Виктор ГУСЕВ-РОЩИНЕЦ 
Виктор ГУСЕВ-РОЩИНЕЦ
СТЕПЬ
Рассказ
У нас была великая эпоха.
Эдуард Лимонов
А.А. Тавризову посвящается
Подлетали к Тюратаму. Самолет заходил на посадку.
Кошкин заглянул в иллюминатор. Где же та памятная 41-я площадка? Всё изменилось. Только степь осталась прежней. Бескрайняя. Могучая как всё простое и загадочное. Целая жизнь отделяла его от того дня, когда он вот так прилетел сюда впервые, чтобы совершить нечто великое, героическое, что должно было войти в историю страны, став переломным моментом в её жизни.
Аэродром явил себя не в пример большим, обзавёлся современным аэропортом со всеми положенными ему атрибутами: таможней, багажными каруселями, контрольно-пропускными пунктами, всенепременной торговой суетой и даже небольшим рестораном.
В зале прилёта их группу встречали. Молодой казах держал над головой табличку, на которой чёрным по белому было начертано нечто понятное, очевидно, только тем, кто прилетел сюда с той же целью, что и он, семидесятичетырёхлетний профессор Пётр Кошкин. Увидев её, он даже вздрогнул, как мог бы наверное вздрогнуть от раздавшегося поблизости выстрела. «24.9.1960». На дворе стоял октябрь 2010-го.
В небольшой группе мужчин, которые стянулись к загадочному призыву, царило молчание. Все примерно одного возраста, Пожилые, сосредоточенные. Никто, очевидно, не был знаком. Или не узнавали друг друга? Ждали.
По истечении положенного в таких случаях времени мужчина-проводник сделал знак следовать за ним, и все направились к выходу. Под козырьком, опоясывающим здание аэропорта, их ожидал автобус. Солнце клонилось к закату, степь дышала дневным настоем разнотравья. Ах, эти восходы и закаты в казахской степи! Когда гигантский огненно-красный шар всплывал над горизонтом, всё на фоне его становилось мелким и незначительным, даже то, что пятьдесят лет тому назад возвели они здесь собственными руками, ценой упорного, изматывающего, многомесячного труда. Подготовленную к запуску межконтинентальную баллистическую ракету самоновейшей конструкции. Двадцатичетырехлетний инженер-«наземщик» Кошкин был мастер своего дела.
Нет, он ничего здесь не узнавал. Здание гостиницы, которое помнилось двухэтажной приземистой постройкой блочного типа, преобразилось в современную высотку, сверкающую остеклённым металлом. Полвека не прошли даром. Ещё бы, подумал он, ведь они шагнули в космос! Может быть, и тот их первый неудачный шаг тоже не был напрасным? Было б так, если не цена за него заплаченная.
Регистрация не заняла много времени. Вновь прибывшие стали расходиться по номерам. Проводник ещё в автобусе оповестил их о времени и месте завтрашнего сбора. Кошкин забрал свой чемоданчик и двинулся к лифту. Стоящий у входа в кабины человек в форменной одежде осведомился об апартаменте, но прежде чем нажать кнопку нужного этажа, быстро склонился к кошкинскому уху и что-то скороговоркой сообщил. Профессор хоть и был глуховат, но ввиду хорошей дикции респондента, однако, расслышал. «Можно казашку заказать». Расслышать-то расслышал, да не сразу понял, только головой тряхнул. И поехал, усмехаясь в седые усы.
