Инна ВОЛОШИНА. В ТУ НОЧЬ ОН СПАЛ, НЕ ПРОСЫПАЯСЬ. Рассказ

 

Инна ВОЛОШИНА

В ТУ НОЧЬ ОН СПАЛ, НЕ ПРОСЫПАЯСЬ

Рассказ

 

В их доме была всего одна картина, довольно плохая репродукция Поленова «Заросший пруд». Она висела в гостиной, которая одновременно служила детской спальней. Женщина на картине, сидящая в раздумьях на скамье в тени деревьев, наводила на десятилетнего Глеба необъяснимый ужас. Просыпаясь среди ночи без всякой причины, Глеб смотрел, как луна заглядывала в окно сквозь ветви старой дремлющей липы, и бледный лунный свет освещал пейзаж на стене и таинственную женщину в светло-голубом платье. В ночи, почти невидимый, лишь угадывался ее силуэт, и от этого становилось еще страшнее. Бывало, он часами лежал без сна, вслушиваясь в случайные шелесты и скрипы в квартире, и темнота вокруг давила на грудь.

По утрам Глеб просыпался разбитым. В его возрасте он все еще мочился в постель. Истощив запас угроз, отец пытался справиться с этим позорным делом с помощью ремня. Сила – было единственное, во что его отец втайне верил, думая и о переустройстве несовершенного мира, и о ночных недержаниях единственного сына. О своих страхах Глеб ему никогда не рассказывал, боялся насмешек. Всякий раз, когда в детских горестях ему хотелось прижаться к отцу в поисках защиты, его доверие разбивалось о гранитную стену отцовского непонимания. Усвоив про жизнь какую-то свою правду, отец самоуверенно считал, что больше ей нечего ему предъявить. Глубоко в душе он боялся чего-то живого и настоящего, боялся, что неведомые стихийные силы могут разрушить мир, подчиненный придуманным им самим правилам, как крепость охранявшим его непрочный покой.

Мать таскала Глеба по бесконечным врачам, те запрещали пить воду перед сном, рекомендовали ночами ставить будильник, и советовали родителям разобраться с психикой ребенка. Глеб и сам знал, что с ним что-то не так. Оставаясь дома один, часто слышал странные голоса в квартире. Иногда казалось, что мать зовет его, ее голос звучал так убедительно, что он тревожно шел на кухню проверить, есть ли там кто-нибудь, убеждая себя, что, как всегда, ему померещилась всякая ерунда. И все-таки, испуганный он звонил матери на работу, убедиться, что она там, потом возвращался в комнату и, нахохлившись, уткнувшись головой в школьные книжки и тетради, сидел, затаившись до вечера, ожидая, когда родители вернутся с работы и их реальные, живые голоса разгонят загадочных домашних призраков.

О школе Глеб не мог думать без скуки: орава крикливых, драчливых одноклассников наводила на него тоску. Он держался особняком, приходил и уходил незамеченным, но когда в класс пришел новенький, переехавший к ним в Донецк из Киева, его долгому затворничеству пришел конец. Новенький был с ним одной породы: изо всех сил он пытался быть нормальным. Как-то задержавшись в раздевалке после физкультуры, этот тихий худенький парень сообщил Глебу свою главную тайну: иногда он может видеть будущее. В час, когда умерла его бабушка, рассказывал новенький, он отчаянно расплакался прямо на уроке, хотя никто еще не сообщил ему об утрате.

Они потянулись друг к другу, чувствуя себя участниками какого-то особого заговора. Помимо обыкновенных мальчишеских увлечений, каждый из них мог поведать о призрачном опыте, о мире, говорить о котором было на грани безумия, но они точно знали, что он существует.

Как только начинал угасать дневной свет, этот туманный тревожащий мир незаметно подкрадывался к Глебу ближе и ближе, окутывая его липкой невидимой паутиной, будничные дела становились менее весомыми, давая место чему-то неявному, властно ждущему своего срока.

