Станислав ГОРОХОВ. Я В ЦЕНТРЕ НОЧИ, В ГЛУБИНЕ ДОЖДЯ… Из книги «Тропинка брода»

 

Станислав ГОРОХОВ

Я В ЦЕНТРЕ НОЧИ, В ГЛУБИНЕ ДОЖДЯ…

Из книги «Тропинка брода»

 

* * *

Бездна щедрости в ярмарке осени…

Как тайга свой роскошный наряд –

 с женской смелостью! – под ноги сбросила,

только ветры сквозь сучья свистят.

Мальчик, робостью с детства отравленный,

всё-то мучит тщета-суетня?

Осень, осень. Над старыми травами

тает свет золотого огня.

 

* * *

Слякоть, дождь… И стучит в окошко,

весь взъерошенный, воробей!

Высыпаю хлебные крошки,

ставлю блюдце с водою – пей.

Где же крыша твоя с застрехой?

До пера ведь, старик, промок.

Может, стал для семьи помехой –

скопом выгнали за порог?

Я судьбе твоей, брат мой, внемлю:

скоро силы твои сдадут,

рухнешь камнем в сугроб, на землю –

ту, что родиною зовут…

А давай-ка, подсушим крылья

и, пока не нагрянул снег,

может, вспомним – то, что забыли

спеть в минувшей своей весне?

 

* * *

Я в центре ночи, в глубине дождя.

Окно открыто в струи водопада.

Дым сигареты, памятный пустяк –

и больше, вроде, ничего не надо.

И можно славно время коротать,

не вороша бессонницы причину.

А просто слушать. Слушать и молчать.

И в сигарете чувствовать лучину...

      

* * *

Убеди меня в том, в чем нельзя убедиться:

в том, что мы не умрем, что не будет войны.

Слышишь: вновь просыпаются глупые птицы,

и в окне очертания сосен видны.

Мы устали. Уснём… Вот я веки смыкаю.

Ты опять – на прощанье? – обнимаешь меня.

Может быть, вот сейчас, по планете ступая,

надвигается утро последнего дня.

 

* * *

Ночь – точно склеп: ни шороха, ни звука.

Из дома прочь – тащи меня, тоска!

В замлелый лес, как в храм, вхожу без стука –

по родственному праву земляка.

Лес, как взрывчаткой, начинен листвой.

Нависло небо гробовою крышкой.

О, только б не сорваться в дикий вой!

Не чиркнуть спичкой…

      

* * *

Плачет ребенок… Не может уснуть.

(Где-то, по звуку, в соседнем подъезде.)

Может быть, просит у матери грудь,

может, душа у него не на месте.

Что же не спится в декабрьской стране?

Плачет ребенок… От зимнего мрака?

Город молчит. И в ночной тишине

долго и горестно лает собака.

 

МОХНАТЫЙ ДЕНЬ

Лег на лес густейший иней…

Лес теперь, как хвост павлиний!

…Глянув утром из дупла,

белка громко ах-ну-ла:

«Что за терем здесь пригожий,

на волшебный сон похожий?».

Но едва на ветку – скок! –

рухнул белый теремок…

И возникла тут метель

на лесной дороге –

это мишка, чуткий зверь,

вдруг чихнул в берлоге.

Воробей – обвал устроил:

тюкнул клювом в провода –

и слетела белым роем

порошковая вода…

 

* * *

Звучит вечернее окно

ребячьим щебетом, и звуки –

в холодном омуте разлуки –

летят, что камушки на дно.

А в двери постучит слегка

подружка дочери, соседка –

и пролепечет, словно ветка

при тихой ласке ветерка:

«А Таня дома?..» – «Нет пока!».

И что-то вдруг произойдет,

на миг уютней станет в мире…

Я распахну окно пошире –

и лес приветственно кивнет.

 

* * *

В альма-матер – пацанской, шальной –

только снился покой педагогам:

ведь, погодки с великой войной,

и родились-то мы ненароком…

Хоть в крови бушевал ералаш,

но порой нисходило почтенье:

кабинет биологии наш

был, как джунгли, в зеленых растеньях!

