ПРОЗА / Николай КИСЕЛЁВ. РАССКАЗЫ ИЗ БЫЛОГО
Николай КИСЕЛЁВ

Николай КИСЕЛЁВ. РАССКАЗЫ ИЗ БЫЛОГО

Николай КИСЕЛЁВ

РАССКАЗЫ ИЗ БЫЛОГО

 

                            СЛУЧАЙ НА УРОКЕ

 

В школе я учился в пятидесятые годы. Разительный контраст со школой нынешнего времени. Но контраст больше технико-технологический, а вот психология и мораль, выражусь красиво, инвариантны относительно времени. Если вдруг этот рассказ прочтет школьник, то он вспомнит, что нечто подобное, в современной, конечно, форме, имело место быть и в их классе.

Это случилось где-то в третьем-четвертом классе. Классы наши были по тридцать и более учеников, детей тогда рождалось много. Государство приветствовало рождаемость, чтобы скорее компенсировать гибель миллионов в Великой Отечественной. Мальчиков и девочек в классах было примерно поровну. Мальчишки в основном были массой однородной – троечники, «ботаников» у нас не водилось, а вот девочки… у них было большее разнообразие. Всегда имелась группа круглых отличниц, состоявшая из несколько учениц, получавших по все предметам пятерки, и группа, примерно той же численности, – подлиз. К отличницам мы относились нейтрально, но если отличница давала списывать и могла подсказать на уроке, то даже положительно. А вот к подлизам отношение было резко отрицательное. Ведь это были девчонки, которые, услужливо донося, пытались получить некие преференции: оценочку завышенную, похвалу незаслуженную...

Например, при разбирательстве, кто же принес в класс дохлую крысу и сорвал урок, подлиза могла запросто сдать виновника. Потом – по поручению учителя – пойти к нему домой и передать, что он плохо ведет себя на уроках и поэтому родителей вызывают в школу. Но за это и мы делали подлизам разные пакости. Нет, нет, что вы – не ради пакости как таковой, а только в воспитательных целях.

Одна из таких  воспитательных пакостей – бросить в чернильницу подлизы карбид. Тогда не было шариковых ручек, писали чернилами и каждый носил с собой чернильницу в портфеле. В классе эти чернильницы выставлялись на партах и стояли в открытом доступе. Как известно из химии, при попадании карбида в жидкость происходит бурная реакция с выделением газа неприятного запаха.

Не помню, что сделала мне эта девочка-подлиза, но на перемене я незаметно бросил в её чернильницу кусочек карбида. После перемены она сразу пожаловалась на запах учительнице. И та вместо того, чтобы вести урок, стала настойчиво вопрошать, кто это сделал. Естественно, класс молчал. И началось настоящее дознание.

– Я буду по списку вызывать мальчиков, каждый встанет и даст честное пионерское слово, что он этого не делал. Помните, что это честное пионерское… Если кто обманет – исключат из пионеров.

Сейчас с высоты своего весьма солидного возраста я понимаю всю убогость этой процедуры. Точно так же шаманы при поиске виновных требовали, чтобы их соплеменники клялись именем всемогущего бога, а солгавшего тот жестоко покарает. Рим, Греция, Венеция, пионеры, шаманы – всё едино и все повторяется в этом мире. Но тогда мой мальчишеский ум должен был решить серьезную моральную задачу. В мозгу стремительно проносились мысли: бросил-то я и давать честное слово, что не бросил, нехорошо, ведь это честное слово. Но если бы я его добровольно дал (например: друг Сашка, дай ножик поиграть, завтра принесу, честное слово!) – это одно, но сейчас-то вымогают это слово. Но если сознаться, то тогда становишься беззащитным и в другом подобном случае: опять скажут – дай честное пионерское, и всё – ты опять попался! Это недопустимо… Но с другой стороны, обманывать, одновременно давая честное слово, нехорошо. Всё. Мои мысли опять начинали ходить по кругу. Решение, что же мне делать, в голову не приходило.

