Надежда СЕРЕДИНА. ДОМ В ОВРАГЕ. Повесть

 

Надежда СЕРЕДИНА

ДОМ В ОВРАГЕ

Повесть

 

Глава первая. Лопасня

 

Водитель притормозил на красный свет и вдруг увидел между сиденьями серебристый сотовый телефон. Ого! Удивился. С утра загадки. Чей? Дама с собачкой подсаживалась последней. С таксой и кинокамерой она стояла на привокзальной площади. Остановился, дал ход назад и распахнул дверцу.

Дама с собачкой поразила его американской глянцевой улыбкой.

– Вы в Мелихово довезёте? – спросила она, прижимая к себе таксу.

– Быстрей! Быстрей! – весело приветствовал он эту даму в белых укороченных брюках, видимо, только что с поезда. – А Каштанка не кусается?

– Кусается. Вот едем к Антону Павловичу, – усаживалась она в машине.

– Дорога в Мелихово чудная, – разглядывал он блондинку с зелёными глазами лет 35-ти. – А вы зачем к доктору? На консультацию?

– Ну да, как быть счастливой, – обдала она его ароматом незнакомых духов, снимая с плеча кинокамеру, и вальяжно устроилась с собакой на переднем сиденье.

Он пересаживать их не стал на заднее, собачка маленькая, гаишники не заметят.

– Вы подумайте, какая собачка! – Метнул взгляд водитель на интересную пассажирку: в дорогом вельвете с неряшливым макияжем, но с каким-то странным бунтарским взглядом. – Как зовут?

– Кого? – удивилась она бесцеремонности общения. – Меня или Каштанку?

– Каштанка, какая ты ласковая! Такса! Породистая. Вот и Антон Павлович такс особо жаловал. – Дотронулся небрежно до уха собаки.

– Осторожно.

– Можно и здесь счастливо провести время. У нас на свадьбу жених и невеста ездят в Мелихово звонить в колокол. – Он вошел в роль гида. – Этот железнодорожный вокзал с 1865 года. В те времена это была станция Лопасня. На здании барельеф писателя с памятной табличкой. Видели?

Собака предупреждающе огрызнулась, она делила людей на водителей и пешеходов: у водителей больше прав, обязанностей и привилегий, но они никогда не угостят кусочечком колбаски, поэтому такса на водителя тявкнула.

– Тихо, Каштанка, не бойся, – гладила нежно дама свою собачку, быть может, представляя кого-то другого на её месте. – Вы меня неправильно поняли, таксист.

– Вечный таксист – Вова. А вас?

– Вечными бывают только студенты, – она повернула морду Каштанки к окну.

– «Вишневый сад»? – угадывал он, стараясь произвести хорошее впечатление, и весело запел: «Тара-ра-бумбия, сижу на тумбе я…».

– У вас хороший голос, – настраивалась и она на дружественность.

– Но слишком громкий и противный, да? – Засмеялся, вспомнив пьесу, глядя на дамочку с маленькой таксой и большой кинокамерой. – Когда таксую на дороге, то пою.

– Танцую на дороге? Или тоскую? – разглядывала его. – Это что значит?

– Откуда к нам? Простите, не знаю, как вас зовут.

– Анна.

– Так откуда?

– Из Иерусалима.

– Что вы говорите! – подыгрывал он.

– Такса какая? – Ей показалось, что он переступает грань.

– Вы из Нового Иерусалима? Это километров 50 отсюда, если напрямую. Назад поедем вместе? – Пытался он заполучить клиента на весь день.

– Вместе? – метнула насмешливый взгляд. – Куда?

– Куда прикажете, Анна?

– Такса? – спросила она с усмешкой. – Такса ваша какая? Сколько? Дома у меня своя машина. Я не привыкла к такси. А вы были в Америке? – ей нравился его упрямый подбородок.

– Был две недели. Но вспоминать не хочется.

– Вот мани. – Открыла кошелёк: из крокодиловой кожи торчали зелёные зубастые доллары. Положила купюру в бардачок.

– Вы знаете, кем я только не был за последние двадцать лет. И даже был певчим… Полгода. Потом много чего делал. И вот в таксисты, наконец, попал. Не кусается? Добрая, добрая? – Погладил таксу. – А живёте где? В Москве?

– Фильм снимаю о новой России. Знаете, мне он снится…

– Кто?

– Антон Павлович. А вы читаете Чехова?

– Анна, вы каждый раз таскаться с камерой из Москвы сюда будете?! – выдохнул он, вспоминая свои ежедневные поездки на работу в Москву. – Здесь купить можно студию недорого. Я купил.

– Киностудию?

– Это уж как вы назовёте, так и поедете. Есть тут дом один весёлый. Моя бабушка даже сон видела, что Чехов был там.

– Где этот дом?

– В полутора километрах от кабинета мэра. Раньше от почты считали километраж, а теперь от мэра, он голова. А мы – хвост.

– И почему весёлый дом?

– Там чего только не было за 165 лет.

– А где прочитать об этом доме? – Поправила включенную камеру на коленях.

– Как прочитать о том, о чем не написано, – свистнул он, хлопнув себя по карману. – Вот, может, вы кино снимите тут. И узнают про этот дом.

– Вы смеётесь, Вова? О доме писать?! А сюжет для небольшого рассказа? Вот я в Иерусалиме жила, в старом городе, там сюжет за сюжетом за тобой так и ходит. Там такая толпа, как селевой поток с гор, спускаются арабы. Я сначала боялась их, а потом полюбила эту стихию. Спускаешься из отеля по старым каменным ступеням в толпу, и она подхватывает тебя, как поток горный, и несёт. Никакой тоски, хандры, ничто не напоминает одиночество.

Пассажирка через полчаса, выбросив красиво ногу с голой лодыжкой, покинула машину.

Над Мелиховым раздавался колокольный звон, радостный, звучный в чистом небе.

Вова развернулся и поехал таксовать к вокзалу.

…Вспомнил Вова сейчас, глядя на чужой телефон, что она сказала: «Как можно, не прочитав 30 томов Чехова, считать себя образованным человеком?» – и не стал ждать пассажиров у вокзала, а поехал назад, в Мелихово.

Вода Лопасни блеснула, словно взмахнули вёслами-лопастями. Красивая излучина. И пруд, называемый в народе старицей. Он подумал, вот старицами зовут монахинь тоже. Потресканное зеркало бессточного водоёма открылось на мгновение среди паутины осенних листьев.

«Телефоны разбрасывают. И в магазин ходить не надо. Это она ему сказки рассказывала, дама с собачкой. Ищи теперь растерях в белых штанах. Надо ехать. «Я отвезу тебя в музей», – сказала мне она, – вспомнив детский стих, он пошутил сам с собой. – Дорогой». И вновь заставил себя вспоминать: «Было пять пассажиров и пассажирка в Мелихово. 14 километров ехать в направлении Нерастанного».

Включил телефон. Картинки запестрели. Да это же Лос-Анджелес! Туда он не долетел, но в Нью-Йорке был в чёрные дни. Лежал, обнимая асфальт, а они, эти небоскребы-близнецы, рушились рядом, как карточные домики.

Жаль, что не сразу заметил серебристый телефон. Время жалко терять на поиски хозяйки. Вова был не из тех, кто сдаётся под давлением обстоятельств. Но ипотека за квартиру, кредит за машину, налоги чуть не задушили. «Буду бомбить каждые выходные день и ночь», – уговаривал он себя таксовать.

 

* * *

Мелиховский сад встретил Анну осенней свежестью и запахом антоновских яблок. Солнце сеет свет сквозь осеннее красно-синее сито листьев. Яблоки зеленые ещё кое-где висят на ветках.

 Она отпустила старую таксу, та от радости стала крутиться как щенок. Вот перед нею две таксы черно-подпалые, недвижимые и гордые в своей бронзе. И рядом странное что-то, круглое, с бортиками и козырьком бронзовым и на дне несколько монет блестят, поблескивают, словно караси.

– Эти таксы не настоящие! – подошел подросток, в больших, на вырост, желтых ботинках. Он глядел с любопытством на посетительницу музея: у них белые брюки носит только учительница музыки.

– Настоящие! – Подбежал мальчик помладше в чёрной куртке и белом картузе. И вынул «карасей». – Папа рассказывал, что такса – это по-немецки барсук. Такса поймает барсука! Видите, носы у наших такс-барсуков блестят. Это мы натерли.

– Барсук – это не такса.

Она открыла камеру и стала снимать детей, такс-барсуков, аллею любви, липы. Как интересно выглядят дети. У старшего жёлтые, как у клоуна, ботинки на вырост, вероятно, куплены с запасом, быть может, до армии. И смешной большой белый картуз на маленькой голове у младшего, словно шляпка белого гриба.

Младший громко, играя перед камерой, продолжал:

– А Каштанка – это помесь таксы с дворняжкой. Мне дядя Ваня говорил, когда я ему «Каштанку» читал. – Он подошёл ближе к незнакомой женщине в белых брюках и бардовой ветровке и, словно по секрету, прошептал: – Мой дядя Ваня в собаках разбирается!

– Картуз не настоящий! – желтый ботинок ударился опять о козырёк.

– Что это? – Анна вынула из картуза камень, похожий на мяч от большого тенниса, и строго посмотрела на подростка. – Что это такое? Камень?

– Нет. Это яблоко антоновское. Волшебное! Это так придумали. – Подросток ухмыльнулся и тихо сказал другу: – Как училка – в белых брюках.

– Откуда вы? – улыбнулась гостья, вспоминая своё детство.

– Я в 4-ом, а он уже в 7-ом классе.

«А это сама дама с собачкой», – старший шепнул младшему. И оба засмеялись.

– А вы положите этот камень в картуз, – подсказывал подросток, словно на уроке. – Это символ-яблоко. И бросьте денег, как в фонтан. Ну, чтобы сюда вернуться. Это примета такая – деньги кидать.

Подросток громко засмеялся, взял у женщины в белых брюках яблоко и бросил в картуз, зазвенела весело бронза.

– Пожалуйста! – Она бросила в картуз, как в бассейн, монеты.

Четвероклассник вынул деньги и отдал семикласснику.

– Давай все! – Семиклассник ткнул картуз своим тупым желтым ботинком.

– Вот! Глянь! А это не деньги! – показал младший мальчик ладонь. – Вот это что! – На детской грязной ладони лежали три маленьких доллара.

Подбежала старая такса.

– А! Вот живая Каштанка! – присвистнул старший мальчик и присел погладить собаку.

И вдруг появилась пожилая женщина на шпильках и строго спросила мужским голосом: «Что вы тут делаете с моим картузом? Почему в нем камни? Ответь, пожалуйста, Бром Исаевич».

– Это научный профессор, – пояснил семиклассник. – Она всё знает! Тридцать книг написала! Ого! Колокол!

– Свадьба приехала! Побежали.

Дети пробежали аллею, увидели полицейского, похожего на богатыря, поздоровались:

– Здрасьте, дядя Паша, – приветствовал громко младший и тихо: «Богатыри – не вы! Плохая им досталась доля…».

И, на всякий случай, пошли пешком, словно в школьном коридоре, декларируя: «Плохая вам досталась доля. Богатыри не вы…» Засунув руки в карманы, шаркая желтыми ботинками, мальчики пошли смотреть жениха и невесту.

А полицейский Павел вспомнил, как они с женой-невестой звонили в колокол в Мелихове в день свадьбы. Радостью и любовью наполнял звук сердца молодоженов и разносил эту весть далеко. Чем сильнее жених раскачивал стальной язык колокола, тем больше становилось счастья. Жизнь, как колокол, раскачивай, звони и радуйся.

 

…Анна обрадовалась встрече с Ольгой Юрьевной, дочерью директора Музея-усадьбы, который создавал этот музей, и спросила:

– Вы научный сотрудник музея?

– Я 30 лет работала в ИМЛИ. Профессор. И вот в музее «Усадьба Мелихово» теперь. Подрабатываю. На пенсию ведь не проживёшь. А вы откуда?

– Из Калифорнии. Но, вообще-то, я русская. Уехала 20 лет назад на работу. Говорят, 22 тетради Пушкина нашли на чердаке лопасненского дома? – вспомнила Анна из Википедии. – А сам он тут бывал?

– О рукописи «Петра I» я уже издала книгу. Читайте.

– Очень интересно!

– На пороге у нас другое великое событие – юбилей Молодинской битвы. Это событие важно знать, как и Куликовскую битву. Слышали о битве на реке Лопасне?

– Простите. Нет.

– Когда Михаил Иванович Воротынский попал в опалу, то подвиги его стали замалчивать. И сейчас мы дополняем, поясняем, проясняем темные пятна истории во времена Ивана Грозного. – Поправила очки гид и добавила: – Это отдельная экскурсия.

– Можно вашу экскурсию будет снять для фильма?

– А сценарий какой? Вот врач на свои средства построил школу, в которой я училась. Это было маленькое государство – Чехолопасня. Он, как Марк Аврелий. Надо заглядывать и в начало нашей культуры. У писателя была своя идеология – теория «малых дел». Это по школе вы знаете, конечно. Или не знаете?

– Вы детям не слишком мыслью о древе, о римском императоре, о крымском хане? Им нужнее современность, – улыбнулась Анна: почтенный возраст пожилой дамы подчёркнут, на ней строгое черно-белое пальто. Но не холодно ли в туфлях на шпильках?

 – По древу… – с достоинством поправила Ольга Юрьевна. – Мысли становятся жизнью, – словно внушала она четверокласснику и, глядя на Анну, продолжала: – Детей формирует наше окружение. И великие мастера слова, подвижники, нужны всегда. Это жизнерадостные люди иного порядка. Люди подвига, веры и ясно осознанной цели.

Научный сотрудник пошла к маленькому домику в сопровождении Анны с кинокамерой. На домике – мемориальная доска «Мой дом, где была написана Чайка. Чехов».

Остановилась перед домом и профессор, вспоминая, с детской улыбкой смотрела на дом:

– Я жила здесь с детства. Вокруг такая красота была! Клумбы, фонтаны, яблони цвели! Мой папа – подвижник.

– Вау! В США ставят Чехова чаще, чем Шекспира, – сказала и раскрыла ладонь, словно у неё весь мир на ладони.

– Вот! Мир уже понял.

– Я первый раз тут. Фильм буду делать. Возьмите визитку.

– Запишите и мой телефон, – поспешно предложила профессор. – Антон Павлович здесь 42 шедевра написал: пьесы «Дядя Ваня» и «Чайка», рассказы и повести: «Палата № 6», «Остров Сахалин», «Дом с мезонином», «Человек в футляре»… И писем две с половиной тысячи отсюда отправил. Вы были уже в музее писем?

– Нет ещё.

– Обязательно посетите. Приехала семья весной. И сразу всем семейством принялись обустраивать запущенную усадьбу. Из мемориальных построек сейчас сохранился этот флигель, построенный в 1894 году. И пожарный сарай не сгорел. В войну музей пострадал сильно. Папа короткие рассказы наизусть знал. Он ведь на войне зрение потерял.

Гостья подумала: «Антоновкой пахнет. Или мне это кажется? Тёмные аллеи в Мелиховском саду. Свежо. Солнце как большое-большое яблоко просвечивает сквозь тучи».

 

Зашли в дом напротив. Идя по коридору, разглядывали картины Левитана, Поленова, брата Николая, сестры Марии; иллюстрации Кукрыниксов, скульптуры Мотовилова, Аникушина, Рукавишникова.

Анна хотела видеть именно то, что сохранилось: новодел ей надоел.

– Можно увидеть пальто Антона Павловича?

– Да, – серьёзно ответила профессор, – и шляпу, и знаменитый белый картуз, рубашку и галстук-бабочку. А на письменном столе – ручка, карандаш, чернильница и пенсне. Коллекция в тридцать тысяч предметов.