…Она работала в столовой самообслуживания на сорок третьей площадке, в жилой зоне для размещения воинской части и корпуса инженеров-испытателей. Стояла на раздаче, иногда сидела на кассе. Кошкин сразу её заприметил. Уж больно хороша была. Настоящая дочь степей. Столовая работала круглосуточно, как и все они, призванные сюда по долгу службы, а то и безоглядной страстью к науке. К началу своей смены, будь это утром, вечером, ночью она являлась верхом на скаковом жеребце под седлом, в легких атласных шароварах и такой же просторной накидке, приводящей на память нечто персидское из Омара Хайяма, которым упивался Кошкин в недолгие часы отдыха. Однажды подойдя к столовой после ночной смены, на рассвете, он увидел на фоне восстающего солнечного диска, окрасившего степь в тона красной меди, – всадника, мчащегося навстречу в лёгком облачке им самим вздымаемой пыли. Они столкнулись у входа, где молодая казашка ставила своего конька у коновязи, по всему и сделанной только для неё. В здание столовой вошли вместе. От её разгорячённого тела исходил какой-то непреодолимый магнетизм, побудивший Кошкина, идя рядом, приблизиться вплотную к девушке, молча завладеть её рукой и остановить. Они стали в полутёмном коридорчике, ведущем в столовый зал. Теперь он уже не помнил тех первых слов, которые призваны были стать вестью о завладевшем ими взаимном стремлении друг к другу. Они были знакомы всего лишь несколько дней – завтрак, обед, ужин. Чаще – завтрак и ужин. Или ужин и завтрак. Только завтрак. Только ужин. Его работа свивалась кольцами суток, где трудно было отличить начало рабочего дня от его конца. Нет, первых слов он не помнил. Возможно, их и не было. Были зелёные глаза, в которых мгновенно вспыхнувшая насмешка сменилась серьёзностью – он сразу это понял – ответного согласия. Он сел за столик как можно ближе к раздаче, люди приходили и уходили, он никого не видел. Сидел, пил пиво, смотрел, как она работает. Нет, она не работала – летала. Подумал – сколько грации! Изредка она бросала на него нетерпеливые взгляды. Это было нетерпение встречи. Вот что он помнил. Когда наконец пришло к концу это первое безмолвное свидание, и они вышли под открытое небо, она сказала: «Я хочу показать тебе степь. Ты не знаешь её». Он пошутил: «Боливар двоих не снесет». Она удивилась: «Боливар? Почему он решил, что её коня зовут Боливар?». Он продолжал шутить: «У него на лбу написано» – «Нет, моего коня зовут Кайсар». «А тебя?» – «Наргиз».
Кайсар унёс их в степь.
Воспоминания нахлынули с такой силой, что Кошкин даже зажмурился. В номере открыл окно и долго стоял, глядя вдаль поверх разномастных крыш Байконура. Отошёл только для того, чтобы сделать из коньячной бутыли несколько хороших глотков. Снова подошёл к распахнутому окну. Степь открывалась такой же, какой он помнил её – величественной и прекрасной. Стоял, ждал заката. Ждал этого феерического, ни с чем не сравнимого зрелища, которое часто посещало его во сне на протяжении этих пятидесяти лет, так быстро, подумал он, промелькнувших перед его удивлёнными глазами. И ещё подумал: всё что было здесь – здесь и теперь. А был здесь тогда молодой русский парень, полюбивший красавицу-казашку – независимую, своевольную, страстную как степная орлица. Она завладела его сердцем, а взамен отдала всё, что может отдать мужчине полюбившая женщина. Степь окрылила их и вознесла на седьмое небо.
А потом случилось то, что случилось. Чудовищная, величайшая в истории ракетостроения катастрофа. Первый запуск «Изделия Р-16» должен был состояться 24 октября. Из Центра торопили, приближалась 45-я годовщина Великого Октября. Родина ждала исторического события – в этот день над ней должен был вознестись «ядерный щит». За тридцать минут до старта произошёл преждевременный запуск двигателей второй ступени. Нижележащие топливные баки ступени первой взорвались, и в течение одиннадцати секунд гигантский огненный вал смёл на своем пути всё, что лежало окрест на расстоянии полусотни метров. Сто двадцать шесть погибших, сорок два раненых. Инженер-лейтенант Кошкин был одним из них. Его спасло то, что закончив свою работу, он в это время уже удалялся от старта. Огненная волна всего лишь облизала его своим слабеющим языком, сделав одежду на спине угольным компрессом, смоченным парами азотной кислоты. Он упал и потерял сознание от боли.
Очнулся в лазарете, когда с него, нашпигованного обезболивающим, сдирали одежду вместе с кожей. Лежал на животе, боялся открыть глаза, шевельнуться. А когда все же решился приподнять веки, увидел её, свою возлюбленную Наргиз. Она сидела на низкой скамеечке у кровати, склонившись к его лицу, опершись ладошками о край постели, боясь прикоснуться к его воспалённой коже. Потом он снова потерял сознание и больше никогда уже её не видел. То была их последняя встреча. Впереди у него лежали годы лечения. Господи, ведь знали, что эта адская смесь, именуемая топливом, – пороховая бочка, к которой нельзя даже приближаться.
