Инна ВОЛОШИНА. ШЛЯПКА. Рассказы

 

Инна ВОЛОШИНА

ШЛЯПКА

Рассказы

 

НАС НЕ ДОГОНЯТ

 

В провинциальном Ейске было лето. Из открытого окна пятиэтажки чей-то пьяный голос подпевал Челентано, по накалу исполнения забивая самого маэстро. Возле дома шмыгали бездомные коты, перекликаясь на своем протяжном языке. Долгий грустный гудок электрички предупреждал припозднившихся пассажиров.

Наталья стояла рядом с Семен Семеновичем у своего подъезда и невольно слушала соседские пьяные крики. В тот вечер Семен Семенович сделал ей предложение. Для тридцати девяти лет она выглядела очень даже неплохо – крепкая, сбитая, но как-то грубовато скроенная, словно кроили ее неловкой ученической рукой. Правда, внешняя простоватость компенсировалась почти детским задорным обаянием, звонкостью, за которую родные прозвали ее «колокольчиком». На вечеринках она первая без стеснения выходила в центр круга и так лихо отколачивала пол литыми, сильными ногами, так жарко дышало в танце ее сбитое тело, что видно было, сколько в ней еще сокрыто полнокровной, нерастраченной жизненной силы.

Личная жизнь ее долго не складывалась. Влюбчивая, в молодости она постоянно кем-то увлекалась, но дольше и сильнее других любила женатого соседа. Целый год ходила с большими глазами и надеждами, вся нараспашку этой любви. Он догадывался, какой ураган вызвал в этой неопытной душе, и как-то в выходные, когда жена с детьми уехала к матери, встретив Наталью на лестничной площадке, шутливо приобнял ее, замурлыкал что-то нежное, занижая голос и включая в него особые обертоны, и повлек за собой в свою тесную комнатушку, в свое ребячество и легковесность. Но не такой любви она хотела – ни короткой, ни одним махом. И встречи хотела не в чужой спальне, а торжественной, красивой. Всей волей нашла в себе силы отстраниться и потом часто с тайной гордостью вспоминала эту свою первую и единственную победу на поле так и не сбывшейся любви.

 

Ближе к сорока она почти простилась с надеждами испытать земное женское счастье. Все назойливые вопросы о замужестве научилась заучено пресекать: достойных нет, появятся, сообщу.

Как и многие немолодые барышни, которым не суждено по жизни крушить мужские сердца, любовные неудачи она объясняла своей разборчивостью и, в конце концов, так поверила в этот самообман, что ей проще было родиться заново, чем встретиться с неприкрашенной действительностью. Иллюзии для многих – волшебная сила, единственное, что дает устойчивость, пока судьба не потребует вернуться в неотвратимую реальность и не выставит счет за долгую и самовольную отлучку.

Бывало, когда уж очень заноет в сердце от одиночества, она шла в лес неподалеку от дома и километрами стремительно шагала в никуда, изгоняя из души нахлынувшую тоску. Потом включалась в реальность – в конце концов, у нее свой заработок, досуг интересный – в местном доме культуры в хоре поет, на даче целый цветник развела и на ее душистые сказочные розы ходит смотреть весь поселок. Работала она в поликлинике терапевтом, пациенты ее побаивались, но уважали. С коллегами, правда, отношения складывались непросто. По всем спорным вопросам она всегда спешила высказаться с такой горячностью, что своим боевитым напором доводила коллег до одурения. С некоторых пор, на беду сослуживцев, она сильно увлеклась народной медициной, лечебными травами, всякими знахарскими советами, то и дело хваталась за новое открытие и приносила на работу дюжину рецептов, то смесь из кефира и льняного семени, то коктейль из куркумы, чеснока и перца для очистки организма, и с такой страстью убеждала всех в пользе всех этих зелий, будто рекламировала рецепты из книги о вкусной и здоровой пищи.

В целом, жизнь со своими удачами и неудачами текла в привычном русле, пока знакомая Натальи не выдала дочь замуж через брачное агентство. Узнав об этом, Наталья внутри поморщилась. Такой способ знакомства задевал чувство ее собственного достоинства: тогда приходилось признать невезучесть своей бабьей доли и встать в рыночные ряды просроченных невест, отчаянно зазывая любовь через брачные объявления. Но адрес агентства все-таки взяла и по вечерам, убеждая себя, что делает это ради развлечения, начала писать письма потенциальным женихам по всей широкой родной стране. К каждому письму прикладывала фотографию; сделанная в местном фотоателье, на фото она сидела в модном по тем временам платье из шелка с заниженной талией на пуговицах, сшитом на заказ у портнихи, и дерзко смотрела на зрителя, подобно Олимпии на знаменитой картине Мане. Она как бы заранее защищалась, бросая вызов будущим поклонникам: видите – читалось в ее глазах, – несмотря на возраст и годы томительного ожидания я совсем не готова списывать себя со счетов и согласна только на что-то значительное и необыкновенное. По природной добросовестности анкету, выданную ей в брачном агентстве, она заполняла два часа, подолгу раздумывая над каждым вопросом. К анкете заодно прибавила отдельный панегирик, азартно сочиненный самой себе, куда не забыла вписать главные победы последних лет, включая недавно сочиненную поэму о Родине. Ее влекли масштабные темы. В планах был Петр Первый, и эту поэтическую мечту она тоже посчитала нужным упомянуть для полноты картины.

С нетерпением ожидая ответа, каждый день заглядывала в почтовый ящик. Перед тем как уснуть мысленно ночью проигрывала сценарии романтической встречи и замирала в сладком, томительном предчувствии перемен. Первое письмо пришло лишь через три месяца. Она не стала открывать его сразу – хотелось остаться одной, чтобы не дергала мать, и читать, перечитывать, смакуя каждую деталь. Дождавшись вечера, затаившись после работы в ванной комнате, с волнением, наконец, вскрыла конверт.

«Мои желания самые искренние, – писал адресант, – и, несмотря на преклонный возраст, я очень хотел бы построить с Вами семью.

С надеждой, Семен Семенович».

С фотографии, приложенной к письму, смотрел мужчина лет шестидесяти с простым невзрачным лицом и с колючими глазами, что- то глубоко в них спрятанное говорило, что хлебнул он в жизни немало. Предъявляя гарантии честности, в письмо вложил копию паспорта со штампом о разводе.

