Александр ВЕПРЁВ. В ТЁМНОЙ БЕЛИЗНЕ. Стихи

 

Александр ВЕПРЁВ

В ТЁМНОЙ БЕЛИЗНЕ

Стихи первого десятилетия нового века

 

ПУТЕВОЕ

Там вдали, между сосенок-ёлок,

затерялся великий собор,

деревенский, таёжный посёлок,

вдоль посёлка – щербатый забор,

колесо от прицепа – в бурьяне,

да и сам бесколёсый прицеп…

Вон сидят на прицепе миряне

(мастера, мужики, россияне),

обсуждая, ругая Совдеп

и разбитые наши дороги,

матерком вспоминая мораль…

Недалёкие эти чертоги

отчего-то мне всё-таки жаль.

Потому ли шагаю в посёлок

вековою дорогой прямой –

там вдали, между сосенок-ёлок,

будет ужин, и будет постой…

Словно там проживают родные,

только где – не припомню. Забыл.

Времена наступили иные

(девяностые, злые, шальные),

а посёлок остался, как был!

Вот – шлагбаум. Почудился что ли?

И вокзального счастья духан…

Скоро, скоро в таёжной юдоли

подниму медовухи стакан!

Выпью весь! За родную землицу,

за родных и за всех поселян…

А потом я спою про столицу,

про Москву, как водитель Толян.

Лягу спать на солому ль, на сено ль…

И приснится престранный прицеп,

что ракетой гудит во вселенной,

прославляя российский Совдеп

на века!.. А пока что шагаю,

поспешаю дорогой своей.

Рад, что будет пора урожаю…

Рад собачьему дальнему лаю,

и тропинке, и стайке гусей.

Что колышется русское поле,

что приветит глухой уголок!

Что уводит дорога средь поля

на развилку таких же дорог...

 

КЛЁВ!

Рыболовные снасти готовы –

утром едем к таежной реке!

А пока от неё вдалеке

мы сидим в ожидании клёва.

Не бессонница это, не жадность,

а какая-то страстная радость:

наловить окуней, карасей…

Как в студёную синюю воду –

окунуться в речную свободу

беспокойной душою своей!

Ожидание – речка в леске.

…И подлещик звенит на крючке!

 

МАСТЕРА

...Осенний ветер трогал облака,

как мастер глину.

Тихая река,

неся,

не уносила отраженье…

 

БЕЗ СДАЧИ!

Меж туч, похожих неизвестно

на что, порою самолёт

пройдёт, и ветер повсеместно

гул реактивный разнесёт;

порою ласточка неслышно,

подобно ангелу, взлетит...

И солнце лучиками – крыши

облезлых зданий золотит.

Так я хочу обычным словом

позолотить родимый край,

чтоб в магазине для такого

с бутылкой лучшего спиртного

всегда был свежий каравай!

Чтоб праздник был широк, как поле,

а лучше – как моя страна,

чтоб в День Победы поневоле

цыган хотелось и вина.

И в школе на уроке чтенья

и ученик, и педагог

смогли понять, что я не смог

понять в своём стихотворенье.

В котором просто и непросто

описан мой родимый край:

воронья стая над погостом,

забытый дедушкин сарай.

Казалось бы, тупые речи

бритоголовых пацанов...

И даже – доменные печи.

И даже – Юра Шатунов!

Но мне и так дают без сдачи

в продмаге, как бы невзначай,

литровую бутылку чачи

и самый свежий каравай!

Но всё же, всё же... для иного

я славлю свой родимый край.

И чтоб, помимо остального,

с бутылкой крепкого спиртного

давали книжку невзначай!

 

САД

Я стоял у калитки, наш сад наблюдая во тьме,

он казался мне диким, никем не исхоженным лесом,

на костёр походил огонёк под железным навесом,

и летящие вольные вороны чудились мне.

 

И тогда я калитку открыл и вошёл в этот лес,

словно страх, заключённый во мне, опровергнуть решился,

от напастей чужих, как от мира всего, отрешился

и, не зная дороги, в растеньях премудрых исчез.

 

И трава зашепталась, молчавшая многие дни,

и болотные птицы и твари кругом загалдели,

а вдали у костра будто люди лесные сидели,

а не просто темнели сухие коряги да пни.

 

Дух ли старых преданий над сходом таёжным витал

или дым от костра, разведённого бомжевской чернью,

или поздний туман, освещённый свеченьем вечерним,

меж деревьев огромные крылья свои простирал?