Анне хотелось говорить возвышенно. В Мелихово она почувствовала себя ученицей, девочкой-подростком на большом спектакле жизни. Такса крутилась под ногами и мешала. Она посадила собаку в сумку.

В доме действительно пахло антоновскими яблоками, они красиво лежали в плетёной корзинке у выхода.

– Вы можете взять яблоки, – Ольга Юрьевна заметила восхищённый взгляд Анны.

Посетительница вышла, солнце от прохлады казалось холодным, а свет белым, как в кабинете врача.

 

…И вдруг Анна услышала торопливые шаги и оглянулась:

 – Это опять вы? У вас нет клиентов? – удивилась она, направляя на таксиста в защитной ветровке объектив кинокамеры. – Сейчас вылетит птичка. Улыбнись, русский вечный таксист! Чи-и-из!

– Птичка уже вылетела. Ваш вечный гид перед вами. Меня зовут Вова. Вы позвонили, я приехал, – и почтительно поклонился. – Здравствуйте, Ольга Юрьевна!

Ольга Юрьевна с удивлением взглянула на него.

– Я не звонила вам! – возмутилась Анна, улыбаясь, и стала искать свой телефон. – Нету! – и тоскливо, как брошенная собачка, посмотрела на него.

– Опа! – Вова сделал жест клоунский, и на ладони телефон засеребрился, как рыбка.

– Вова артист! Цыган! Шулер! – Протянула руку как за милостыней. – Вы ангел!

– Ваш предмет? Кто-то звонил, звонил. И ещё раз звонил. Я не ответил, простите.

– Мой! У меня в нём всё. Как вы нашли меня?

– Ну, если это ваш, значит, вы. Я знаю, куда женщины приходят, когда им хочется летать. К пруду с чайками.

– Тут нет чаек! – серьёзно сказала Ольга Юрьевна, наклоняясь и снимая со шпильки яблоневые листья, словно с шампура. – Я здесь выросла. Пруды затянуло водорослями.

– А в «Чайке» были, значит, были! – Вова сдвинул брови.

Научный работник окинула их профессорским взглядом, уходя в аллею любви. Листья шуршат, словно кто-то идёт сзади за ней. Ей нравилось слушать, как звонят молодожёны, неумело, торопливо, но всё сильнее и радостнее.

Она оглянулась и, счастливо улыбаясь, громко сказала:

– К нам свадьба приехала! В колокол бьют. На счастье. Посмотрите.

Анна и Вова поспешили на зов свадебного звука. Анна спросила разрешения у полицейского снять свадьбу и дала ему свою визитку. Он назвал номер своего телефона:

– Для меня город как квартира, я вырос здесь, знаю все улицы, а дед мой знает все дома, полгорода реставрировал и строил.

…Через полчаса они сели в машину, и Анна спросила:

– Сколько? – открылась зелёная пасть крокодилового кошелька в руках Анны.

– Мы в России за это денег не берём, – стал серьёзным таксист.

– Но тут у вас бешеные проценты за кредит. И одежду носят 10 лет. Бабушка – когда я уезжала 20 лет назад, – как на ней была черная куртка – приехала, – она всё в ней же ходит.

– Качество хорошее, советское, значит, вот и носим 20 лет. Я вам не говорил про кредиты. – Смотрел удивленно, зло и как-то по-детски обиженно в её зеленые глаза.

– Простите, я не хотела вас обидеть. Тогда в ресторан. Обедать. Вот, да, Вова! Я так проголодалась… – по-женски залепетала она. – А здесь такая красота! И домик этот, где он написал «Чайку», словно декорация. Смотрите-ка, и солнце выглянуло.

– У природы нет плохой погоды, у природы нет плохих зверей, кроме людей, – запел Вова.

– Вот, а маминого старого пса куда? – Вынула таксу из сумки. – Он уже тоже устал и проголодался. – Взяла она собаку на руки.

Собака, услышав, как часто и радостно бьётся сердце хозяйки, лизнул её в щёку.

– Собачка тоже из Калифорнии? – Вова причмокнул, собака лизнула ему руку. И стало приятно ему от слюнявой тёплой шершавости, как в детстве.

– Это мамина. Она сейчас в санатории. А я вот прилетела, и теперь я собачья нянька.

– У меня в ресторане свой человек. Жаждет попасть к кому-нибудь в альфонсы, – щелкнул он пальцами.

Мальчики в жёлтых ботинках и белом картузе ели пирожки и держали в руках баночки Coca-Cola. Младший, в белом картузе, подбежал к ней и дал ей яблоко.

– Антоновка! – удивилась она и почувствовала себя дома, в России. – Вот ничего в России не изменилось за двадцать…

– …Двести лет, – перебил Вова. – А у вас есть муж? Или бойфренд?

– Зачем? Замуж не хочу. В понедельник улетаю.

– Доживём до понедельника, – вспомнил он фильм. – А вы давно за океаном были?

– Я там живу 20 лет. После университета на заработки полетели. Да, там время другое, – она мысленно унеслась за океан. – Кто уехал, так и живут там, думая, что здесь всё остановилось.

– Интересно живут. Но об этом поподробнее – за чашечкой вина.

– Чая.

– Понедельник – день тяжёлый, вдруг шасси не откроется. Тяжело пилоту после воскресенья взлетать, иногда садятся прямо на брюхо. Билет перенести можно.

– В принципе, можно. Но зачем? Время меняет отношения людей. Здесь и сейчас люди по-другому относятся друг к другу.

– Да, бросьте вы. Вам же здесь понравилось. Красиво же? Красота спасёт мир.

– Вы так говорите, будто не уверены. – Она протянула ему яблоко. – А что за старый дом, которому 200 лет?

– 165. Хотите сейчас выбрать студию там? Я взял. Могу её вам уступить.

Вове этот дом, прадед всем домам, нравился. Но там спуск к реке, бугор и в гололёд не посыпают дорогу. «Они наших баб увозят. Попробую и я увести», – затеял он игру и стал воображать, как зарождается любовь.

 

Глава вторая. Богатырь

 

Звонили колокола отдалённо, прорываясь сквозь шум машин. Павел, старший лейтенант полиции, поддерживал общественный порядок тут. Мелихово – тихое, приятное, хорошее место, душевное, тёплое. Время в его сознании сжималось, но всё виделось отчётливо, словно это было вчера. И вот у них уже дочка-школьница. Жизнь в таком движении, не успеваешь передохнуть, себя не помнишь.

Павлу позвонили, и он поехал на задание. Павел осмотрел квартиру и вышел на улицу, к подъезду. Из квартиры, где только что произошло убийство, лейтенант вызвал оперативно-следственную группу и теперь ждал их. «Цель, которую мы должны видеть, – это безопасность граждан. Это наши должностные обязанности», – крутились у него в голове слова шефа.

Потом закурил. Ждал группу. Вспомнил, как друг предложил ему попробовать поработать с ним. Он сам попробовал и остался. А друг ушёл.

Павел курил и смотрел вокруг напряжённым внимательным взглядом. Вдруг увидел: напротив, у дома – мужчина стоит. Его ровесник, но по школе он не помнил такого. Чужой? Павел наблюдал за ним минуту, две, три. Казалось, что тот тоже наблюдает за полицейским.

И Павел пошёл к нему. Тот поспешно свернул за дом в сторону железнодорожной станции.

– Стоять! – крикнул Павел.

Мужчина шёл всё быстрее и побежал.

Павел вызвал патрульно-постовой наряд на бегу. И подумал: этот и убил. И стал догонять. За домами мужик остановился, резко обернулся, сверкнул нож в руке хулигана. Угроза? Сопротивление? Нападение?

Машина за домом ехала с включенной сиреной.

Но он не оглянулся, расслабляться нельзя. Не спускать глаз с острия ножа.

Замер и бандит.

Машина проезжала, сирена стихала.

Павел вырвался из этого минутного забытья, кинулся на убийцу и выбил нож.

Это происходило с ним всегда очень быстро, реакция мгновенная, спасательная.

Привёл подозреваемого к дому, где произошло убийство. Приехал наряд, лейтенант передал им задержанного.

Время то сжималось, закручиваясь в тугую спираль, то отпускало. Как хорошо было утром в Мелихово – тихо, душевно.

И вдруг ему позвонила Анна, которая снимала кино в Мелихово.

И он после работы поехал к ней.

 – А мы приоритеты, ценности разрушаем. Правильное воспитание должно быть: все равны, и все друг за друга, – Павел говорил возбуждённо. – Каждый мужчина не должен пройти мимо, не обязательно, чтобы он был в погонах. Если человека бьют – остановись. На всё рук навести порядок не хватает у полицейских.

– По ком звонит колокол? На свадьбе по жениху и невесте, – Анна хотела снять напряжение. – Вы богатырь! Как решили стать полицейским?

– Пришёл и попробовал… и прижилось. Почитать, изучить историю хочется, а времени нет. Я охотник и рыбак. А порыбачить времени нет.

– А Чехова перечитываете?

– Читать нет времени. Себя-то не помнишь. Рязанско-калужско-лопасненские мы крестьяне. Дед половину Чехова построил, историю всех улиц знает. А мне времени не хватает съездить куда-нибудь, посмотреть исторические места.

– Чехов при трёх царях жил. В Мелихово спектакль «Чёрный монах» поставили.

– Чем старше становишься, тем интереснее история становится. Только времени не хватает. Я делаю своё дело, наше общее – безопасность граждан. Цель одна, которую мы должны видеть.

– А медаль «За отвагу» не носите? – Анна уже знала подробности из интернета.

– Считаю, что у каждого есть такой случай, за который можно наградить полицейского. Вот и мой сослуживец, Вячеслав Фадеев, водитель, который помогал задерживать убийцу, тоже герой.

– Сколько героев в Чехове! Кофе будете?

– Я пообедал.

– По-восточному.

– В турке… Можно.

Анна вспомнила Иерусалим и ждала, когда поднимется кофейная пенка. Как Раневская, привыкла она пить кофе и днём и ночью. Вот перед ней герой, хоть фильм о нём снимай. Чехов сумел же из таких простых героев создать полотно, картину, энциклопедию русских характеров. Прошло больше ста лет, а образы живут, отделились от самого автора и существуют.

– В Мелихове часто бываете? – спросила она гостя.

– Когда была моя свадьба, мы тоже в Мелихово ездили, как все молодожёны. Там уже колокол был. Звонили и мы. По аллее любви прошлись.

Теперь, когда опасность миновала, полицейский уже не был так уверен, как в ту минуту, – виновен ли задержанный, только суд может вынести приговор.

– Вы герой нашего времени.

– На войне – гибнут. Дали «Героя» – сильный человек. Там другое. Приказ, и за тебя думает командир. А родным что эта медаль? Что? Если человек погиб…

– Образ жизни человека из полиции... В чём героизм буден? – Анна весело глядела на богатыря, ей казалось, что он занимает полстудии. – Вы – богатырь.

– У нас есть должностные обязанности. Мы получаем довольствие за работу. Нормальный, адекватный, уважающий себя мужчина, находясь на моём месте, при исполнении служебных обязанностей, поступил бы точно так же. Я так думаю. Герой ли я? Как будто весь Чехов спас. Сложившиеся обстоятельства и правильные действия, вот и всё. Некоторые крупные убегают, и носик не высунут. Проходят мимо, думают: «А то начнутся проблемы». Времена поменялись.

– Как вы связаны с Чеховым?

– С городом? – спросил.

А потом посмотрел и как-то по-домашнему добавил:

– …Или с Антон Павлычем?

Так просто спросил, как будто это его коллега по работе или сосед.

– А как начинали? – улыбнулась глянцевой американской улыбкой Анна.

– Вот попробовал. И до сих пор пробую… Остался. Начало начал родительское воспитание. И отсюда правильное принятие решений. Деды, бабушки нас воспитывали. «Российская империя – наш край», – говорил дед. Я вырос с ним. Раньше все выйдут, растащат, если дерутся ребята: «Что вы здесь творите?». А сейчас нравственность и культура дворовая упали. У меня, конечно, глаза на лоб не полезут. Я по долгу службы каждый день вижу такое, что вам лучше этого не видеть.

– В общении – жизнь?

– Раньше воспитывались правильно на улице. Тебе просто на улице беспредельничить никто бы не позволил. И в обиду тебя не дадут, и если что, тебя на место поставят. Сейчас поменялось всё, взгляды другие. Вернуться нельзя. А заново подняться – не одно поколение нужно. Ребята есть хорошие, за ними будущее. Но много пострадавших молодых людей. Не понимают, как поступать. Не негодяев, а пострадавших. Мне ко всем подойти сил не хватит. Любой гражданин должен подойти и сказать: «Вы неправильно себя ведёте».

 

…Вышел Павел на улицу, а тут молодёжь собутыльничает.

– Не шумите и не распивайте спиртное на детской площадке, – сказал им строго.

– А то что?.. – спросил вызывающе сильно пьяный.

– Тихо, – остановил его другой, ещё не совсем пьяный. – Мы сейчас уйдём.

И вдогонку, когда Павел отошёл шагов на десять, услышал:

– Это мент.

Он мог бы ответить им. Ни в коем случае не раздражаться – негодование бесполезно, а одна хорошая насмешка, как в рассказах Чехова, легко меняет взгляд в зависимости от обстановки. Но это дело поэтов и писателей, а он командир группы быстрого реагирования. Его задача, чтобы эти насмешники жили в безопасности, и просто жили, не убивая друг друга, и чтобы колокол чаще звонил на их свадьбах.

 

Глава третья. Лев Николаевич и Антон Павлович

 

В Центральном Доме литераторов на церемонии награждения литературной премией Анна встретилась с элитой, считающей себя высшим сословием, Москвы. Работа над сценарием о Чехове двигалась, и ей теперь хотелось познакомиться с внуками и правнуками Льва Николаевича, который высоко ценил Антона Павловича.

Анна вышла из духоты большого зала в фойе, устланное красной ковровой дорожкой. В фойе ЦДЛ было празднично, шумно, словно после спектакля, и прохладно, работали кондиционеры.

Через десять минут заиграла музыка. Чюрленис. Выходили литераторы: уставшая комиссия со счастливыми и признанными лауреатами, критики с насмешливыми лицами и озадаченные литературоведы.

Лицо Владимира Толстого светилось победоносно, словно у хозяина гостиной. Ректор Литинститута Варламов говорил о чём-то с Евсеевым. У обоих писателей она успела взять интервью до награждения.

В нижнем буфете, как называли это кафе старые писатели, накрывали стол – один, длинный, как на свадьбе. Кинооператор Вова занял два стула, оставив на них сумку от кинокамеры и блокнот. Он помогал Анне, нося за ней кинокамеру и снимая те сцены, которые она посчитает нужным для фильма.

– Как высоко ценят литературу в России! Настоящая культурная революция! – она говорила громко сквозь музыку и праздничный гул, и ей казалось всё необыкновенным.

– Культурная революция? Во! Китайцы мы что ли? Озолотили толстой премией! – Вова завистливо усмехнулся, желая охладить её интерес, он, кажется, её немного ревновал. Он навёл камеру на Анну. – Славы! Славы хочу! Только ты дашь мне её.

Анна взяла его за руку. Но он отдёрнул руку и бросил в её сторону такой зловещий взгляд, что ей стало неловко.

Около них остановился пожилой журналист с редкой теперь, старинной деревянной тростью.

– Чего кричишь? Толстой ты что ли? Что ты написал? Одну книжку напишут, и славы им подавай! – громко пробасил журналист и стукнул тростью для важности. – Вы читали кого-нибудь из награждённых?

– Нет, – ответили хором и рассмеялись.