Однажды ночью, полусонный, спасаясь от ночных кошмаров, Глеб выбежал на лестничную клетку, и напуганная мать на следующий день повела его к психиатру, пожилой женщине с тихим голосом, звучащим с редкой доверительностью, но Глеб и сам не знал, что ей говорить, в глубине души чувствуя, что со всеми солидными томами врачебных знаний эта участливая женщина его не спасет; на все вопросы докторши он лишь пожимал плечами. Не помню, приснилось что-то – мямлил он ей так, словно рот набили размокшей ватой. Докторша вскоре иссякла, прописала успокоительные таблетки, после которых сильно болела голова, и мать, расстроившись, принялась искать другого врача.

Кто-то порекомендовал им бабку-знахарку, которая многим помогала в трудных случаях.

К знахарке поехали вдвоем с матерью в субботу на электричке, она жила в деревне, от города – два часа на поезде. Бабка показалась ему какой-то заурядной, земельной, под стать куче пыльной картошки, наваленной в углу коридора прямо на полу. В ее комнате горел светильник, в большой корзине лежали связки сухих кореньев и грибов, докучали комары. Знахарка вывела его на пустырь за задним двором, стала жечь что-то на земле, шепотом бубнила неясные слова, спички то и дело выскальзывали из ее старческих рук. На душе было тревожно. Глеб пытался ощутить вкус этой тревоги, ничего похожего он не испытывал раньше, но жара и бормотанье бабки окутывали его тягучей, дурной дремотой; он зевал, глотал воздух, и послушно, по воле старухи, подавал ей руки ладонями вверх, наклонял голову, она водила над ним свечами и все плела и плела свою словесную пряжу. Он вышел от нее одурманенный, но, странным образом, его ночные видения и кошмары после той поездки прекратились. Будто бабка нашла потаенную дверь к источнику его темных страхов и, наконец, плотно закрыла ее.

 

С той поры по всем серьезным делам мать стала ездить к бабке – советоваться. Когда в стране началась перестройка, именно знахарка предсказала матери, что из Донецка нужно бежать, будущего здесь не будет. Привычная жизнь в стране стремительно разлаживалась: возвращаясь из школы, Глеб видел, как на городской площади стояли бастующие шахтеры, зарплату родителям не платили месяцами, и в головах у людей поселился липкий страх, что с каждым теперь может произойти что угодно и когда угодно. Самые рискованные уезжали, пытаясь найти удачу подальше от разваливающей страны. Среди царящей вокруг неразберихи отцу неожиданно предложили работу по контракту в ЮАР, далекой африканской стране, о которой родители лишь знали, что долгие годы она проводила политику апартеида. Из какой-то детской книжки отец помнил, что черные жили там в трущобах, а к белым было принято обращаться не иначе, как «хозяин». Отец перекопал всю доступную информацию: уровень жизни белого населения в ЮАР считался самым высоким в мире, дороги прекрасные, богатейшие фермы, был даже свой космодром – все это впечатляло, захватывало и сулило надежду на какую-то неведомую, новую жизнь в заокеанском солнечном раю. Возбужденный, отец кидался с этой новостью ко всем друзьям и знакомым.

Он был музыкантом, играл на скрипке в Донецком симфоническом оркестре. Не без способностей, он никогда не поднимался до настоящих исполнительских высот – не хватало страсти, он не давал музыке повести его за собой, играл технично, но будто в перчатках и с какой-то усиленной торопливостью, словно боялся по-настоящему расслышать просящий голос своей скрипки, попасть под его чары, сдаться, откликнуться. Отец же главной причиной, пригасившей его природный блеск, считал сам факт своего рождения во второсортном Донецке. Он всегда верил в западную сказку, восторгался Америкой, обожал слушать Ицхака Перлмана, и был одержим навязчивой идеей что, родись он в Нью-Йорке или Вене, ему была бы уготовлена совсем другая музыкальная судьба. ЮАР – не Америка и не Европа, но он решил рискнуть.

Глебу исполнилось пятнадцать, когда они переехали, и его жизнь, словно обнулили.

