Геннадий ПАНФИЛОВ. СОРОК ВТОРОЙ И СОРОК ТРЕТИЙ. Рассказ, основанный на воспоминаниях участника войны Николаева Ивана Дмитриевича

 

Геннадий ПАНФИЛОВ

СОРОК ВТОРОЙ И СОРОК ТРЕТИЙ

Рассказ, основанный на воспоминаниях участника войны Николаева Ивана Дмитриевича

 

В августе 42-го

К позиции подошли к вечеру, по всему горизонту стлался дым, трещали пулеметы, одиночно ухали миномёты. Вот тут Степан впервые почувствовал фронт. Позицию выбрали хорошую – обзор отличный. Ночью копали капониры, башни танков замаскировали дёрном. Утром стрельба возобновилась – те молотят, наши молотят. Около двенадцати часов дня объявили новый приказ – совершить бросок к городу Козельску. Это ещё километров пятьдесят. Двигались просёлочной дорогой, навстречу – нескончаемой вереницей беженцы. Клетной, командир экипажа, высунувшись из люка, спросил пожилого, хромого мужика, вёдшего на верёвке корову: «Что там?» – «Что? Известно что, – зло отвечал тот. – Прёт! Всё там оставили». Люди отходили в сторону, глядели с обочины, кто с трепетной надеждой, кто безучастно, кто с укором: мол, сорок второй год к концу идёт, а вы всё отступаете. Августовские дни выдались сухими и солнечными. Колонна двигалась медленно, что-то держало впереди. Степан знал, что бригаду перебрасывали на участок, где немцы прорвали фронт. Проезжая Козельск, увидел спешно окапывавшуюся пехоту. Бригада остановилась в лесу, а их роте было поручено провести разведку боем.

Рота встала в берёзовой роще – редкая такая, не густая рощица, слева – мост, справа – сосновый лес, а впереди, перед рекой – скошенное ржаное поле. До Жиздры метров семьсот. Остановленные Клетным пехотинцы, младший командир и два солдата, небритые, оборванные, равнодушно рассказали, что, кроме разрозненных групп, наших войсковых соединений на той стороне реки не осталось, фронт открыт полностью. Сказали, что мост, отступая, наши не успели взорвать, а деревня – показали на тот берег – занята немцами.

Солнце плавно и неумолимо садилось за деревней, за покрытыми лесом холмами. Сумрак, как туман, опускался на тот берег в полнейшей тишине. Деревня казалась вымершей – ни огонька, никакого движения.

Ночью не спали, охраняли танки. Костров не разводили, тушёнку ели холодной, курили, прикрывая цигарку шлемофоном. Притулившись к холодному гусеничному железу, Степан не отрывал взгляда от противоположного, растворившегося в ночи, берега. Чёрная гладь реки, наверное, отражала звёзды. Может, в последний раз он видит и звёзды эти, и реку… Вспомнился сон, который снился зимой в Больших Озёрах, после призыва. Приснилась его деревенская речка. Сам он, ещё мальчишка, мыл ноги на берегу. Напротив – деревенское кладбище. По речке против течения плыла телега – оглобли связаны, торчком вверх. На телеге голые люди. Телега повернула и устремилась к берегу, к нему. Женщина, умершая родственница, тоже голая, схватила его за руки. «Я за тобой приплыла», – сказала. Стёпа упирался: «Я не хочу». Она: «Я твоего согласия не спрашиваю». Стёпа вырвался, побежал в деревню… Рассказал сон хозяйке дома, в котором их отделение расквартировали; приложив платок к глазам, она тихо сказала: «Сынок, смерть коснётся тебя не раз, но ты избежишь её. Будут трудные бои у тебя, но ты останешься жив». На днях она получила похоронку на зятя. Каждый день молилась в углу за сыновей.

Подсел Комаров, механик-водитель, положил руку Степану на плечо, тряхнул и, глядя в глаза, прямо спросил: «Мандражишь?» – «Есть немного», – признался. «А ты об этом не думай». «О чём думать тогда?!» – непроизвольно вырвалось у него. «Ну, о Маше какой-нибудь, – засмеялся он. – У тебя есть девушка?». Степан покраснел, потупив глаза. «Ладно, – сказал Комаров, поднимаясь. – Пойду курну ещё разок». Комаров оказался земляком, из Тулы, уже воевал, получил орден Красной Звезды. Во время знакомства Степан спросил его: «Ну как там?» – «Война есть война, – уклончиво ответил он. – Кому как повезёт. Я вот остался. Товарищи погибли». Под стать Комарову были остальные в экипаже, Клетной и башенный стрелок Бойко, – крепкие, кряжистые мужики, всем за 30. Степан со своими девятнадцатью и малым ростом чувствовал себя рядом с ними надёжно и уверенно, во всяком случае, до сегодняшней ночи. Сейчас больше всего боялся подвести товарищей.

Утро 15-го августа выдалось тёплым, тихим, над рекой поднимался пар. Перед тем как занять места в машине, Клетной напомнил ещё раз: «Ребята, экипаж – одна команда, жизнь каждого зависит от жизни других, помните это».

Рассвело, когда десять танков, вытянувшись в цепь, выползли из рощи. Никто ничего не знал, что ждёт его впереди. Продвигались к берегу не прямо, зигзагами (для Степана такие маневры остались непонятными, потому что танки постоянно открывались неприятелю бортами). Ещё не дошли до реки, когда подали сигнал красной ракетой и по рации прозвучала команда: «Огонь!».

Огонь открыли на ходу из всех пушек и пулемётов по противоположному берегу, где стояла деревня Сметская. Никаких признаков своего присутствия там немцы не обнаруживали. Стреляли так, впустую. Степан выбирал какую-нибудь кочку, кустик, предполагая, что за ними, возможно, залегли немцы. Стреляли трассирующими патронами, чтобы видно было, куда стреляешь. Степан – стрелок-радист, стрелял без прицела, пулемёт в ногах, для обзора – смотровая щель.

Когда танки подошли к невысокому кустарнику у берега реки, ответный удар нанесли немцы. И – понеслось! Танки горели один за другим. Попадание – факел (на их американских М-3Л бензиновые двигатели). Справа два танка увязли в сыром грунте; только об этом доложил Степан командиру, как сели сами. Командир приказал экипажу оставить танк, а сам остался стрелять. Немецкие снаряды ложились рядом, обдавая всё вокруг грязью. Наконец командир выпрыгнул из люка, и всем экипажем они отползли и залегли в ложбине за кустами.