Николай увидел Анну и тоже подошёл. Вспомнил анекдот и принялся развлекать даму:

– «Штирлиц долго смотрел в одну точку. Вдруг перевёл взгляд и посмотрел на другую. «Двоеточие!» – догадался Штирлиц». – Николай, бывший военный, привыкший брать всё с боя, уверенно положил руку на её плечо: – У вас голос такой женственный, спокойный, уверенный, далеко смотрящий.

– «Искусство дает крылья и уносит далеко-далеко!» – Анна убрала горячую руку со своего плеча, за двадцать лет она от такой дружеской фамильярности отвыкла.

– А редактор кто у них? – усмехнулся Вова. Он разговаривать с сильными мира сего не любил на их территории. И, понимая, что хозяин издательства не этот редактор, подумал: «Навязываться – это не моё» и с усмешкой сказал: – Редактор – вторая жена.

– Наградили переводчиков и беллетристов. И причём тут Лев Толстой? – недовольно возмутился Николай.

– Не Толстовской, а премией «Поляны Красной» наградили, – ревниво сердился Вова. – Причём тут пароходы и поляны? Может тут промысел?

– Я был на промысле, – оборвал его старый Ефимыч.

– Литературном? – тихо спросил доцент Антонов, но его услышали.

– А! Привет, последний критик, – сказал Ефимыч. – А говорят, что ты умер.

Кто закусывал, кто рассматривал публику, но эта реплика всех заставила повернуться к их столику.

– Треску ловил. Трещоток добывал для советского народа. Суворин приехал к Чехову, видит, бедствует писатель, а с ним пятеро братьев и сестра. И говорит он Антону: «Это шедевры! Слушай, ты хорошо пишешь. 15 копеек за строчку буду платить». А потом его на Сахалин, чахоточного. – Ефимыч немного недослышал, и ему было неловко, он подумал: «С кем говорить? Пустые люди».

Многие знали Ефимыча по газете «Правда», его в своём кругу называли «правдист».

– Премию дали Сергею Самсонову. Написал, как «Держаться за землю». За три миллиона написал. И миллион дали на пятерых из короткого списка. По 200 тысяч – половина месячной зарплаты Вольфовича. Артёмову дали за его журнал. И забыли Бородина, – тихо напомнил критик Антонов. – Издатель Шубина протащила двоих широко известных только её узкому кругу.

Вова усмехнулся:

– А что такое три миллиона? Это ложка мёда в бочке дёгтя. Однокомнатная квартира в 50 километрах за МКАД. В Чехове, например.

Подошёл грузный сутулый пожилой Сиргиев, мрачно пожал руку Ефимычу и сказал ему:

– Пришли мне для журнала страниц 10. Я тебя поставлю.

– Какого журнала, Сиргиев? – ожили глаза Ефимыча.

– «Небожители подвала».

– Не знаю такого журнала. А ты слышал, как Толстой Чехова отбрил: «Сатирические пьески Шекспира так себе, а твои ещё ниже». Толстой умел!

– Альманах у нас, новый. А ты пришли, Ефимыч. Мы же старые друзья.

– Кто издаёт?

– Я издаю.

– А гонорар-то будет? Нет? Вот и живи. А всякой твари по паре. А табаку и сахару надо? – С серьёзным лицом Ефимыч изображал учителя из «Чайки». – Мы в эвакуации в Казахстане подмороженную картошку жрали, простите, господа нового сословия аристократов. Спасибо, свиньям не отдали. Так и выжили, спасибо хозяевам. А Чехов сам врачевал, сам помогал всем. А сейчас что происходит? Вокруг пустые люди, такую страну просрали! Пустые люди…

Правду про расслоение общества Ефимыч знал, но никогда не писал о политике: ни до перестройки, ни после.

Над грубым словом посмеялись.

– Это с какой стороны подходить. А сейчас авторы платят, чтобы их напечатали, – сказал Сиргиев, небожитель подвала, вспоминая наручники за абажуром на письменном столе в комнате у Ефимыча, и усмехнулся: узелок на память, чтобы, когда писал, то постоянно помнил, о чем можно писать, а можно и не писать. Он слышал, что правдист вывез из Анголы золотые слитки на венном самолёте.

Маститый писатель Сиргиев отошёл, горбясь, словно на плечах мешок со слитками. Он всегда думал об этих слитках, когда видел счастливого друга.

– Кто это? – спросил Вова, успев снять на камеру горбатого, заметив, что к нему относились небожители подвала как к бригадиру или пахану. – Кто, кто этот горбатый?

– Про собак пишет.

– Так у него собаки, что ли, небожители?

Анна заметила, что смехом в России не только сглаживают неловкую ситуацию, но и лечат друг друга. Это своего рода смехотерапия. Народная. Научились за годы перестройки смеяться, и теперь смеются над всем и над собой, над прошлым и над будущим.

– Я сценарист. Вот Игоря Волгина «Игра в бисер» меня интересует. – Вова заполнял паузу: – Чилийца читайте «Искусство воскрешения».

– О! Это наша Наташа! – поприветствовали подошедшую полную женщину. – Пирожки сюда! Как в Мелихово.

– Несла для бабушки, но увидела вас и соблазнилась. – Она с любовью посмотрела на Вову и поставила пирожки около него.

– А затмение на тебя не влияет? Пришла? Душечка-подушечка, – играл около неё с камерой Вова. – Самообман! Под бочок её. Всех любила. Отца любила, а он, как заболел, то оказался в тёмной комнате. Что за чулан для коллежского асессора? А почему любовь исчезает, как только объект исчез?

– Прогресс! – засмеялась молодая журналистка Татьяна.

– Ой, а «пустые люди» – это из Вишнёвого сада. Яша-лакей так оценивает народ! – Лиля играла перстнями на пальцах.

– А вы сколько раз невестились? – Смотрел левым глазом Ефимыч на Лилю, второй глаз не двигался у него, и, казалось, смотрел он на Анну.

– О личном – не будем, – Лиля остановила неучтивый допрос правдиста. – О литературе и литераторах можно. Они осознанно пошли на публичность. Это их профессия. Они знают, как реагировать, и на что отвечать, а что в свою литературную копилку положить.

– Вы, прям, как Тригорин говорите. – Николай придвинул бутерброды с «русской» колбасой к Анне и к себе, наклоняясь к ней, шепнул: – Люблю с жирком. А вы?

– Вот я люблю Волгу без Водолазовых, – резко сказал Ефимыч. – Миграция гадюк какая-то, опять в спячку впадём.

– У вас голос громкий, но противный, – бросил ему реплику Антонов.

– Плагиат! Плагиатище! – презрительно засмеялся Вова.

– В культуре, в литературе – всё плагиат. Профессора называют – это традиция. Чехов честно называет имена Шекспира, Пушкина, Толстого. А другие умалчивают. Позволяя профессорам устанавливать традиции.

– А Водолазкина «Лавр» вам тоже не показался? – спросила Анна, вспоминая, откуда она «правдиста» давно знает, до отъезда.

Ректор прошёл по кафе, как по литинституту, узнавая бывших выпускников, он отыскивал кого-то, за ним шёл Евсеев, тоже выпускник ВЛК.

Вова взял их в кадр.

После вина спорили за столиком все одновременно, Анна не могла уловить суть их разногласий. Угощение было скромным, не такое, как во времена Толстого. Однако ели, не стесняясь, всё, что предлагали.

– Я в прошлой жизни был женщиной, – Владимир жеманился, как нарцисс. – Художественная литература – вещь непредсказуемая, как женщина. Она должна пройти проверку временем. Поэтому премия не Толстого, а только его поляны. Вот накрыли же нам поляну.

– Прикинь! – возмутилась Татьяна, молодая журналистка, слушательница Высших литературных курсов у Гусева. – Три миллиона дали! А нас не замечают.

– Я Льва Анненского просил написать о моей книге, а он мне: «Я беру не только за то, что напишу, но и за то, что прочитаю», – тихо, словно сам себе, сказал Антонов. – А если бы Лев Николаевич брал за то, что читает. Одной этой сонаты достаточно, чтобы остаться в литературе. А «Крейцерова соната» была запрещена цензурой в 1890 году. Убил жену, его оправдали – вот и весь сюжет. Что тут читать? Детектив, – произнёс Антонов. – Александр III, после встречи с женой Толстого, разрешил печатать. А Рузвельт Теодор, президент США, лауреат Нобелевской премии, запретил.

Анна отпила глоток вина, встала и дерзко глянула на собеседников:

– Рузвельт боялся восстания женщин, что они поднимутся против мужчин. Значит, читал, если запретил. Вот вам и демократия.

– А ваш президент читает?

– Трамп или Путин? – Антонов разглядывал на её белых брюках пятнышко. – Захотели сословия перетасовать, как колоду карт. Миллиардеров и чиновников в высшее сословие, а учителей и врачей в низшее, как обслуживающий персонал. Из купцов только Лопахин мог перейти, подняться. Скрипач Крейцер, камер-виртуоз, похоронен на кладбище королей, – вдруг сказал Антонов. – Он основал современное французское государство. Был при императорском дворе Наполеона.

– Пустые люди, – сказал по-стариковски Ефимыч и обвёл одним глазом всех.

– В 1890 году американская почта запретила рассылку газет с отрывками из повести, – опять сказал Антонов, глядя на Вову долгим взглядом, словно пронизывая его. – Говорят, вы знаток женской психологии? Вы были в Японии у гейш? Что там за архетипы женщин? Решили повторить подвиг Чехова? Что такое женщина, не решил ни один писатель. «Только одно и симпатично в ней, а именно то, что она производит на свет таких милых, грациозных и ужасно умных душек, как мужчины. За эту добродетель простим ей все её грехи». У Чехова, из письма, мы знаем. Хотя я против публикаций того, что не стал бы предавать на суд публики сам автор.

– Это наши были, дочь и мать, – буркнул Ефимыч, погруженный в воспоминания. – Гнев ревности спровоцировал убийство. А теперь это читают в школьной программе, – ворчал он.

– Людвиг Бетховен посвятил французскому скрипачу «Крейцеру» сонату, – говорил Антонов.

– Я редактор «Литературных знакомств». Профессор Института мировых цивилизаций. А мама была профессором МГУ. – Лиля положила на столик альманах. – А вы кто?

– Читатель. 86 лет читаю. Женщина – это кошка под дождём. В отеле было только двое американцев.

– Люблю Хемингуэя! – Лиля приятно улыбалась.

– Если любовь как вдохновение многократно овладевает нами, и мы, писатели, инженеры человеческих душ, это восхваляем, то что же тогда брак с венчанием? – возразила Наташа. – В «Крейцеровой сонате» муж не переносил в жене личность. Своего рода Пигмалион. Женился-то на бедной. Ваять хотел. Не получилось – разрушил, сжёг, убил. Быдло, а не человек.

– Глина затвердела. Жесткая форма не поддаётся ваянию. – Ефимыч достал из пакета свою водку, налил себе и опять спрятал бутылку.

– А почему оправдали Позднышева? – Анна хотела слышать всех.

– Так он же был председателем, – Лиля улыбалась. – И потом «Домострой» никто не отменял.

– Председатель чего? – рявкнул Ефимыч. – Предводитель дворянского собрания. Вот его же присяжные его же и оправдали. Читать надо!

И вдруг кто-то большой и тяжёлый упал на столик вдалеке, потом скатился между столиками. И лежал тихо. Никто к нему не подходил.

– Антон Павлович говорил мне, что беззаветно уважал Льва Николаевича. А «Крейцерова соната» – это не его сюжет. Тут Достоевский нужен был. Высказать свои мысли «я знаю, как делать надо» через персонажа – это слабое место. Важность замысла до крайности возбуждает мысль, – глаза Антонова странно сверкали на очень бледном лице. – Вот, в Москве «Крейцерова соната» имела успех, ходила в списках по рукам.

– А я «Воскресенье» прочёл залпом, когда ещё работал в «Правде». – Ефимыч потёр больное колено. – Перо ухватистое.

– Вы, Ефимыч, без цитат говорить не можете. Писать, писать, а потом взять и свалить на текст из Евангелия, – пожал плечами Николай. – Это уж очень по проповеди.

– Вот, когда я учился в школе для мальчиков, Достоевского у нас не было. А за тунеядство – сажали. А сейчас – пособие. Разврат это. В такой стране, как наша, не может быть безработицы.

– Варламов – талант! Как о Платонове написал! Я читал, не отрываясь. Всё из архивов явил миру. А вот выходит, что он и мне изменил, когда в ректора ушёл. За чиновничьим столом разве напишешь «Степь» или «Войну и мир»? – спросил Николай, трогая Анну за локоток.

– По телеку Путин не похож на самого себя, – сказала Анна. – Я общалась с ним до Америки. Маленький, худенький, молчаливый. И всё время улыбался. Ничего не сказал, а впечатление произвёл. Я в Испании только о нём и говорила.

– Где же эпохальное событие произойти могло, в Испании?

– На книжной ярмарке ВДНХ. Он стоял и слушал, я ему всю программу изложила, как работать с литераторами, как важна поддержка культуры.

 – И что? Руку полгода не мыла? – Молодая журналистка Татьяна писала не только статьи, но и стихи, и уже имела несколько наград и дипломов.

– А что? Придёт второй Наполеон или второй Пушкин? И всё сначала, – громко засмеялся Николай.

Человек под столом пошевелился и попытался встать, качнув столик за ножку.

– Хотите анекдот? – спросил Николай.

– Живёте – вот и анекдот, – посмотрел каким-то потусторонним взглядом Антонов. – Ни Гитлера, ни Наполеона природа больше не родит. Успокойтесь. Не повторяется матушка на злодеях, а гении будут и есть среди нас, а мы их не узнаём. Носимся с модными Насекомыми, Прилипалами, Улиткиными. А гений сидит в Россоши.

Телефон, поставленный на вибро, настойчиво тряс Анну. Она вынула его из кармана. Звонил далёкий друг. Она отошла от столика, сказала, что занята, говорить не может. И что у неё всё нормально, когда вернется – не знает пока.

– Критики нет. Боятся, что народ голову поднимет и придется миллиардами делиться, – возмущался Антонов. – Вот писателям гонорары не платят 20 лет. Из профессионалов в любители перевели. Нет такой профессии – писатель и критик! Живите, на что хотите! Писатель – это правда народная?

– Антон Павлович ездил в Ясную Поляну ко Льву Николаевичу на обеды, как мы сейчас к его внуку, – заметил Николай.

– За литературным благословением, – перебил Антонов.

– И маленьким литератором быть приятно, – серьёзно сказал Вова, не теряя чувства юмора.

– За общением ездил, – завелась, возмущаясь, Анна. – Чехов к нему как к мэтру, мастеру, боссу. На поклон таланту более мощному.

– На своём тарантасе? – засмеялся и подпрыгнул, слегка пьянея и уже выстраивая какую-то картину Вова. – Я снимаю, господа. Говорите умно и громко. Дубль-2!

– Любовь – это вдохновение, оно приходит ниоткуда. Это какой-то экстаз «Святой Цецилии», – Николай всё ближе льнул к Анне.

– А Толстой пережил его на шесть лет, – грустно сказал старый правдист. И вдруг начал оглядываться. И закричал. – А где рыхлый? Где же он?

Подошёл большой и очень полный с длинными седыми волосами, какой-то новый Пьер Безухов.

– Поехали, музыкант! Поехали из этой богемы! Тут нет литературы, пустые люди, небожители подвала! Такси мне! Где ты был? Горбатый? Поедешь с нами? Горбатый, последний! – правдист закричал и рассмеялся, вспомнив фильм.

И, грузно опираясь на трость и на руку нового Пьера, захромал на выход.

– И мне пора уже на электричку, а то потом такси брать, – спохватилась Татьяна. – Везде я одна.

– Ты не одна, – тихо сказал ей Антонов, – ты с Богом.