Жил Семен Семенович в Москве и звал в гости.

Про него нельзя даже сказать «с хорошим будущим», «перспективный» – разочарованно размышляла Наталья, рассматривая фотографию. За шестьдесят, какие там перспективы – пенсия, туфли домашние и компот из чернослива натощак.

Но это был единственный ответ, и отвергнуть Семен Семеновича, даже не встретившись, было попросту страшно.

Поколебавшись с неделю, в конце концов решилась ехать. Договорились, что остановится у родственницы на пару дней. В подарок купила в соседском универмаге статуэтку «Круг любви» – мужчина и женщина причудливо сливались телами, образуя в проеме рук и ног форму сердечка – наверное, так бесхитростно и наглядно она понимала библейское «и стали одной плотью». Еще в добрых женских традициях прихватила домашнее варенье и банку огурцов с помидорами – признанные шедевры домашнего кулинарного искусства.

Мать Натальи очень уж опасалась, чтоб новость о ее поездке не разгласилась раньше времени и что зависть может расстроить еще не сложившееся дело. Все подробности триумфа она готовилась раскрыть всему свету только после свадьбы, на которую сильно надеялась.

В первый раз они встретились рядом с домом Семен Семеновича у метро Арбатская. Он ходил взад-вперед, жарясь на полуденном солнце, не сводя глаз с часовой стрелки. Худосочный, невысокий; как врач, она сразу обратила внимание на изъеденные ногти, зацепилась взглядом за простудную лихорадку на губе. Он ни в чем не соответствовал ее ожиданиям, ни с дальнего, ни с ближнего расстояния.

Пошли к ближайшей от метро кофейне. Всякий раз, когда он брал ее под руку, пропускал вперед, поддерживая за локоть, она инстинктивно отстранялась, подкожно чувствуя, что не хочет сокращать дистанцию. Тело никогда не врет.

Сели за столиком в углу, заказали сливочное мороженое с орехами. Не было ни сердечного перебоя, ни долгих взглядов в упор, ни насыщенных пауз, заставляющих смущенно опускать глаза, – ничего из тех неизбывных примет, которые безошибочно выдают, что между двумя неотвратимо пробуждается настоящее чувство. Семен Семенович скупо рассказал, что работает инженером на заводе, выпускающем электронную технику, известил о двух неудачных браках, приправляя рассказ шутками, чтобы не казаться жалким. Выходило не смешно. С высоты былых привилегий, стараясь произвести впечатление, упомянул, что живет в самом центре, на Никитском бульваре, в двух шагах от Кремля. Квартира досталась ему в наследство от родителей, отец в советское время в министерстве торговли занимал какой-то пост.

Из поездки хотелось выжить максимум информации, и на третьем свидании Наталья напросилась к Семен Семеновичу в гости. Известно, что все эти пустяки и мелочи, которые обставляют человеческий быт, способны рассказать про хозяина то, что и сам он про себя не всегда знает.

В последний день ее московского визита Семен Семенович привел ее к элитному дому на Никитском, построенному еще в тридцатых годах; на стене висели мемориальные таблички с именами прославленных жильцов: среди них актеры, архитекторы и даже партийные лидеры. Наталья оживилась, представив, что сможет делить историю и географию с людьми столь высокого полета.

Поднявшись на нужный этаж в лифте с тусклым освещением, они вошли в просторную квартиру, типичную по размерам для номенклатурных работников советской поры. Чувствовалось, что со времени смерти родителей ничего здесь не менялось. Обветшало-серые обои, когда-то добротная, но теперь устаревшая мебель; слишком яркий свет беспощадно высвечивал все незатейливые подробности быта. Вещи в этом пространстве, казалось, были собраны случайно, наугад, будто осколки разбившейся вазы, разлетевшиеся по разным углам, да и сам Семен Семенович в былом величии громоздкого семейного интерьера смотрелся как-то неубедительно, почти случайно. Всю жизнь он занимался только рутинной работой, из колеи не выходил, ничем особенным не прославился и так и остался невоплощенной тенью своего сановного отца. Каждая деталь в нем, до последней пуговицы, отражала лейтмотив всей его жизни: чем обыкновеннее, тем лучше, безопаснее. Он очевидно готовился – заранее купил угощения к чаю, но по-мальчишески не дотерпев до прихода гостьи, отрезал от торта кусок и таким, по-домашнему неприбранным, торт теперь смущенно предстоял на столе. Роза, одна, краснела в вазе на кухне, в этом холостяцком быту она отвечала за праздничное настроение.

Провожая ее в тот день до дома, Семен Семенович скупо подвел итоги: можно встречаться два года, можно два дня – результат и там, и там сравним с рулеткой. Для себя он уже все решил: она – врач, что в семье всегда плюс, немолодая, но крепкая, хозяйство осилит, что до характера, то тут только жизнь покажет, в этом он вполне уже убедился на опыте своих двух неудачных браков.

В общем, долго обхаживать ее никто нее собирался. Уже через месяц Семен Семенович приехал в Ейск знакомиться с матерью и делать Наталье официальное предложение.

После его ухода ночью, забравшись под ватное одеяло, она думала, что отказавшись, так и отцветет, зачахнет по-бабьи бесплодно, да и из своего затерянного захолустья хотелось куда-нибудь выбраться. Затаиться бы, укрыться с головой, как в детстве: «чик-трак, я в домике», и чтобы никто не нашел, – думалось ей в темноте.

Наутро она сообщила матери, что даст согласие на брак. Уже в Москве, по дороге в загс, неожиданно разрыдалась в машине, и мать вдруг резко прикрикнула на неё: ну что ж ты воешь-то так, тебя ж не на убой везут?

 

Желая побыстрее сделать первый самостоятельный шаг в московской жизни, она устроилась врачом в районную поликлинику, там обзавелась подругой Люсей и репутацией врача с чудинкой, помешанного на народной медицине.

