Юрий СЛАЩИНИН. ВОЗВРАЩЕНИЕ. Рассказ

 

Юрий СЛАЩИНИН

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Рассказ

 

После окончания войны Прохор Сойкин вернулся домой через год. Тайком... До хутора добирался кружным путём, каким никогда не пользовались хуторяне. Через реку пошёл вброд. А как вошёл в её тёплые струи, ощутил под ногами скользкие гальки переката, щекочущие прикосновения к икрам пескарей, почувствовал речные запахи – душа его застонала и со слезами рванулись рыдания. Он остановился посреди реки и, держа на плечах вещи, оглядывал берега. Здесь когда-то ловил голавлей, а вон под тем дубом ночевал в шалаше... Кидал взгляды то в одну, то в другую сторону, и всюду натыкался на памятное, вспоминал былое и бежал взглядом дальше по тропкам прошлой жизни, возврата к которой не будет у него никогда.

Выбрался из воды, оделся... Закинул за спину вещмешок, шинель и осторожно поглядывая по сторонам, прихрамывая и кособочась, пошёл в сторону хутора.

Выйдя из пойменного леса, сразу увидел за пшеничным полем почерневшие соломенные крыши хутора. Узнал свою – и чуть было не кинулся бежать прямиком через поле. Сдержался... Отошёл за кусты у речушки, протекающей дальше краем хутора, и, прячась за ними, пошёл по-над берегом осторожно, как бывало в разведке.

От хутора к реке через пшеничное поле побежали ребятишки с удочками. Прохор приглядывался, стараясь определить: чьи?.. Но не узнал. Своих тоже, наверное, не узнаю, подумал, вспоминая Наташу и Наденьку, какими оставил их...

Он обошёл хутор, пробрался на кладбище, заросшее кустами бересклетника. Походил среди крестов с распахнутыми перекладинами. Нашёл могилу матери, кинул возле поросшего травой холмика шинель, обхватил крест, прижался щекой к тёплому от солнца и шершавому дереву.

– Вот и пришёл, мама... Горел... Тонул... С того света выкарабкался, выжил. А ты – тут...

Загрёб в ладонь горсть земли и лежал так, вспоминая мать. Она предстала перед ним жалостливой. Прикасаясь плечом к косяку двери, сложив на груди руки, разглядывала его, и вроде бы сказала: «Иди домой, Прохор. Иди...».

 – Нельзя, мама, – стонал Прохор. – Не могу...

С юга, со степи шёл горячий ветер, гнал волны по пшеничным полям, теребил и развивал космы вётел, гнул кусты на кладбище. Они упруго покачивались, сопротивляясь его напору, охраняя здесь покой. Звенели кузнечики. Тинькала осмелевшая пташка. Затишье было такое же, как в том лесочке за Тильзитом, пока не ударил пулемёт...

 

 Его рота перебрасывалась на развилку дорог, где громыхал бой. Шли просекой, спотыкаясь о корневища сосен и пеньки, подминая папоротник, то и дело подталкивали пушки, выдёргивали из песка узкие колёса бричек с ящиками снарядов. День был весенний, светлый, настроение уверенное: наступали по немецкой земле. А тут удачно нашли эту просеку, которая скоро вывела их к дороге. И скорее вперёд, на грохот боя.

Прохор задержался на кромке дороги, поджидая, когда выедет из леса последняя бричка, заметно отставшая. Заметил на ней Веру, обрадовался, что видит её опять, и сердился, что ослушалась его. Сердился и на себя, заранее зная, что не сможет приказать ей строго, когда встанет сейчас перед телегой.

Тут и ударил пулемёт. Со стороны домов за дорогой. Прострочил мститель и замолк.

Пуля задела позвоночник, пробила живот. Вера перебинтовала Прохора, велела быстрее везти в медсанбат. Ездовой и сам знал, что «раненый в живот не живёт», и нещадно гнал лошадей. Возвращались той же просекой, застревая, только теперь уже не было солдат помогать им. Сама раненая, Вера слазила с телеги, толкала её, уговаривая Прохора потерпеть ещё немного, совсем чуть-чуть. Про свою боль она забыла, молилась Богу и как новую кару с отчаянием воспринимала очередной затор.