В Донецке он как-то притерся к роли чужака в школе, детские раны саднили, но не кровоточили. В новой стране мир снова держал его на дистанции, но на сей раз на куда более приличном расстоянии. Он не скучал по Донецку, но незаметные, незначительные на первый взгляд подробности его прежней жизни являлись в памяти то днем, то ночью в медленно тянущихся, зыбких снах. Недвижный утренний пруд в деревне, и они с дедом на рыбалке – совсем одни под большим небом – молча поджидают золотых карасей; сладкий жар сливового варенья, которое мать варила летом на залитой солнцем дачной веранде; и даже тот тихий, медленный снег, провожавший их в день отъезда. Теперь даже воздух, насыщенный свежестью океана, был не родным, и все время хотелось выключить этот ослепительный солнечный свет, заливающий все вокруг какой-то неестественной, победной, раздражающей яркостью. Похоже, ему суждено было оставаться чужаком до скончания дней.

 

Без языка мать, учитель истории, не смогла устроиться на работу, отцу в Кейптаунском симфоническом оркестре платили немного, и им приходилось беспрестанно латать вечно скудный семейный бюджет. Отец бодрился, считая все это временным. Впервые за долгие годы он казался счастливым, веря, что ему достался благословенный шанс и жизнь его здесь по-настоящему сбудется, в ней произойдет что-то значительное, чем он, наконец, сможет оправдаться перед самим собой. Они сняли небольшую квартиру на первом этаже многоэтажного унылого дома, в районе, где селились белые клерки из низов и цветные, выбившиеся из чернорабочих.

Из окна виднелся пустырь и огороженное проволочной сеткой поле, орава черных и цветных парней собиралась там вечерами играть в футбол. Разгоряченные, они носились по полю, хватая губами пыльный воздух и резко перекрикиваясь, напоминая табун необузданных жеребцов. Они были плоть от плоти этой жаркой чужой земли, и ее потаенная глубинная сила наполняла их мускулистые, словно нарисованные толстым углем, тела.

Глеб часто смотрел на них из окна, наблюдая, как огненный шар зенитного солнца медленно скрывается за горами. Внутри крепла смутная тревога – примет ли его это незнакомое племя? Порой, гуляя на улице, он машинально брал горстку бурой теплой земли и медленно тер в руках, пытаясь почувствовать ее на ощупь, через прикосновение. Он стал ходить в школу, в которой учились дети офисных клерков, живших в его районе. Каждое утро они закидывали детей в темно-кирпичное здание муниципальной школы, а сами спешили в город на службу, где сотни раз за день проверяли часы, дожидаясь конца бесконечно растянутого рабочего дня. Казалось, кто-то раз и навсегда очертил круг их жизни, за пределом которого где-то шумели свежие ветра и высоко парили ослепительные жар-птицы с блещущими крылами. Уставшим от своих вздохов и жалоб, погруженным в знакомые и неизбывные хлопоты, им до всех этих вольных ветров и дела не было.

Когда учитель в классе задавал Глебу вопросы, одноклассники сидели тихо, как мыши, глядя, как он сражается на своем бесцветном, беспомощном английском, мучительно подыскивая нужные слова. Переходя на английский, он чувствовал, что будто обувался в тесные ботинки на размер меньше, и эта теснота медленно заполняла всё его тело, с кончиков пальцев до головы. На него смотрели, как на диковину – долговязый, стеснительный русский с рассеянным, будто случайным взглядом, прибывший из страны, где год – вечная зима, где главная народная страсть – водка, и за каждой стеной всё слышащее ухо КГБ – набор незатейливых штампов из американских фильмов, прочно запечатленный в голове среднего южноафриканца.

 

Чтобы свести концы с концами, отец стал давать частные уроки музыки. Его ученик, Даниэль, был сыном владельца клиники, известного в городе доктора Биссета, дед которого был выходцем из России.

Биссет неплохо знал русскую музыку и как-то пригласил отца со всей семьей на субботний ланч. Глеб согласился не без колебаний, его тяготили эти попытки родителей завести новые дружбы, все эти семейные визиты к их южноафриканским знакомым, одни и те же вопросы: как им было там и как им стало здесь, и это настороженное любопытство к их непонятной далекой стране. У него не было желания выплескивать кому-то душу, какой бы загадочной она ни казалась всем этим милым Биссетам. Приходя домой после школы, он мечтал побыстрее закрыться в своей комнате, отделаться от уроков и начать рисовать. Было что-то гипнотическое в его рисунках – странные, далекие от реальности, причудливые существа на бумаге тянули куда-то несоразмерно длинные шеи, будто стремились заглянуть за обозримые границы белого листа. Разрозненный безлюдный мир, в котором трудно отыскать путеводную нить. Мать раздраженно спрашивала про эти рисунки, но у него не было слов объяснить. Родители гнали его из дому проветриться, но на улице, среди спешащих людей и машин, он чувствовал себя непрочно и некстати. Перед сном, когда все оставляли его в покое, он включал компьютер, у него была одна любимая игра, где он умирал множество раз вместе со своим героем, но при перезапуске начинал жизнь сначала.