 

Поначалу их повседневная семейная жизнь походила на трагикомедию в духе итальянских киношных разборок, правда, со временем в ней все трудней и трудней удавалось находить смешные стороны. Он храпел по ночам, она не так заваривала чай, он разделял семейные доходы, она часами разговаривала с матерью по междугороднему. Обычные домашние неурядицы по накалу страстей возводились на уровень почти что экзистенциональной драмы. Она горячилась, с упрямо сжатыми губами и с мощностью локомотива оспаривала его мнения и решения, в такие моменты даже лицо ее делалось другим, будто кто-то вмиг переписывал ее облик чрезмерно крикливыми и жирными красками. Спор нельзя было считать завершенным, пока они друг друга не изведут. Изредка выдавались мирные дни, муж приходил с работы, равнодушно поглощал ужин, приготовленный ей заранее, немногословно отвечал на вопросы про прошедший день, выкуривая прямо на кухне неизменную вечернюю сигарету, этих разговоров ему хватало с избытком.

Две одинокие души со своими ранами и иллюзиями беспомощно пытались притереться друг к другу, обходясь без смягчающей анестезии – без тумана влюбленности и без горячки свежих чувств.

 

Ночами Семен Семенович был немногоцветен. Что-то механистичное сквозило в его касаниях. В постели она стоически получала удовольствие, краем глаза подглядывая на слепивший фонарь за окном. Неразбуженная чувственно, она и не знала, чего от всего этого ожидать. Близость стабильно случалась раз в неделю и Наталья чувствовала себя чем-то вроде таблетки, которую по расписанию добросовестный пациент принимает для снятия напряжения. Секс без любви, как обычно, быстро превращался в ловушку удовольствия, ненасытного и бесплодного, после которого отчужденность и печаль чувствовались еще сильнее. Когда их эротическая программа, с никогда не меняющимся сценарием, заканчивалась, Семен Семенович сыто засыпал, а Наталья шла на кухню получать свою долю утешения – с некоторых пор она полюбила смотреть вечерние новости по телевизору, удивляясь в какой ужасный бардак превращается эта сумасшедшая планета.

Идея брака оказалась привлекательнее самого брака.

В то судьбоносное лето, на седьмой год их совместной жизни, она затеяла в квартире грандиозный ремонт. Москва, омывшись майскими ливнями, посвежевшая и нарядная, отогревалась после долгой прохладной весны, и в Наталье, как никогда, проснулось пламенное желание перемен. Пришла пора ударить чем-то свежим и бодрым, дополнить их быт и жизнь звонкими нотами.

Может быть, она надеялась, что масштабные обновления и переделки помогут ей избавиться от ощущения, что не только поблекшие обои, запятнанный потолок и треснувшая плитка, но и сама ее жизнь с Семен Семеновичем давно дала грандиозную трещину.

Знай она тогда, какие последствия будет иметь этот ремонт для ее жизни…

Договорившись о работе со знакомым бригадиром, она начала с закупок: краски, белила, обои и тысячи необходимых строительных вещей. По вечерам после работы собственноручно возилась до позднего вечера, разгребая шкафы, буфеты, ящики. Она давно мечтала смести все эти манерные фарфоровые статуэтки, которые достались мужу в наследство от родителей и годами бесполезно пылились в буфете; выбросить, наконец, устаревшие банки из-под печенья, которые зачем-то стояли на кухонных полках по меньшей мере десять лет; избавиться от видеокассет с упражнениями, которые никто никогда не делал, от бесполезных письменных приборов, которые за все время своего существования не произвели на свет ни одной буквы, – от всего этого пронафталиненного ненужного старья, которым муж забивал весь дом, хватаясь за него так, будто продление его жизни зависело от продления существования этого старой рухляди. Он черпал утешение в долговечности окружающих его вещей, они являлись опознавательными знаками, которые подтверждали, что окружающая действительность знакома и стабильна, на большее он давно не рассчитывал.

Действовать, считала Наталья, всегда лучше, чем раздумывать, и решительно рассовывала хлам по мешкам под аккомпанемент криков и проклятий Семен Семеновича. Он находил, отбирал, прятал, пытаясь сохранить власть над привычным миром.

Квартира, как и все квартиры во время ремонта, вскоре стала походить на перевалочный пункт, на пороге приходилось перешагивать через наваленные стройматериалы, мешки с цементом, по дому тут и там стояли стремянки, валялись рулоны с обоями.

Работа кипела, затянувшись на все лето. Наталья буквально жила этим ремонтом. Проверяла, насколько рабочие выровняли плитку в коридоре; с энтузиазмом, достойном более масштабных амбиций, отскребала грязь после побелки; по всем пунктам контролировала бригадира, требуя от него ежедневных протоколов о проделанной работе. Вдохновение и азарт, с которым она взялась за дело, как-то незаметно вытеснили Семен Семеновича на задний план; со временем бригадир привык решать все главные вопросы только с ней

Всю совместную жизнь она состязалась с мужем, исступленно доказывая свою правоту. Многолетний дефицит любви вывел в этой семье плоский алгоритм отношений: они не жили, а сводили изнурительные счеты, кто и в чем лучше, первостепенней. И, наконец, ремонт – ее безоговорочная победа: один-ноль в ее пользу!

Она никогда не была из тех, кто умеет вить уютное гнездышко, но теперь надеялась получить полную компенсацию, жаждала публичной хвалы от многочисленной родни мужа, втайне критиковавшей ее за бесхозяйственность и транжирство.

В сентябре квартира сияла и сверкала новизной. В просторной белой гостиной Наталья накрыла парадный стол, надела платье с синими волнами под цвет глаз и собрала гостей – праздновать. Восхищение давалось родственникам с трудом. Оно всегда дается с трудом, когда слишком сильно выпячивается желание его получить. Но Наталья не сдавалась – играла на гитаре романсы из «Иронии судьбы», читала собственные стихи про любовь, умалчивая о посвящениях, направо и налево раздавала рецепты травников, обещающих вылечить всех и от всего разом. И когда, наконец, подруга Люся произнесла тост за хозяйку, на которой держится дом, от Натальи не утаилось, как кривая усмешка появилась на лице мужа, да так и застыла до самого конца вечера.

Казалось бы, зажить теперь в этой обновленной, сияющей квартире по-новому.

Но не успело пройти головокружение от успеха, как в доме стали происходить совершенно странные вещи.