 

* * *

Утром в воскресенье Анна пошла к роднику. Петляя по переулкам и овражкам, наконец, вышла к полуразрушенному храму Святителя Николая. Окна, как глаза из прошлого, из мёртвой метровой толщины кирпичных стен. И ей показалось, что и она, как разрушенный храм. В пятидесяти шагах от церкви – остов храмовой кладки из багрово-серого кирпича, ставшего полосатым от грязи, как столб верстовой в музее писем А.П. Чехова. Вышла на аллею высоких скромно-молчаливых, как послушницы, елей.

За елями – медвежья желто-бурая трава и две старые сосны с раскидистыми ветками.

Дальше – светлая поляна. Трава поблекла среди осыпавших листву кустарников, но всё ещё протягивают маленькие листочки ладошками вверх – это земляника. Вот даже в осени есть что-то весеннее.

Тишина. И словно рыбка в воде плещется, журчит родник. У подножия деревянного креста – белые хризантемы. Деревянная икона Святителя Николая.

Умылась, напилась с ладони. Набрала в пластиковую бутылку. И пошла вверх по ступенькам. Вдруг оглянулась – захотелось закрыть воду, как кран водопроводный.

 

Глава четвёртая. В сквере Чехова

 

Анна, поселившись в студии на первом этаже пятиэтажки, которую, как говорили, построили 165 лет назад, чувствовала себя как бы в том времени.

Дом из красного пяточного кирпича выглядел странно, чудаковато, из другого времени, словно сирота. Она шла через сквер, осыпанный листьями. «Измени отношение к вещам, которые тебя беспокоят, и ты будешь от них в безопасности», – вспомнила поучения режиссера. И оказалась среди двухэтажных домов из советского красного кирпича.

Код двери подъезда не сработал, вторая дверь не открылась. И Ольга Юрьевна сама вышла к ней:

– Быстрей заходите, а то я босиком.

В квартире на первом этаже дверь из кованой решетки. Большая собака выскочила и, тыкаясь мордой то в руки, то в лицо, обнюхивала с какой-то неподдельной собачьей радостью.

Анна подала ей кисть тыльной стороной.

Собака лизнула руку и бросилась лапами ей на грудь. На задних лапах она была почти с нее ростом.

– Место, Элис! – приказала хозяйка.

Элис прыгнула на диван и, виляя хвостом, развалилась.

– А что вы хотите узнать? – Ольга Юрьевна поглаживала собаку. – Я всё написала в книге и о папе, и об усадьбе. Он настоящий подвижник!

– Чехов остался бы в России после октябрьской революции, как вы думаете?

Хозяйка не спешила отвечать, гладя ухо собаке:

– После известных событий начала XX века Книппер-Чехова сначала уехала за границу, потом вернулась. Они надеялись. Но потом глаза открывались у них на то, что происходило на самом деле.

Анна подумала, что это она уже знает, но спросила в надежде услышать что-нибудь новенькое:

– Кто «они»?

– Сын младшего брата дожил до 1973 года. Художник. У него был сын «человек дождя». Но рано умер. А Сергей Михайлович остался тут, пережил репрессии. Работал художником во МХАТе. Похоронен там, где и его дед, на Новодевичьем. И оборвалась родовая ветвь, а было у него пятеро братьев и сестра

– Мария была учительницей, как и брат Иван, – Анне нравилось, что в семье были учителя, ей хотелось сравнить то время и это через образ учителя. – Вот писатель и создал архетип учителя того времени, опередил самого Карла Юнга: «Если бы люди больше осознавали, каким строгим универсальным законам подчиняются даже самые дикие и произвольные фантазии». А Фрейд…

– Сестра замуж не выходила и детей не имела, – перебила Ольга Юрьевна, чтобы не отклоняться от темы. – Брат Михаил закончил юрфак, а брат Николай был художником. У Ивана был сын Володя, стал актёром и застрелился. У старшего брата Александра-литератора был сын Михаил, женился на Ольге, племяннице супруги Чехова, но в 20-е годы уехал от неё в Голливуд, где учил мастерству Мэрилин Монро.

Собака спрыгнула с дивана и опять бросилась облизывать гостью.

– А где ваш Бром Исаевич?

– Это мамин. Она приехала из санатория и забрала. – Анна гладила собаку осторожно. – Ольга Юрьевна, а вам не хотелось переехать в Москву?

Профессор сидела на босу ногу, в ярком ситцевом халате. (Яркие ситцы из Лопасни?) Почтенность важной дамы, которая была на презентации своей книги, куда-то делась.

– Мой муж – профессор в Серпуховской академии. Электричками добирались до работы. Я – на север, а он – на юг. Поэтому вопрос о квартире в Москве не стоял. Но, когда сын стал ездить в Москву: два часа туда и два назад, то через два месяца попросил снять квартиру в столице.

Несмотря на любезность Элис, хозяйка отправила её за закрытую двустворчатую дверь.

– Как вы считаете, сильнее написано у Новикова «Голомяное пламя» или у Личутина «В ожидании чуда»? – гостья заговорила о современной литературе.

– Я современных не читаю. Что можно сказать после Толстого или Золя? – звенела непонятная нотка в голосе хозяйки. – Я нашла в институте себе тему «Осоргин. Русское зарубежье». Выслали его со всем эмигрантским корпусом на «философском» пароходе. Сегодня я заслуженный почетный осорговед. Девятитомник издали – так приятно было. Зашла в электричку – все читают. Я работала, я зарабатывала. А сейчас…

Анна продолжала свои вопросы:

– И Чехова бы выслали на «философском» пароходе?

– Дед его Егор был крепостным крестьянином. Его род из народа. Дед Егор выкупил Павла и двух других сыновей, себя и жену, а на дочь денег не достало. Взмолилась мать, и отдал воронежский помещик матери дочь ее: «Бери задаром! В приданное к твоей семье, на нее землю все равно не дают». Так что Бунин и Чехов – земляки, в каком-то смысле.

Вдруг Элис выскочила из двустворчатой двери, залилась радостным лаем, запрыгнула на диван и давай опять целоваться по-собачьи, не разбирая, – куда попадет.

– Папа тебя выпустил? – Хозяйка так мягко произнесла «папа», что гостья невольно оглянулась. Хозяйке нравилось, что Анна не боится собаки. Обычные ее гости долго рассказывали о своих страхах и нападении Элис.

Названный папа не показался за выскочившей Элис. И Элис радостно тыкалась мордой.

 – Книппер-Чехова – моя крестная, – с гордостью сказала хозяйка. – Она помогала музею. И семья Сергея Михайловича тоже передали много личных вещей Антона Павловича. Музей духом наполнялся с каждым экспонатом. Атмосфера была, будто Антон Павлович только что вышел.

– Удивительно! Вы выросли в Мелихове! – радовалась своей находке Анна.

– Да, но рядом с Толстым он скромный, как говорят чеховеды. А про моего отца говорили, что он научил экскурсоводов говорить не на птичьем языке. Наш мэр чай пила здесь с нами, мы тогда говорили о проекте будущей книги. Папа рассказы его знал наизусть. И просил больше цитировать, когда гиды работали.

– Как сказал, кажется, писатель Варламов, что Чехов еще нашим временем не прочитан, – вспомнила Анна встречу с Алексеем.

– Кем-то прочитан, кем-то нет. Надежда жила в нём перед известными событиями начала XX века.

– Перед революцией?

– Мы теперь это так не называем.

Собака вновь кинулась облизывать руки, стремилась лизнуть лицо гостьи. И хозяйка вновь проводила Элис за дверь.

– Мой мир – Мелихово. Там осталось мое детство. Там красиво. Однажды из Бородина садовница тётя Поля приехала. Там, наверное, совсем не было чего есть. И золотые руки у неё были, и рассказывала так, что все писатели возле неё падали, складывались. Они пытались записывать, но плавность, образность русской речи была недоступна им. Эмоционального сопереживания не было у них, чтобы запечатлеть простой сказ садовницы.

Гостья слушала и записывала.

– 30 лет кабинетом моего отца был кабинет Антона Павловича. А моя спальня – комната Марии Павловны – сестры Антоши. Окошко её – это и мой мир был. Благоухающие цветы. Утренняя, вечерняя волна ароматов. Сидели вечером на террасе перед клумбой. Играли на рояле. Птицы пели. Появлялись звезды. Павел, отец Антоши, высвистывал партию скрипки или виолончели. Эти птицы, эта красота! Теплое чувство. Там теперь повесили доску в память папы моего.

Вдруг собака со звонким лаем вновь выскочила к ним.

– Элис, что это тебя папа опять выпустил? Ты, наверное, ему мешала? Или тебе хочется нас слушать?

Собака как волчок кружилась. И казалось, кружилось вокруг неё всё: и картины, и книги, и шкаф, и хозяйка в ярком ситцевом халате. Словно крутил кто-то лодку в водовороте Лопасни, а лопастей не было, чтобы выгрести к берегу. Так и сидели без вёсел, куда вынесет вода.

– Наш мэр чай пила здесь с нами, мы тогда говорили о проекте будущей книги. В Мелихове корова была, которая ходила сама по себе, и на усадьбу заходила. Таксы в музее не на чеховской усадьбе, а на земле Кувшинниковых. Модно теперь: потереть – и будет вам счастье. Вот и трут им носы.

– Корова? – Анна по-детски засмеялась, вспомнив школьное сочинение одного мальчика: «Корова – это большое-большое животное с четырьмя ногами по углам». – Элис – это девочка? – Гостья, обласканная собакой, счастливая этими удивительными минутами, казалось, не хотела уходить.

– Хоть это и девочка, но щенков у нее не будет.

– Что за дружелюбная порода такая? – Гостья протянула Элис руку, но собака лизнула лицо. Рассмеявшись, Анна погладила собаку. – Приветливая!

– Бойцовский терьер это.

– Бойцовский? – Гостья стёрла со щеки поцелуй терьера.

– Как воспитать…

– Ага.

– Папа, ты почему Элис обижаешь? – нарочито громко произнесла хозяйка.

Но он так и не показался из спальни-кабинета.

 

Анна шла через сквер. Осень уже властвовала над природой. Рябиновая аллея горела яркими оранжево-красными гроздьями. «Рябинник какой-то», – подумала она и стала вспоминать, есть ли в текстах рябина, чтобы использовать в фильме. Алые живые самоцветы. Алмаз, рубин, благородная шпинель (лал) – её легко перепутать с рубином). Вот Джон подарил ей браслет из шпинели, клялся, что это натуральный. Но оказалось, имитация.

Благородная натуральная рябина горела на солнце самоцветами. А молодая трава под рябинами по-прежнему веселила глаза прохожих. И вдруг к ней подошёл мужчина, высокий, прямой, худощавый, лет семидесяти.

– Здравствуйте, Анна, вы меня не помните?

– Да, конечно. На «Роднике», на литобъединении. Вы ведь тоже художник.

– Мои картины в Германии. Я поэт. Я к ним хожу уже тридцать лет. Пока не выгоняют, там все гении. Напишите обо мне книгу.

– Я сценарист.

– Обо мне уже три фильма. Я скульптор. Мои скульптуры увидите, если будете ездить по историческим местам. У меня машина, я могу вас отвезти, куда хотите. Искусство сближает. Пойдёмте ко мне в гости, я вам всё покажу.

– Сейчас? Простите, как вас зовут?

– Владимир Амоков. Я врач. Был начальником госпиталя в Германии.

– Владимир, а вы здесь давно? А родились где?

– В селе Нукуты. А учился в Бурятии. Я один был у родителей, любви мне много дали. А в Кызыле я медучилище закончил.

– А язык бурятский знаете, медбрат?

– Только понимаю немного. Потом мединститут закончил. С кем учился в школе, те – кто в тюрьме, кого убили, кто спился. Я один вышел в люди. Мать завучем была. А вы где остановились?

– В доме, которому 165 лет. В Ровках.

– Недострой? Один дом новый в Серпухове сломали… до основания. Слышали?

 – О, Владимир! Это целый сериал можно снять о людях перестройки. Это же целая революция была тут.

– Да какие они новые? Они уже все старые.

– Но дом-то не виноват. Стены метровые из красной глины, не сломают. Там бывал Антон Павлович.

 

Глава пятая. Давидова пустынь

 

Анна решила отправиться в Давидову пустынь по следам Чехова, это был его участок как врача.

Утро. Космы седых туманов, словно облака, спустились ночью на землю, и теперь их трепал, разносил ветер по овражкам.

Ехали быстро, и, казалось, словно земля перевернулась, и они над облаками. Это было так непривычно, что Анне вспомнилась «Туманность Андромеды». За рулем – дочь художницы Тамары, такая же маленькая с носом-пуговкой. Мать и дочь сидели впереди.

– Всю ночь волк выл, – жалуется Анна на грусть свою.

Молчат дамы, их жизнь в двухъярусном особняке ничто не омрачает.

– Выл, выл… – вздохнула пассажирка за их спинами. – Темнота, и волк воет.

– Волк? – наконец реагирует Тамара, вполоборота бросив взгляд назад. Там сорокалетняя женщина, а голос как у ребёнка.

– Там, за домом нашим – лес и река. Петух в четыре часа поёт, орёт, кричит. Сегодня живёт, а завтра голову вон – в суп. И ворона громче всех птиц: кар-кар. Что за птица, как зверь с крыльями. Дико, одиноко. И волк.

– Переплыл что ли волк? – без иронии, но и без доверчивости переспросила художница, удивляясь серьезности. Ей кажется, что все ещё в полусне, и рассказывают сны.

– Волк… – послышался с заднего сиденья вздох. – А потом в окно ко мне волчата царапались и скулили. И хором выли… всю ночь.

– Волчата?

– Я слушаю, слушаю полчаса, час. Они скулят. И жалко, и жуть. И уши под подушку прячу. А потом встала, свет включила. А они, подвывая, поскуливая, царапают окно. А подоконник из железа. Вышла. Дверь на улицу приоткрываю. А они маленькие, как щенята. Хорошенькие. Я их зову: птц-птц, на-на. Хочу щенка взять. Рукой приманиваю. Один входит, а за ним другой. Я взять хочу, а они – юрк за дверь. Прячутся от меня, а сами поскуливают. Замерзли? Или мать ищут? Я посильнее приоткрываю дверь, один входит, косолапый, а второй – на порожке застыл. Я дверь прикрываю, а он как завизжит. Я вскрикнула, – они исчезли. Дверь прихлопнула. И опомнилась, словно проснулась. Тень от дома, а в тени от дома – тень от машины и луна, как жёлтый фонарь.

– А в квартире кто?

– Никого.

– Я бы никогда не вышла, – оглянулась художница, потирая мизинцем нос-пуговку. Что-то ей в этой женщине нравилось: детскость какая-то и игривость.

– А они опять к окну и скулить. А дом старый, окна низкие.

– Волчица была с волчатами?

– Ну, да. Из леса.

– А потом что?

– А потом пришёл.

– Кто?

– Антон Павлович.

– Ой, и мне тоже сегодня снился доктор. Молитвы просит. У него родных не осталось.

– Это был не сон, – вздохнула пассажирка и взялась руками за переднее сиденье.

– В некотором царстве, в некотором государстве нашествие волков. А может это была собака. А лес где? За рекой?

– Везде. Лопасня в пятидесяти метрах.

– Переплыли. Нашествие их возглавлял Антон Палыч. «Неистово воют гиляцкие собаки. И зачем я сюда приехал?». А вот дуэт волчат, такое не встречала. А вы тоже стихи пишете, как моя мама?

– Сценарии пишу.

– Для кино? Как интересно, вы подумайте!

– Из подъезда бегом в квартиру. А там – пустота.

– Вам и из дома выходить не надо, сюжеты к вам сами приходят, – засмеялась Тамара.

Машина остановилась. Приехали. Монастырь возносил ввысь золото креста. Кто-то краски оранжевого и желтого смешал, чудным образом расписывая древние стены.