 

В субботу, на подержанном старом Форде, который отец купил по случаю у коллеги по выгодной цене, они отправились к Биссетам. Дорога шла вдоль синей атласной полосы океана, Глеб открыл окно в машине, подставио лицо ветру и неожиданно почувствовал беспричинную радость – нечаянную ласку чужой земли. Отцу втайне льстило это приглашение, он словно умножался в значимости, казалось, еще чуть-чуть и они вырвутся из тесных стен своего эмигрантского житья и вольются в полнокровный поток здешней жизни со снежно-белыми яхтами, загорелыми серфингистами, воскресным гольфом и винными дегустациями на старинных фермах – для него все это было символом манящего успеха и благополучия.

Биссеты жили в Бишепскот – престижном районе Кейптауна, здесь часто покупали дома дипломаты и успешные бизнесмены. По обе стороны тенистой аллеи победно смотрели дорогие белокаменные особняки, после их угрюмой улицы Глебу показалось, что они въезжают в другой мир.

Даниэль был ровесником Глеба. В нем чувствовалась врожденная уверенность, что при первом желании мир откроет перед ним любые двери. Как говорил отец: этот пойдет по жизни под аккомпанемент победоносного марша Штрауса. Любимая отцовская привычка определять людей на звук, подбирать им подходящие мелодии. Глеб как-то попросил отца подобрать его мелодию, но отец от ответа ушел, лишь наигранно отшутившись – не прорезался еще голос твой. Глеб и сам большую часть жизни ощущал себя безголосым, будто с рождения так и не смог преодолеть какую-то первоначальную немоту. Лишь иногда, когда в детстве его отправляли на каникулы к деду, он окунался во что-то шёпотно-сказочное, теплое, молочное – родом из дедовского дома, и этот тающий тихий звук долго потом отдавался в сердце.

Дом Биссетов произвел на него ошеломляющее впечатление: расположенный на просторном лесистом участке с бассейном и тенистым кортом, с бесчисленным, как казалось Глебу, количеством комнат, в которых он путался, как малый ребенок.

Выросший в донецкой пятиэтажке и переехавший на задворки Кейптауна, в первый раз Глеб перешел границы своей территории.

На тенистой веранде с видом на горы накрыли стол. Черная горничная принесла блюдо с запеченной на гриле рыбой, салаты, открыли бутылку Шардоне. После ланча Даниэль учил Глеба играть в крикет, с этим парнем было непривычно легко, и даже Глеб сдался перед его щедрым беспечным жизнелюбием. Казалось, Даниэль с нетерпением просыпается каждое утро лишь для того, чтобы узнать, какой подарок жизнь преподнесет ему на сей раз. Светлый мальчик, зацелованный судьбой, он и не знал, что бывают по-другому.

Все удивлялись, почему они сошлись. Даниэль был первым человеком в этом городе, который пригласил его в кино, да и просто играть в крикет. Как-то вдвоем в будни они поехали на знаменитый пляж валунов, смотреть пингвинов. Обветренные и просоленные после часовых заплывов лежали на берегу, наблюдая, как сытые птицы, покачиваясь, разнежено подставляют солнцу блестящие бока.

Недостаток тянется к избытку – хлестко отозвался об их дружбе отец, мимоходом давая понять, что недостаток по всем статьям и меркам обнаруживался у его сына.

С этим парнем Глеб выходил из полуяви своего существования, казалось, в его жизни появилось что-то достоверное, но он так и не смог попасть в такт этого победоносного марша. Как ни старался, не находил внутри себя ни отклика, ни даже отголоска. Первым он никогда не звонил, стеснялся навязываться, а вскоре узнал, что родители отправляют Даниэля продолжать учебу в Англию. И все-таки после этой встречи он заключил с жизнью недолгое перемирие, в его отдельном замкнутом мирке посветлело, словно подсолнух расцвел на пустыре.