А пособий стояло – не счесть –

с умудренной какою-то нудью,

жутковато там было смотреть

на шкафы с заспиртованной чудью…

Выходило, что жизнь-то – секрет!

Мы же были на мудрость не падки.

И стоял там веселый скелет

в беспризорной мальчишеской шапке.

 

ПОСЛЕДНЯЯ  СКАЗКА

Мочи нету, как хочется спать!

А моя лепетунья трехлетняя

просит… новую сказку… Опять?!

На сегодня, надеюсь, последнюю?

Что ж, вгоняю фантазию в бред:

разверзаю все сказки, клочьями –

и такой заплетаю сюжет,

что темнеют глаза у дочери…

…Спит. Губами слегка шевеля,

смотрит сон про лису-проказницу,

улыбаясь во сне… А Земля

колобком по орбите катится.

 

* * *

                                       М.П. Шишлиной

Нежданно является к ней на квартиру

давнишний, любимый её ученик.

Узнала не сразу. Всплакнула. Впустила.

В квартире просторно от множества книг.

В улыбке, в разбеге морщинок глубоких

и радость, и грусть, и усталость видна.

По-прежнему в школе. Живет одиноко…

Погибшему юному мужу верна.

…До ночи беседуем, годы итожим,

с домашним вареньем гоняем чаи –

пока современность по полкам разложим,

пока рассекретим печали свои…

Она понимающе, грустно кивает

и молвит, поправив увядшую прядь:

– А знаешь, кто в личном себе изменяет,

и общие цели способен предать.

Попробуй с людьми быть помягче, попроще…

…Она, словно мать, обнимает меня

и смотрит в окно, в темноту этой ночи,

глаза, как при солнце, рукой заслоня.

 

* * *

Накладно – греться у чужих костров…

Чужой уют так баламутит душу.

Шучу и нянчусь – весел и здоров!

Приду домой – и снова занедужу.

Застенчивому – нет поводырей,

вот и ломаюсь на манер паяца.

…Опять стою не у своих дверей:

и жданный гость, а совестно стучаться.

 

* * *

Я воды не боюсь – далеко заплываю,

пусть никто и не ждет на пустом берегу:

просто плавать люблю и воде – доверяю!

Что ж я людям вот так доверять не могу?

        

СТРАХИ СТАРОГО ХОЛОСТЯКА

ПЕРЕД ЖЕНИТЬБОЙ

…Любить жену, наверное, смешно,

как собственную руку или ногу?

«Бальзам души и тела»… – Хорошо:

обмен белья, оргазм, обед – всё к сроку!

Тут хошь не хошь, а стыдно не ценить

оладьи, секс, вчерашний суп и тёщу.

Придется жить потише и попроще,

и грех фантазий тяжким потом смыть!

…Одно спасенье – водка натощак?

С утра, посля бессонницы – особо:

пока чиста от закуси утроба,

вино – оно целебней, чем табак!

Пить – воровски, как серый волк, таясь?..

Сбегать к друзьям под всяческим предлогом.

И плакать втихомолку, матерясь,

не соглашаясь с жизненным итогом?..

…Сбежать – так в рощу, мягким сентябрем

застеленную. Голые пруточки

обнять. Болотные, сырые кочки

слегка примять усталым сапогом.

Разжечь костер. Обгрызанною ложкой

есть, обжигаясь, скудную уху.

На небо глянуть, словно бы в окошко,

и лечь, прильнув доверчиво ко мху…

 

* * *

Был сон…Мне голос подавал

мой – неродившийся! – ребенок.

Он плакал, рвался из пеленок…

Я подошёл, поцеловал –

в прозрачность слёз и нежность кожи –

родное личико его,

весь замирая в сладкой дрожи…

Проснулся: пусто. Нет его.

 

ТАЁЖНАЯ   ВЕСНА

Как женщина предродового срока,

тиха, сосредоточенна тайга.

Она сейчас, что мощная река,

полным-полна бунтующего сока!

Как бакены, помаргивают звёзды.

Колышутся упругие стволы.

И волны свежести ночной – теплы,

чист по-младенчески смолистый воздух.