А очередь неумолимо приближалась по алфавиту к моей фамилии. Вот уже вызывают и моего друга Сашку Кашуба. Он встает и трагическим голосом произносит:

– Это я сделал.

В моей голове новая буря мыслей-эмоций. Как… почему… зачем на себя наговаривать?! Ведь Сашка же не виноват и это несправедливо.

И тут я резко встаю и таким же трагическим голосом произношу:

– Это сделал – я.

Получилось смешно, ну очень смешно – то ни одного, а то сразу два преступника. И класс засмеялся. Обстановка разрядилась, и нас серьёзно не наказали. Серьёзно, это когда мать вызывают в школу. Хотя наказаний матери я не боялся. Наказывая одной рукой, она второй жалела. Но могла и сообщить отцу, а вот это уже будет похуже. Если бы к тому времени у меня накопилось много всяких неотпущенных грехов, то отец как раз и смог бы их все отпустить разом (по пустякам и единичным случаям он не расходился). И отпустить по полной программе. Но здесь всё обошлось.

И когда после урока мы с Сашкой перетёрли ситуацию, оказалось, что мы оба на перемене – независимо друг от друга – подложили карбид этой кляузе и подлизе. Но Сашка положил карбиду от души и его вклад был гораздо основательнее моего. То-то на переменке я удивлялся и радовался, что от моего маленького кусочка так долго шипело и воняло.

 

 

                                 ПЕЧАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

 

Несколько лет назад я отправился на охоту в Усвяты. Это маленький район на юге Псковской области на границе с Белоруссией и Смоленской губернией. Ночевал в заброшенной деревне, где-то в двадцати километрах от поселка Усвяты. Сама деревня когда-то представляла длинную улицу на шестьдесят дворов, расположенную поперек пологого склона: вверху сосновый лес, а внизу небольшая речушка, которая берет начало из ближнего болота. Сейчас большинство домов непригодно для проживания. Владельцы просто бросили их. Зайдешь в такую избу и странное ощущение – последние её жители уехали в страшной панике: в полуразрушенной печи котелки и ухваты, на стенах семейные фотографии.

В одном доме жила, видно, семья с военными какими-то корнями – всю стену занимали фотографии серьезных военных с ромбиками в петлицах. Почему эти фотографии не взяли с собой его последние жители – для меня загадка. Ведь это в каком-то смысле предательство. В каждом из нас живёт часть отца, матери, деда… Бросить их фотографии в умершем доме – это отказаться от части самого себя.

Почвы в Усвятском районе плодородные. Поэтому яблони не вырождаются даже в одичавших садах. Вот и смотрит на тебя осевший почернелый дом с проваленной крышей, а вокруг – большие яблони. И густые заросли крапивы, жгуче оберегающие дом и сад от чужаков. Был я там в конце августа, когда яблоки созревают. Больше нигде не видел таких крупных красавцев сорта Штрифель.

Хозяин дома, где я ночевал, далеко не уехал и живет в соседнем большом селе. Потому может поддерживать дом в сносном состоянии, крыша целая и в нём можно жить в летний период. В первый день при вручении мне ключа (жест скорее символический, так как петли замка без усилий извлекались из дверного косяка) он обронил странную и непонятную фразу – живи, в этой избе никто не умирал. Тогда не было времени расспросить, что это значит, но через несколько дней, когда он посетил меня, за чаем-водкой я всё-таки не преминул узнать, что же это значит. И хозяин поведал вот что.

Дом этот – родительский. Отец увлекался охотой и много времени проводил в лесу. Однажды он наткнулся на волчье логово, переловил волчат и принес их домой. Волчата жили в сарае, отец и мать их кормили. Какие планы были у отца на волчат, теперь уже никто не знает. Мать-волчица, естественно, не бросила своих детей и рыскала неподалеку. А это очень опасно. Как опытный охотник не предусмотрел этого – непонятно? В таких случаях говорят, как затмение нашло.