В это время немцы начали переправу, по мосту шли танки и машины с пехотой. С тыла, от берёзовой рощи, откуда их рота пришла, против них развернулась в цепь немецкая пехота, а на флангах заработали пулемёты. Во все стороны от кустов летели сучки и ветки. Стало ясно, что они окружены. А вооружение экипажа – один американский автомат Томсона с убойной дальностью в пятьдесят метров и гранаты Ф-1. Командир закричал Степану: «Стёпа, снимай пулемёт! Пулемёт снимай, бери ленты, будем отстреливаться». Степан залез в танк, Бойко с автоматом прикрывал его. Немецкая пехота, стреляя на ходу, приближалась. Пулемёт вынимался под прямым углом просто, но Степан спешил, лихорадочно крутил то в одну сторону, то в другую, состояние было – быстрей-быстрей! Наконец повернул как надо, снял пулемёт, накрутил на себя две ленты, а в люке застрял! Пулемёт поставил на крышку люка, снял одну ленту, неловко повернулся, пулемёт слетел с башни и упал стволом в грязь. Стрелять из него уже было нельзя. Степан сбросил с себя ленту, спрыгнул с танка, и услышал предупреждающий вскрик Бойко. В одно мгновение Степан увидел в метрах тридцати самодовольный оскал фрица, направленное на себя дуло автомата, прочувствовал своё унизительно-беспомощное, безоружное положение, услышал хриплую команду: «Хонде хох!», утонувшую в автоматной очереди Бойко, и – удар в ногу. Падая, немец успел выстрелить – пуля оторвала каблук сапога.

Немцы залегли, продолжая стрелять. Экипаж ответил гранатами. Немцы тоже стали бросать гранаты. Одна из них, с удлинённой деревянной рукояткой, упала на бугорке перед Степаном. Пока граната лежала и шипела, Степан, обхватив голову руками, вжимался и вжимался в землю. Эти длинные, самые длинные в его жизни секунды ожидания оборвал крик Комарова: «Стёпка! Подай лимонку, мои кончились». «Разрывными стреляют, гады!» – услышал он малороссийский говор Бойко; цедя сквозь стиснутые челюсти мат за матом, он быстро и деловито перевязывал колено Клетного. Вот тут-то и подумалось невольно Степану: «Всё! Мой первый и последний бой!».

Ситуация и в самом деле казалась безвыходной: обложили, гранаты кончаются, командир ранен. Вспомнил отца, мать, сестёр, братьев и Машу, на письмо которой не успел ответить. Машу увидел как наяву, в пёстром платочке, со слезами на глазах, пушистые ресницы, ту самую Машу, которую при расставании так и не осмелился поцеловать. Неужто всё? Но, представив себя бездыханно лежащим в этой яме, почувствовал, как всё в нём до последней клеточки организма возмутилось и запротестовало. Покосился на товарищей – слава богу, никто не заметил его минутной слабости. Без паники и отчаяния каждый делал своё дело не спокойно, конечно, но уверенно. Комаров, подмигнув Степану, изготовился бросить очередную гранату. У Клетного, и того, лицо, сосредоточенно-напряжённое, не выражало ни тени какой бы то ни было растерянности. С такими мужиками не зазорно и погибнуть, с нечаянным воодушевлением подумал Степан, доставая лимонку из кармана.

Неожиданно всё стихло, а через секунды возник набирающий силу гул самолётов. Из-за леса, низко над рекой показались два наших штурмовика. Обстреляв и отбомбив немецкую колонну на мосту, штурмовики ушли на повторный заход. Немцы заметались. Командир скомандовал: «Ребята, есть шанс оторваться от них. Тащите меня, волоките, как хотите, но только быстро, не теряйте время!». Бойко передал Степану автомат, а сам с Комаровым потащил раненого командира. С каждым заходом штурмовиков танкисты рывком перебегали вдоль берега, пока не оказались в овраге, по которому тёк ручей. Бежали оврагом изо всех сил, ползли, сопели, кряхтели, грязные с головы до ног, – стремились к спасительному лесу. В овраге, на ворохе соломы, мимоходом увидели двух сидящих пехотинцев. «Давайте с нами!» – им. Пехотинцы махнули рукой: «Идите». Степан понял, что они остались сдаваться.

Наконец выбрались из оврага на поляну, и перед ними распахнулась райская картина: трава, ромашки, в отдалении огромный развесистый дуб, за ним стеной лес. Степан, волоча ноги, доплёлся до дуба, повалился в его тени на траву, положил рядом автомат и отрешённым взором стал наблюдать за товарищами. Те на поляне, нагнувшись над командиром, что-то делали с его ногой.

Не успел Степан расслабиться, как вдруг сверху раздалась очередь. Степан машинально схватил автомат, откинулся и нажал на курок. Сначала упал автомат, потом, цепляясь за сучья и ветки, ногами вверх – он, немец. Почему он молчал всё время – осталось для Степана загадкой. Наверное, разведчик. В него, Степана, не стал стрелять, потому что увидел, что за ним идут трое, посчитал, что сначала надо тех. Досталось одному Бойко – в лоб и ягодицы касательно, повредил только кожу. Удачно.

В лесу вышли на наш мотострелковый батальон. В бой он ещё не вступал. Бойцы объяснили, где стоит бригада – через лес километрах в восьми. Оставив Клетного в медпункте, они пошли втроём. Прошли метров сто, сели передохнуть немного и, как по команде, уснули. Сказались две предыдущие бессонные ночи. Три раза они поднимались, шли, садились, засыпали и снова шли.

Когда пришли к своим и всё рассказали, им не поверили. В бригаде были уверены, что рота погибла вся. Поверили только тогда, когда Степан перечислил командиров роты, батальона и бригады. Стали расспрашивать о бое, обо всём, что случилось, потом прервали: «Хватит, ребята, вот вам, помяните своих, поешьте». И дали им по пол-литра московской особой, по котелку гречневой каши с мясом и чаю. Степан никогда столько не пил. Самое большее – двести грамм, уже здесь, на фронте. А тут выпил, съел всю кашу, напился чаю, после чего втроём улеглись на сене копны, что стояла рядом. Спали как убитые. Утром Бойко отправился в медсанбат, а Степан с Комаровым, невредимые, – на пополнение.

Степана определили в новый экипаж, и на следующий день, 17 августа, бригада участвовала в контрнаступлении; отбросили немцев к реке, но оставался занятым немцами хутор Сметские Выселки в лесу. Освободить хутор поручили танковой роте, куда попал Степан. Дорога лесная, узкая, разминуться машинам трудно, двигались медленно. Пехота шла цепью по лесу – одна цепь прошла, следующая выстраивалась.

Предчувствие близкого боя волновало Степана, но гораздо меньше, чем два дня назад. Предстоящая операция представлялась незначительной по масштабам, серьёзного сопротивления со стороны немцев не ожидалось – по крайней мере, так смотрело на это задание командование. Позавчерашнее воспринималось уже как давнишнее событие. Но оно не забылось. В каждую свободную минуту (как сейчас, в этом медленном движении роты) память Степана живо воскрешала острые эпизоды, лица экипажа, с которым почти сроднился…

Вдруг снаряд пробил броню башни и грудь командира навылет. Танк встал. Степан и механик-водитель вытащили командира из танка и опустили на землю. Подбежавшие санитары никаких признаков жизни у него не обнаружили. Только-только успел Степан обтереть вымазанные кровью лицо, руки и комбинезон, как получил по рации приказ принять командование танком и выдвинуться в голову колонны. Сказали, что населенный пункт Сметские Выселки взят нашей пехотой, они же, танкисты, должны занять оборону на западной окраине Выселок. Теперь уже он, Степан, в качестве командира должен стрелять из пушки. Танк был боеспособным. Степан обратился к проходившим пехотинцам с предложением занять место заряжающего пушку. Один вызвался, залез, Степан показал ему, как это делать, и они выдвинулись вперёд.