И дарит ощущение свободы

корней и трав пружинящий настил!

И сам ты, полный зрелых, тихих сил,

вплываешь в августеющие годы.

 

* * *

Холостяки, мы отступаем…

Нас вдовы юные пленят,

чужих младенцев нам вручая,

и мы – бултых! – в семейный ад.

У дочки уши и живот

болят. Она кричит безбожно,

пронзая слух тоской острожной,

а мать ей груди не даёт:

не время, мол. И мы готовы

ей грудь свою скормить живьём!

Мы валерьянку жадно пьём

заместо водки… Это ново!

…Хватив гульбы «на посошок»,

мы храбро тонем в хлябь уюта,

и нежит нервы почему-то

реальность, как ночной горшок.

 

* * *

Давай-ка, уедем из этого города,

чтоб мягче грустилось в чужбинной дали,

чтоб помнилось место, где первую молодость

мы с первой любовью так трудно прошли.

Давай же, уедем из этого города,

чтоб где-то в минуты смертельной тоски

глотались комки непрожеванной горечи

и болью раскалывались виски,

чтоб крепче ценилось заветное прошлое,

чтоб дольше звенел горделивый призыв,  

чтоб тихо – неслышно встречалось хорошее,

чтоб верилось в счастье и верилось в жизнь...

 

ДВЕ РЕКИ В ОДНОЙ СУДЬБЕ

             – 1 –

Бросаю весла – и глазею:

на солнце зримая едва,

до середины Енисея

с гор осыпается листва!

Ах да, березы, что на скалах,

не видя, где трава растёт,

к  камням приткнулись как попало,

а листья ветер-сумасброд

схватил и, как бы на аркане,

взметелил, правилам назло, –

вот в лодке, словно на поляне,

от листьев желтых и светло.

            – 2 –

Возник мой дом внутри тайги,

в уютном уголке Сибири.

На расстоянии руки –

стоит сосна, считай, в квартире.

Встает серебряный рассвет,

прядет свои лучи-волокна –

и хвойный дух, зеленый свет

струятся в комнаты сквозь окна!

Бытую, век не торопя,

не жду от жизни черной метки…

И, в общем, чувствую себя

иголкой на сосновой ветке.

           – 3 –

Здесь такие опята по осени!

С каждым годом чужбина милей.

Вот бреду я таежною просекой,

ставшей улицей главной моей,

а над Волгой метель отаукала,

в Ярославле – трамвайный трезвон.

 И на дряхлом соборе, под куполом

угнездилась ватага ворон…

         – 4 –

Древне-волжским я вышколен городом,

но – сиротским там веяло холодом,

жал капкан вековечной оседлости,

жизнь страшила как нудный обряд,

и набрался я ветреной смелости –

и, как в космос, в Сибирь, наугад!

           – 5 –

Строитель-ас, он туго дело знает:

сдал свой объект, оставил за спиной –

и к новой стройке хватко приступает.

А мне по гроб хватило и одной.

Горжусь, что здесь, в сибирском далеко,

смог прикоснуться к всенародной мощи.

Махину ГЭС состряпать нелегко,

себя в себе найти – едва ли проще.

   

* * *

Летят снежинки сквозь капель –

март превращается в апрель...

Но тридцать первого, сегодня

весна зиме — всего лишь сводня.

Что будет завтра поутру?

Красна ведь гибель на миру.

 

* * *

                                                            Алле                          

Лямку быта волохать не то чтобы лень

(ты, как прежде, выходишь без четверти семь,

и промерзлый трамвай надоедно шумлив) –

просто жизнь поднавязла, как пошлый мотив.

Нет, не ропщешь на вечные бабьи труды,

просто лестницы стали коварно круты,

просто годы, как жулики, шустро снуют

и надежды на счастье втихушку крадут.  

   

* * *

А у меня взрывной характер!

Мой дед на каторге погиб.

Моя душа – ревущий кратер,

в котором притаился... всхлип...

Не раз бывало в жизни горькой,

когда во всем – сплошной завал,

судьба брала меня за горло,

но я ей – руку отгрызал.