 

И проснулась во мне безмятежная участь лесов

тайным смыслом земли, что лежит у меня под ногами.

Я сорвал с бренной ветки не плод, а увесистый камень,

сделал шаг – и прошёл сквозь дремучую толщу веков…

 

Так я шёл, окружённый живой шелестящей стеной,

ожидая явление сказочных призраков ночи,

и высокие звёзды, как ящура жадные очи,

не смыкая бессонные веки, следили за мной…

 

ВДОХНОВЕНЬЕ

Жена уехала...

Меня стало посещать вдохновенье!

Вдохновенье приходило сквозь окно,

сидело на подоконнике, болтало ногами...

В синей юбочке с ажурными кружевами...

Вдохновенье приходило сквозь стены,

приходило из ниоткуда,

потому что вдохновенье умеет проходить

сквозь всё на свете,

если вдохновенью этого надо...

Уходить в никуда, приходить из ниоткуда.

Лишь не приходит, когда жена в моём кабинете,

потому что жена занимает всё пространство

моей квартиры...

Потому что жены моей очень много...

Вдохновенью негде присесть:

ни на стуле, ни на диване,

ни просто постоять в коридоре...

Хотя нет дивана в моём кабинете

и, тем более, нет коридора.

Так живу:

то жена приходит, то вдохновенье уходит...

Я привык! Жена уходит – приходит вдохновенье!

Но если вдруг однажды жена уйдёт навсегда

из нашего дома –

мне кажется, вдохновенье уйдёт

вместе с нею...

 

ГОСТЬ

Как приеду на село –

и в душе моей светло;

топят бани-одиночки,

дымкой даль заволокло.

 

Широка Россия-мать!

Даже взглядом не обнять.

Широка страна родная –

красота и благодать!

 

Брат, посудою звеня,

хитро спросит у меня:

– Ты глотнёшь святой водицы

после веничка, родня?

 

Я попарюсь, поварюсь...

На пару повеселюсь...

И колодезной водицей

лет на десять закалюсь!

 

С братом сядем у плетня –

он родня и я родня –

и споём про море песню,

и затянем про коня.

 

Широка Россия-мать!

Даже взглядом не объять.

Кони скачут в чистом поле

и не могут ускакать.

 

Будет ночь черным-черна,

будет ночь ясным-ясна,

зорька в речке отразится,

как берёзка и сосна.

 

А наутро – дальний путь,

и щемит от счастья грудь.

И мне хочется, прощаясь,

вновь водицы отхлебнуть.

 

Выезжаю из села:

– Вот такие, брат, дела! –

И поют в леске ольховом

и кричат перепела.

 

И я думаю о том,

что родная даль селом

не закончится, как баня-

одиночка за бугром.

 

Что на свете жить светло,

что, куда бы ни влекло,

снова я приеду к брату

в наше банное село!

 

Широка Россия-мать!

Даже взглядом не обнять.

Широка страна родная –

красота и благодать.

 

КОРОВЫ

I

– Это правда, что люди летают? –

баба Дуся спросила меня.

Я ответил:

– Да нет, не летают!..

Лишь коровы летают в ночи! –

Вот стою я в ночи,

вот я вижу,

как по тёмному небу летит

клин усталых коров и мычит:

– Му! му-му-у-у!

– У-у-у-у…

…И церковь галочья темнеет на холму,

вся в коровьем помёте.

80-е (20 век)

 

II

– Это правда, что люди летают? –

баба Дуся спросила меня.

Я ответил:

– Да нет, не летают!..

Лишь коровы летают во мгле! –

Вот стою я во мгле,

вот я вижу,

как над грешной землёю летит

клин усталых коров и мычит:

– Му! му-му-у-у!

– У-у-у-у…

…И склад зерна бледнеет на холму,

весь в коровьем помёте.

10-е (21 век)

 

ПЛАТЬЕ

                    Нине и Николаю Копыловым

Дочка замуж выходила,

платье, что белее мела,

мать сама кроила, шила

так, как дочка не умела.

 

Платье лентой украшалось,

незатейливым узором...

Платье шить легко давалось,

платье пахло южным морем.

 

Словно волны, тонко-тонко

пели снежные оборки...

И отец молчал в сторонке,

притупляя взгляд свой зоркий.

 

Он прислушивался просто

к городскому околотку.

Вдруг к нему нагрянут гости:

– Доставай, Никола, водку!

 

Сам себе сказал он: «Хватит!