Лес редел, появились дома, заборы. Ничего подозрительного не наблюдалось. Когда приблизились метров на двести к строениям, грохнул выстрел. Передний люк вломился внутрь танка, механик-водитель и солдат, которого взяли заряжать, погибли. Степан потрогал иссечённое осколками лицо (броня в американских танках при попадании снаряда расщеплялась внутри на осколки), вылез из танка через верхний люк, вокруг немцы, крики «хальт», со всех сторон стрельба, он свалился на землю. Остальные танки разворачивались и отходили, пехота залегла. Степан догнал последний уходивший танк, ухватился за поручни, сидел на броне и удивлялся, почему его танк при попадании снаряда не загорелся. Дело случая? А позавчера экипаж уцелел – тоже случайность? Как посмотреть. И случайность, и неслучайность. В войне, как и в жизни, много случайностей. Только сама война – не случайность. О её неизбежности говорили все кому ни лень. И готовились к ней. И все были уверены, что если враг нападёт, он будет разбит на границе…

 

Шумят повеселелые

Сосновые леса;

А рядом новой зеленью

Лепечут песню новую

И липа бледнолицая,

И белая берёзонька

С зелёною косой!..

Как-то сами явились из недавнего прошлого эти стихи, когда брёл он берёзовой аллеей, вокруг рвались мины и снаряды, летели осколки и сучки. Каждый раз, когда он произносил «белая берёзонька с зелёною косой», глаза курносой Дашеньки с жиденькими косичками, сидевшей на первой парте, лучились восторгом, а у него возникало такое чувство, будто читает не чужие, а свои строчки. Всего лишь месяц преподавал он в начальных классах деревенской школы, но этого срока хватило ему, чтобы всей душою привязаться к ребятишкам. У вас дар педагога, говорили ему преподаватели педучилища. Это он сам знал и чувствовал. Сохранится в нём этот дар после войны? Сможет ли так же читать Некрасова, чтобы у деток, как у Даши, светились глазки?..

Обстреливаемая со всех сторон красивая берёзовая аллея привела его к штабу. Там узнал, что командир бригады чуть было ни попал в плен со всем штабом, отстоял взвод охраны. Все 43 танка бригады уничтожены. Вот таким выдался для Степана август 42-го года.

 

 

Летом 43-го

 

В этот раз новые американские танки доставили прямо на позицию, личный состав никуда на формирование не посылали. Бригада расположилась в лесу около деревни Гаптаровка. Четыре месяца стояли там, маскировались, немцы ни разу не бомбили. Танкисты ходили в деревню, покупали у населения молоко. Как обычно, поддерживали танки в рабочем состоянии, занимались боевой подготовкой, вели разведку всех опасных направлений. Такого количества военной техники, как здесь, Степан нигде никогда не видел. По ночам непрерывным потоком шли танки, машины, артиллерия. По всему чувствовалось приближение большого сражения.

5-го июля вечером в деревню приехали артисты. Концерт давали в лесу. Забыв про всё, бойцы душевно отдыхали, наслаждались музыкой и пением, рукоплескали. Когда стемнело, зажгли фонари. Небо то и дело прочерчивали ракеты. В сумерках немцы всегда пускали ракеты. И тут на сцену вышел заместитель командира бригады и объявил, что получен приказ совершить срочный ночной марш в направлении Харьковского шоссе. Бригада покинула концерт. Ночную передислокацию осуществляли под громкую многочасовую канонаду. Стреляли с нашей стороны дальнобойная артиллерия и «катюши».

Утром 6-го июля бригада вышла на шоссе, по которому шли тридцатичетвёрки – они тоже совершали маневр. От их экипажей в бригаде узнали, что в предстоящем сражении немцы будут использовать новые мощные танки «тигр», «пантера», «фердинанд». «Для них, – сказали, – ваши американские танки – лёгкая добыча». В бригаде никто ничего не знал об этих танках.

Только заняли позицию в берёзовой роще недалеко от Прохоровки, как ударили немцы – поднялся страшный гул. Появилась авиация – немецкая и наша. До этой битвы в небе господствовали немцы. А тут Степан увидел много наших самолетов – бомбардировщиков, штурмовиков, истребителей, которые ни в чём не уступали немецким. Постоянно шли воздушные бои, рвались бомбы, стоял несмолкаемый грохот.

Бригаде была поставлена задача встретить немцев из засады. Чтобы определить численность наступающих на их направлении немецких танков, в разведку назначили танк, в экипаже которого стрелком-радистом был Степан. Командовал танком и ротой капитан Власов.

Десять километров по шоссе они пролетели быстро (американские М-3Л развивают скорость больше 100 км/час) и въехали в деревню. Промчались улицей, опустились в овраг, проехали мост через речку, потом повернули направо и выскочили на холм. Остановились около дома напротив полуразрушенной церкви. Деревня пустая, окна закрыты ставнями, забиты досками, население ушло. С холма наблюдали, как отступала наша пехота. Шли строем, не бежали, шли как положено. Спустились в овраг, перешли речку и скрылись. И тут же увидели, как к противоположной стороне холма, прямо на них двигались цепью немецкие автоматчики, шли огородами и стреляли. Власов сказал: «Надо их проучить». Степан стал нервничать – гул нарастал, чувствовалось, что немецкие танки близко. Пора бы смываться. Открыли огонь из пулемётов по немецкой пехоте, та сразу залегла в картошке. Через две-три минуты тронулись назад. Проехали мостик и там, с возвышения, увидели немецкие танки. Махины! Длинная колонна – конца не видно. От колонны отделилось три танка, остановились и стали наводить стволы. Расстояние до них метров четыреста. Что они могли противопоставить немцам – свою 37-ми миллиметровую пушку? И как только около них разорвался первый снаряд, капитан Власов приказал механику-водителю включить максимальную скорость. Вот эта, американская, скорость их и спасла. Дорога была не везде ровная, танк прыгал на колдобинах, снаряды рвались рядом. Отвратительное состояние – слушать в танке звуки летящих снарядов: у-у-у! у-у-у! «Ну, всё! – лихорадочно прыгали мысли Степана, руки до боли в кистях сжимали поручни. – Сейчас! Вот сейчас попадут! Снесут всё… всех… и мы будем…». Дома помогли. Хаты, хибарки, всякие постройки прикрывали их, пока неслись они по улице. И водитель был опытный – вёл машину зигзагами. Снаряды ложились то с перелётом, то позади, то сбоку. Так продолжалось на протяжении полутора километров бегства. Ушли…