До медиков добрались к ночи, когда на операцию бессмысленно было надеяться. Вера наврала врачу, что обстреляли их только что, ну час назад. Клялась и уверяла с такой мольбой о милосердии, что хирург, всё понявший в их отношениях, не смог ей отказать, прооперировал Прохора: вдруг повезёт мужику, выживет.

Прохор выжил. Выхватив его у смерти и после своего выздоровления Вера осталась в госпитале, чтобы быть с ним рядом, помогая перенести вторую операцию на позвоночнике. Возвращала его к жизни, как когда-то возвращал он её.

В сорок первом её мужа-пограничника и двух дочек разорвало снарядом у неё на глазах. В роту к Прохору попала к концу войны, окаменевшей и безразличной ко всему. Его ухаживания пресекла: «Давай без этого, капитан. Буду твоей... Чтоб табун не вязался». Он понял её. На войне женщина не останется одна. Цинизм её шёл не от презрения к их окопным суррогатам любви. Их она воспринимала как проявления обстоятельств, не сопоставимых с потерями настоящего в её жизни. Но он-то полюбил. И видя сейчас её борьбу за его здоровье, понял, что дорог ей и любим.

Как-то попросил принести бумагу написать письмо домой.

– Нет! – отрезала Вера. – Не будет писем! Ты погиб для всех. Тебя уже не было на свете. Я воскресила тебя! И никому не отдам!

Она говорила, не допуская и тени сомнения в правоте своих слов. При этом глаза её мерцали такой бездонной глубиной отчаяния от страха потерять его, что Прохор окончательно убедился, что любим, и впервые почувствовал себя счастливым.

        

Утром, дожидаясь её возвращения с дежурства, услышал стрельбу. Мелькнула мысль, что на госпиталь напала недобитая банда. Сунув в голенище финку, он подхватил костыли и поскакал к выходу. В дверях его остановила вбежавшая Вера.

– Ты зачем встал?

– Стреляют!..

– Салют… – обняла она Прохора и зарыдала. – По-бе-да!..

Вскоре в армии началась массовая демобилизация, всюду витал возбужденный дух радости возвращения домой, к семьям, к детям. Демобилизовали и Прохора, а он не мог и думать о доме, отчего желание увидеть его хотя бы одним глазком стало навязчивым и такой силы, что вновь свалился в постель от нервного истощения. Уговаривал Веру отпустить его на один только денечек, чтобы посмотреть тайком хутор, свой дом, детей и вернуться к ней навсегда.

– Нет! – отказывалась она даже говорить об этом. – Твой дом будет здесь. И ребенок у тебя будет, сын.

Она приложила его ладонь к своему животу, и он ощутил упругий удар. Сын уже заявлял о себе, рвался к ним в жизнь. Прохор обнял Веру, благодарно и повинно склонив голову.

 

Жена Прохора Паша была женщиной неприметной. Не умела она, а возможно, и не хотела подчеркивать свою скромную красоту, оставалась всегда в тени мужа, красавца и весельчака.

Прохор любил её, и люди тянулись к ней. Обладала она даром помогать всем, оставаясь при этом как бы в стороне. Так было и на работах. Когда становилось совсем невмоготу и обессилено роняла руки даже вечная заводила хуторских женщин Леночка, как-то незаметно выступала вперед Паша Сойкина, стеснительно улыбаясь, мол, извините за смелость, предлагала что-нибудь помогавшее делу. Женщины радовались и ругали за то, что раньше не подсказала, пока они тут надрывались, а Паша только смущенно улыбалась и вновь оттеснялась Леночкой, бравшей дело в свои руки.

Осенью 1942 года хуторяне не успели скосить хлеба: пошёл снег. Председатель колхоза дед Семён вывел всех в поле, от мальца до древней старухи, чтобы убирать хлеба, чем придется: пустили лобогрейки и косилки, жали серпами. Но их главный агрегат – комбайн – не мог обмолачивать зерно со снегом. Перепуганный народ собрался вокруг комбайна и тарахтящего трактора, с надеждой глядели на комбайнёрку Груню, трактористку Тоню, а те стояли перед дедом Семёном и плакали.

– Не молотит... Забился и никак...

– Прекратить разговорчики! – вывернулся из-за спин баб уполномоченный райкома. Хромой, но грозный в своей потёртой кожаной куртке, перетянутой солдатским ремнём с кобурой, он подскочил к Груне и выхватил наган:

– Саботаж! Хлеб губить! Да за это!..