– «Если приедете, съездим вместе к монахам. Около меня монастырь – Давыдова пустынь», – цитировала Тамара. – Вот приехали.

Вышли из машины, крестясь на купола.

В храме дьяк с кадилом обходит древние иконы. Дамы, опоздавшие, вместе с прихожанами сторонятся и поворачиваются лицом к нему. Весь люд склонил смиренно головы: поющие, вопиющие, взывающие и глаголющие.

Исповедь принимает старец Макария, сидя, пред ним Анна, как все, опускается на колени.

– Трудно живешь? – старец смотрит на её руки и вглядывается в глаза.

– Трудно.

Он о любви не говорит, и о вере не говорит, и о посте. Он просто спросил: «Трудно?», и от этого слёзы навернулись, верить и молиться хочется.

Причастие как сон, и исповедь в душу запала.

И колокольный звон. И видно, и слышно, как луч утреннего звука отрывался от земли и поднимался над Лопасней как луч солнца, зовя ввысь.

 

Дочь Тамары ушла работать в монастырскую библиотеку, и потом повезёт паломников, она гид. В обед пригласили в трапезную. Дети сидят за длинными столами, а родители стоят рядом. Все в тишине слушают наставления настоятеля.

Покормив детей и покушав сами, родители остались мыть посуду.

А колокол зовёт на улицу, увидеть небо и осенние горизонты лопасненские, ведь Давидова пустынь высоко над рекой, видимо за эту высоту – словно всё на сцене, и любил её Чехов.

Перед свечной лавкой на улице – птичья трапезная: монастырские хохлатые воробьи, синицы и зеленушки склевывают зерна. К ним за решётку протягивают клювы лесные воробьи. Анна, как воробей, поклевала на трапезе послушников. Птиц-зеленушек она раньше никогда не видела, знала только, что грибы такие есть: упругие, их долго отмывать нужно под струёй воды, чтобы на зубах песок не хрустел. А тут летают грибы-зеленушки.

На воздухе от осенней прохлады захотелось горячего чая, и Анна вернулась в библиотеку. Тут предложили посмотреть книгу в полстола – «Земля Лопасненская».

Обе женщины работают за компьютерами.

– Звонит наш старый колокол неважно, глухо. Когда здесь, у нас поднимали колокол, говорят, что разбили его, – поясняет текст книги Тамара. – Место, где монастырь, похоже немного на Святые горы. «Красивая Давыдова пустынь – туда бы мы поехали вместе к монахам чай пить».

– Можно после причастия прикладываться к мощам и целовать руку батюшке? – спросила гостья, глядя, как Тамара в длинной юбке домотканого стильного образца ходит по библиотеке, как по дому.

Тамара включила чайник.

– Всё можно с благословения батюшки. Заварим чай с травами, – улыбается и шутливо добавляет: – Мама так волшебно это делала, когда жива была. Она – пуговка – на ней держалось всё.

Чайник, обыкновенный электрический китайский, закипел. Заварили травы.

– Какой душистый…

– Монастырский.

И начался пир. Булка большая монастырская. Сметана такая, что ложка стоит.

Женщинам тепло и как-то по-особенному хорошо в тихой обители мужского монастыря.

 

Глава шестая. Сон

 

Анне нравилось жить в старом доме. Она искала подтверждения в книгах и в интернете, что Антон Павлович здесь бывал. Читала то, что он написал в Мелихово. И погружалась в художественный мир писателя всё глубже. Он показывал отношения людей, именно отношения, и это интересно было ей.

«Вот ведь, – думала Анна, – молодые и пожилые из разных стран приезжают посмотреть, как жил Антон Павлович, когда писал «Чайку». А Антон Павлович был прост, лечил людей, сам из мещанского сословия».

Вероятно, как казалось Анне, он понял, чтобы иметь клиентуру в высшем сословии, нужно быть им подобным, равным, интеллигентным. Интеллигентность – это часть его профессии, это новая, другая этика. Ведь Иисус тоже был врачом в глазах современников его. Какая-то гравитация любви. Один крутится вокруг другого, другой вокруг третьего. Что за гравитация отношений. Между высшим сословием и низшим существует водораздел не из богатства и привилегий, а что-то другое, более важное, то, что верующие люди называют своим богом. Между высшим сословием и мещанством – прослойка, хрупкая, трагически незащищенная, – это интеллигенция. Интеллигент не осуждает проституток, воров и даже убийц. Он их понимает, он сочувствует им. Но как существовать среди них?

Анна хотела не просто понять, а показать смену элит, сословий, предпочтений. Нужны такие образы, как многогранные зеркала, которые отразили бы разные грани человеческой натуры. В человеке есть всё, и она хочет повернуть Чехова лучшей стороной к зрителю, но без сентиментализма и романтизма. Ребёнку из благополучной семьи не надо изобретать велосипед нравственности, он садится сразу на машину и едет, зная все правила поведения, как правила дорожного движения. А тому, кто вырос в нравственной нищете, приходится или уподобиться среде или выработать для себя нечто новое, что соединяло бы его и высшее общество. Так, видимо, рождается подлинный писатель со своим миром. Сила и бессмертие его в том, что он не выдавливает из себя народность. Без Толстого сложно понять Чехова, и она решила ехать в Ясную поляну.

Чехов между Львом Толстым и Буниным, он явление ещё не освоенное, целинное, благодатное не только для русской литературы: «В человеке должно быть всё прекрасно…». У Чехова каждый прав, потому что у каждого своя правда. Автор не встаёт ни на чью сторону в социальной битве за место под солнцем. Он, как мудрый пришелец, не участвует в дележе. У каждого своя правда – это всегда ново. А в советское время внушали, что «правда» одна на всех.

Вечер. Горячей воды нет. Хотелось спать, но также хотелось принять душ. Она сжалась в комочек, как в детстве, и уткнулась в подушку, прикрывшись пледом.

Вдруг потянуло сквозняком, дверь слегка шаркнула.

Светил фонарь на парковке, и свет неясный, со странной тенью, проникал в студию.

– Он не хочет рвать на части несшитый хитон, – сказал мужской голос.

– Несшитый? – переспросила она. – Это здесь как-то неуместно. Это не Голгофа.

– В литературе всё уместно.

– А вы читаете Чехова?

– Я читаю Лотмана. Вам это имя что-нибудь говорит? Он писал о Пушкине. Вам знаком его «Кодекс гордости»? – ответил кто-то у двери. – Думай о них всё самое плохое, презирай их самым вежливым способом, будь холодна со всеми.

– Вы родились утром или вечером?

– Вечером.

– Вы технарь. На машине приехали? У нас автобусы после шести не ходят. Темно.

– На самокате. Можно его занести, а то обворуют.

– А я утром родилась. Это откуда, про кодекс чести?

– Из Пушкина, – сказал голос.

– А вы кто? – вскинула она голову.

– Доктор Чехов. Вызывали?

– Я? Да. То есть – нет. Как-то так.

– Валерьяновые капли принимали?

– Нет. Я фильм делаю. О Чехове. А вы кто? Вы так похожи на Антона…

– Антон Палыч. Вы же видите, я – не Пушкин. А что важнее для фильма: архивы или жизнь?

– Я хочу оживить Чехова.

– Оживить? Меня? Зачем?

– Чтобы его книги читали. – Она хотела встать, но он жестом показал – сидите.

– Вы были учительницей, это вам мешает писать.

– Вы думаете? А быть врачом не мешало вам писать? Пушкин пишет письмо брату Льву в двадцать два году.

– Молодость. Там столько амбиций, гордости.

– Кодекс греха, вы хотите сказать? В этом письме прообраз Онегина? – поспешно спросила она и села на диване. – Николай I предложил Пушкину должность историографа, открывая ему доступ во все архивы. С этого началась «История Петра I».

– Лотман? Я не понимаю его. Гений Пушкина влияет не только на эстетику, но и на этику. Русская литература – это не инструмент, а живая этика, запечатленная в слове. Пушкин создал национальный образ русского народа, как Шекспир – английского.

– Вы читали Лотмана? – рассмеялась она, обнимая подушку. – Но тогда его не было!

– Я читаю всё, что печатают на русском. Я объяснял это брату в письме. Но тот не может понять. Я был ироничен, а смех обжигает. А брат, как оторванный листок, падает пьяный и цепляется за чужие руки-ветки. Я понимаю. Пьянство – это усталость, нервы, болезнь. – Он стоял у двери. – Я по капле раба выдавливал.

– Кто? – со жгучей насмешкой спросила Анна. – Антон Павлович никогда не был рабом.

– Я внук крепостного, который выкупился из крепостной зависимости. Никогда не отвечай оскорблением на оскорбление, – ответил он. – Понимание без угодничества, без слюнявой жалости, без осуждения. Полное принятие. Это преображение произошло во мне после поездки на Сахалин. Когда там открылась бездна унижения, оскорбления, обесчеловечивания. Это было до Мелихова. А на Лопасне я осмыслил всё, время соединить прошлое и будущее в своих сочинениях.

– Через подобное обновление, преображение души и рождается, видимо, гений, – сказала Анна и проснулась. – Дело жизни – это кино. А на что жить? Это другое.

Потянуло сквозняком.

С подобными мыслями Анна заснула после чтения повестушки, как называла она «Чёрного монаха».

Она хотела включить свет. Но подниматься не хотелось, словно она в лодке.

Вдруг свет озарил комнату, и Антон Павлович с непокрытою седою головою, босой, скрестивши на груди руки, пронесся мимо и остановился среди комнаты.

– Отчего ты не поверила мне? – спросил он с укоризной, глядя ласково на Анну. – Если бы ты поверила мне тогда, что ты гений, то эти два года ты провела бы не так печально и скудно.

– Дети должны быть лучше своих родителей, иначе нет смысла в цивилизации, – сказала она. – Типы людей остаются прежними сотни или даже тысячи лет, меняются отношения между ними. Вот это и интересно, то, что находится в вечном движении, в отношении. Гравитация. У бедных просить легче, чем у богатых? – усмехнулась Анна.

– «Писатель должен много писать, но не должен спешить». «Мой совет: в пьесе старайся быть оригинальным и по возможности умным, но не бойся показаться глупым; нужно вольнодумство, а только тот вольнодумец, кто не боится писать глупостей. Не зализывай, не шлифуй, а будь неуклюж и дерзок. Краткость – сестра таланта».

…Анна встала, подошла к окну. Сигналила машина, словно сирена. Но никто не выходил. Утром собралась в Мелихово – продолжая работать над фильмом, ей нужны были новые сцены.

– Можно присоединиться к вашей экскурсии? – спросила она гида.

– Присоединяйтесь.

– «Прав тот, кто искренен», – Анна, негромко напевая, отошла. Нужно было обдумать следующую сцену в фильме: «Это все равно, что говорить о декадентах с половыми». Но социальная лестница перевернулась, перестроилась, теперь в половых или в кучерах-таксистах можно встретить поэта с литинститутским образованием. «При одной мысли, что я должен уехать, у меня опускаются руки». Чехов часто выезжал в Москву, и с Буниным познакомился там.

Анна замолчала, но внутренний монолог не остановился. «Мелкопоместное именьице Мелихово, которое купил Чехов, находилось в 15 километров от станции Лопасня. Он купил усадьбу за глаза, даже не осматривая. Мечта его жизни – заниматься садом. Большие венецианские окна, дом с тамбуром, чтобы не дуло, с камином и большим турецким диваном. «День тянется как вечность. Живешь как в Австралии, где-то на краю света. Не жалеешь о вчерашнем и не ждешь завтрашнего. Мы прячемся не от людей, а от своего самолюбия». В женской головке всплывали отрывки: «Скуки совсем нет. Я посадил 60 вишен и 80 яблонь». «В сущности, какое несчастье, что мы в детстве не имели своего угла. …1897. Живу я теперь в собственном имении… заложенном в банке». «Ужасно я люблю всё то, что в России называется имением. Это слово еще не потеряло своего поэтического оттенка». Это он писал в октябре 1885. А в 1891 году: «Если я литератор, то мне нужно жить среди народа, а не на Малой Дмитровке с мангустом. Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни» И 1-го марта с семьёй переехал из Москвы. И родители его хотели пожить на воздухе, в своем доме. Обустроили деревянный дом с верандой. Разбили цветник. Озерцо почистили. Скворечники повесили. «Братья Скворцы» с весны тоже освоились на новом месте. И в их поместье была не простая чистота, а некое изящество. Мария как медсестра помогала брату в больничке. Чехов – гласный земства, попечитель сельского училища, строитель школ в Талеже, Новоселках и Мелихове. В Новоселках мужики подносили образ и хлеб-соль, а в другом месте встретили как юродивого: «доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?». Борьба с холерой в 25 деревнях и селах, и он объезжал их на своём тарантасе. Человечность в период эпидемии. Врач, как и другие, работал, вкладывая личные средства в лечение больных.

Вдруг зазвонил телефон. Джон просил её вернуться. Она, ласково говоря с ним, просила его подождать, так как ей нужно закончить фильм, и позвонила Вове, и он приехал.

– Я убеждённый холостяк. А любовь – это форма собственности. Все погрязли в детях, в семьях. Никаких идей не рождают.

– Ты Дон Жуан или доктор Дорн?

– Я никогда не женюсь.

– Я тебя никому не отдам, – тихо произнесла Анна.

Он внимательно посмотрел на Анну, то ли ему послышалось, то ли эта женщина уже увлеклась им настолько, но переспрашивать и шутить не стал.

 

* * *

Анна пошла на родник. Земляничные ладошки спрятались в снег, словно в пух. Нужно ли было звонить благочинному? Но на источнике был этот провал, яма, мусорка – было оскорбительно.

Снег лежал нежно, словно пух. И эта белоснежная скатерть придавала праздничность новогодней красавице ели, траве, топырящейся золотистыми волнами из-под снега.

 

Глава седьмая. Конференция 24-28 января

 

Автобус «Мелихово» остановился у рейсовых маршруток.

– Вы куда?! – закричал хор женщин в шубах, пальто и куртках всех цветов так слаженно, что Анна вздрогнула, когда в автобус поднималась. – Это наш служебный автобус!

Она села не первое место справа, чтобы любоваться дорогой на зимний пейзаж.

Водитель обратился к ней:

– Это вас просил директор привезти?

– Спасибо и вам и директору! – приветливо улыбнулась она ему и оглянулась на полупустой маленький автобус.

Женщина, полная с ярко накрашенными губами, сказала ей:

– А мы думали вы не с нами.

– Наташа, пусть человек едет. Оставь её.

– Ой! Смешно так получилось, – хором сказали. – Извините нас.

– Вы извините меня, что я первая вошла, думала не тот автобус – спросить водителя хотела.

«Как-то по-другому здесь реагируют. Смягчают. И я успокаиваюсь и извиняю их, и извиняюсь сама», – подумала Анна.

Сотрудницы громко заговорили между собой, словно не виделись полгода.

Приехали через полчаса.

Международная научная конференция, посвящённая 160-летию со дня рождения А.П. Чехова, началась. Регистрация участников. Кофе с пирожками.

У входа в зал полная женщина, похожая причёской на Аллу Пугачёву, та, что громче всех шумела в автобусе, распоряжалась.

– Наташа, – обратилась к ней администратор, – встречайте опоздавших гостей и объясняйте, куда идти.

Участников конференции приветствовал Константин Васильевич Бобков, генеральный директор Музея-заповедника «Мелихово». Он говорил о том, что от Америки до Африки, от России до Египта Чехова переводят, читают, ставят в театрах, и что пространство общекультурных связей расширяется.

Вдруг зашевелился в кармане телефон. Анна подождала… но виброзвонок повторился. Джон позвонил в третий, в четвёртый раз.

Она отправила сообщение, что ответить не может, на конференции.