Рядом с бригадой расположились два противотанковых артиллерийских полка. На исходе дня 6 июля, стреляя на ходу, наступающие немецкие танки приблизились. Наши молчали, выжидали. В этом временном промежутке Степан стал свидетелем жуткого эпизода, случившегося в расположении бригады: во время обстрела одному бойцу снесло голову, какое-то время он продолжал стоять на поляне, а из шеи фонтанировала кровь. Когда расстояние до немцев сократилось до шестисот метров, открыла огонь наша артиллерия. Её поддержала бригада. Два немецких танка остановились, но остальные продолжали наступать. Всё смешалось в поздних сумерках – люди, танки, дым, пыль, духота. Вскоре стрельба стихла, техника остановилась, моторы заглохли, в полной темноте тишину нарушала только речь – немецкая и русская. Оставаться в таком положении было нельзя – утром, как только развиднеется, «тигры» их бригаду просто сомнут. Взошла луна. Степану и ещё одному из экипажа поручили разведать переправу через Сейм. Прокрались к реке. А там уже два наших тягача перетаскивали танки на другой берег. На обратном пути Степан с товарищем наткнулись на немцев – разговаривали совсем рядом, за кустами. Автомат и гранаты были наготове. Выждали, проползли, немцы не услышали. Доложили в штабе бригады. Командование решило передислоцироваться. Рисковали, конечно, – моторы заработают, и немцы откроют огонь. Но выхода не было. С выключенными фарами бригада медленно двинулась к реке. Немцы не стали мешать. Тягачи перетащили, и бригада ушла на новые позиции.

9 июля бригада снова вступила в сражение. В чистом поле вместе с другими танковыми соединениями пошли на сближение с немецкими танками – сила на силу, танковые армии на танковые армии. Их авиация бомбила нас, наша – их. Пыль и дым стояли стеной. В этом чаду и грохоте командир Власов прокричал Степану: «Протри прицел!». От насевшей на трипликс пыли ему ничего не было видно. Танк остановился, Степан вылез через верхний люк на броню, протёр стекло, и в этот момент в нескольких десятках метров взорвалась бомба. Степан ощутил пронзительный укол в глаз. Залез в танк, прижимая ладонь к глазу. Командир спросил: «Что с тобой?». Увидел кровь, удручённо покачал головой: «Друг ты мой, как же тебя это угораздило?! Надо высаживать». И Степана высадили. А сами в составе бригады ушли вперёд. Его отвезли в госпиталь. Удалили осколок – мелкий оказался. Глаз уцелел.

Степан сидел с повязкой на глазу на пне за грубо сколоченным столом в тени сосен, густо источавших запах смолы, писал письма матери и Маше. Это занятие прервала она, подружка, навещавшая его после обеда в одно и то же время. Запрыгнув на стол, нетерпеливо сучила передними лапками. Улыбнувшись, достал из кармана кулёк с припасами. Хватая из его рук кусочек за кусочком, белка быстро-быстро грызла сухари и овощи. «Прямо санаторий», – усмехнулся про себя.

Тут, в госпитале, узнал, что 9 июля его танк в числе многих других был сожжён. Опять везение спасло его, случай? (Белка, насытившись, спрыгнула на землю, пробежала до дерева и скрылась в его кроне.) Что бы сказал отец по этому поводу? Где он сейчас, отец-то? Жив? Поможет ли и ему какой-нибудь случай?

Забрали отца в конце 37-го. Приехали на двух санях. Сразу, с порога, объявили, что у него есть револьвер и Библия. Отец спокойно сказал, что у него ни того, ни другого нет. Обыск им ничего не дал. Обещали отца скоро отпустить. Мать заплакала, а он ей, прощаясь, спокойно сказал: «Не плачь. Что бы со мной ни случилось, я от Бога не отступлюсь, за Христа пострадаю».

А Библия была – старинная, толстая, в кожаном переплете с застёжками. Незадолго до ареста отец попросил Степана схоронить Библию в щели под полом. Позже, в голодный год, мать обменяла Библию на два мешка муки.

Отец был глубоко верующим человеком. Как стал им, об этом он рассказал матери. У него рано умерли родители, сиротой жил у родственников, работал подпаском. Однажды, когда он пас стадо, случился смерч. Смерч разбросал телят и коров и поднял его, мальчишку, метров на сто над землёй. Он и обратился к Нему: «Боженька, если Ты есть, спаси и сохрани меня». Смерч опустил его, даже не повредив. И отец сказал себе: «Всё. Бог есть!». Каждое утро отец молился перед иконами, и вечером перед сном. Когда организовали колхозы, отец стал работать лесником. Он закончил три класса церковно-приходской школы и считался образованным человеком. При свете десятилинейной керосиновой лампы красными и чёрными чернилами составлял в толстой тетради таблицы с отчётностью. Писал и читал он по ночам, очень мало спал – дорожил временем. А книги читал духовного содержания. У него много было религиозной литературы. В углу висели иконы, много икон. При аресте всё забрали – книги, иконы, картину, на которой были изображены Адам, Ева и змей в райском саду, толстую бухгалтерскую тетрадь, отцовское свидетельство о службе в царской армии.

С отцом они жили более-менее сносно, считались как бы даже середняками. Отец мастером был на все руки. Днём в лесу работал, ночами кожу выделывал. Колхозники скотину резали, отдавали ему кожу. Из кожи под прессом подошвы и каблуки изготовлял. Выделанную кожу в Москве сдавал.

А по большим праздникам говорил Степану торжественным голосом: «Ну, пойдём, сынок, пойдём». Надевал на себя всё чистое, и они шли. Шли в соседнее село Бабурино (в его Ляпуновке церкви не был), и Степан чувствовал, как праздничное настроение отца передавалось ему – и дома, и люди, и окружающая природа в этот день казались ему какими-то особенно дорогими и близкими. После причащения отец пел в церковном хоре. Красивый голос был у отца. Перед войной, уже после того как забрали отца, из той церкви сделали склад, колокола сбросили…

В июльское, как сейчас время отец брал его, самого старшего из сыновей, на сенокос. С десяти лет он помогал отцу. В четыре часа утра посадит его на телегу, до сенокоса километра три, пока ехали, он спал. Отец косил, он ворошил траву. Какая была природа! Не луг – ковёр разноцветный. Зайдёшь в лес, а там различные голоса, птицы поют по всем нотам. Посмотришь под ноги, ой, а там и подберёзовики, и белые, и рыжики, и свинушки, и маслята… А тут в лесу птицы не поют. Попробуй попой под звуки канонады. А вот белке всё нипочём.