Я не из тех, в ком киснет кровь

и сердце обрастает страхом –

идя на плаху за любовь,

рвану до вороту рубаху...

 

* * *

Свечка тает в консервной банке,

пламя пляшет от сквозняков.

Лагерь наш – на курганной стоянке,

костью в горле у волжских ветров.

В огроменной палатке двухместной

белый свет для меня угас.

Даже небо стало бесцветным

без твоих васильковых глаз.

 

* * *

Я к сердцу близко принимаю

любое человечье зло…

Про муху и слона я знаю –

и мне на мудрецов везло.

Внушали: «Плюй, храни здоровье,

однажды, брат, дается жизнь!..»

Но мне – что камень в изголовье –

тот, беспросветный оптимизм.

 

БАБЬЕ  ВЕЧЕ

Ты с работы пришла усталая,

но и дома – опять дела.

Руки вымыла, чайник поставила,

за червонцем к соседке пошла

– Вот, Серега опять пропился…

– Что ж троих от него родила?!

Век-то, девка, гляди, прокатился,

а ведь ровно ещё не жила.

– Замирились бы в этом Афгане…

– Да, гробы-то в Россию везут!

– Черт бы их… Да и мы ведь упрямы.

Ох, на што наши дети растут?..

– На червонец, беда мне с вами.

– Я с получки… Мне – дотянуть…

– Ничего, мы уж как-нибудь, сами,

лишь бы внукам полегче вздохнуть.

…Погорюнили русские бабы,

повздыхали – и разошлись:

ужин стряпать, спасать арабов,

продолжать на планете жизнь.

 

* * *

Растрынделись тещи, что бесхозные

ихним дочкам встренулись мужья:

«Вроде бы умны, да сердцем – поздние…

Нет от них надежного житья.

И не пьют ведь шибко, а немилые:

втихаря на белый свет ворчат,

все переиначить норовят!

А добытчики-кормильцы – хилые…

Да в семье какие-то решенные,

словно не хозяева – жильцы.

Ласковы с детьми, небрежны с женами, –

странные какие-то отцы…»

 

* * *

Засмеялась – и вскинула голову,

оттолкнула, сбежала с крыльца.

Ночь коснулась завистливым холодом

полыхающего лица.

Оглянулась в конце переулка –

и глазами простилась со мной.

А на крыше светились сосульки,

все прозрачные под луной!..

 

* * *

В мокрых ветках, в осиннике частом,

в торфяном мелководье болот

одинокий мальчишка несчастный

из немыслимой дали бредёт.

Искры солнца над ним золотятся

в мерклом свете осеннего дня.

Но всё более – надо признаться –

отдаляется он от меня.

Хорошо, что за временем властным,

в том краю, что доверчив и свят,

две рябины созвездием красным

молчаливо и жарко горят.

 

* * *

В холодной жемчужности утра

забывшийся ломтик луны

белеет печально и смутно,

лелея прошедшие сны.

Вокруг него – море пространства,

объятого синевой...

Отшельник, узнай эту странность:

мы чем-то похожи с тобой.

 

ДЕРЕВЯННЫЕ  КВАРТАЛЫ

                                       В.Румянцеву

           – 1 –

Жизнь мерцала алмазными гранями,

я спешил к ней, восторг распаля…

Отрезвил на фабричной окраине

запах кожи, мазута, угля.

Вроде, что там – сапожная фабрика,

а жевала – стальным языком!

Чуть живые, при свете фонарика,

волоклись мы со смены пешком.

Мышцы, помнится, были как ватные

и гудела в мозгах пустота:

силы напрочь конвейер выматывал!

…В тьмущей тьме – за верстою верста:

лужи, помню, присыпаны листьями,

сапоги увязают в грязи…

В черном небе над нашими лицами

тлели вечные звезды Руси.              

           – 2 –

                                         К.Смольянинову

Даже в камни фабричной окраины

въелся он, производственный дух.

Вдоль бараков – оконцы с геранями.

Гвалт мальчишек, собак и старух.

Чахловата трава под заборами,

а на кленах – угарный налет…

Нынче – праздник. Гармоника спорая

веселит подгулявший народ!