 

Три года их жизни в ЮАР пролетели незаметно, а отцовским неисполненным надеждам не видно было конца. С отменой политики апартеида к власти в стране пришло черное правительство, и былая процветающая жизнь белых стала меняться быстро и бесповоротно. Финансировать культуру белых новое правительство не спешило, симфонический оркестр, в котором играл отец, не получал никаких лишних дотаций, европейская классическая музыка, составляющая большую часть репертуара оркестра, для черных не представляла большого интереса.

Убедившись, что его музыкальная карьера здесь, увы, не расцвет, отец теперь мечтал уйти с подневольной работы в оркестре и закрепиться в этой стране, открыв свое дело. От неутоленной жажды преуспеть, он вдруг поверил в собственную деловую жилку. Стопками скупал мифотворческие книги, где очевидцы рассказывали, как из пустого листа выкроить миллион долларов. Пестрые бумажные обложки с зазывающими названиями «К черту все, берись и делай!», «От нуля до миллиарда!» – обещали вывести его на взлетную полосу, ну а там – лови и все твое! В заснувшем доме по ночам со слипающимися глазами при свете лампы он делал заметки, отчеркивал, просчитывал, планируя свой побег из статистов в герои.

Он съездил в отпуск в Донецк лишь для того, чтобы продать их квартиру и окончательно убедиться, что возвращаться на Украине им не к чему. На фоне тамошнего хаоса и горестного положения своих бывших коллег он чувствовал себя почти удачником жизни. Вернулся вдохновенный, держа спину прямо. На полученные от квартиры деньги купил полуразваленный дом, собираясь отремонтировать его своими руками, чтобы затем продать дороже, заработав на разнице в цене. Теперь у него были большие планы, он мечтал купить долю в строительной компании – эта новая идея завладела им целиком.

Дом походил на умирающего больного. Стены в ванной покрыты серой плесенью, пол с прогнившими досками нужно было перекладывать заново и эти зияющие дыры в крыше, через которые ночами луна с грустью смотрела на забытые пустые комнаты. Каждый день после работы отец летел сюда и до ночи возился с ремонтом.

Беда случилась осенью, торопясь до сезона дождей починить крышу, отец упал, сильно поранив руку. Играть на скрипке он больше не мог. В оркестре ему выплатили пособие, предоставив самому решать свою дальнейшую судьбу. Теперь им не под силу было снимать квартиру. Пришлось переезжать в недостроенный дом и ютиться всем вместе в одной-единственной комнате, которую отец успел сделать пригодной для жилья. Дырявая крыша лишала дом покрова и мирных снов. Прогнивший пол отец разобрал до земляного основания, обеденный стол поставили прямо на земле, текущий потолок временно закрыли пленкой. Электричество экономили, по вечерам отец ходил со слепеньким фонарем по скрипучим доскам, распугивая печальных сверчков и прочую незваную живность. По стенам бегали маленькие юркие паучки, Глеб ловил их и заточал в банке, наказывая за прыть и веселость. Все вокруг было покрыто строительной пылью, от которой в конце дня становилось трудно дышать. Казалось, они живут в декорациях фильма о войне, в развалинах после бомбежки. Еду перестали покупать в супермаркетах, теперь отец ездил на дальние фермы и привозил коробками овощи и замороженную мясную тушу. Так было дешевле. Тушу бросали в ванну оттаивать и, заходя, Глеб видел синие жилы и кровавую лужу. Он перестал есть мясо.

Вечерами сильнее дул осенний ветер и жалобно шелестели ветхие обои и пленка, закрывающая крышу. Мать стала носить вылинявшие платья усталых тонов и поставила герань на подоконнике в их общей спальне. Этой поспешной сменой декораций судьба словно готовила их к переменам, но слишком страшно было раскусить ее планы.

Только сейчас Глеб понял, насколько он и мать держались за края отцовской мечты. В какой момент он отпустил руки?

Он запомнил тот день, когда вернулся из полиции после допроса.