Начиналось все достаточно безобидно: то тут, то там Наталья стала замечать небольшие изменения: на глаза вдруг попадалась царапина на свежепокрашенной стене, в другой раз мимолетный взгляд замечал небольшое пятно на обоях. Разговаривая по телефону на кухне, Наталья замечала крошечный сколотый угол дверцы нового шкафа. Как странно! Быть не может, чтобы она не видела этого раньше, когда бригадир сдавал законченную работу. Мнительная от природы, она вспоминала, как всякий раз темнел Семен Семенович при упоминании о ее строительных победах. Уязвленная гордость питает паранойю. Что творится в его голове?

Как-то, не выдержав, она подступила к мужу за объяснениями, все более распаляясь в мысли, что он причастен ко всей этой подпольной деятельности.

– Тебя на лечение отправить или как? – сквозь зубы, как обычно, процедил Семен Семенович.

Оскорбленная, она лишь удвоила бдительность, и ее недоумение росло все сильнее.

С каким-то фатальным упорством день ото дня она теперь выискивала все новые и новые свидетельства мужниного вероломства: царапины, засечки на недавно отциклеванном паркете. При утреннем свете, раздвигая после сна темные плотные занавески, вдруг замечала странные порезы на обоях. Даже в спешке перед работой не могла сдержаться, чтобы не проинспектировать каждый квадратный сантиметр плитки в ванной, будто кто-то втянул ее в изощренную шпионскую игру, и она, словно детектив из агентства, шла по следу. На короткое время наступало затишье. Но как-то, перебирая вещи в шкафу, ошеломленная, она обнаружила свое выходное платье, испещренное мелкими пятнами на подоле, похожими на крошечные капли алой крови. Мистические истории она обычно обходила стороной, но на сей раз поразительная догадка осенила ее взбудораженный мозг: а что если Семен Семенович не только втайне намеренно портит шкафы, столы и стены, но и наводит какую-то муть на нее саму. Она ведь не раз замечала у него сомнительные статейки целителей-экстрасенсов, по обыкновению, людей без внятных религиозных убеждений, в головах которых застыл непереваренный сумбур из уличных суеверий, феерических по глупости примет и банальных сентенций восточных мудрецов. В моменты растерянности она больше доверяла страху. Они и до этого спали в разных спальнях, но с той поры она стала плотно приставлять тяжелое кресло к двери с внутренней стороны комнаты – чего не случится в недобрый час?

Она уходила на работу на весь день и среди дня часто ловила себя на том, что пытается мучительно вспомнить, были ли царапины на дверной ручке.

Нарезая вечером салат к ужину, дробно, нервно постукивая ножом, чувствовала, что не в силах отвести взгляда от темных трещинок над столом.

Теперь она смотрела на мужа глазами судьи, и в припадках бессмысленной злобы бесконечно допрашивала, подозревала и обвиняла. У Семен Семеновича появился особый тон в арсенале – истерический шепот, и он шипел в ответ, что больше не может ее видеть и не собирается обсуждать плоды ее больной фантазии.

По заведенному сценарию они разносили друг друга в пух и прах.

От одного упоминания о ремонте воздух в доме делался насыщенным от напряжения.

Как-то вечером она услышала, как, затаившись на кухне, муж устало и обреченно жаловался старшему брату по телефону: «Господи, с кем я живу! С кем я живу!».

Внутри нее что-то дрогнуло на миг. Но на следующий день ей мерещились новые козни. Забыться бы, уснуть, но ночами она спала теперь самую малость, а утром изнемогший мозг возвращался к своим химерам.

От постоянного напряжения стала отниматься левая рука. Какая-то недобрая сила закручивали ее до одури в неотвязном хороводе темных мыслей и вязких подозрений. Она чувствовала себя беспомощной заложницей в этом дьявольском водевиле, и чем больше боролась, тем больше запутывалась, словно рыба, попавшая на крючок.

Дом, превратившийся в поле сражения, пропитался ненавистью. Свежие цветы в гостиной теперь казались душными; подаренный Люсей плюшевый медведь с добродушной мордашкой – никчемным, болотные обои в спальне смотрелись слишком сумрачно. Квартира стала клеткой, в которую не хотелось возвращаться. Ничего не осталось от былого подъема и энтузиазма, с которым когда-то бралась за дело. Не осталось даже надежд. А на работе в поликлинике ждали больные, нужно было проводить осмотр, заполнять истории болезни, выписывать рецепты, больные нуждались во внимании, с которым начались проблемы. У нее поднималось давление, а руки опускались.

Первый раз в жизни она решилась пойти к психологу, хотелось выслушать кого-то, кого считала умнее себя. Похудевшая, с короткими поседевшими волосами и с запавшими испуганными глазами, она садилась в кресло в безликом кабинете, заранее запасаясь пачкой бумажных салфеток, на случай непредвиденных слез, и вновь начинала нервно пересказывать преследовавшие ее наваждения. Как большой обиженный ребенок, она надеялась, что психологи, наконец, придумают этим изнурительным и безысходным отношениям добрый и хороший конец. Истекало время приема, ее вежливо останавливали, и счастливая развязка в очередной раз откладывалась еще на неделю.

За семь лет совместной жизни незаметно она вросла в эти покалеченные отношения, теперь же становилось ясно, что их чахлое семейное деревце не имело будущего. Идея о разводе не выходила из головы. Ей всегда нравилось приезжать в свой провинциальный Ейск в статусе успешного врача, столичной дамы, у которой «из окна – площадь Красная видна». Нравилось ощущать свою состоятельность. Никому не позволялось заглядывать за фасад, который она предъявляла миру. Теперь выходило, что все эти годы она шла к фальшивому маяку.

У них с Люсей вошло в привычку гулять вечерами в парке, где полюдней, и подолгу разговаривать на сон грядущий. Для Натальи эти прогулки стали настоящей отдушиной.

Однажды после сводки очередных горячих новостей она выдала Люсе программу своего спасения:

– А знаешь, – возбужденно сообщила она, – я буду стараться избегать его, не видеть, не слышать, вот прямо сейчас пойду в гости к соседке, а потом в кино на поздний сеанс. – И вдруг с забытым юным задором неожиданно добавила: – Помнишь, как в той песне известной: «Нас не догонят»!