Анна радостно думала, что сокровищница образного языка продолжает открывать и ей свои тайны. Язык писателя обретает новые смыслы, погружает в раздумья и обновляет наши души. Чем больше читаешь Чехова, тем больше его хочется читать. Его слово, словно родниковая вода, к этому источнику возвращаешься вновь и вновь с ожиданием прикосновения к чистоте.

 Что такое мораль, духовность, спрашиваем мы. Хорошо, если в семье традиции на высоком духовном и эстетическом уровне. А если разрушение, разрыв, падение? Как восстановить в себе подлинное, человеческое, возвышающее наши души над миром материи, суеты, недовольства, ропота?

Наследие духовного обретения гармонии, любви, надежды. Открывается он не сразу и даже не всем, а тем, кто вдумчив, честен сам с собой.

Гости из Москвы, Питера, Берлина, Парижа, Барселоны – пол-Европы здесь.

В перерыве – кофе-брейк.

– В «Чайке» Костя – это сын, а не мужчина! Он остался ребенком в руках женщины-матери. Пуповина не разрезана. Он – ребёнок, ожидающий разрешения поцеловать девушку или постоять у неё под окном. – Анна, возбуждённая докладами, общалась с чеховедами в неформальной обстановке.

– Это своего рода идиот у Достоевского. Это непротивление князя Мышкина меня раздражает, как и Раневская, – возразила Наташа. – В чём её доброта, не понимаю. Фирса больного закрыли, бросили в доме умирать.

– Кому непротивление? Женщине? – усмехнулась Анна, она стремилась узнать их мнение о взгляде писателя и врача на любовь. Она как бы провоцировала их. – Женщина – зло?

– Женщины любят таких мужчин, которые как дети. Любим мы жалостливо, по-матерински, – продолжала Наташа. – У Константина, я представляю, волосы мягкие, плечи покатые, глаза широко расставлены.

Анна засмеялась, вспомнив свой опыт:

– В любви сначала выбирает женщину сильный мужчина, а слабому, что останется. Как в природе.

– Сейчас таких не любят, – возразил Вова. – У Бунина любовь как солнечный удар… выстрелом кончается.

– Женщину нашу можно победить только силой разума, – сказал аспирант из Берлина.

– Любят – не любят: всё от типа человека зависит, подходят пары или нет. Типы людей не изменились, изменились отношения между ними, – заметила Наташа. – А книгу побеждать? Ой! Простите.

– В Константине волю подавила его мать-актриса, она же держит при себе мужа-писателя, который младше её и послушен ей, – оживлённо говорила Анна. – Важно, какой человек в любви.

– Современный мужчина – это нарцисс белый с желтой сердцевиной. Нарцисс смотрит в пруд и превращается в цветочек. Угощайтесь. Мужчины любят желудком. Жрите, господа, а на базаре всё дорого, – Наташа засмеялась, вспоминая свою военную бабушку. – А что такое любовь у Чехова? Он врач женских болезней и грехов наших страстей.

За столиком подвинулись. Подошли ещё участники конференции.

– Любовь – это безусловная приязнь, – сказала подошедшая к их столику молодая журналистка Татьяна.

– А у Толстого муси-пуси и тебя женили. А «Крейцерова соната» – что это? Тут Антон Павлович не принял и разошелся с Толстым по вопросу женской любви. – Закоренелый холостяк Вова тоже думал, что всё знает о любви.

Анна возразила:

– Насколько же Чехов современнее Толстого! Это не принижает Толстого, а это свидетельствует о высоте Чехова.

– Но Душечка – очень хороший человек, и очень несчастный. Чтобы быть счастливым, а значит, полноценным человеком, надо быть личностью. А Толстой этого не понимает, – высказалась Наташа, смотрительница музея и бывшая воспитательница. – В «Душечке» Толстой увидел свой идеал, каким он и хотел сделать свою жену.

Все улыбнулись и потянулись за пирожками.

– И стать как Пигмалион? – возразила Анна насмешливым тоном. – Но Галатеи из неё не получилось.

– И он бежал из Ясной поляны, – наигранно рассмеялся Вова.

Наташе показалось, что смеются над ней, и она обидчивым тоном заявила:

– Верность мужчины надо заслужить. – И подала Вове пирожок. – Этот с мясом, попробуй.

Все продолжали говорить наперебой.

– Это так неожиданно – безусловная любовь. Это что – инстинкт продолжения рода? Домострой? Любовь без условий, – вздохнула Анна.

– А как зарождается любовь? – сощурила маленькие глазки Наташа, с аппетитом надкусывая пирожок. – Ой! Опять капуста! Не было бы у вас хлопот, так вы подружились со мной.

– Надо индивидуализировать и этот случай, – засмеялась Анна, заметив расположение Наташи к Вове.

– Мужчина в руках такой женщины, как Аркадина, становится ребёнком. За это она его и любит, – излагала свой взгляд на предмет любви Наташа.

– У Чехова своя художественная правда. «Мы боялись всего, что могло бы открыть нашу тайну нам же самим». Человечество будет существовать, пока живут сокрытые в нём тайны, – серьёзно говорил человек из Германии.

– Представьтесь, – подала ему пирожок Наташа. – Вы кто? Откуда? Знаете, у меня в детском саду в старшей группе новенькие представлялись сами.

– Из Германии. Аспирант.

– А как вас зовут?

– Человек. – Докладчик из Германии надкусил пирожок, рассматривая.

– С капустой попался? Человек – это значит половой. – Разломила пирожок Наташа, разглядывая начинку. – На пенсии научилась печь пирожки. А вы опишите вашу жизнь, мы отгадаем, кто вы.

– Материться можно в этом обществе? – спросил Вова и подумал: «Люди с докладами, а она с пирожками нам поговорить не даёт».

– Анекдот. Во двор въехали два коня. Это были сыновья Тараса Бульбы. – Николай обвёл взглядом публику. «Не поняли», подумал он. – Достаточно трёх свидетелей и не нужно документов удостоверения личности даже в суде.

– Пешочком ходите или на джипе добираетесь? Опять преступление без наказания. Или печальное явление атавизма, достойное внимания Ломброзо.

Наташа заметила неприязнь к ней Ольги Юрьевны и подумала: «Они тоже не глубокие истины излагают. Говорят о том, что или всем давно известно, или просто не интересно».

– А меня к жизни разбудил Достоевский, – сказал гость из Германии.

– Лоб не расширить, не вытащить из-под насупленных бровей глаза Чикатило. Выявлять в детстве и изолировать их, – заметил Николай. – Не исправлять, не побуждать к высоким идеалам – ему от этого тяжело, и он становится агрессивен. Живой детектор лжи был Ломброзо. 4 типа выделил: жулики, душегубы, насильники, воры.

– Почему девичник – женского рода, а бабник – мужского? – менял тему Вова.

Остался один пирожок. Все пили кофе. Время было уже обеда. Никто не прикасался к пирожку, следуя каким-то своим правилам этикета. Наконец пирожок поплыл над столом.

Наташа с аппетитом откусила и произнесла:

– И этот – с капустой! Не везёт мне сегодня, – Наташа прикрыла пальчиками стеснительную улыбку.

– Я читал, что Антон Павлович умер не от чахотки, а от кровоизлияния, – заметил аспирант из Германии.

 – «Хамелеон», «Человек в футляре», «Крыжовник» – картины социальной деградации, почти гоголевские персонажи. Человеческое в обывателях от их тусклой жизни бледнеет, чахнет, ломается. Он в Таганроге из повести Гоголя писал сценарий.

И Наташа ушла, унося пустые тарелочки.

Гость из Германии с интересом наблюдал, как новая русская интеллигенция выказывала некое пренебрежение. Что это: вражда, местничество, самовозвышение. Новое деление на сословия? Словно на словесной дуэли: вы хорошие, что же вы творите.

Пригласили в зал. Конференция продолжается.

Ведущий Владимир Борисович Катаев – председатель Чеховской комиссии при Совете по истории мировой культуры РАН (Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова) – выступал с докладом «Тексты Чехова в контекстах XXI века». И сказал, что выступления будут опубликованы в «Чеховском вестнике» и в альманахе «Мелихово».

Чехов как ореол неповторимости, парадоксальности объединял все поколения, представителей разных культур. В докладах учёных разных стран даны многочисленные пути изучения наследия Чехова.

О рассказе «Студент» делал доклад монах, говорил он проникновенно, свежо, необычно, так, словно сам выдумал этот короткий сюжет, наизусть знал целые страницы:

– «И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре… Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекающих одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой».

«Студент» – это пересказ великой притчи из Евангелия. Сын дьячка невольно сеет зёрна веры, это своего рода проповедь. Тут вера самого автора. В эпоху атеизма из всех писателей сделали атеистов.

На телефоне высветилась улыбка Джона – Анна усмехнулась: он ловит её на самом напряжённом, интересном, словно он соединён с ней невидимой связью. Написала, что здесь много иностранцев, пол-Европы, а вот из Америки она одна.

 

* * *

Вова поехал к себе в Москву, где у него была маленькая однушка. Анна вернулась в студию. Позвонила маме, услышала родной голос и радостный лай таксы. Мама у неё работала учительницей литературы в школе, и оттого, вероятно, Анна ещё школьницей перечитала всё.

Анна никак не могла уснуть. В голове её продолжали звучать слова выступающих, и складывались они в какой-то единый голос – как мировая душа в «Чайке». Он в идеале любви ищет равенства, обоюдности. Любовь не приемлет барского превосходства, под его гнётом она превращается из свободной чистой любви в лакейско-половую: «Говорить о декадентах с половыми?» – вспомнила она монолог Раневской. И стала обдумывать сцену встречи двух гениев 12 декабря 1895 года в Москве. Бунину было 25 лет, а Чехову – 35. Ранее они только переписывались. Три года Антон Павлович уже жил помещиком в Мелихове. Вторая встреча их в 1899 году весной в Ялте. Январь-февраль в 1901 году Бунин жил на даче Антона Павловича. Дружен был с его мамой Евгенией Яковлевной и с его сестрой. Хозяин был ещё в Ницце. У Бунина – через полчаса он вышел. Или застрелился. Бунин в «Господине из Сан-Франциско» рисует картинку смерти преувеличенно подробно. Врач сжат, сух и краток. У него другая черта дозволенности, которая определена врачебной этикой. И это понятнее, ближе мне, гуманнее. В «Черном монахе» Антон Павлович как бы выводит в подтекст саму болезнь как расстройство психики. Галлюцинации героя могут свидетельствовать о душевном расстройстве, но иногда о физическом. И герой умирает от физической болезни. Дмитрий Ионыч – хороший врач. И как бы автор ни иронизировал о неудачной любви героя своего, он, однако, в подтексте даёт нам оценку врачебного подвига Дмитрия Ионыча, уравновешивая отношение невесты оценкой автора.

 

* * *

Вдруг позвонил Николай:

– Ездила уже в Девичий монастырь, где могила Чехова?

– Нет ещё. Я хочу показать его в своём фильме живым. Бунин как бы не дорисовал картину предреволюционной России. Это чувствуется, сквозит в его ностальгических рассказах. А писатель показал всю Россию, угнетённую своим…

– Чем, чем? – прогудел, как паровоз, Николай.

– Угнетённую тоской. А ведь во всех акафистах: «Радуйтесь! Радуйтесь!». За двадцать лет у вас миллиардеров стало больше, чем в Америке. А народ беднеет, ропщет. Бедные женщины не рожают детей. Смертность у нас превышает рождаемость почему? Такое было только во время чумы и холеры. А Антон Павлович лечил, спасал.

– Ты в своём кино живёшь, а жизнь настоящая идёт мимо, – прервал её размышления Николай. – Иван Бунин пишет «О Чехове» и издаёт книгу в Нью-Йорке в 1955 году. Надо жить!

– Надо спать.

 

Глава восьмая. Художники. Молоди

 

– Моя наивная живопись, – говорила художница Тамара на открытии своей выставки. Она приглаживала непослушные волосы, словно подавляя волнение. – Ой, волнуюсь. Все родные здесь. Чего я?

– А мы за вас волнуемся, – отозвалась из зала Анна, желая поддержать новую знакомую.

– Художники Великого Новгорода таскали меня с собой на пленэры. – От воспоминаний Тамаре становится радостно. – Не откроешь секреты в изображении природы даже на натуре, если нигде не учился. И я слушала их, слушала. Мои хорошие впечатления: я иду с мольбертом – рисую, ощущаю радость, растворяюсь в том времени.

– Говорит «рисую», – сказал тихо художник Николай Ручка, сидя с Анной рядом и чувствуя её колено, небрежно касающееся его ноги. – Самодеятельность тут. Хотите анекдот: «Я собираюсь на рыбалку. Жена мне говорит: «Если сазан будет дорогой, купи пяток карпов или пару щучек». Вы какую рыбку уважаете?

– Каждый пишет, что хочет и что может, – улыбнулась Анна, ловя себя на подражании, что стала следовать стилю этого стотысячного городка.

Тамара обвела всех радостным взглядом.

– Сейчас я перестану волноваться. Иной раз я бываю в согласии с красками, и они ложатся так, как я хочу. Моё наивное искусство! У меня история – в картинах. Путь из варяг в греки, единение культур Европы, Руси и Востока. Ходили по пути из варяг в греки и художники, общительные, веселые, от реки Волхов шли до озера Ильмень. Греки и варяги богатели, а художники черпали вдохновение. Вот озеро Ильмень за церковью Рождества Пресвятой Богородицы. Она предвосхищала меня.

– Каким образом предвосхищала? – громко спросил Николай. – По древности, что ли? Вы пишите фрески и иконы? – И подумал: «Женщинам не дано таланта управлять даже транспортным средством, вспомните историю: среди ямщиков их не было».

– Всё вокруг было так благодатно. Тишина в тишине дремлет, – улыбается художница. – И, кажется, чуть коснись, всё вздрогнет, оживёт. В жизни у меня не всегда так. А это Кремль Новгородский. Стены там, конечно, не такие кривые. Но я отразила в этих кривых линиях судьбу нашего народа. А там, за стенами, – Святая София. Изрисовали её всю. А у меня рука не поднималась писать. Написала уже тут. Здесь вы видите автопортреты. Я так себя рисую, – смеётся иронично. – Я такая красивая. Я ещё тут трепыхаюсь. А сейчас у меня уже внук с меня. А когда был сын маленьким, то такой смешной. Как рука захочет, так и пишу сразу: я любитель.

– Клаузура?

– Хотя «Искусство писать – это искусство сокращать», но я не стираю. И гуашью, и пастелью пишу. Боюсь вас замучить, вот чего. Ой! Вы пока посмотрите сами.

Она присела, прикрыла глаза от радостного волнения, и что-то стучало-стачало у неё в висках, словно она в поезде. И вдруг на миг перед ней предстал Урал. Проводница велела ей выходить. Куда в такую темень, девушка, высаживаешься в снег? В командировку. И вот она уже спрыгнула с подножки в сугроб. А поезд умчался. В тишине светлячки недосягаемых звёзд. Сугробы, как горы. Светится и в лесу светлячок. Дверь не на замке. Вошла. Часы настенные, ходики, тикают. Прижалась к печке. На плитках керамических – узоры необыкновенные. Тёплые, как живые, всё звери: олень с человечьими глазами, медведь на двух лапах, лисица с зайцем в обнимку. И всё от тепла сон навевает. И открывается дверь, входит хозяин молодой. Угощает клюквой. Она потянулась к красной ягодке… и проснулась. Да, было дело, выходить ей надо было на следующей станции. Вот и картина перед ней – все звери лесные необыкновенные.

Она поднялась и продолжала:

– И я живу словно без двери: душу открываю в картинах и стихах.

– Вы счастливый человек: сын – на скрипке, вы – в картинах и в стихах, – позавидовала Анна художнице, одиночество – это падающий осенний лист – куда упадёт – не знает.