Работал он и в колхозе. Летом с ребятами водил в ночное лошадей. Лет по тринадцать-пятнадцать им было. Собирались у конюшни; когда наступали сумерки, брали лошадей, садились верхом. На лугу лошадей спутывали и отпускали пастись. Лошади паслись, они сидели у костра на берегу речки и рассказывали всякие истории. Истории любили страшные, до жути… Всех призвали. Если кто жив из них ещё, тоже, наверное, вспоминают…

Конечно, в семье ждали, надеялись – отпустят отца. Дни проходили, недели, месяцы, а он всё не возвращался. У кого справиться? Мать неграмотная, ему четырнадцать лет, а что он, деревенский парень, соображал в том деле? Это же надо было куда-то ходить, ехать. Ну, и ждали – вот придёт, вот придёт. Пять лет прошло с тех пор – ни слуху, ни духу…

Что бы сказал ему отец? Он знает, что сказал бы. Сказал бы: «Бог тебя бережёт, сынок, Бог. Только не злоупотребляй Его доверием. Молись. Но прежде всего помолись за ребят твоих, из экипажа, за всех погибших. Родину защищать – святое дело…».

На Прохоровском направлении немцы углубились на двадцать пять километров. Но к 23-му июля, когда Степан вернулся в тыловые соединения бригады, линия фронта была восстановлена. А потом пошли позиционные бои, активных действий не велось, подтягивали резервы, стреляли снайперы. Война для Степана превратилась в будничную, рутинную работу, которую изредка прерывали острые, связанные с повышенным риском эпизоды. Такой, например: между ними и немцами пролегло поле ржаное шириной метров триста. Посредине поля – подбитый немецкий танк. Степану и Грише Грошеву (из Горьковской области), заряжающему из их экипажа, поручили снять с танка оптику. Поползли рожью. Подобрались в полном затишье. Только снайперы работали. Залезли в танк через нижний люк и, еле выдерживая запах от разлагающихся трупов убитых танкистов, на скорую руку сняли оптику. Вылезли. Может, какую неосторожность они проявили, может, пошевелилась рожь, – немцы открыли огонь, застрочили пулемёты. Уходили порознь, ползком, зигзагообразно, как ящерицы. Спасла их наша пехота, прикрыла, ответила на огонь немцев, такая перестрелка пошла с обеих сторон – будь здоров! Они же, пехотинцы, и встретили Степана и Гришу объятиями: «Молодцы, танкисты! Достали такую ценную вещь и не потеряли себя там!». А Гриша вскоре погиб. Решил пострелять из немецкого трофейного карабина с прицелом – точный карабин был. Командир его предупреждал: «Всех немцев не убьёшь». Не послушал, открыл верхний люк, начал стрелять. Стрелял и считал убитых немцев. После третьего убитого – хоп! – и сам опустился в танк: пуля попала в лоб.

31-го августа они уехали на очередное формирование в Тулу. Наконец-то получили Т-34 – свои танки, родные! Пришлось немного обучиться – другая техника, другое оружие. На два дня Степана отпустили к матери в деревню. На гимнастёрке висели у него две боевые медали – гордиться было чем. Но самое большое счастье – увидел мать, родных. А с Машей не встретился. После медицинских курсов уехала в санитарном поезде к фронту.

Прощаясь, мать вложила ему в руку маленькую, с ладонь, иконку. Узнал сразу – отцовская, на дереве. Николай Чудотворец.

 

 

В декабре 43-го

 

После Курской битвы 192-я отдельная танковая бригада, в которой служил Степан, была переименована в 39-ю гвардейскую отдельную танковую бригаду.

В конце октября бригада прибыла на Первый Прибалтийский фронт в Смоленскую область. Разгружались на станции Рудня под охраной истребителей – летали по кругу. Однажды появились немецкие бомбардировщики, но истребители отогнали их.

19 декабря 43-го года бригада участвовала в наступлении на Витебск. Было много снега и стояли крепкие морозы. Задача бригады состояла в том, чтобы, преодолев оборонительные укрепления немцев, вырваться на шоссе, ведущее на Витебск. Перед наступлением, как обычно, танкисты проводили рекогносцировку местности на передовой. В этом им помогали пехотинцы, показывая огневые точки противника и проходы в минных полях, обозначенные флажками. Во время одной такой рекогносцировки Степан впервые увидел в качестве командира батальона или роты женщину. Она обматерила танкистов за то, что они шли в простреливаемой снайперами траншее, не пригибаясь. Боевая женщина, плотная, в наградах, – понравилась танкистам.

За полтора часа до наступления заработали «катюши», потом включилась артиллерия и стала бомбить авиация. Это была уже не война 42-го года, когда у нас не хватало боеприпасов и техники. После Курских боёв господство в воздухе перешло к нам. Ну и, как обычно, после артподготовки пошли танки и следом пехота. Оборону противника отделял глубокий овраг. Овраг достался дорогой ценой – почти всю пехоту потеряли. Наши солдаты серыми шинелями сплошь покрыли снег на подступах к проволочным заграждениям. Трудно, очень трудно было примириться Степану с такими большими, казавшимися неоправданными, потерями. Наступление приостановилось. Дальше продвинуться не было никакой возможности – немецкая артиллерия била из крупных калибров. Уцелевшие пехотинцы группами выползали из оврага, но сплошной линии обороны создать не могли. Удерживали линию танками, не давая немцам перейти в контратаку.

В овраге дозаправлялись боеприпасами и горючим. Немецкая артиллерия продолжала вести обстрел. Степан впервые увидел, как рвутся в воздухе снаряды. Рвались на высоте примерно метров двести, снаряд за снарядом. Но попасть в овраг, где они расположились, немцам явно не удавалось. Пока танки заправляли, Степан отошёл немного в сторону и увидел блиндаж. Дай, подумал, посмотрю, как там немцы обитали, и направился к нему. У входа в блиндаж лежали два убитых наших солдата. Только наклонился над ними, чтобы снять медальоны, раздалась очередь и пули над ним прошили снег: фур-р-р! Он среагировал мгновенно – упал, ноги-руки под себя и прыжком к блиндажу. Вдогон ещё очередь, но он уже был в блиндаже. В лесу за оврагом засел немецкий пулемётчик. Ясно было, что этих двоих убил он. Пристреленное место. Сидит Степан и думает, как выйти отсюда. Танки заправят, дадут команду уходить, а что делать ему? И тут услышал, как офицер приказал пехотинцам убрать фрица. Когда Степан покидал блиндаж – не без опаски! – никто больше не стрелял. Командир экипажа отчитал его: «Чего там не видел? Остались бы без стрелка-радиста!».

Дозаправились. Подошла пехота, какая-то стрелковая дивизия. И снова бригада рванулась вперёд. Шоссе уже рядом, только сбоку подозрительным клином выдавалась рощица. И когда до большака оставалось метров четыреста, Степан увидел, как из этого леска сверкнуло пламя, и сильнейшим ударом потрясло танк. Как он выпрыгнул из танка, Степан не помнил. Очнулся, когда его вносили на носилках в какую-то избу. Он спросил: «Куда?» – «Домой приехал», – сказали в ответ. Подумал: «Какой дом?». Запомнил, что в доме тепло было. Там ещё один раненый лежал. Та деревня называлась Рыжики. Потом их перевезли в госпиталь.