Дальше ситуация развивалась трагически. Матери нужно было зачем-то выйти из деревни, кажется, на покос. Только выбралась на околицу и ступила на лесную дорожку, как на неё набросилась волчица. То, что женщина причастна к воровству её детей, волчица определила сразу – по запаху волчат, который шёл от жертвы.  

Женщина кричала, билась, но были девяностые страшные годы, деревня уже пустела, потому не сразу услышали и прибежали на помощь. Когда её отбили у волчицы, та уже сделала своё чёрное дело. В больницу мать привезли ещё живую, но шансов выжить уже не было. Похоронили на кладбище того самого соседнего села (своего кладбища в деревне не было и теперь уж не будет).

После случившегося жители деревни заставили отца выпустить волчат в лес, что он и сделал. И сам умер через несколько месяцев. В лесу. Пошел по грибы и пропал. Вначале предположили, что это опять дело волчицы. Начали искать и нашли его невредимым, сидящим на поваленном дереве с грибным ножиком. Просто сердечный приступ.

 

На охоту утром я уходил лесной тропой, на которой и произошла трагедия, и там в самом начале увидел непонятную ограду. Вроде бы захоронение, но какое-то крошечное. Но крепло ощущение, что оградка как-то связана с рассказанной историей. Спросил хозяина. Да, в самом деле, так. После похорон матери на месте её растерзания он нашел клок кожи с головы. По-индейски часть скальпа. Тогда в горячке его не заметили. Открывать могилу и делать довложение не стали. На том месте, где нашли, вырыли ямку и похоронили этот клок волос. А для памяти сварили маленькую оградку с крестом. Вот такая печальная история.

Конечно, если бы в деревне бегали дети и жизнь била ключом, эта история не была бы столь печальна. Но в деревне из шестидесяти дворов осталось только два и надежды на её возрождение (ясно, что не в прежнем виде, пусть в какой-то иной форме) нет. Мерзость запустения во всём: в почерневших бесхозных домах, в разбитых дорогах, неухоженных лесах, буйной некошеной траве, в заросших сосняком пашнях – везде. Иногда мне кажется, что природа сознательно стала вытеснять человека в большие города, где потом легче разобраться с ним и, таким образом, освободить себя от человека неразумного. Homo sapiens (человек разумный) это ведь самоназвание вида человеческого, на самом же деле, судя по действиям этого вида, – разумности в нём вовсе нет.

В сорок первом году из деревни на войну ушли шестьдесят мужиков по числу дворов, а возвратились два. Но тогда деревня возродилась – было отделение колхоза, молочная ферма, распахивались поля. Сейчас на одном конце доживает бабушка, которой за семьдесят, с больными ногами, на другом – семья из двух человек, которым под пятьдесят, но, к сожалению, оба пьяницы. Возвращался с охоты обычно мимо их дома, где несколько шавок каждый раз облаивали моего Вайгача (крупная западно-сибирская лайка благородных кровей). Вайгач понимал, что мы на чужой территории, поэтому угрожающе рычал, но никаких действий не предпринимал. Но вскоре ему представился случай поквитаться.

Раз в неделю, если позволяет состояние дороги, приезжает автолавка и привозит продукты. Машина останавливается в середине деревни. По прибытии автолавки все наличные жители подтягиваются к ней. В этот раз добавился я с Вайгачом. И шавки явились в полном составе. По своей глупости они решили, что и здесь на нейтральной территории им можно безнаказанно лаять на серьезную собаку. Это была их большая ошибка. Одну шавку Вайгач тут же куснул, за другими погнался, и не прошло пяти секунд как шавки дрожали под автолавкой и жалобно повизгивали. Реакция местных была предсказуемой – какая плохая собака, убери немедленно, понаехали тут… Пришлось отвести и закрыть Вайгача в избе. Возвратился, купил, что требовалось, и заодно спросил водителя автолавки – как много здесь таких заброшенных деревень. На сегодняшнем маршруте семь, – сказал он и добавил: – Эта деревня хорошая: два дома и все ходячие, а бывает… – И он махнул рукой. Я его понял и дальше не расспрашивал.

 

 

Комментарии