Вдруг у Анны зазвонил телефон, она быстро вышла. Джон спрашивал, как она чувствует себя в русской зиме. И, удивительно, спросил о здоровье мамы. Анна сказала, что мама просила её пока не уезжать, побыть поближе к ней.

Николай тоже вышел. Он предложил поехать в Молоди, о чём она раньше его просила.

– Я когда пишу, чувствую, что спираль золотого сечения сжимается и расширяется до бесконечности, – Николай шептал Анне.

– Золотое сечение? – Анна спросила его.

– Золотое сечение – высшая космическая пропорция. Это 1,618. – Николай взял под локоток Анну. – Прямоугольник, если по вертикали поделить, то в такой пропорции будет, что он превратится в спираль ФИ. Это число трансцендентальное.

«Трансцендентное? Врождённое понятие? Уход в бесконечность?» – оживилась Анна.

Николай приобнял Анну, шепча ей на ушко: «А восприятие не наивное. Мастерская у неё в трёхъярусном особняке. Просто выражение жизни наивное. «Штирлицу сообщили, что у него в Москве родился сын. Скупые мужские слезы заблестели в глазах. Штирлиц не был на Родине уже 6 лет», – он шептал ей на ушко, предлагая себя в качестве гида. – Протяженность нашего города – пять вёрст, и обойти его пешком просто. Во второй половине ХХ века в городе явились промышленные предприятия. На Ивановском поле – полиграфический комбинат вырос. Но сейчас зачах. Здесь было 15 промышленных предприятий.

– Я думала, это маленький городок. Почему медленно падающий снег мы называем красотой? И почему её обожествляют люди? – улыбнулась Анна.

– Талант – это такое зёрнышко, которое в нас спит. У меня разбудили его в пять лет, – сказал Николай.

– А у меня в десять лет – я танцевала цветок в балете «Дюймовочка».

– Мы с вами увидимся, цветочек мой? – Николай тронул её за локоток. – Когда вы улетаете?

– Пока не знаю. Как фильм закончу, тогда вернусь.

– Вы пишете сценарий или сразу снимаете что-то запредельное? Вы блогер? Поехали, я покажу вам усадьбу Молоди. Там дышит почва и судьба. – Николай шепнул Анне: – Я – попугай. А вот у неё своя почва – примитивное искусство. В основе своей оно всегда должно быть лично, примитивно. Поехали? Я не только художник с пятилетним стажем, но и большой путешественник.

«Во все времена богатство языка и ораторское искусство шли рядом, – вспоминала Анна. – Берегись изысканного языка. Язык должен быть прост и изящен». Картины Левитана, Поленова, Николая и Марии Чеховых, иллюстрации Кукрыниксов – это всплывало в памяти из Мелиховского музея.

– Я покажу вам Молоди. Вот это битва была! Вот это жизнь кипела, а кровь горела! Битва при Молоди была 26 июля 1572 года в 50 верстах южнее Москвы, – начал он рассказывать, как только сели в машину. – В шесть раз силы хана Гирея превосходили войска Воротынского. В 1571 году хан сжигал Москву.

– Вы с такой важностью рассказываете. Это что, вторая Куликовская битва?

– Именно. По значению и важности для Руси. Пожар. Горожане бросились к северным воротам Москвы. В давке люди «в три ряда шли по головам один другого, и верхние давили тех, кто были под ними».

– Это цитата?

Николай недовольно бросил взгляд на пассажирку, он не любил, когда женщина его перебивает. Много лет он был военным, служил. Среди офицеров в их частях женщин не было.

– Язык предков, – громким, командирским голосом пресёк он женскую вольность, склонную к иронии. Такая женская произвольность ему претит.

– Мне нравится древнерусский и церковнославянский, – смягчала Анна, видя, что этот волюнтарист рассердился. Портить поездку, терять день ей не хотелось. – Музыкальность, образность, непонятность очаровывает.

Она посмотрела на него и улыбнулась, словно с глянцевого журнала, ему от этой улыбки стало холодно. Бордовый галстук в белый горошек, темно-синий пиджак в неяркую светлую полоску, воротничок голубоватой рубашки и усы уголками вниз. А уши слоновые. Не глуп.

– У каждого человека есть свой талант… – наконец заговорил он. – Так вот. Москва выгорела дотла. И хан через год повторяет набег, желая поработить русский народ. Наш князь Михаил Иванович Воротынский объединил опричные и земские войска, немецких наёмников и донских казаков. Всего 20 тысяч 34 человека. А у басурман больше 100 тысяч, а вернулись 10 тысяч. Рвались покорить Русское Царство, взять в плен и продать русских женщин и детей. Вам неизвестно, да?

Николай представил картину битвы:

– Князь Дмитрий Хворостинин разбил арьергард басурман. Средневековой танк Гуляй-город с пушками и защитными пищалями князь Воротынский успел развернуть вблизи села Молоди на реке Рожай. Отряд Хворостинина мнимым отступлением заманил врагов к гуляй-городу. Там уже находились полк Воротынского и казаки.

Николай любил рассказывать об истории Лопасненского края. Его картины на исторические темы выставлялись и в Москве. Он любил зиму, и ему было приятно смотреть на белеющие овраги, темно-зелёные ели и белые стволы берёз, мелькающие словно верстовые столбы.

– В среднем течении реки жило племя голядь из балтской группы в 6-8 веках. Определить исторические координаты нашего поселения – вот наша задача. Лопасня в Ипатьевской летописи – это наше Средневековье. С VIII века до нашей эры – это поселения родовых общин. А в X веке нашей эры, от рождества Христова, – это уже сложившееся племя вятичей, – взял Николай Анну под локоток, собираясь рассказать анекдот: – «Над Берлином опускается ночь. Штирлиц в Фольксвагене гоняет по улицам. Эту привычку приобрёл он в Москве, в разведшколе, и уже много лет не мог её преодолеть».

– В летописях «Лопасная волость» упоминается с 1175 года. – Анна чувствовала себя на новом месте студенткой. – О войне 1812 года Толстой писал, как будто там был.

– Он воевал… На Кавказе.

– «Лопасня-Зачатьевское» – живая история Пушкина. «Там хорошо, где нас нет: в прошлом нас уже нет, и оно кажется прекрасным», – процитировала она. – Юмористические рассказы, а в глубине – гуманизм. Доброе, какое-то теплое чувство мудрости и милосердия. Это не гоголевский саркастический юмор, не салтыковский. А что важнее для фильма: архивы или жизнь?

– В камнях, кирпичах тоже жизнь, труд. Храм в Ровках. История его с 16 века. Деревянная церковь Николая Чудотворца. Разорение во время Отечественной войны. Построили шатровый храм, в начале 20 века. А сейчас он опять разрушен, ни крыши, ни колоколов.

– Удивительно, – вздохнула она, словно от избытка радости. – Мне кажется и отрицательное отношение Чехова к церкви преувеличено советскими критиками, а вы как думаете? Удивительно. Я впервые видела в церкви здесь икону блаженной Матроны Московской с открытыми глазами.

– Возможно, – Николай не очень вдавался в эти тонкости. – В усадьбе Солнышково была земская больница – это медицинский участок Антон Палыча. Сторож, говорят, был там из рода Рюриковичей.

– Съездим туда? – Анна рисовала уже сцены битвы при Молоди.

– Куда-куда? К Рюриковичу? – Он опять её за локоток придержал. – Куда прикажете, душечка моя, туда и доставлю.

Через два часа они возвращались.

– Я плохо спал сегодня. Считал-пересчитывал баранов, чтобы уснуть, а кто-то храпит. Как ни пересчитывал, а один рядом храпит – не заснуть. – И вдруг решительно сказал: – Нет у меня жены. Один. – И хотел сказать: «Будьте моей женой», но «Лада» впереди резко затормозила, и он нажал на педаль.

 

Глава девятая. Дом-усадьба Лопасня-Зачатьевское

 

Научный работник Любовь Александровна приходила в музей за полчаса раньше, когда её просили провести экскурсию для особо важных гостей. Ей нужно было настроиться внутренне, эмоционально.

Кто из нас не гордится историей своих предков! В 1850-е годы в Лопасне у родственников жили дети Пушкина, а в усадьбе хранилась рукопись «Истории Петра Великого», переданная в архив лишь в советское время.

В это время она словно переносилась в ту эпоху, выстраивала мосты времени. Она ещё из школьных уроков знала, что в Лопасне до революции на протяжении долгих лет жили дворяне Васильчиковы. Крестьяне и мещане её меньше интересовали, народную культуру она и после, в своей диссертации, не затрагивала.

И, словно хозяйка дома, встретила гостью у входа в особняк.

– Вот это счастливая случайность! – Анна сразу перешла к интересному вопросу. – О революционном царе открылась рукопись в дни революции? Пётр Великий поддержал бы революцию в 17-м году? Удивительно! Неужели это правда?

– После известных событий начала XX века тут наследники Александра Пушкина обнаружили сундук с его бумагами, и там рукопись.

– Рукопись в музее сейчас? – оживилась посетительница, вынимая кинокамеру.

– Нет, конечно, в нашей «Усадьбе Лопасня-Зачатьевское», нет. Это памятник архитектуры. Как видите, это барокко середины XVIII века с ампирным крыльцом.

– Удивительно! Пушкин был ещё жив.

Вошли в здание.

– Из окна усадьбы мы, как дети Пушкина, видим ландшафтный парк с семью каскадными прудами на правом берегу реки Лопасни. Тут у нас садово-парковое искусство, – с высоко поднятой головой говорила гид. – У меня об этом есть в книге. Я подарю вам. Я медленно работаю, но иногда что-то получается.

– Мы – наследники Пушкина, как его дети? Хорошо. Интерьеры дома восстановлены или сохранились? – снимала на кинокамеру Анна.

– Восстановлены, конечно. Что вы, милочка! Сколько войн и грабежей было!

– Любовь Александровна, а что останется от нас? Трудимся, растим детей, жертвуем своим временем. А время уходит, уходит, – улыбнулась грустно Анна, здесь она особенно остро чувствовала. – Вот мы и сделаем фильм, чтобы можно было восстановить через сто лет.

– «Гончаровский дом» и «Пушкинское гнездо» называли это место жители, – продолжала гид. – Тут часто бывала Гартунг – старшая дочь поэта. Это её комната. А здесь комната брата её Александра Александровича. Тут породнились Пушкины с Ланскими и Гончаровыми.

Дамы неторопливо ходили из комнаты в комнату. Музейные экспонаты молчали, из рамок смотрели на них бывшие хозяева усадьбы и их гости, и тоже ничего не говорили. Поднялись на мансарду. Тут в конце коридора поместили три сундука.

– Который из сундуков древнее? В каком была рукопись? – спросила гид, шутя, указывая рукой по очереди на все сундуки.

Анна рассмеялась, представив себя школьницей младших классов:

– Младший сундучок похож на лежак. Темная бирюза на крышке пообтерлась, словно проплешины. Средний сундук с кованым замком, с медными прожилками, как натруженные руки, которые, когда перетаскивали его, отразились на нем.

Гид зашла за перегородку:

– И старший – сундучище, обшитый металлом от основания до крышки. Дети назвали его сундук-патриот. Он скрывает свой товар за двумя наружными замками, на прикованных петлях. О сундучниках, хранителях этих сундуков, мало что осталось. Опустел сундук, опустела, оскудела память. Служили сундучище, сундук и сундучок разным хозяевам. У каждого своя была история приключений. Но вот оказались в музее, на мансарде.

Сквозь пустоту коридора, словно сквозь столетия, взгляд Анны видел череду событий, из которых можно сделать фильм. Ведь тут была найдена рукопись Пушкина. Вот так, скупо, через сотню лет, отдал сундук своё сокровище – рукопись. Сундук, вероятно, переходил из рук в руки, ибо в его внутренностях уже не было ни злата, ни серебра, ни дорогих одежд с бисером и жемчугом.

– Как же рукопись оказалась нетронутой? – спросила Анна, беря в кадр большой сундук.

– Слово поэта дорого. А сундук – это деревяшка с замком. Анна, представьте, как переходя от одного владельца к другому, сундук своей родины не покидал. Сундук-патриот, словно заговоренный, стоял на Лопасненской земле. Представьте, что сундук, наконец, попал в свой первый дом. За умение хранить тайну его поместили на верхнем этаже. Этот сундук-патриот – дедушка современных сейфов. Такие дедушки-сундуки в себе содержат целый остров сокровищ. В воде они, конечно, утонут, но в огне не сгорят. Были пожары, разрушения, стройки-перестройки, и железный сундук переходил из рук белых в руки красные. Порывшись, каждый для себя находил какую-нибудь ценность. Большой, как саркофаг, сундук унести далеко одному или двоим было невозможно. Вот и стоит тут, – Любовь Александровна могла часами рассказывать и писать истории о Лопасненской земле. – И вдруг внук Пушкина сообщил, что рукопись уцелела. Это была революция – обретение рукописи! В селе Зачатьевское в имении Лопасня-Зачатьевское. Здесь же был не город, а село Зачатьевское. Одни научные работники в это не верили, искали шутника-писателя, который так же, как Ильф и Петров, написал ради шутки литературного эксперимента 7-ю повесть Белкина. В научном сообществе считалось, что и наша рукопись утрачена.

Анна положила руку на сундук, словно трогая время, ей очень хотелось ощутить через холод замков холодное, беспристрастное течение реки времени.

А гид продолжала, руки её словно перелистывали страницы:

– Начали кропотливо исследовать страницу за страницей, строчку за строчкой. Рукопись подлинная. «История Петра» не закончена.

Анна гладила сундук, словно живое существо, и улыбалась: «Вот, словно и не закончено дело самого Петра. А в 17-ом докончили революционное преобразование. Революция – это дуэль. Это время, когда говорит оружие. Работу писателя прервала дуэль. Рукопись пролежала в сундуке сто лет».

– Вы представьте, двадцать лет литературоведы и редакторы работали над ней, и в 1938 году рукопись увидела свет.

Передалось вдохновение и Анне, и она торопливо отмечала в записной книжке: «Вытряхали сундуки, начинались грабежи. Открывали погреба, гуляла бойко голытьба». Блок вместил весь хаос революции в несколько строк. Бунин в Париже писал об эмиграции, ностальгии и любви, которая в другом пространстве художественного времени – за границей реальности и за границей Родины. Главной книги о русском беспощадном бунте ещё нет. Эпопея «Война и революция» где-то в сундуках, в железных.

– В Лопасне жили родственники Александра Пушкина. И, вероятно, поэт бывал в их усадьбе.

– Вероятно? – разочарованно скрестила пальцы Анна. – Это не точно?

– Документально пока не подтвердили, поэтому научные работники не могут утверждать это, – пояснила гид. – После гибели мужа Наталья Николаевна с детьми посещала имение Васильчиковых. Лопастня от слова лопасть.

– Хорошее слово, оптимистическое, летнее, спортивное. Помните: «Если хочешь стать оптимистом и понять жизнь, то перестань верить тому, что говорят и пишут, а наблюдай сам и вникай». – Анна снимала на камеру. – Удивительно! От Пушкина до Чехова – у вас тут вся история.

– Наталья Николаевна избрала генерала Петра Ланского. А он родом из Лопасни и родственник Васильчикова. В Лопасне жили и сестры Ланского, и, как это было принято, дети Пушкиных жили тут. Наследники дворянских усадеб общались: Васильчиковы, Ланские, Пушкины, Гончаровы.

– А кто еще бывал здесь кроме Толстого и Левитана?

– Старший сын Александр Александрович породнился, женившись на племяннице своего отчима – Софье Ланской. А место это насчитывает тысячи лет, счёт ведя от первой церкви на селе! Не поверите ли, что тут стражем был родовитый Рюрикович. «Женщины без мужского общества блекнут, а мужчины без женского глупеют», – гид говорила цитатами, когда хотела казаться умнее: – «Жизнь – это миг. Её нельзя прожить на черновике, а потом переписать на чистовик».