 

Она посадила Люсю в троллейбус, и та долго с тоскою смотрела на ее убегающую сиротскую фигуру. В голове на гитарный лад все звучал и звучал этот назойливый припев: «Нас не догонят»! Нас не догонят!».

Люся видела, как Наталья быстро удалялась по парковой дорожке.

Бледно-золотистый пейзаж осени то безжизненно гаснул без солнечного света, то загорался редкими закатными всполохами, силуэты серо-фиолетовых домов темнели в тени прозрачного, прохладного вечера. Раньше сентябрь приводил Наталью в лирическое тихое волнение. Эта осень была прекрасна, но не для нее. Казалось, льющаяся темная река несет ее все дальше и быстрее и она уже совсем не находит дна под ногами.

Есть мысли, которые приходят ниоткуда, вернее непонятно откуда, будто кто-то буквально вкладывает их в голову. Так было в тот день, когда нервы ее были взвинчены до предела и, боясь сойти с ума, оставшись в пустой квартире, она ходила взад-вперед по комнате и заклинала, как под гипнозом: Господи, ну помоги же мне, помоги! В тот момент в голове вдруг отчетливо отпечаталось: молись.

Легко было считать это «молись» галлюцинацией, мороком, следствием ее психического истощения, но ей больше хотелось поверить хоть чему-то, чем не верить совсем ничему.

Молись. Но кому? Как? И кто он, этот Бог, на чье милосердие она должна была положиться?

Она поделилась этой престранной историей со знакомой из поликлиники из верующих, и та принесла ей письма отца Иоанна Крестьянкина и его «Опыт построения исповеди». Наталья была не из тех, кто всю жизнь мучается вопросам бытия Божьего, и теперь погружалась в новую для нее душевную анатомию с тем же усердием, с которым когда-то в мединституте сосредоточено и старательно разбирала анатомию человеческого тела. Несмотря на прилежание, все это казалось ненужным и далеким умствованием.

Свой первый поход в церковь она восприняла почти как вымученную сделку, в надежде, что каким-то образом ей воздастся хотя бы за попытку. Поначалу в храме все было чуждо: никому не нужное, утомительное бормотание дьякона, чад свечей, безучастные лица молящихся.

На исповедь идти долго боялась, наконец, изучив книжные наставления и исписав целый листок перечнем грехов, все-таки решилась.

Священник, распознав в ней новичка, встретил с предобрейшей улыбкой. Обнадеженная, она вручила ему исписанный листок и возбужденная, с лихорадочным блеском в глазах стала рассказывать об обстановке в семье, о скорбной статистике неслучайных царапин и поломок, и о психических вывертах своего немолодого мужа.

Священник вдруг твердо остановил дальнейшие откровения:

– Тебя саму-то как крутит? Других оставь. Их без тебя на чистую воду выведут. О себе, о себе говори!

К такой лобовой атаке она была не готова. Надеялась, что после всех пережитых страданий хоть в церкви к ней отнесутся сочувственно. Но все же по дороге домой, вспоминая это убежденное «других на чистую воду выведут» из уст священнослужителя, не могла не утешиться неминуемым воздаянием, уготовленным Семен Семеновичу лично.

В храм она все-таки продолжала ходить – больше помощи ждать было не от кого. Может, она и принимала желаемое за действительное, но после службы ей становилось легче.

В апреле пришла первая в ее жизни Пасха. Тихим свежим утром она пошла в храм купить в церковной лавке красную косынку и свечи, освятила кулич и яйца, а в ночь засобиралась на пасхальную службу. Народу в храме было – не протолкнуться, пытаясь пристроиться хоть где-нибудь, она почти пожалела, что пришла. Ту Пасху она запомнила навсегда. Помнила, как в полночь запели ликующую песнь колокола, храм вспыхнул в золотом трепетании свечей, и над сотнями голов прихожан единых ликующим выдохом разнеслось: Христос Воскресе! – и в тот миг, будто ангельское веселье вошло в ее душу, освобождая от бетонной тяжести последних месяцев.

Всю неделю с ней была эта радость. Было легко любить даже Семена Семеновича, будто кто-то коснулся самой нежной ноты ее души и теперь она звучала свободно, широко и вольно. Из-за боязни, что радость ослабеет, она старалась меньше говорить, только улыбалась таинственно, и глаза сияли. Вернувшись в привычную реальность, почувствовала, словно потеряла волшебную силу. В воскресенье, встревоженная, почти полетела в храм. Отец Александр, священник, который обычно ее исповедовал, с улыбкой взял ее руку:

– Вернется, вернется, только давай место благодати Божьей.

Из корня души слабый тонкий стебелек неуверенно потянулся к небу. Отец Александр каждое воскресенье видел, как сосредоточено она молилась, стоя прямо по центру, перед алтарем. Какие силы черпались ей в полумраке храма, что рождалось в этой душе?

Каждый раз, когда расшатывалось хрупкое равновесие внутри и возвращались былые химеры, у нее появлялось больное, тоскливое чувство, что усилия ее напрасны и что те пасхальные озарения, за которые она держалась из последних сил, чтобы не скатиться назад, в пустоту безверия, были лишь призрачным переживанием – будто частичка от заряженной радостью толпы, вспыхнув каким-то чудом в ее душе, рассеялась где-то в огромном мироздании.

– Одним махом на небо взлететь хочешь? Смешно думать, что ты станешь очищенной и смиренной за год. И за два, и за три не станешь, – утешал на исповеди отец Александр. – Но, Бог на волосок мерит.

Спустя много лет, вспоминая те времена, она понимала – какая-то сила раз за разом поднимала, собирала и выстраивала ее заново.

Ее решение ходить в храм стало для Семена Семеновича полнейшей неожиданностью, и какое-то время ему приходилось привыкать к ее часовым полуночным молитвам, длинным постам и обилию православных книг, которые она глотала одну за другой, словно ее личная безопасность зависела от количества прочитанных страниц. А еще ко всем этим: «все под Богом ходим», «одному Богу известно», «как Бог даст», которыми Наталья как заправская неофитка то и дело теперь разбавляла свою речь.

Как всегда с усердием отличницы она старалась во всем следовать наставлениям отца Александра. Будто наверстывая упущенное, готовила особо любимые мужем блюда, заваривала свои снадобья – лечить его хронический бронхит, а иногда в полутемноте кухни она и Семен Семенович даже вели мирные беседы.