– Погоди ты… – встал дед Семён между ним и шарахнувшейся в испуге, зарыдавшей Груне. – Какой саботаж, когда снег пошёл.

– Он там тоже идёт, – ткнул дулом нагана на запад уполномоченный, и давно не бритое лицо его перекосилось, глаза гневно сузились. – А они лежат в окопах! Им хлеб нужен! Хлеб!

– Разве ж не понимаем? Сыны там наши, мужья их. А, бабы?.. – оглядывал дед Семён растерявшихся, понурых женщин. – Спасать надо хлеб.

Тогда и выступила вперёд Паша Сойкина.

– А снег верёвками стряхивать можно. Растянем за концы перед комбайном и пойдём перед ним, стряхивая снег... Ну, хоть как-нибудь скосим, а потом отвеем. Без комбайна пропадём.

Женщины обиделись на такую нелепость, осуждающе хмурились, поглядывая на начальника с наганом. Он тоже не понимал и не знал, как тут и что надо делать, чего говорить... А дед Семён обрадовался:

– Ах ты, умничка моя! Подсказчица... Вот спасибо, Пашенька, за совет. Конечно же, так и смогём... Колька, Юрка… – отыскал он взглядом нужных ребят. – Вихрем на Общий двор. Верёвка там...

– Знаем, – бросились ребята к телеге.

– Как, Груня, пойдет? – обратился дед к комбайнерке.

– Не знаю... Никогда так не косили.     

– Вот и узнаем сейчас... За работу, бабоньки, пацанва!...

Застрекотала вновь лобогрейка, отчаянно взмахивая крыльями, чтобы упасть вниз и сбросить скошенные стебли. За лобогрейкой покатились конные грабли, собирая скошенное в валки; их подбирали и вилами метали в рыдванки хуторские старики Лучок и Антип, а затем отвозили на гумно. Хромой уполномоченный тоже нашёл применение своему нагану: пальнул в волка, когда тот выбежал на бугор и с удивлением уставился на это дымящееся поле битвы.

Дед Семён руководил своим колхозным воинством, помогая и подтолкнуть застрявшую телегу, и взбодрить похвальным словцом уморившихся женщин.

– Вот молодцы, молодицы! Золотые вы пшеничницы мои! А Паша-то как выручила словцом, а!..

– Для мужа старается, – рассмеялась Леночка и смачно шлёпнула по её натянувшейся юбке пониже ватника. – Говорила сейчас, что, может, с этого поля её Прохору краюшка хлеба перепадёт.

– А как же! – подтвердил дед Семён. – Для них и стараемся. Может, они лежат сейчас в окопах под метелью. Мы работой греемся, а им и голову не поднять под пулями. Так что правильно говорит Паша.

Работали дотемна, а с темнотой и пришла беда...

 

Вечерело. Солнце закатилось за осокори, а закатная сторона неба ещё сверкала, наполненная светом, и в высокой его дали носились ласточки.

В хутор вошло стадо, и до кладбища донеслись разнозвонкие выкрики детей и женщин, разбиравших коров. Прохор прислушался к родным этим звукам и, стиснув зубы, прикрыв глаза, видел прошлое, как из-за калитки вышла с куском хлеба его Паша. Стройная, лёгкая, она прошла по мураве навстречу стаду босиком, как привыкла с детства, когда по совету деда бегала по росе, чтобы быстрей росли ноги. Они и выросли у неё стройными. Прохору вспомнился такой вот тёплый вечер, когда он долго ждал её с огорода. Она пришла, высоко подоткнув юбку, погромыхивая пустыми вёдрами. В лучах закатного солнца, как на золотых столбах, прошла по двору, скрылась в сарайчике. Дверь за ней захлопнулась. «Попалась птичка, не уйдёшь», – обрадовался Прохор. Он выпрыгнул из окна дома, с заколотившимся сердцем перебежал на цыпочках через двор к сарайчику, скользнул за дверь, подхватил затрепыхавшуюся от неожиданности перепуганную и обрадованную жену, повалился с ней на сено...