В госпитале навестившие его танкисты рассказали, что там, в той рощице, в засаде стояли «пантеры» и «тигры». Вот они и врезали по нашим танкам. Танк Степана не загорелся, но от удара образовалась огромная вмятина. В живых из экипажа Степан остался один. Пехотинцы видели, как из люка вывалился танкист, но подойти к танку не могли из-за сильного огня противника. И только с наступлением темноты Степана оттащили. Получил сильную контузию. От удара воздушной волны припухла грудь. Первые дни не мог ходить, болела и кружилась голова, носом шла кровь.

Пробыл в госпитале до 26 января. По положению, в прифронтовом госпитале больше месяца не держали. Тяжелораненых после оказания первой помощи отправляли в тыл. А тех, кто вставал на ноги, переводили в запасной армейский полк. В запасном полку была отдельная танковая группа, откуда направляли в танковые части на формирование. В этой группе Степан встретился и быстро подружился с Володей Назаровым, москвичом. Работал на оборонном заводе слесарем, отказался от брони, записался добровольцем в формировавшуюся танковую часть. В результате ранения у Володи была изуродована челюсть, рот закрывался неправильно.

После обеда они обыкновенно лежали в палате, койки рядом.

Назаров часто вспоминал перипетии своего боя, первого в жизни. Возбуждённо рассказывал, как бежали экипажем из подбитого танка, как снег рядом рыхлили осколки и пули. Оставалось-то совсем ничего до наших позиций, когда его зацепило. И всякий раз, рассказывая, грозился: «За морду мою они мне ещё ответят!».

Похожий эпизод рассказал и Степан из своего боевого прошлого.

В феврале 43-го года бригада в составе Воронежского фронта участвовала в освобождении Белгорода. Первым ворвался в город танк старшего лейтенанта Попова из их бригады. (Впоследствии его фамилией назвали улицу в Белгороде.) Танк Попова подорвал один немец – бросился под гусеницы с миной. Ну, такой подвиг совершил. А его, Степана, танк вышел из строя на окраине города – было перебито зубчатое колесо. В ожидании помощи экипаж расположился в одной избе на шоссе Белгород – Томаровка. Рядом стояла артиллерийская батарея из четырех противотанковых орудий. Наши войска ушли на Полтаву и Харьков, но, как оказалось, не рассчитали своих сил, потерпели поражение под Харьковом. Бригада оттуда не вернулась.

– 18 марта, уже ручьи текли, тепло было, прекрасный выдался день, мы услышали усиливающийся гул на шоссе Белгород – Харьков. – Прикрыв глаза, Степан повествовал спокойным, ровным голосом. – И увидели колону танков, идущих на Белгород, – чьи были, непонятно. Потом услышали стрельбу. Позже выяснилось, что колонна была немецкая, а один наш Т-34 пристроился сзади к этой колонне и стал их расстреливать в упор. Уничтожив несколько танков, он свернул в сторону и ушёл просёлочной дорогой. Проходимость наших Т-34 лучше, чем у немецких танков. Те и не пытались его догнать, только постреляли вслед. Заняв Белгород, немецкие танки двинулись в направлении на Томаровку, но, встреченные огнём нашей батареи, потеряли два танка, отошли. Только мы сели за стол обедать, как вдруг ворвалась женщина из соседнего дома: «Танкисты! Чего вы сидите!? Немцы идут!». Выбежали – немецкие автоматчики шли по дороге в нашем направлении. Что делать? Танк не на ходу, боеприпасы кончились. Сняли затвор с пушки и кинулись по сугробам через поле в сторону шоссе Белгород – Курск. Метров шестьсот до него было. Нас восемь человек: наш экипаж, два пехотинца и два штабиста. Шофёр уехал на штабной машине в Томаровку, не предупредив штабистов, оставил их с нами. И мы побежали, вернее, полезли по снегу, снег глубокий, вязкий. Немецкие автоматчики, открыли огонь по нам, как по мишеням, – нас разделяло всего-то метров шестьдесят! Я туда-сюда, то влево, то вправо бросался, как заяц, а пули – жик! жик! – вокруг. Кто-то из наших упал рядом, потом другой. Я споткнулся, завалился, и тут же надо мной просвистели пули. Бегу, ползу, пули со всех сторон. Ну, думаю, сейчас, сейчас попадут! Нет! Ушёл я всё-таки. Из экипажа все остались целы. Штабники погибли. Вышли на шоссейную дорогу, поднимали руки, но ни одна машина не остановилась, все спешили, бежали. Так пешком и прошагали восемнадцать километров до Скородного, где размещался штаб нашей бригады. На этом бои для нас закончились – до летней кампании, до Прохоровки. О тех боях я рассказывал.

– Да. И о первом своём бое рассказывал. Крутое крещение прошёл ты, Стёпа. У меня такое впечатление осталось, будто всё это со мной произошло. Завидую. Честное слово, завидую.

– Нашёл, чему завидовать, – глухо проговорил Степан.

– А что было у тебя между Жиздрой и Белгородом? – не унимался Назаров.

– Воевали, что ещё, – неохотно отозвался Степан. Потянуло ко сну. Во сне тупая головная боль не так чувствовалась.

– А всё же, поконкретнее.

Степан понял – товарищ не отстанет, вздохнул и продолжил воспоминания.

– После тех Выселок Сметских, которые мы так и не взяли, отправили на формирование в Горький. Жили в клубе в городе Дзержинске, получили точно такие же танки. Это был ноябрь 42-го года. Месяц приводили танки в боевое состояние, пристреливали их на полигоне, занимались боевой подготовкой. Недалеко располагались Гороховецкие лагеря, там на полигоне стреляли артиллеристы.

– А у этих американских танков, кроме скорости, плюсы были?

– Конечно. Во-первых, качество изготовления, их танки никогда не подводили в эксплуатации, ни одной поломки не было. Во-вторых, внутри танк М-3Л оборудован комфортно, шлем из мягкой кожи с резиновыми прокладками – для амортизации. Общались в танке через ларингофоны, датчики располагались на гландах. У меня и у механика-водителя были вентиляторы с переключением скорости. Даже ящик для снарядов изготовлен был из добротной кожи. Но сама конструкция американского танка была неприемлема для войны, разве что – для парадов. Использовались двигатели, списанные с самолетов, с воздушным охлаждением, зимой в этих танках было холодно, летом – жарко. При передислокации наши артиллеристы не раз принимали нас за противника и наводили на танки орудия. Мы предупредительно махали им с танков. Пушка на лёгком танке имела калибр 37 миллиметров, стреляла бронебойными снарядами. За всё время моих боёв на М-3Л мы не подбили ни одного немецкого танка.

Ну, так вот. В декабре выехали на Воронежский фронт, разгрузились на станции Трёхсвятская. Расквартировали в деревнях. Командиры собрали нас, объяснили, что воевать на танках будем теперь по-другому. Будем, как немцы в 41-м: бросать танки в прорыв клином, потом расширять его, окружать и уничтожать противника.