Кинокамера работала, её объектив хаотично то одно выхватывал, то другое, а упорядочить – это работа в студии.

Любовь Александровна пригласила гостью на праздники:

– 19 октября – день Царскосельского лицея. 6 июня – Пушкинский праздник. Приглашаем вас, Анна! А 10 февраля – день памяти Пушкина. 8 сентября – Натальин день. Тоже приезжайте!

– Вот откуда Наташами всех русских зовут, – улыбнулась Анна, вспоминая Наташу с пирожками, и подумала: «Не к месту. Ведь благородное семейство». Наташа, которую она видела на награждении и на конференции, была воспитательницей в детском саду, человек она простой, открытый, душевный, всегда готова помочь, подать, накормить. – Наверное, это и чувствуют иностранцы. – И сменила тему: – А в Испании в бывших особняках живут художники и поэты.

Гид предложила книгу «Земля Лопасненская». Анна чуть не уронила её, удержать одной рукой невозможно, денег не пожалели, в самолёте не почитаешь – придётся сдавать в багаж.

Анна дала 100 долларов и договорилась о новой встрече. Затем пошла возле стен церкви Зачатия праведной Анны к некрополю потомков гения: здесь и его старший сын Александр Александрович Пушкин с супругой Софьей (урожденной Ланской), внуки поэта Сергей, Григорий и правнучка Софья Павловна Воронцова-Вельяминова, владельцы усадьбы Васильчиковы и священнослужители. Высшее сословие позапрошлого века. В предреволюционные годы сестры Гончаровы, племянницы Натальи Пушкиной-Ланской, смотрели за домом, хранили, украшали эти стены.

«Революция стёрла сословные условности, преграды, и культура освободилась от оков, и рукопись обрела новую жизнь. И даже, если Пушкин здесь не был, – место отмечено его именем. Александр Сергеевич и Антон Павлович могли быть знакомы. Когда Антон приехал учиться в Москву, ему было 19 лет, а Александру было бы всего 80 лет. Удивительно, они современники!» – думала Анна и словно раздвигала горизонты понимания себя и времени.

 

Глава десятая. Космос

 

Николай пригласил Анну в свою мастерскую. Всё было достаточно скромно. Советское время кончилось, когда за аренду мастерских платило государство, художник тогда работал над несколькими портретами космонавтов. Он хотел передать не характер, а настроение, которое испытывали в космосе. Художник умел слушать, а космонавт Анатолий Васильевич умел рассказывать.

Николай, рассказывая о встрече с космонавтом Анатолием Филипченко, так увлекался, что входил в роль космонавта. Он, когда писал протрет, включал диктофон и вновь слушал.

Они были перед портретом космонавта: искры с кулак, голубая земля, райское дерево.

«Поначалу странно. Все облака, и всё – внизу. Странно, и восторг. На второй день привыкаешь и к космосу. На третий – узнал Аравийскую пустыню, а это – Уральские горы. А это – Японские острова».

Николай выключил диктофон. Накрывал стол, приглаживая то и дело усы. Поднял тост, одной рукой держась за рюмку, другой за усы

– В Звёздном городке даже коронавируса не было. Дожить ему до ста лет. За дружбу Земли и космоса!

И опять стали слушать живой голос космонавта.

«Шум, искры с кулак, огонь в иллюминаторе. А из космоса земля голубая-голубая. Такой больше нет! Рай здесь, на Земле! А там – края нет. И насколько далеко, никто не знает! И несёмся мы со страшной скоростью. Я – летчик, привык к опасным ситуациям. Семь раз был на краю гибели. Спасала работа. Задача в небе – искать мгновенный выход из ситуации. И характер! И тренировки. И комиссии постоянные. Какой ты? После космических полетов понимаешь: мы со страшной скоростью несёмся – 30 километров в секунду. Всё летит в тартарары. Там космические излучения превратят человека в животное. Главное – защитить мозг. На 500 километров пояса радиации спасают. Искать нечего там. Исследовать можно. Беречь Землю и никаких войн! Война – этого не должно быть на Земле!.

Летная работа истребителем или испытателем – это, когда ты за всё – один. Она же маленькая. Земля наша. И хрупкая. В сутки 16 раз облетаем вокруг Земли. Через каждые 90 минут восход Солнца. И тебе не уснуть. Летишь 8 километров в секунду. Утро. Вместо душа салфетки. Завтрак – ни крошки на воздух не урони.

Разные же люди. Были князья, императоры. Сейчас нет. Другие. Все стремятся овладеть ресурсами: наполеоны, гитлеры… Борьба за ресурсы. А Россия самодостаточная. Имеет газа на сотни лет вперед. Но народ бедновато живёт. Это поразительно! Такими ресурсами обладаем! За державу обидно.

Земля рай во всех отношениях. Не теряет атмосферу миллионы лет. А вот Марс потерял. Есть вода в жидком виде только здесь. Пришло ощущение другое. Стал агностиком. Поменял мировоззрение. Высший разум есть. Ведь у каждой планеты своя орбита. Даже у планеты Воронеж, всего лишь 8 километров в диаметре, а есть своя орбита. Она в 160 миллионов километров от Земли. Номер её 4519. Открыл Николай Черныхов. 18 декабря по астрономическому паспорту ей день рождения». «Кого читаете, Анатолий Васильевич? Кто нравился в школе?» – «В школе проходили. А сейчас читаю и перечитываю Толстого. «Анна Каренина» – это продолжение «Войны и мира». Некрасов – песня, представляешь всё, видишь. А «Братья Карамазовы» – коронное произведение Достоевского! А Чехов для меня – лёгкий жанр».

– Лёгкий? Хорошо сказано. Лёгкий, не давит читателя своим мнением, а как бы в соавторы берёт. У каждого своя правда – это и есть лёгкость в чтении, но трудность в писательском ремесле?

 

Глава одиннадцатая. Музей писем

 

– Желаю вам прославиться на весь мир, – сказал Вова и прибавил скорость.

Они ехали в музей Писем. Анна слушала Чурлёниса через наушники и любовалась пейзажем: вдоль улицы всё рябины, рябины и серые воробьи над красно-бурыми гроздьями, которые висели круглый год в одном цвете, не горят, не греют осенью и зимой.

– Если расставлять верстовые столбы по истории русской литературы, то я бы обозначила так: Толстой, Чехов, Бунин, – размышляла Анна вслух, глядя в зеркальце, с обратной стороны которого была Мадонна Рафаэля (память о выставке). – Чехов объединил языковые слои всех сословий, тем самым разрушая границы между ними.

Вова перебил её, нажав на тормоз. На светофоре загорелся жёлтый:

– А ты из какого сословия? – он вытянул ремень безопасности и сам пристегнул её.

– В России ещё не устоялось общество, и сливки ещё не поднялись.

– Кто эти сливки, олигархи? А себя причисляешь к высшему обществу?

– Лев Толстой, как в зеркале, отразил силу, власть культуры…

– Не понял. Власть культуры? Не улетай.

– Что я здесь буду делать одна? – Посмотрела на него оценивающе. – В чеховском мире нет элиты ни социальной, ни культурной. У Чехова толстосумы, власть и деньги предержащие, не есть элита. Все связаны со всеми. И язык его выражает цельность и слиянность людей. В этой соборности, слиянности и кроется тайна словесного творчества.

– Всё у тебя тайны, тайны. Будь проще, и люди к тебе потянутся. Как долго ты будешь в музее? – спросил Вова, обижаясь на то, что она игнорирует его как собеседника.

– Я первый этаж не люблю, – пожаловалась Анна. – Как будто на улице живёшь. Птички поют в лесу, а около весёлого дома моего такого наслушаешься – уши вянут. Окно – рампа.

– Жизнь твоя – театр! – Отвернулся, скрывая усмешку. – Ты не живёшь, ты – играешь! У меня была одна знакомая известная актриса, у неё было пять шуб: норковая белая, песцовая, каракулевая…

– Театр я почувствовала с десяти лет, когда танцевала ласточку. Театр в театре: вот формула моего фильма. Вот, хочешь, прочитаю кусок сценария.

Музеи Анне были интересны, как двери в другой мир – прошлый, загадочный, как будущий. «А если бы Чехов дожил до революции, что он нам бы о ней рассказал?» – думала она.

Около музея Анну ждала гид.

– Это работа Аникушина, – пояснила гид, показывая на памятник. – В 1987 году открылся наш «Музей писем А.П. Чехова». Антону – 32 года, 6 марта 1892 года они приехали в Мелихово и сразу стали облагораживать полузаброшенную усадьбу. Свидетельство по письму. Экспозиция находится в здании старого почтового отделения. В музее две комнаты. Экспозиция почтового отделения XIX века и выставка открыток, некоторые принадлежали писателю. Отделение было открыто по личной активности писателя.

– Значит, он уже четыре года как жил в Мелихово? – уточняла Анна.

– Да. А вот рожок почтальона висит на стене. На железнодорожной станции Лопасня было единственное почтовое отделение, – продолжала гид. – Две с половиной тысячи писем отправил отсюда Антон Палыч! «Я обещал мелиховским крестьянам 100 рублей на постройку дороги от Васькина до Мелихова», – писал он в завещании. – Представьте, что тарантас – это не бричка, не телега, но и не карета. «Дорога со станции до имения всё время идёт лесом», «мы отделены от мира», «приеду, когда наладится дорога». Писатель рисовал картину России взглядом интеллигента, а получилась народная картина.

– А в колокольчики можно звонить? – вывернулся мальчик лет шести.

– Можно. Колокольчики были во времена Петра I только почтовыми. А свадебные – это потом переняли у почты. И рожок из бересты. Потом из металла стали рожки. Когда-нибудь на морозе пробовал к металлу губами прикоснуться?

– Да, – зажал рукой рот мальчик.

– Губки береги! А зима какая! Холодно, холодно, мороз трещит. Приезжала почта в деревню – все слышали колокольчики почтовые. А это дуга – деревянная. Почта работала 24 часа в сутки. За сколько дней из Москвы в Питер могло попасть письмо от Антона Павлыча?

– За 24 часа, – Анна прикинула расстояние и скорость передвижения в чеховское время.

– Верно. Вокзал – объект культурного наследия. Посёлок городского типа Лопасня переименован в город Чехов только в 1954 году. В ожидании поезда доктор гостил тут обычно в доме начальника станции. По его ходатайству тут стали останавливаться и скорые поезда. Лопасню называют таинственной исчезнувшей Троей. Вот такие верстовые столбы ввел Петр I по всем российским дорогам: «Ставить верстовые столбы крашеные и подписанные цифрами». Был приказ. А первыми верстовыми столбами были те, что стояли от Москвы до Коломенского. Пушкин писал: «Навстречу мне только вёрсты полосаты попадаются одне…» и «колокольчик однозвучный». Вот эти вёрсты полосаты мы тут видим.

 

…Вова ждал Анну около музея. Они возвращались в студию.

– Будь моей, – он заглянул в её глаза и положил руку на её колено.

– Женой гостевой? – Анна усмехнулась и махнула рукой, словно в салон залетел комар. – В Москве это модно? – и подумала: «Поживаю я недурно, так себе, хотя чувствую дыхание неотвратимого возраста. Впрочем, может быть, и хочу замуж… пока не решила».

– Не хочешь гостевой, будь гражданской. Или…

– А в чём разница? – спросила она серьёзно, глядя на танк, застывший на пьедестале перед кабинетом мэра. – Гостевой – это летом жить здесь, в Чехове, а зимой за океаном? – И подумала, проведя пальцами по холодному стеклу: «У войны не женское лицо»? Но это эпитет Алексиевич. Женщины рожают, мужчины убивают. И тот, кто убивает, правит миром. У войны женское лицо? Война ещё и мозги любит, не только кровь. Четвёртое поколение страдает».

– Но, главное, у каждого своя фазенда. И никто не рискует своими метрами. В посёлке Шушера сегодня ночью муж выбросил жену с третьего этажа.

Она вспомнила слова Толстого, убирая его руку. «Сколько земли нужно человеку? – спросил Толстой».

– Чехов превзошёл своих современников: и Толстого, и Бунина.

– Время летит, и надо спешить любить друг друга.

– Брак есть венчание, – словно сама себе сказала она. – Всё остальное – грех.

– Ты противоречишь себе. – Оборвал её Вова и подумал: «Как она высокомерна, капризна и своенравна для вакансии на роль жены».

 

Глава двенадцатая. Серебристые тополя

 

Дом примостился на бугре, спуске к старице, старому руслу реки, на склоне, длинный, как корабль. Ковчег этот прадедушка новостройкам. Жили здесь всякой твари по паре, плодились и размножались 165 лет. Стены из красной глины, замешенной на яйцах, словно крепость пережили все революции и перестройки. За это терпение и надёжность она и выбрала его. Дом южными окнами смотрит на реку и дорогу, а северными – упирался в земляной бугор – бункер.

Николай подъехал к дому, где была студия Анны.

Они поехали в Мелихово. Николай показывал Анне аллеи и пруды в Мелихове, из того, что сохранилось.

– «В каждом тёмном тополе… чувствуется присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную…» – задумчиво, нараспев, словно песню, прочитала Анна в своей записной книжке. – «Самое лучшее у нас – это липовая аллея».

– Как сентиментально вы пишите, – отозвался Николай.

– Я? Какой комплемент! Но не хвалите так меня, гордость не будите во мне, грешной. Записываю.

– Какая же вы грешная? – посмотрел на неё с любовью. – Я за вами хожу, хожу, а вы… Несовременная.

– Вот вернусь из Америки, тогда…

– А вы точно вернётесь? – спросил строгим офицерским басом и сменил тему, чтобы не давить, не торопить, не отталкивать женщину своей навязчивостью. – Деревья и пруды – было страстью Лешего, а ведь в Антоне Палыче частичка тоже от Лешего есть. Липовых аллей 18! Не дома, а леса говорят о человеке. Не дороги, а пруды дают нам воздух.

Николай рассказывал, и она видела эти аллеи, серебристые тополя, сосну у дальнего пруда, когда он в детстве купался ещё в этих прудах.

 

В Чеховском округе, в 50 километрах от МКАД всё смешалось: и деревня, и город. И была какая-то особая атмосфера, быть может, чеховская. Главная заповедь – выслушать человека, как говорила заслуженная библиотекарь Вера Петровна. И Анна старалась следовать этому совету. Но не всегда получалось, хотелось говорить, говорить. Словно во время говорения она что-то проясняла для себя, понимала то, о чем молчала.

– «Раз пять в день выхожу в сад и кидаю снег в пруд». «Что за удовольствие наполнять его снегом и предвкушать то время, когда из недр его будет выплёскиваться рыба». – Анна рассмеялась, вспоминая, как она поймала щуку на закидушку, а та по берегу прыгала за ней, словно хотела укусить. – «В саду, в 15 шагах от дома, пруд с карасями и линями, так что рыбу можно ловить из окна». «Пруд величиной с аквариум». 26 прудов и прудиков, вторая Венеция тут была. Представьте!

– Мы ещё на вы? На завитушку ловили деда Щукаря? А хотите на левитановскую горку? Тут было два мостика, а остался вот один. Для молодожёнов.

– Зеркала прудов, – вздохнула она. – Была же сказка здесь, как рай.

– Мы поможем восстановить. Чехов две школы построил. И нужны деньги были на третью, так он жаловался: «Хоть в петлю полезай». «Пруды полны. Жаль, нет лодочки», да? Тут был и старый вяз – «Мамврийский дуб». Но Чехов любил тополя.

– И церковь он построил. Антон Палыч церковные песнопения любил, сам пел. В греческой школе начинал своё обучение. А теперь не на кого опереться.

– А вы оставайтесь. Зачем лететь через океан, когда вам здесь хорошо. Я же вижу.