А в бараках – каморочки узкие…

Да жильцы-то – душой широки:

меж стаканов и мисок с закусками,

как буханки, лежат кулаки!

Цицероны сегодня витийствуют

о всемирных и личных делах,

и застольные песни российские

бьются эхом в квартальных углах.

…Вот и утро. Запружены улицы.

Матерки да цигарки в зубах.

И снуют деловитые курицы

в попритихших на время дворах.

          – 3 –

Камнем кануло в буднях веселие!

Хмель повыдует волжский свежак…

И супруга зашьет к воскресению

твой бывалый «гвардейский» пиджак.

 

* * *

За окном раскричались стрижи,

предвечернюю тишь рассекая.

Вот дождинка на ветке дрожит,

ветер тихо листы качает.

На вокзале провыл гудок,

заблудилось в кварталах это...

Мне тоскливо. В душе – ледок,

словно кто-то родной уехал.

 

* * *

Пути людские – неисповедимы…

Прижавшись к руслу, движется река:

стоят в осоке скользкие налимы,

трут о корягу скользкие бока…

Река, она дитя материково!

…А человек петляет бестолково,

меняя транспорт, путая века…

 

ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЕ  ЗВЕЗДЫ

            – 1 –

«Владей Востоком» – призывает город,

и я, сбит с толку собственной судьбой,

таращусь на девиц его с восторгом

и в «Тихий» (вот так омут!) – головой…

Не зря же с двухнедельной канителью

на край земли тащились поезда?!

Надеюсь, что удачною купелью

мне станет океанская вода.

            – 2 –

«...Меж нами расстоянье – в полпланеты,

а расставались, кажется, вчера.

Ты знаешь, здесь, в зеленом царстве веток

сейчас стоят такие вечера!

Жемчужным светом озарились сопки,

весь горизонт – застывшая волна...

Таежный край с тигриною походкой,

где чутко-чутко дремлет тишина.

У ног бормочет горная речушка,

ведя с камнями мудрый разговор,

а я стою и самым сердцем слушаю

немую песню уссурийских гор...

В лицо мне бьет дыханье пряной ночи,

кивает август звездной головой –

и всюду он, хмельной и непорочный,

молочный запах тела твоего...

Грущу, но грусть – прозрачна, как росинка:

в ней ты играешь золотым лучом...

Ты где-то там, в другом конце России.

На чье теперь склонилась ты плечо?».

            –  3 –              

Стою, нараспашку, долго – и вглядываюсь в звезды,

и вслушиваюсь в осень – доверчиво и светло.

А где-то самоубийцы петли на шеи нахлестывают,

а где-то молодоженов судорогой свело…

Защелкиваю калитку, привязываю собаку

и, дверь распахнув, шагаю в теплую вонь жилья.

Душно и скушно в хате, и вещи стоят одинаково.

И я дохожу до точки – спасибо, не до нуля…

 

* * *

Шалью грудь перетянув потуже,

по весне, в распутицу, тайком

убежала женщина от мужа

с удалым проезжим пареньком.

Муж – непьющий, из старообрядцев,

ревновал, стерег её, как пес.

Не умел, убогий, улыбаться,

лишь работал, как тяжеловоз.

А она, веселая, страдала.

Грешница, на свадьбах у подруг

в валенках отчаянно плясала! –

туфель сроду не дарил супруг…

На ветру, на мартовском, смеётся!

Так смеётся – слезыньки текут.

Хоть убейте, к мужу не вернется!

…То не ветер – дети мать зовут.

 

ЛЮБОПЫТСТВО  –  НЕ ПОРОК

…по колено в листве стою на вершине сопки:

небо синющее, воздух чистейший, Дальний Восток!

Может, рискнуть на плоту по реке уссурийской?

На берегах – оранжерейное буйство цветов!

Прямо к воде никнут лимонника гроздья…

Эх, на халяву их на плаву сорвать?!

…Вот и расплата: плот о скалу разбило!

(Это ж не Волга, липовый экстремал.)

Как трепыхался, с ярым теченьем споря!