В середине январе 43-го наша бригада участвовала в прорыве обороны немцев на Дону. За три дня до наступления мы ознакомились с местностью, побывали у пехотных командиров, расспросили о расположении огневых точек противника. Поскольку наша бригада быстроходная, её оставили для развития успеха, а прорывать оборону поручили нашим Т-34. Для этой цели был развёрнут танковый корпус. Впервые я наблюдал сражение со стороны. Как Наполеон у Толстого при Аустерлице, я стоял на высоком берегу Дона и смотрел на панораму боя, которая разворачивалась на противоположном берегу. Сначала заработали наши «катюши». Потом включилась артиллерия, появилась авиация, пошли танки и за ними – пехота. Наблюдал, как на минах подорвались два наших танка, как пехота перевалила за бугор и скрылась за ним. Когда первая линия обороны противника была прорвана, был подан сигнал нам – развить успех, расширить прорыв. Ворвались в какую-то деревню – такого количества убитых немцев я нигде не видел. Мороз был тридцать пять градусов, страшный мороз, жуткий. Трупы в основном громоздились около домов. Фашисты прятались в домах и когда выбегали, тут их и укладывали, прямо у дверей. Кучи трупов – кучи, кучи. Уже сумерки наступали, когда нашему взводу поручили разведку. На броню сели автоматчики, и через несколько километров подъехали к хутору – домов восемь было. Стояли четыре самоходных орудия без охраны, никого на улице. Мы один танк оставили у входа в хутор, второй поставили посередине, а наш танк ушёл в конец хутора. Немцы, почувствовав неладное, выбегали из домов, а мы их укладывали. После того как мы всех немцев на хуторе перебили, нам привезли еды, пополнили боеприпасы и горючее.

Утром нашей бригаде предстояло взять деревню Волчья, что стояла на пути к районному центру Каменка. Чтобы усилить атаку, на танках установили сирены, и вот под эти песни, под залпами нашей артиллерии сорок три танка двинулись к Волчьей. Ворвались, и я увидел, как из-за дома на дорогу выкатили орудие и стали ствол на нас нацеливать. Я из пулемёта по прислуге, не знаю, попал, нет, но они там закопошились, выстрелить не успели, танк налетел, от удара корпусом орудие отлетело в сторону. Взяли Волчью, но немцы не успокоились, решили отбить деревню. Местность там овражистая, удобная для защиты и неудобная для наступления. Нам хорошо было видно, как они цепью в тёмных, зеленоватых шинелях шли, и впереди восемь танков. Ну, мы распределили цели, кому по чему бить, а приказ был – стрелять после сигнала. Они приближались, стреляли, мы – пехота, миномёты, артиллерия, танки – приготовились. Наши танки стояли около домов, побелённые, зимой они незаметны. Немцы танки не белили. Наконец взлетела красная ракета, и мы обрушили на немцев такую массу огня, что они растерялись, кто бросился назад, кто вперёд, кто в сторону. Четыре танка мы сразу подбили, остальные повернули назад. И настала наша работа – догоняли пехоту, давили гусеницами.

Бригада отошла в сторону Каменки, а наш танк остался в деревне. У командира разболелся желудок, и он получил разрешение на час-два отлежаться в избе. И тут видим – из оврага выходит толпа с поднятыми руками. Человек двести. Сдаются. Что делать? Их много, нас четверо. Командир предложил мне выстрелить по ним из пушки. Я выстрелил. Они залегли. С поднятыми руками к нам подошёл их командир, офицер. Оказалось, это венгры, они сдавались в плен. Мы им показали направление в наш тыл, и они ушли, безоружные и без конвоя.

После боёв за Волчье наша бригада ждала подкрепление, для взятия Каменки должны подойти пехотная дивизия и корпус танков Т-34. Они задерживались, у них что-то не ладилось, а у нас – успех очевидный. Каменку предполагалось брать с двух направлений, основной удар должен был нанести танковый корпус, а нашей бригаде, как всегда, отводилась вспомогательная роль. Опять заправились горючим и боеприпасами, поели, а в два или три часа ночи приказ – бригаде, не дожидаясь подкрепления, наступать на Каменку. Впереди средние танки, следом наши, лёгкие. Ворвались в Каменку ночью, немцы не оказали никакого сопротивления – застали их врасплох. Выбегали из домов в нательном белье, автоматчики расстреливали их в упор. Взяли в плен много немцев и захватили трофеи – больше сорока танков, артиллерию, всякое имущество. И сделала это одна наша бригада. Правда, утром чуть было не случилась беда. Подошёл к Каменке наш танковый корпус и открыл огонь. Хорошо, вовремя разобрались, обошлось без жертв. Наши женщины свозили в Каменку убитых, раненых и обмороженных немцев, живых отогревали в своих избах. Мы спрашивали женщин, зачем они это делают. Они: «Да что они будут на наших полях лежать?!». Помню одного немца, он такой длинный был, сухощавый, когда привезли его на санях, поднялся во весь рост, произнёс «О-о!» и хлопнулся оземь. В Каменке мы захватили немецкие продовольственные склады. Набрали продуктов, кто сколько мог. Экипажи нагрузили на танки бочонки с ромом и тюки с хлебцами, колбасами, копчёностями, консервами, сливочным маслом. Раздавали продукты и жителям посёлка, давали им выпить и закусить. Детей угощали шоколадом. Там же, в Каменке, мы увидели штабеля трупов наших солдат, высотой, наверное, метра три, и площадью метров двадцать или тридцать квадратных. Когда проезжали мимо них, я подумал: «Вот братва наша. Сколько погибло их и умерло в плену!».

В этих зимних боях погиб командир батальона Туфатулин. Он имел орден Красного Знамени, который получил в 42-м, когда ещё награждали редко. Бесстрашный командир, всегда впереди был, хотя ему не положено высовываться. Во время одного наступления батальон не мог подавить огневые точки – закопанные немцами танки. Когда одна рота наших танков была уничтожена, Туфатулин не выдержал, бросился на своей командирской машине на эти огневые точки и погиб. Большие бои были в Воронежской области.

– За эти бои, наверное, наградили?

– За Каменку всю бригаду наградили. Я получил медаль «За отвагу». А до того – «За боевые заслуги». За Курские бои представили к ордену, награду оформили, но я не получил ее, где-то затерялась. Искать не стал. За бои солдатам, как правило, давали медали, а командирам – ордена. Больше всего орденов получали штабники, награды были в их распоряжении, они себя не забывали.

Ну а потом – Белгород этот, злополучный…

– Да, Стёпа, везло тебе.

– Наверное, – нехотя согласился Степан. – Повезло в том, что танки, на которых я воевал, когда их подбивали, ни разу не горели, ни разу.

Про сон свой вещий он Володе не рассказывал. Кроме хозяйки дома, в котором они, новобранцы, разместились, никому не рассказывал. Суеверно берёг его от чужих ушей.

