, пошел я домой.

– Давай, – сказал я ему вслед.

Оренбург

Комментарии

Комментарий #16870 12.04.2019 в 18:36

Замечательные рассказы. Хороший слог. От первого рассказа стало так жутко, что аж проголодалась