Что-то она уже понимала из той самой духовной жизни, которую старательно постигала через церковные службы и книги, сверяя с собственным опытом. И все удивлялась, что западня, в которую угодила, чуть не потеряв при этом рассудок, была устроена всего лишь из пустяковой бытовой трухи, на первый взгляд совсем и не опасной, ничем не напоминающей те смертоносные ловушки, о которых читала в книгах.

Как-то в день перед причастием, притихшая, с неожиданной для нее застенчиво-юной улыбкой неумело она подошла к мужу просить прощения.

«Пусть ходит, лишь бы затихла», – думал про себя Семен Семенович.

Припадки воспаленной ярости, которые ежедневно рвали и трепали душу, теперь существовали в ней с проблесками смирения и тихости, и хотя бы поэтому он относился к ее церковной жизни – сочувственно. Хотя до полного штиля в их поломанном мире было еще далеко.

Со временем воспоминания о той поре утратили боль и горечь, они теперь существовали как бы отдельно от нее. Как-то, сидя с Люсей в кафе и разговорившись, они вспоминали все, что навалилось на нее в тот год. Не удержавшись, Люся задала давно мучавший ее вопрос:

– А что, все-таки, было тогда в квартире?

Наталья помолчала, словно вслушиваясь в себя:

– Кто теперь знает, спустя столько лет, что в этом мороке было правдой, а что нет. Но свершившееся чудо – это то, что я не потеряла рассудок.

Перед уходом Люся заметила, как Наталья аккуратно заворачивает в салфетку и кладет в сумку одно из пирожных – гостинец для Семена Семеновича.

Чтобы понять, как в мире все устроено, наверное, нужно потерять и мир и самого себя в этом мире, и если получится обрести все заново, приходят долгожданные прозрения.

С того памятного года прошло пять лет. Как-то, возвращаясь с работы позже обычного, уже почти дойдя до дома, Наталья остановилась, засмотревшись на огненный шар солнца и долгий пожар заката, провожая взглядом серебряный полет голубей. В тот момент к подъезду подъехала машина, из открытого окна на всю улицу гремела памятная песня «Тату», пронзительные девичьи голоса кричали кому-то в мироздание: «Нас не догонят!.. Нас не догонят!..».

Радиоволна будто из самой вселенной вернула ее в прошлое: прогулка с Люсей, программа ее спасения и тот каменный неподвижный год, от которого не осталось ничего, кроме сгустка ненависти и страха.

Она медленно пошла домой. Семен Семенович, со следами свежих пятен на штанах, кашеварил что-то на кухне. Увидев ее, махнул рукой в знак приветствия:

– Ужин готов, садись давай… – привычно буркнул себе под нос.

Неожиданно, будто с какого-то расстояния, она увидела его сутулую худую фигуру, застиранную футболку, суетливые старческие руки, и острая жалость хлынула в сердце – как одинок он был все эти годы в этом невыносимо печальном браке. И сколько способов она находила, чтобы вновь и вновь причинять ему боль.

Ужинали с вином. В голове у нее назойливо крутился только что слышанный припев. Задумавшись о чем-то, глядя на мужа, она вдруг рассмеялась былым звонким девичьим смехом:

– Слышишь, Семен! А ведь нас не догнали!..

 

ШЛЯПКА

 

Каждый год зимой, когда в Москве в Доме художника открывалась рождественская ярмарка, она выбирала день и отправлялась туда покупать себе шляпку – это был новогодний подарок, который в течение многих лет она неизменно дарила самой себе. Собственно больше никаких подарков ей никто не делал, разве что ученики в музыкальной районной школе, где она вела класс фортепьяно, приносили к празднику дежурные конфеты, открытки или чайные наборы. К чаю почти всегда прилагалась чашка с зимними узорами или с краснощеким снеговиком и с непременной надписью – пожеланием счастья в наступающем году.

Зимними вечерами она любила уютно устроиться с ногами на потертом кресле в своей комнате в коммунальной квартире, поставить диск с музыкой Брамса или Чайковского и заварить чай в подаренной чашке. В такие моменты, отпивая кипяток маленькими глотками, она чувствовала, что и на душе становилось теплее от мысли, что кто-то помнил о ней, ходил по переполненным праздничным магазинам, перебирал всякие полезные и бесполезные штуковины в поисках подходящего для неё подарка, проявляя какую-никакую заботу, которой так не хватало в ее одинокой жизни.

Ее «шляпная традиция» родилась в конце 90-х, тогда она ещё работала в самом центре Москвы, в одной из первых открывшихся частных школ, куда новоявленная московская буржуазия определяла своих детей, отплачивая каждый месяц нешуточные суммы за их обучение. Школа обещала сделать из своих учеников свободно мыслящих людей. В программу даже ввели специальный предмет – «творческое мышление» уверяя, что в его разработке принимали участие известные европейские психологи. Мало кто тогда толком понимал, каких результатов ждать от этого курса, но в те времена в моду вошло восторгаться европейской свободой, и школа следовала веянию времени.

Ей нравилось там работать, она с интересом наблюдала как утром красиво одетых холёных детей к школьному подъезду подвозили водители на дорогих машинах, и хмурые сосредоточенные охранники в деловых костюмах провожали их до дверей класса, а сами в ожидании перемены мялись в холле, вяло переговариваясь друг с другом и отлучаясь на недолгие перекуры. В перерывах между занятиями, когда шумная ватага ребятни выбегала из класса, охранники быстро находили взглядом «своего» и пасли каждый его шаг. Ребёнок беззаботно резвился на перемене, но краем глаза видел серьезного сурового Сашу или Костю, и их вездесущее присутствие давало чувство безопасности. Мимоходом однако в крошечном уголке детского сознания рождалась смутная тревога – если охраняют, значит есть от чего.