В моменты таких вот воспоминаний Прохор готов был подняться с материной могилы и открыто идти на хутор. И всякий раз его останавливали потухшие от отчаяния глаза Веры, звучавший в ушах её голос: «А если не вытерпишь, зайдёшь. Тогда всё...». «Нет!» – твердил он, уверяя. Вот и держался, дожидаясь темноты. Травил себя предположениями, мол, за эти года Паша тоже могла найти себе... Писем-то не густо было, больше всё дочка писала. И понимал, что никого у Паши нет, потому что... А почему бы и нет? – распалял он себя и опять отбрасывал все хитрые наветы, осознавая, что лукавит. Уж лучше пусть горше будет, но честнее. Погляжу и уйду, как подлец.

 

Он дождался темноты. И когда засветились в окнах огоньки, прошёл огородами к своему дому, заглянул в кухонное окно. Первой увидел старшую дочку. Она поставила на стол чугунок варева и деревянным половником разливала по тарелкам, строго поглядывая на другой край стола. Ах, как выросла дочка! А там, наверно, младшая, – чуть подался он в сторону, чтобы увидеть головку над столом, а рядом... Что это?..

За чугунком, громоздившимся на столе, мелькнула голова жены так, что показалось, будто ходит она по избе на коленках. Подошла к столу, опёрлась рукой на столешницу, а другой – на стул, рывком подалась вверх и села. Такое видел Прохор в госпитале у ампутированных. Но жена почему так?..

Он вошёл в дом, распахнув двери... Паша увидела мужа, уронила ложку, рванулась к нему со стула – и рухнула на пол с пронзительным криком, потеряла сознание.

...Он поднял жену, отнёс на кровать и сел в изножье, не зная, что делать. Взгляд его притягивали торчащие из-под серенькой юбочки две красные культи, обрубки тех золотых столбов, поднимавшихся по росе. Смотрел и не понимал, как это могла произойти здесь, в глубоком тылу, за тысячи километров от фронта.

– Она очнётся... – услышал голос дочери. – Её пальцы отдавило.

– Пальцы... А врачи?..

– Отвезли поздно... Мы хлеб косили, и снег пошёл. Мама придумала стряхивать снег веревкой... Оступилась – и маме пальчики отдавило... Если бы не буран, то отрезали бы их и всё. В туфлях не видно, что без пальцев. А так – вот... – кивнула дочь на обрубки материнских ног и, вдруг напрягшись, отодвинулась от Прохора, пересела в изголовье матери и с пристальной подозрительностью оглядела отца.

– Ты уедешь теперь? 

– Нет, – поспешно затряс он головой, увидев во взгляде дочери испытывающую пристальность Веры. На минуту он потерял ощущение реальности, выдавливал со стоном. – Не-ет!.. Пойми ты, не могу!..

– Потом бросишь?.. – продолжала допытываться дочь, не сводя с него колких глаз. – Лучше бы совсем не приезжал, чем бросишь потом. Ты уходи, а я ей скажу, что ошиблась, что прохожий заглянул...

Прохор опомнился, разглядев в полумраке избы дочь. Она сидела  по-старушечьи и слова их повторяет, понял он. И что же делать, что?..

Паша пришла в себя, но долго не открывала глаз и плакала, прижимая к груди голову склонившегося Прохора. Дочь посмотрела на них с пониманием, вздохнула и тихонько увела сестрёнку спать в сарайчике. Совсем взрослая стала, отметил Прохор. Он ждал слов Паши, потому что сам не мог говорить: все слова казались мелкими и пустыми.

– Сам-то здоров? – прошептала Паша с неосознанной надеждой на какую-то рану его, чтобы сравняться с ним в беде. Поняла весь ужас своих мыслей, и всё равно с замиранием ждала его ответа.

– Здоров, – сказал он, чувствуя разливающийся по лицу жар от стыда за своё здоровье. – Сейчас... А вообще-то не было меня... Убит был...

Сидя возле жены, Прохор рассказал про Веру, свою смерть и воскрешение. Не скрыл, что ждут они с Верой ребёнка, и что приехал он тайком, хотел взглянуть только...

– Воды принеси… – поднялась Паша с постели, рванув ворот кофточки.

Прохор взял со стола кружку...

– Ведро... Ноги опустить, больно очень...

Он принес ведро воды, подставил к кровати, и Паша опустила в него обрубки ног. Расслабленно передохнула.

– Возвращайся к ней, – сказала она.

Он протестующе вскинул голову, но она не смотрела на него, договорив:

– А когда родит... тогда и решишь, кого жалеть...

Паша вцепилась пальцами в одеяло и, прикрыв глаза, сжимала зубы, чтобы не дать прорваться рыданиям.