На часах нервно дергалась минутная стрелка. На столе – успокоительные капли и пилюли. Мать с глазами заболевшего зверька сидела на стуле, ссутулившись. Лицо отца погасло. Глебу грозил арест и колония для несовершеннолетних. Он и сам не понимал, как ввязался в эту историю. Днем Глеб помогал отцу с ремонтом, денег ни на что не хватало, работы шли медленно, отец с трудом двигал поврежденной рукой. С этой стройкой они увязали все в большую нужду, к лету едва сделав половину из того, что собирались. Обычно речистый, отец стал суше и все чаще злился: тепличный цветок, умирает в непогоду – бросал раздраженно, глядя на скукожившегося сына. Глеб молчал. Привычная отцовская мантра «нам до счастья рукой подать» больше на него не действовала. Он вдруг поверил, что этот дом неслучайно притянул их, он обобрал их, заразил своей пылью, своим тленными печальными запахами. Теперь это их удел – жить на этом клочке отчаяния до скончания дней. Возвращаясь из школы, с завистью смотрел на всех встречных, спешащих в свои нагретые гнезда. У них есть покой – думал он. Вечерами он стал ходить к Марио, новому школьному приятелю, засиживаясь у него до темноты, лишь бы не возвращаться домой. Марио был из цветных, недавно в автокатастрофе погибла его мать, отец едва сводил концы с концами с тремя детьми. Звериным чутьем они с Марио почувствовали надлом друг в друге. В один из вечеров Марио рассказал ему о миссис Скаут, недавно овдовевшей состоятельной англичанке, продающей дом и переезжающей к детям в Лондон. Отец Марио много лет работал в доме миссис Скаут садовником и делал мелкие починки по хозяйству. Иногда он брал подросшего Марио с собой и Миссис Скаут, ухоженная дама за шестьдесят, с синеватыми буклями у висков и мелодичным голосом, всегда ходившая с тростью, угощала Марио чаем с молоком, домашними пышными булками и дарила старые книжки и ненужные наборы лего.

По субботам она играла в гольф, оставляя в доме горничную. Идея проникнуть в ее дом возникла у Марио, как только он узнал о перезде. В сутолоке сборов она и не хватится пропащих вещей – успокаивал он себя. Уже несколько недель Марио тайком следил за каждым шагом миссис Скаут. Глеб и сам не понимал, как согласился участвовать в этом. Он был слишком пуглив, чтобы идти против закона. Но в какой-то миг ему показалось, что лучше сделать хоть что-то, чем не сделать совсем ничего.

То душное, томящее утро тяжело было вспоминать. Они встретились с Марио на остановке автобуса. Глеб плохо спал накануне, проснувшись, встал, оделся, разделся опять; он все надеялся, может, что-то непредвиденное вмешается, кто-то неведомый тихо скажет: не ходи – и вся эта тягота развалится, обойдет стороной.

День привычным ходом набирал обороты, мать возилась с посудой на кухне, отец чинил поломанную дверь. В десять утра, как было намечено, Глеб все-таки вышел из дома. Душа словно ослабла, и его вдруг охватило тупое безразличие. Марио при встрече выглядел осунувшимся, забивая тревогу, он старался казаться деловитым, сотый раз заученно повторяя план их дальнейших действий.

Добравшись до дома миссис Скаут, они затаились в кустах неподалеку в ожидании, пока та уложит сумку со снаряжением для гольфа в блестящий синий автомобиль и наконец уедет. Вокруг сильно пахло чайными розами и мятой. Сквозь ветви раскидистого дуба был виден клочок пустого неба. Горничная мела двор. Глеб вдруг почувствовал, как тупая боль пронзила живот. «Пора», – шепотом скомандовал Марио. Одним броском перемахнув через забор с задней стороны дома, по водосточной трубе через открытое окно они забрались в большую темную спальню. Марио тихо прокрался в коридор – караулить. Глеб, не соображая, что и где искать, горячими влажными руками торопливо, наугад открывал ящики с какими-то гребенками, пудреницами, чулками и бельем. Сердце прыгало испуганно и жалобно: не могу, не могу, не могу. В заранее приготовленный черный мешок для мусора он беспорядочно бросал все ценное, что попадалось на глаза: серебряные ложки, бусы, фарфоровые статуэтки, кольца. Мельком в зеркале с пышной рамой заметил свой взгляд – испуганный и одновременно удивленный: это он! Внезапно внизу хлопнула дверь, и послышались шаги на лестнице. Марио метнулся обратно к окну, на ходу крикнув: «Бежим!». От растерянности Глеб выбежал из комнаты, надеясь укрыться в каком-то чулане, но навстречу ему уже шла миссис Скаут.