Директриса школы быстро усвоила новые порядки в стремительно менявшейся стране, в которой отныне деньги решали все. Родителям она старалась ни в чем не перечить, и это правило строго проповедовала среди учителей. Запуганные, они порой нерешительно испрашивали разрешения поставить окончательно отбившемуся от рук ученику тройку в четверти. Но в целом атмосфера в этой школе была особенной, все от уборщицы до самой директрисы чувствовали свою причастность к избранному кругу – у них учился весь московский бомонд: дети известных политиков, актеров, статусных бизнесменов. Это был другой мир – больших денег, власти, внешнего блеска. Всем педагогическим коллективом они замечали и со страстью обсуждали то, что случайно просачивалось из-за плотно закрытых дверей громоздких особняков новой русской элиты. Она помнила, как гудел народ в учительской, когда десятилетняя третьеклассница пригласила одноклассников в Париж, в Disneyland, отпраздновать свой день рождения. Тогда отец именинницы взял на себя все расходы на поездку за весь класс. В учительской по этому поводу разразилась настоящая буря. Историчка, грузная, с тяжелой отдышкой, всю жизнь отдавшая советской школе, заговорила с негодованием о замызганных подъездах со специфичным запахом, в которых живут учителя в Москве, пока эти десятилетние пигалицы по парижам летают. Завуч размышляла о купеческом размахе новых русских и о том, как роскошь влияет на неокрепшие детские души. Все обличали, возмущались, нападали, лишь она молчала, умиротворенно и кротко глядя в окно на улицу, залитую нежным сиянием сентябрьского солнца, мечтая о неведомом Париже. Этот легкий флёр всего французского всегда неодолимо притягивал ее – парижанки, которых она видела только в фильмах, одетые с продуманной небрежностью, секреты которой ей так хотелось постичь, парижские виды на открытках, причудливые очертания парижских крыш с башенками и сложными трубами, с фигурными окнами в два-три ряда, украшенными цветами. А все эти бедные модистки, поэты и художники из французских романов! Ей казалось, она сама могла бы быть героиней такого романа, жить в мансардной крохотной квартирке, пить кофе по утрам на Монмартре, а после службы, мурлыча про себя песенку, подслушанную в ближайшем кафешантане, бродить в пестрой толпе по вечерним бульварам, любуясь феерией вечерних огней. Париж... далекий, пленительный.

Очнувшись, она услышала, что страсти в учительской накалились сильнее. Географ, отец троих детей, считал в высшей степени неприличным и даже возмутительным, что на карманные расходы на эту поездку родители вручили детям по двести евро, половина месячной зарплаты учителей в этой школе. По неясным слухам один из одноклассников именинницы получил шокирующих тысячу евро – и прогулял в Париже все. Для себя и менее удачливых друзей с бюджетом в сто евро он пачками скупал воздушные макаронос, футболки и сувениры в Disneyland и еще тысячу разных мелочей. В московском Шереметьево шел навстречу встречающей маме довольный, с ног до головы обвешанный подарочными пакетами. От былой советской правды жизни не оставалось и следа. Перестройка выкинула, смела, перетрясла все основы и ценности, с которыми привычно жили эти немолодые учителя большую часть своей жизни.

Негодование коллег казалось, никак не откликалось в ней, о чем-то другом хотелось думать, мечтать, строить планы. Однако вечером, подходя после работы к своему дореволюционному четырёхэтажному дому с обветшалым фасадом, в котором, по слухам, в былые времена размещался тюремный корпус, ее вдруг охватила щемящая тоска. Рядом с новостройками дом все ближе жался к земле и казался уродливым карликом среди высотных многоквартирных великанов. Когда вечером она уходила куда-нибудь, почему-то всегда боялась оглянуться назад, казалось, что угрюмые окна дома недобро смотрят ей вслед. В коммунальной квартире на кухне вечно околачивался неработающий сожитель соседки. В бабском царстве этого жилища особого прока от него не было, разве что он неловко пристроил самодельный душ в углу на кухне. Ванной комнаты в этой дореволюционной квартире не было изначально. В те давние времена, когда дом строился, жильцы ходили мыться в баню. И вот теперь неуклюжий самодельный душ, напоминавший творения дачных умельцев советской эпохи, представлял в их квартире коммунальные удобства, пользоваться которыми приходилось поздно вечером, по очереди, предварительно плотно закрыв кухонную дверь. Рядом с душем на плите вечером соседи готовили ужин, тёплым паром дымились кастрюли, безнадёжно пытаясь обуютить это сиротское жилище.

Комнатёнка эта досталась ей от покойной тетки в наследство. Приехав в Москву из маленького поволжского городка, она долго маялась по съемным углам, и поначалу само наличие какого-никакого, но собственного жилья привело ее в восторг. Тогда были надежды, что устроится личная жизнь и сами собой чудесным образом как-то разрешатся все бытовые трудности. Муж, владелец двушки на окраине у Речного вокзала, просуществовал в ее жизни не больше года, неустанно давя в ней всякие зачатки самостоятельных мнений. Вечером, возвращаясь с работы, заставлял в восточных традициях мыть ему ноги в тазу на пороге, сердился и мучал ее день и ночь, ревнуя ко всем без разбора. А после развода исчез навсегда, оставив в душе горький след каких-то странных ужасных воспоминаний, никак при этом не облегчив жилищный вопрос. Пришлось вернуться в свою комнатёнку, в непобедимый бессмертный дом, который так и остался ее единственным московским пристанищем. Она никогда не позволяла редким кавалерам провожать ее, не принимала гостей. Обычно, возвращаясь с работы, запиралась у себя и тут же включала арии любимых опер, заглушая кухонные соседские свары, закутываясь в плед, словно пытаясь укрыться от всей этой бытовой трухи. Ночами ее будили мыши. Господи, где она? В какой забытый уголок земли занесла ее судьба?