Их с порога надо выгнать!

Потому что шьётся платье…

Скоро дочка замуж выйдет».

 

И на облако порою

это платье походило,

только женскою рукою,

а не ветром шито было.

 

Ну а дочери казалось,

что весь вечер то и дело

мать за облако цеплялась,

а оно лететь хотело...

 

ОГНИ

Огни приплюснуты к домам,

к холодным каменным углам,

разлиты на сырых бульварах,

с небесными напополам.

 

Огней так мало городских,

что угадать нетрудно их

расположение в потёмках

раскосых улиц продувных.

 

ПРЕСВЕТЛАЯ ПЕЧАЛЬ

Хозяйка в доме печку разжигала,

светил в глазах усталых огонёк,

и что она без мужа проживала,

мне было, почему-то, невдомёк.

 

Немудрено. Не каждый разумеет

чужую незнакомую печаль.

На людях Клаша плакать не умеет

и чёрную не надевает шаль.

 

Как в предосенней мгле светлеют дали,

так горе горькое светлеет на глазах.

И посветлели Клашины печали,

и растворились в суетных делах;

 

в заботах, в трудоднях, на сельских сходах

сошли на нет, как дым от папирос;

уплыли на последних пароходах,

умчались под железный стук колёс.

 

Лишь самая пресветлая осталась

и светится предутренним огнём.

– Эй, Клаша, где ты заметалась?

– Иду, иду… – И полон света дом.

 

Цветной скатёркой Клаша стол накроет

и радио поставит на окно…

И четверых детей своих накормит,

и гостя городского заодно.

 

Возможно, выше счастья не бывает

– За всё спасибо вам!

– …А в остальном

всё хорошо... И дети возмужают!

 

«Иду, иду...» – И светел Клашин дом.

А утром – «распогодилось ненастье!»,

и снова печь топили оттого.

И думал я о том высоком счастье,

как будто рядом не было его.

 

НА РОДИНУ!

                                          Николаю Рубцову

Угаснет пир твоих ночей,

последняя затухнет спичка…

Ты мчишься вологодской электричкой

с единственной поклажею своей,

со светлою печалью о своём,

о родине далёкой, деревянной,

где облака над речкою стеклянной

в небесный превратились водоём.

А на полях – зелёные цветы,

на русских на полях, на Куликовых...

на Вожеговых, Вепревых... которых

не счесть по всей земле и не пройти.

На родине в разгаре – новый пир,

по вечерам дерутся там и плачут...

А ты уснул, читая «Новый мир»,

на полустанке купленный на сдачу.

Но вновь железный выдох или пых

тебя толкнёт, разбудит и погонит

в вагонный ресторан, где пляшут кони

на занавесках бело-озорных.

За окнами горит, мелькает свет,

горит, горит позёмкой голубою...

Нас отделяет слишком много лет,

чтоб я сумел угнаться за тобою.

Я тоже мчусь! Я скопище пиров

не вспоминаю, как бы по привычке.

И стук колёс в железной перекличке

напоминает стуки стаканoв…

Напоминает с грохотом о том,

что все мы смертны, все мы, имяреки;

что родина одна, мы с ней навеки,

где б ни были, с крестом и под крестом.

Лети ж, мой собеседник дорогой,

приветствуй мир дрожащею рукою;

лети ж, лети дорогою мирской…

И нет тебе – ни счастья, ни покоя.

 

В ТЁМНОЙ БЕЛИЗНЕ

Что мне сказать о родине своей?

Морозом скована, как зимнее ненастье.

Она вдали. Она всегда прекрасна

просторами заснеженных полей.

 

В Крыму опять зимой идут дожди…

А там, над Вяткой, вновь метут метели,

и огоньки окошек еле-еле

кому-то ночью светят впереди.

 

Мне хочется в тот крайний дом зайти,

где угощала нас старушка чаем,

попутчиков озябших, неслучайных,

и, как ни странно, сбившихся с пути.

 

И хочется услышать вновь про жизнь,

что жизнь – держись! – горбатит понемногу.

Вздохнёт старушка: – Ходим, слава Богу!

да топим печь… Попутчики, кажись?

 

– Попутчики… – И, в комнатку войдя,

сесть у окна, подуть в окно глухое:

там ночь бела. Там зимний леший ходит,

позёмку белоснежную вертя.

 

Там воздух мёрзлый инеем блестит

и от мороза ёлка задубела.

Старушка жизнь живёт без передела –

и муж погиб и сын её, бандит.