Увидев Глеба в полутьме коридора, она закричала в испуге, схватившись за трость. Шум, темень, сиплые крики, ничего не понимая, ошалевший Глеб оттолкнул миссис Скаут и бросился по лестнице вниз. В памяти остались разрозненные звуки: топот бегства, сбившееся дыхание, бешено стучащее сердце, смолкнувший внезапно крик наверху.

Воздух застилала гарь, горничная жгла что-то на заднем дворе. Перепрыгнув через забор, не замечая ушибленную ногу, он стремглав бросился к дороге. Добравшись до дома, схватил бутыль воды, крупными глотками выпил до дна, потом свалился на кровать, продрогший, несмотря на жару, закутался с головой в тонкое коричневое одеяло и затих в этой надышенной горячей норе.

Проснулся в прохладной предрассветной тишине, разбуженный лаем соседских собак; вспомнив вчерашний день, отчаянно схватился за ускользающий сон. В душе уже знал, что туча не пройдет стороной, и когда днем к дому подъехала полицейская машина, он почти не удивился.

Несчастная, непоправимая оплошность. Миссис Скаут сильно ударилась головой при падении. А может сердце не справилось с невыносимым страхом. Испуганная горничная, обнаружив ее наверху, с плачем бросилась к соседям. Вызвали скорую, но все уже было кончено. Полиция задержала Марио в тот же день. Кто-то увидел его, перелезающего через забор дома миссис Скаут. На следующий день пришли за Глебом.

 

Был конец января. Лето в ЮАР. Дни становились непереносимо душными.

Глеб никуда не выходил из дома. Ждали решения суда. Отец тем временем искал возможности нелегально отправить его в Донецк. Он будет скрываться в городской квартире тетки, пока все не уладится. Родители останутся, будут собирать по кусочкам себя и дом, нужно получить за него хоть какие-то гроши. Напрямую обсуждать случившееся ни у кого не было сил. Однажды Глеб увидел, как мать рассматривает фотографию: они всей семьей на океане, только приехавшие из Донецка, еще полные надежд и планов. Оборвать бы все на этом месте. Опустить занавес.

Кто-то помог отцу через посольство сделать Глебу нужные документы для вылета, никто не хотел шумихи: несовершеннолетний русский, убивший пожилую англичанку, – такая огласка никому была не нужна. Глеб не успел осознать все значение этого поспешного бегства. В предотъездные дни в доме почему-то спешили часы, будто заставляя всех поторопиться. В день отлета в аэропорту все выдохнули, только когда Глеб прошел паспортный контроль. На следующий день, первого февраля, он был в Донецке, заселившись в теткину квартиру, сама она постоянно жила на даче, навещая его несколько раз в неделю, готовила еду на три дня вперед, скупо спрашивала как дела, и убегала в вечной гонке что-то раздобыть, полечить и починить. Тяжелодумная, она всегда жила сама по себе и сейчас не лезла вон из кожи, чтобы наладить с ним связь и расхлебывать его дурь.

 

Большую часть времени он жил один, в чужой квартире, по чужому адресу. Ему вновь стали снится сны, которые страшно было доглядывать. Просыпаясь среди ночи, прислушивался, казалось, кто-то ходит в гостиной по ковру; он включал ночник и до утра сидел обездвиженный, прижавшись к холодной стене, не в силах дышать, как рыба на песке; сгусток цепенящего холодного страха хватал за сердце, и оно билось так сильно, словно отбивалось от беды. Время обернулось вспять, делая его вновь десятилетним, и те мстительные, почти позабытые призраки из дальнего детства, запертые где-то в темных закоулках души, наконец нагнали его, дождавшись своего часа. Он бросался к каждому случайному телефонному звонку, ожидая от родителей хоть каких-то вестей.