В школе больше всего она любила праздники и детские концерты. Они проводились в большом зале, окна которого выходили прямо на Кремль. Благодаря парадному виду, сам зал казался ещё более торжественным и красивым. В ее обязанности входило аккомпанировать школьному хору и солистам, выступавшим на празднике. Долгие репетиции, нервы, волнения – все оставалось позади, когда, наконец, наступал день концерта. Особенно она любила новогодний; зал заранее украшали разноцветными гирляндами, а в углу устанавливали елку почти до потолка, с широко раскинутыми ветвями, в сиянии цветных огней и блеске стеклянных шаров. Приходили нарядные родители, оживлённо рассаживались. Она жадно рассматривала всех, особенно мам, выделяя троих, самых красивых, отмечая фасоны их платьев, шелковисто-цветастых или строго-элегантных. Разглядывала украшения – золото, изумруды, аквамарины. Завороженно не могла оторвать взгляд от их движений, цвета волос, запоминала ремешки, пряжки на туфлях, то, как они завязывали шарф, откидывали волосы, смеялись. Она словно попадала в чарующий плен чужой жизни, бесконечно далекой от ее собственной – простой, рутинной и понятной. На фуршете для родителей и учителей, который обычно устраивали после концерта, она мало ела, робко отвечала на вопросы, с которыми к ней редко обращались беспокойные мамаши, а оставшись одна, доставала старенький фотоаппарат, который был заранее перепрятан в сумочке, и незаметно делала снимки раскрасневшихся от шампанского, улыбающихся, оживленных гостей. Ее охватывала какая-то наивная радость и лёгкость, ожидание новогодних чудес, которыми давно переболели взрослые люди ее возраста, а она все не оставляла надежд, что будущее обязательно сулит что-то хорошее. Домой возвращалась заснеженными тёмными дворами, немного утомленная праздничной сутолокой, но, окрылённая, боясь расплескать и капли своих праздничных впечатлений.

 

В один из таких предновогодних дней она первый раз случайно заехала на большую ярмарку в Дом художника. Долго бродила среди многочисленных стендов, рассматривая всякие керамические безделушки, авторские украшения, елочные игрушки, варежки и валенки ручной работы, и неожиданно наткнулась на шляпный салон. Остановившись из любопытства, она попросила померить сначала небольшую чёрную шляпку с вуалью, затем прикинула винтажную, с широкими полями, и, войдя во вкус, перебрала почти все фасоны из фетра, бархата, меха и кожи, остановившись на золотисто-коричневой шляпе из замши, обвитой один раз кожаной лентой. С ее тонкой грациозной пластикой шляпы ей необыкновенно шли, она преобразилась, на глазах поменялись осанка и взгляд. Медленно, триумфально, в новой шляпе она шла в этот вечер по городу с его кипучим шумом, дребезжащими трамваями, не слыша ничего, поглощенная смутным неодолимым волнением; ей казалось, в ней появился особый шарм и неотразимость. Она вдруг почувствовала себя незнакомкой из другого столетия, прекрасной и одновременно печальной, и ей казалось, такой-то она и была на самом деле.

Метро в час пик угнетало, и на этот раз она выбрала долгий путь на автобусе, не хотелось подпускать к себе окружающий мир с его с толпой, давкой, уставшими и угрюмыми людьми. Добравшись до дома, в соседнем магазине неожиданно купила бутылку дорогого коллекционного вина. Наскоро приготовив ужин на общей кухне, унесла тарелку в свою комнату, достала из буфета красивый бокал – семейную реликвию и, включив Casta Diva Беллини, устроилась перед зеркалом, надев шляпу. Хотелось медленно рассмотреть, познать, услышать себя новую. Бледный, рассеянный свет лампы причудливо играл с ее отражением, и все самые незатейливые подробности комнаты и она сама вдруг начинали видеться таинственно и значительно, как на старинном портрете. За окном стояла чёрная беззвёздная ночь, старый дом давно спал и лишь в ее окне долго горел свет, бросая отблеск на заснеженные, окаменелые от мороза деревья.

Вскоре в стране разразился кризис, в школе назрели перемены, ее ставку понизили, а затем и вовсе сократили. Пришлось искать работу в обычной районной музыкальной школе, куда удалось устроиться лишь спустя несколько месяцев после увольнения. Жизнь в новой школе была совсем другая, и само здание и ученики, жившие в соседних домах на окраине, и ее коллеги – все окрасилось в другие тона, будто на все спустился туман, и краски растворились и побледнели. Во всем здесь ощущалось денежное неустройство, усталость и беззащитность перед ударами жизни в стране, которая училась жить беспощадно и жестко.

С крыльца новой школы открывался вид на дорогу, вдоль которой виднелись ряды одинаковых кирпичных пятиэтажек. Со своими новыми учениками она занималась также старательно, но по старой школе очень скучала, в памяти она осталась бесконечным праздничным фейерверком. Она по-прежнему мечтала о Париже.

В тот день под Новый год, не меняя традиции, она оправилась в дом художника за очередной обновкой. Во дворах искрился снег, настроение было приподнятым, впереди ожидался приятный вечер, и на любимые шляпы денег было не жалко. На сей раз уже хорошо знакомая продавщица отложила для неё новинку – синюю шляпку, кокетливую, очень подходящую к ее голубым глазам. Без раздумий она отсчитала нужную сумму, вежливо поблагодарила и счастливая отправилась в кафе на первый этаж пить кофе. Затем долго бродила, рассматривая ярмарочные сувениры, и когда выбралась на улицу, уже совсем стемнело.

К вечеру похолодало, она шла по мосту и ёжилась в своём легком пальтишке и уже жалела, что не удержалась и, как всегда, сразу же надела новую шляпу. Начиналась метель. Ослеплённая снежным вихрем, она почувствовала, что едва видит дорогу, в глаза попадали липкие снежинки и по щекам текли слезы. Когда очередной порыв ветра, едва не сбив ее с ног, сорвал шляпу и понёс между рядами спешащих по Садовому машин, она ахнула, заметалась растерянно и даже выскочила на дорогу. Шляпу несло ветром, поднимая и бросая о землю, вскоре она совсем потерялась из виду, видимо, просто попала под колёса одной из мчащихся машин.

Заледеневшая, промокшая, она едва помнила, как в тот вечер добралась до дома. Вошла в комнату и, не снимая одежды, в изнеможении села перед зеркалом. В отражении увидела своё лицо. Ошеломлённая, она смотрела на эту немолодую женщину – потекшая тушь размазалась по лицу, мокрые спутанные слипшиеся волосы, глубокие заломы морщинок возле губ, заношенное платье, она надевала его каждый раз, когда выходила в свет. Прикрыв глаза, вспомнила все перипетии последних лет, с обнадёживающими завязками, которые всегда оставались без развязок, словно что-то в ней было поломано, повреждено, что-то никак не могло сбыться.

Наутро слегла с лихорадочным жаром, проболев все новогодние праздники. На рождественскую ярмарку она больше не ездила и шляпки не покупала.