 

– До кладбища зимой дороги нету,

оттает к вёснам, – скажет, как во сне...

И снова спросит, как бы по секрету:

– А что там видно в тёмной белизне?

 

Там царство снега! В снежные чертоги

зверь-поезд, зверь-автобус не промчит...

И что с того, что на душе горчит

и далеки родимые пороги!

 

Ведь если говорить придётся мне

о Родине от имени державы –

я вспомню бабкин дом святой и правый,

и царство снега в тёмной белизне.

 

СНЕЖНЫЙ ПИР

Сады белы и птицы – ни гугу...

Такие дни тишайшие настали.

Давно ли здесь в осипшую пургу

ветра окоченелые свистали!

И мой сосед, притихший у окна

встревоженной гостиницы районной,

смотрел на вихрь метели беспокойной,

где кувыркалась бедная луна.

И слышал он, качая головой,

не вой собак напуганных, бездомных,

не хохот ветра в переулках тёмных,

а снежный пир над грешною землёй.

Качалось небо, слышались щелчки,

звенели звёзды и орали мыши;

плясали за окном снеговики

и валенками топали по крыше.

Он ликовал, тот страстный снежный пир:

он грохотал железом леденистым,

серебряным размахивал монистом...

И, наконец, затмил собою мир!

Ни страха, ни тоски – и никакой

другой стихии, – только ветер белый,

да снег ревел, гудел во все пределы,

кружил, сверкая крошкой ледяной.

И растворялся там, среди равнин,

где от мороза дерево трещало,

и небо, опрокинувшись, лежало,

как на боку заброшенный овин...

И за стеной гуляли. По-людски...

Носились звуков праздных отголоски:

ходили там вприсядку мужики

и сапогами топали по доскам.

А мой сосед поднёс себе огня

и закурил табак: – Вот это сила!

Не та, что нынче кружит над Россией... –

И вновь затих у белого окна.

 

«ТЫ КО МНЕ ЕЩЁ ПРИЕДЕШЬ?..»

1.

Он повёл сынишку в парк культуры,

где с небес сходило воскресенье

и неторопливое крутилось

колесо, крутилось обозренье.

На аллее клоуны ходили,

трубадуры и мадмуазели...

А направо – в яблоках лошадки,

а налево – гуси-карусели!

Золотая россыпь от хлопушки,

пчёлки полосатые «Билайна»

зажужжали звёздным фейерверком,

зазвенели звонко и трамвайно...

Жвачка, чупа-чупс и шоколадка –

всё не поместилось на ладошке!

– Пап, смотри – летает Гарри Поттер

на метле, летает с Бабкой Ёжкой!

 

2.

Сели в колесо и оказались

прямо над рекою, деревами...

Сверху вниз на всё вокруг смотрели

широко открытыми глазами.

Там, внизу, свистела электричка,

пароход гудел речным раскатом

и кричали городские чайки

над пятиэтажным интернатом...

А вверху висело поднебесье,

слышалось неслышимое пенье.

Он рукой потрогал поднебесье...

Медленно струилось воскресенье,

затекая в рукава рубахи,

омывая воздух теплотою,

а потом исчезло незаметно,

скрылось за далёкою чертою,

утекло навечно – не воротишь,

утекло сквозь пальцы без остатка,

лишь осталось в памяти короткой:

«Ты ко мне ещё приедешь, папка?..».

 

3.

Сизая портовая дорога.

Тупики, заводики, лабазы...

Электричка, медленно качаясь,

в темени гремела непролазной.

Вышел в темноту и в темнодолье...

У ларька два пьяных незнакомца.

Вотчина родная. Скрип калитки...

Свет зажёгся в маленьком оконце.

Сонная жена, накинув кофту,

ужин в тёплом блюде разогрела.

Он проворно ел свою похлёбку.

И она похлёбку эту ела...

 

4.

Перед сном жена прихорошилась,

оголилась шёлковой ночнушкой.

Глядя, как он спешно раздевался,

хохотнула, словно хохотушка.

А потом она лежала молча...

Он курил у звёздного оконца,

вспоминая свой воскресный отпуск:

летний парк, шары, витрины, солнце...

Медленно тушил он сигарету.

Непривычно долго шаркал тапкой...

Вспоминал открытые глазёнки:

«Ты ко мне ещё приедешь, папка?..».

А жена, забывшись сном недолгим,

странно разметалась на постели,

и её округлые коленки

сквозь него без устали глядели.