По утрам Глеб выходил из дома с головой, тяжелой от бессонницы. Он бродил бесцельно, неприкаянный, засыпанный снегом, разглядывая мужиков, жарящих мясо в уличной шашлычной, женщин на детской площадке с беспечно играющими детьми, смеющихся девушек в кафе, хотелось, чтобы хоть кто-то коснулся его рукой, но теперь эти люди были отделены от него невидимой стеной: он перешел черту. Миссис Скаут, с ее поющим голосом, – не улетела к детям в Лондон. И никогда этим встречным не понять его огромной, невыносимой от всех отдельности.

Даже нищий – пришамкивающий, в ободранном пальто с выцветшим мехом – казался ему счастливцем. В голом безлюдном парке он садился на заледенелую лавку, смотрел на черных птиц на тяжелом февральском снегу; в сердце словно появилась огромная брешь и через нее втекала тошная, больная тоска. Вспомнилось, как отец никак не мог подобрать ему мелодию. Лучше бы он и дальше молчал, чем подвывать теперь в этих глухих задворках. Все время хотелось спать, но вечера он боялся – за ним шла ночь.

 

В один из дней тетка, как обычно забежав его проведать, достала из сумки стопку фотографий, перетянутых синей лентой: на вот, держи, вчера нашла, когда ящики разбирала. На фотографиях он, еще маленький, веснушчатый от солнца, и рядом дед. Как же Глебу его не хватало. Особенно теперь. От отца он давно не ждал поддержки, мать всю жизнь крутилась в своих бытовых хлопотах, на сына смотрела с затаенной укоризной, будто он был причиной ее несбывшихся надежд и напрасных ожиданий. Случайно Глеб услышал, как она жаловалась отцу: словно не наш, не родной. И в кого он?

Дед был всегда ему рад. И теперь, спустя столько лет, Глеб помнил все самое простое и дорогое: как летом в деревне они вдвоем свежими вечерними часами сидели на деревянном крыльце у дома, и дед, поправляя на нем куртку, рассказывал о своем житье на Севере в молодости. И как ласково он будил его по утрам, называя смешно: вставай, Будик, а потом запевал свое любимое «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся советская зкмля…». Оставаясь один в доме, жадно прильнув к окну, Глеб всегда ждал, когда наконец заскрипит ключ в дверях и в комнату вместе с дедом вернется легкая, как бубенчики, радость.

 

На следующий день Глеб вышел из дома поздно. На полупустом троллейбусе доехал до городского кладбища на окраине города. Мокрый снег наполнял воздух холодной влагой. На кладбище было пустынно. Оголенные деревья беспомощно качались на ветру, со своих пьедесталов отрешенно смотрели недвижные статуи, на фоне надвигающейся темноты они казались фантастичными тенями.

Зябко ежась и заматывая потуже шарф, по нечищеным коротким кладбищенским дорожкам он пробрался к дедовской могиле. Последний раз Глеб был здесь перед отъездом, приезжал с матерью – попрощаться. Могила выглядела запущенной, на черном камне – истертая временем, снегами и ветрами фотография – знакомое, родное лицо деда. Теперь он знал все о вечном покое. Глеб сел на низенькую лавку у могилы и повстречался с дедом глазами: вот так, такой я теперь. Внутри словно сорвалось что-то, сбиваясь, он рассказал все: я не хотел, это случайно, я не знал, что так будет, я не знал, что такое бывает; он говорил про миссис Скаут, про запустение страшного дома, про отца и ночные кошмары. Он и не знал, сколько в нем накопилось слез. Малая черная птичка все кликала его, испуганно затаившись в ветвях: что ты? кто ты? И вдруг внутри все стало небывало тихо, Глеб даже не понимал, как назвать то, что заполнило собой душу, лишь замолк, боясь шелохнуться, и почувствовал, что не стало живых и неживых. В тот миг он точно знал, что по ту непроходимую сторону времени и пространства, в какой-то глуби мира дед его слышал. И пожалел. Дед был единственным, кто любил его по-настоящему. И там, в неведомых, нездешних краях, сквозь время, оказывается, любит по-прежнему. Сохранить бы этот миг навечно.

Глеб встал, неожиданно чувствуя, будто непосильную ношу сняли с плеч, взял с собой горсть промерзлой родной земли с дедовской могилы и пошел к остановке. На душе было тихо и просто. Первый раз за бесконечно долгое время в ту ночь он спал, не просыпаясь.