Солнце ушло за горизонт, повеяло прохладой. Кошкин закрыл окно, отошёл в глубину комнаты. Стал раскладывать вещи. Потом не раздеваясь прилёг на кровать. Траурный митинг был назначен на десять утра на центральной площади Байконура. Он задремал.
В дверь постучали. Вставать не хотелось. «Войдите», – негромко сказал он. Дверь отворилась, на пороге стояла девушка лет девятнадцати. Горничная, подумал Кошкин. Алкоголь, он знал, всегда отбивает у него память. Пришлось напрячься. Девчонка спиной прижалась к двери, казалась испуганной. И тут его ошпарило: «казашку заказать»!.. Девушка по вызовам! Он сел на кровати, пытаясь сосредоточиться, вернуться к реальности. Она всё стояла. «Ну что же ты, проходи, садись». Она подошла и села рядом с ним. Короткая юбочка, круглые коленки. Совсем не похожа на казашку. Русская? Повеяло чем-то до боли знакомым. Молодостью? Как пахли молодые женщины, которых он любил? Сейчас он помнил только тот неповторимый аромат степи, который смешивался с ароматом кожи его возлюбленной Наргиз. «Как тебя зовут?». Девушка помолчала, будто вспоминая что-то, потом её миловидное личико осветилось улыбкой: «Наргиз». Он даже не понял сначала – она ли это сказала, или имя прозвучало внутри него самого, как эхо, прокатившееся в горах. Алкоголь не только отбивал память, он ещё и закладывал уши. Повтори, попросил он. Она повторила: «Наргиз». Воцарилось молчание. Чтобы заглушить панику, нарастающую в душе, Кошкин поднялся, подошёл к столу, в два стакана налили понемногу коньяка, вернулся, снова сел рядом с девушкой. Один стакан протянул ей. «Я не пью». Ах вот как, она не пьёт! Тем лучше. Он проглотил два коньяка, стало легче. «Ты давно этим занимаешься?». Она потупилась. Молчала. Ну, ладно, не хочешь говорить, и не надо. «А как зовут твою маму?». Но едва только вырвался этот вопрос, вспыхнул другой, заданный ему самому пятьдесят лет назад в казахской степи: «Если у нас будет ребёнок, как мы назовём его?». Вот уж не знаю, сказал он тогда. И добавил: «А у тебя есть любимые имена?» – «Да, – сказала она. – Если мальчик – Кайсар. Если девочка – Алия». Кошкин вдруг ощутил головокружение. Не дожидаясь ответа, который, показалось ему, наперед уже знал, он попросил у девушки разрешения прилечь. Вытянулся на кровати, выпростал подушку, подложил под голову, закрыл глаза. «Приляг рядом со мной». Она послушно легла рядом. И уже погружаясь в дрёму, спросил: «Её звали Алия?» – «Да, – ответила девушка, – как вы узнали?» – «Ты похожа на свою бабушку Наргиз». И провалился в сон. Так, бывает, укрываются сном от смертельной опасности. И то верно – опасностью дохнуло в лицо ещё там, у входа в лифт, – в этом «заказать» повеяло чем-то недостойным, как будто вся отданная делу жизнь подверглась порче. А во сне Кайсар снова уносил их в степь. Они спешивались у озера и бежали к воде. Потом лежали на горячем прибрежном песке, как, должно быть, лежали Адам и Ева в раю, где никогда не заходит солнце, никогда не наступает ночь.
Проснулся далеко за полночь. В комнате витал аромат ночной степи. Уходя, Наргиз открыла окно. На столе лежала записка: «Я знаю кто ты. Бабушка умерла. Мама живёт в другом городе. Уходя, я поцеловала тебя. Прощай. Если захочешь, позвони». И телефон.
Голова кружилась. Сердце досаждало перебоями. Он поторопился лечь. Долго лежал без сна. Вспоминал. Размышлял. Он должен вызволить её отсюда. Помочь. Спасти. Но как?
Подумал: ад и рай – всё здесь, на земле, и нигде кроме земли. И ещё подумал с великой грустью: закатилась, канула в Лету наша великая трагическая эпоха, соединившая, но и разлучившая так много любящих сердец.