Бог атеиста все-таки пожалел…

В местной тайге (слыхивал) водятся тигры.

Знать, не судьба в ней собирать грибы…

Аборигены – мощный народ, как видно:

на полках сельпо блещет лишь «спирт питьевой».

Здесь на дрова пилят столетние кедры –

«Дружба» визжит в каждом втором дворе.

…Странно, что здесь тоже еще Россия –

в жуткой дали, на самом краю земли.

 

* * *

Здесь, на аллеях старинного парка

астры цветут, табаки.

Вижу, чернеют усталые барки

в синей оправе реки.

Сонной воды одинокие всплески,

зримый наплыв темноты…

Грустно в душе, как в задумчивой песне,

песне, где музыка – ты.

 

* * *

Был когда еще мальцом

(под забором пролезал),

после бани мы с отцом

шли в аптеку пить нарзан.

Вдоль по волжским берегам

расстилалась Кострома.

Вековали там и сям

деревянные дома.

Там на площади Сенной

возле рыночных ворот

и безногий, и хмельной

колобродился народ.

Мне навстречу фронтовик,

подсобрав остатки сил,

под невнятный хриплый крик

на подшипниках катил…

…От нарзана пузырьки

колко ежились в носу.

На закуску от тоски

мой отец любил хамсу.

 

* * *

Отец принес электроплитку –

еще невиданную вещь.

Был трудный год послевоенный.

В квартире погасили свет…

Сначала контурно, потом

все ярче, явственней, волшебней –

спираль возникла в темноте!

Она рубиновым сияньем

меня, как счастьем, озарила –

и мир раздвинулся вокруг…

Я зачарованно смотрел,

я пялился на это чудо…

Считай, Галактики спираль

тогда передо мной открылась!

И мне, как помню, до нее

дотронуться хотелось пальцем…

 

ПОЗДНИЙ ЛЕПЕТ ПОСКРЁБЫША

             – 1 –

Здравствуй, мама, вот я и приехал…

Трогаю могилушку твою.

Как живу? От гонки за успехом,

знаешь, ненормально устаю.

Здесь всё человечество взбесилось!

У тебя в земле такая тишь…

Мама, ты ни разу мне не снилась.

Это очень плохо? Ты – простишь?

Да, проездом. Завтра уезжаю.

Ну конечно, спешные дела!

Часто навещать – не обещаю.

А хотелось, чтобы ты ждала…

           – 2 –

Ты ничего мне, мама, не сказала:

ты страшно – безъязыко – умирала.

Но слышу, слышу – сквозь метельный вой –

твой долгий хрип, последний выдох твой.

Ты плакала горчайшими слезами…

Из глаз твоих лились они ручьями.

И до сих пор мне зябко, – потому,

что мысли той, хрипящей, не пойму…

           – 3 –

Решил я: когда моя мать умерла,

она меня этим навек предала.

Предательство это в крови берегу.

Весь век трепыхаюсь, избыть – не могу!

           –  4 –

Видишь, сиротство засело занозою:

годы уходят, а я – без семьи…

Как тебе, мама, под нашей березою?

Стихли тревожные думы твои?

Помнишь: строжилась, старалась не баловать,

жестко капризы ломала мои.

Ну, а теперь я робею пред бабами,

люто стесняясь порывов своих…

Или навек мне сиротство завещано?!

Мама, а знаешь, моля и грубя,

в каждой, считай, в жизни встреченной женщине –

сердцем, подспудно – ищу я тебя…

             – 5 –

…Не бредишь ли, инфант постылый,

меняя семьи, города?

Ужели эта маята –

лишь тайный зов родной могилы?

Теряя въявь любимых женщин

и лучших хороня друзей,

ты, значит, заживо повенчан

со смертью матери твоей?

Дров наломав, пригнув хребтину,

любовник, отчим, муж, отец –

навек мальчишка-сиротина,

ты к ней вернешься, наконец.

 

* * *

память что калейдоскоп

намешала сценки детства

и от них уже по гроб

никуда тебе не деться

эта память как вода

как звезда на дне колодца

зачерпни её, когда

умирать тебе придется