– Что я хочу тебе сказать ещё, Володя. Прочнее всякой брони – дух коллективизма. За время моего пребывания на фронте дух братства чувствовал всегда. Я сменил не один экипаж, но всегда мы жили дружно, с чувством ответственности перед товарищами. В этом мне тоже повезло. У нас в бригаде большой разницы между офицерами, сержантами и солдатами не было. Да и рядовых у танкистов не было. После первого боя мне сразу дали сержанта, минуя ефрейтора и младшего сержанта.

– А почему ты со своим средним образованием не офицер? Не предлагали военное училище?

– Уговаривали не раз. В педучилище предлагали – по выбору. Я отказался. Командовать, повышать голос, ругаться, ссориться – не по мне.

– И в кого ты такой? Стёпа, а как вы жили до войны в своей тульской деревне?

– А то не знаешь?

– Я же москвич, – напомнил он.

– Ну, как все.

– А конкретнее можешь?

– Моя мать родила двенадцать детей. Из них выжила половина. Естественный отбор. Фельдшер был один на восемь деревень. В одном лице он и хирург, и терапевт, и детский врач. Два основных лекарства он применял – сантанин от глистов и аспирин. Мы приглашали фельдшера редко, в самых критических случаях. Когда, например, долго держалась высокая температура. А так у нас отец был за лекаря, лечил домашними средствами. Если температура, то сейчас же чай с малиной, мёдом, потом на печь, прогреешься на кирпичах, и всё проходило. Для профилактики отец давал нам, детям, рыбий жир – по ложке перед едой. Наверное, поэтому мы выглядели покрепче, чем другие дети в деревне. Лет до десяти мы бегали босиком.

Ели из одной миски деревянными ложками, сначала жидкое, потом по команде отца – стукнет ложкой – разбирали мясо. Кто раньше тянулся к мясу, тот получал от отца ложкой по лбу.

А мылись в окоренке – широкой кадке из дуба. Бань в деревне не было. Из этой же кадки кормили корову. Зимой, в большие морозы, корова жила с нами в доме. И телёнок, когда рождался, жил в доме. Я спал как раз над телёнком, на нарах.

– Мрачноватая картина, – невесело заметил Володя. – Я такое читал у Горького, Чехова… Ты спишь?

– Да, потянуло…

Степан почувствовал – дальше нельзя, можно сказать лишнее. Хотя Володя вроде нормальный парень, не подведёт. Но зачем ему знать, например, что перед обедом они в семье по команде отца крестились. Что, по совету отца, ни пионером, ни комсомольцем Степан не был. Что в его детские годы официально продразверстка вроде бы не осуществлялась, но он помнит, как ещё перед колхозами приезжали на лошадях уполномоченные и забирали зерно. Лишнее, как они считали. Отец открывал им амбар, и они при свете лампы, на глазок, исходя из численности семьи, прикидывали, сколько взять, сколько оставить. Года три так продолжалось…

В штабе полка Володя увидел объявление о наборе в военные училища и предложил Степану записаться в артиллерийское училище в Томске. «Заодно, – сказал, – посмотрим Сибирь. Посмотрим, как велика наша Родина. Поедем через Москву, навестим мою мать и сестру. Учиться не будем, вернёмся. Я им отплачу за своё ранение конкретно». Степан подумал: «А что я теряю? Посмотрю Москву, ни разу в ней не был. И в Сибири не был». «Посмотрим и вернёмся бить немцев», – повторил Володя и рассмеялся. Однажды пришли в столовую, а там одни танкисты. Спросили, в чём дело. А дело было в том, что всех из запасного полка бросили на передовую – немцы прорвали фронт. А их не тронули, приказ Сталина был: танкистов использовать только по прямому назначению.

Укладывая вещи в рюкзак, на какое-то время задержал в руках иконку. «Не плачь. Что бы со мной ни случилось, я от Бога не отступлюсь, за Христа пострадаю». Какие ясные, небесного цвета, глаза были у отца, когда он это говорил матери!

 

Р.S.

В Томске в артиллерийское училище обоих зачислили безоговорочно, только в разные взводы.

В течение трёх месяцев Назаров не ходил на занятия. Напротив их общежития находилось общежитие медицинского института. Он ходил туда. Его предупреждали, грозили трибуналом. А он смеялся: «Я этого и жду». Был трибунал, потом – штрафная рота и фронт. Перед отбытием он сказал Степану: «Если я останусь живой, адрес твой знаю, получишь весточку». Но весточки от него Степан не получил.

А Степан увлёкся учёбой. Учёба давалась легко, оценки получал только отличные. Ему предлагали остаться в училище на преподавательской должности командира взвода. Он отказался: «Я получил знания, теперь хочу применить их на фронте. Танкистом воевал». Училище закончил 1 апреля 45-го года и получил назначение в Гороховецкие артиллерийские лагеря. Мог ли он подумать, находясь в Дзержинске в ноябре 42-го, что через полтора года на Гороховецком полигоне будет стрелять из гаубиц? Никогда!

Из письма матери узнал, что Маша погибла на фронте.

Бои шли уже за Зееловские высоты, а они стреляли на этом полигоне. Стреляли из дивизионной артиллерии, в которую входили гаубицы калибрами 122 и 152 мм. Всё лето стреляли, не жалея снарядов.

27-го августа они приготовились для погрузки в эшелон и отправки на Дальний Восток. Но день шёл за днём, погрузка не начиналась. 3 сентября Япония капитулировала, и их вернули в Гороховецкие лагеря. И до декабря они продолжали стрелять и кормить в землянках клопов.

В начале декабря артиллерийский полк погрузился на два эшелона. Куда ехали, узнали перед Узбекистаном, – в Туркмению, в город Мары.

В первом отпуске домой на вокзале в Плавске случайно встретил майора Большакова. Он был заместителем командира роты в их танковой бригаде. Теперь – с палочкой. На груди Орден Красного Знамени и ещё ордена и медали. Оказалось, он ждал поезд на Москву, Степан – тоже. Работает в прокуратуре в Плавске, в Москве у него квартира, куда он и пригласил Степана – отметить встречу, поговорить. Изуродовали его, рассказал он, в Восточной Пруссии, долго лежал в госпитале. Здоровья нет, нога изувечена, жить можно, но – с большим трудом. От него Степан узнал, что, в боях в Пруссии, под Кёнигсбергом, их бригада в очередной раз была уничтожена. Уничтожена вся!

Работая в штабе полка (в 50-х годах), Степан получил сведения об отце: расстрелян 4 января 38-го года (забрали 14 декабря 37-го года). Из Тульского КГБ пришло заключение о его реабилитации за отсутствием преступления.

Расстреляли отца вместе со старцами Тихоновой Пустыни. Это произошло на 162-м километре по Симферопольскому шоссе от Москвы, в лесу, в овраге. Когда в 2002 году Степан Андреевич, гвардии полковник в отставке, с сестрой и племянником посещал то место, там стояла часовня и лежал камень. Памятник ещё только сооружали.