Светлана ЛЕОНТЬЕВА. ЭТИХ МЕДЛЕННЫХ КРЫЛЬЕВ РАЗМАХ... Стихи

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

ЭТИХ МЕДЛЕННЫХ КРЫЛЬЕВ РАЗМАХ...

 

* * *

На кресло брошенная шаль…

А я обучена природой

глядеть на бережную даль

все, сколько смерено мне, годы!

Как будто главный мой урок,

какой мне может дать родитель,

речушки маленькой исток,

зерно, что щедростью полито.

Всё это, даденное впредь,

взрастившее светло и строго!

Не скрыться. Не осиротеть,

пока иду своей дорогой!

Воспитывай, жури, гуди,

указывай на недостатки,

простор извечный, льни  к груди,

сбивай мне в кровь ступни и пятки!

Хлещи дождями по щекам,

чтоб помнила, откуда родом,

дворец и площадь, белый храм,

язык, не сгибшего народа!

Мой город чайкою летит,

пронзая клювом солнца мякоть,

так обточил мои пути,

так обучил меня не плакать!

Так вынянчил в порыве зим,

так вышколил всем в назиданье,

что я могу уже другим

бесценные оставить знанья!

 

* * *

Ты произнёс: «У тебя нет сердца!»

Но разве так может болеть пустота?

Разве не нам суждено было греться

друг возле друга,  друг в друга врастать?

 

Видимо, это моя Голгофа.

Видимо, милый, я не умерла!

Не было б сердца –

не было б плохо,

киллер не целился б из-за угла…

 

Что, с бессердечной-то, взять? Бесполезно

было заглядывать, силясь, в глаза!

В душу – не плюнешь, в жизнь – не полезешь.

Пусто. Вакуум. Значит, нельзя.

 

Зверь оплатил золотою бы шкурой,

рыба по-царски похлёбкою – ешь!

Все мы такие, влюблённые, дуры,

вот она где – в полушарии – брешь!

 

И не прошу у тебя я прощенья,

руки тяну да в колени паду!

Ты – моё лучшее из прегрешений,

ты, что хмельная полынь на меду!

 

Связано. Скреплено. Миром не скрепишь

то, что сцепить можно только войной!

Светится сердце моё сквозь столетья,

что напиталось минутой одной!

 

ГЛИНЯНАЯ СТАТУЭТКА

Глиняный, странный, простой человек,

из-под малиновых смотрит он век.

 

Мною был купленным в лавке вчера.

Где его родина – снов и добра?

 

Просто фигурка, нарядный кафтан,

он – статуэтка, он держит баян.

 

Чьё он творенье? Не наше ль с тобой –

глиняных, каменных, с разной судьбой?

 

Бросил любимый – суглинка певец,

вот мы и стали людьми - без сердец!

 

Помню: дышала, любила, жила,

глина была под рукою светла.

 

Но я справлялась с работой любой –

глиняной, каменной, сложной, простой.

 

На черепки разлетелась семья,

люди, вяжите покрепче меня!

 

Мой человечек из глины, родной,

как виновата я перед тобой!

 

Здесь у оврага за плети держусь,

в глину врастает малиновый куст.

 

* * *

По весне обнажились деревья, коряги, кусты

и засохшие ягоды – красные, что не склевали

снегири да синицы. Я им оставляла еды –

эти корочки хлебушка, мёрзлые, словно из стали.

По весне на снегу столько хищных, напрасных следов!

Там лисица петляла, и зайцы бежали в испуге.

За деревнею – лес. А под крышею дома – гнездо

из травинок сухих, что прозрачней колючей дерюги.

Неужели вот здесь прошлым летом сидели птенцы?

И пищали они, призывая на помощь пернато?

А как вдруг залатаю под крышей своей я венцы,

деревянный изгиб, нишу, что обещала когда-то?

Не прощайте тогда меня, эти тугие леса!

И не только меня – всех обидчиков мира дородных…

Это ж надо, какие высокие здесь небеса!

Это ж надо, какие здесь миги – столетьям в угоду.

Я хочу понимать этих медленных крыльев размах –

соколиных, орлиных, синичьих, совиных в раскрытьи!

И катать за щекой, словно звук тот, что выдохнул Бах,

зимних ягод мороз, ясным солнцем полдневным политых!

И две косточки белых почувствовать на языке.

И уйти от того, что так больно и долго любила!

Ах, гнездо родовое, что слеплено на сквозняке

из пушинок, листочков, травинок, поддонного ила!

Ах, простор вековой, никогда не предам я твою

травяную, пронзительно нежную, ясную силу!

Для того я живу, для того я, наверно, пою

под огромным, щемящим – под небом янтарным и синим!

 

* * *

Из телефона номер стёрла,

из сердца не могу стереть…

Ты, сердце, слишком непокорно,

так можно заживо сгореть!

Как ты болишь там, где аорта,

где буйных красок кровоток!

Из телефона номер стёрла,

с ним вместе тысячу дорог

и слов: «Любимый мой, желанный!»,

нирвану, сумерки, февраль…

Но как убрать – сплошной, багряный

закат во всю сквозную даль?

Как выжечь брызги водопада,

летящего потоком вниз?

Забыть незыблемую радость

и эту родственную близь?

Отъять, отнять, забыть, отторгнуть,

рассечь, разъять напополам?

…Тяну я на одном моторе

среди крапив, колдобин, ям.

Из афродитовых окружий,

из дон-кихотовых основ,

когда нацелены все ружья

повально – во все сотни снов!

Когда Египта пирамиды,

сжав плотно атмосферы слой

вопят угольно: «Ах, изыди!»

Забудь, умри и стань собой!

Мне стать собой? Когда тобою

жила, молилась много дней.

(Теряю – вместе с головою,

люблю – всё жарче и больней!)

Удары глуше. Тише. Ну, же

свернись в бараний рог, в дугу,

ах, чувство, ах, любовь, ах, друже –

что с корнем вырвать не могу!

 

 

* * *

А мне довольно того гвоздя…

Новелла Матвеева

1.

…И мне того гвоздя довольно,

хранилось где твоё пальто!

Вот только не было бы больно

в груди под блузкою простой…

 

Вот только б не в ладонь!

(Предательств

и так не счесть нам на земле!)

А – в деревянный брус на даче,

где чай дымился на столе.

 

И где ласкались мы губами

к пахучим чашкам – мята, мёд,

шалфей, распаренный с листками,

дымок, летящий в небосвод!

 

Такая нега, ласка, сонность,

ни гроз, ни ветра, ни забот.

И нежность, словно невесомость,

вечерний, тихий ледоход…

 

2.

О, нет я вру, гвоздя довольно!

Когда  довольно плахи мне!

Колоколов в первопрестольной,

всего того, что снится мне.

Двадцатый век, век двадцать первый,

век потрясений, распрей, войн,

вошёл и в кровь мою, и в нервы

гвоздём не в дерево,

в бетон!

 

3.

Мы так привычны к расставаньям.

Как я, не ждёт уже никто,

чтоб обнимались рукавами

твоё пальто

моё пальто.

Чтоб на одном гвозде ютились!

Тогда б затихли зло, до слёз

все распри, в мире что случились,

лучи планет у нас скрестились,

как гвоздяные ранки звёзд!

 

* * *

Скажи в глаза, зачем по телефону

нам расставаться? Это ль не беда,

когда разлука – некая условность,

что нас соединила навсегда?

 

Сроднила так, что словно поженила,

сцепила так, что повенчала вдруг!

Как будто крёстная, сквозная сила

на перекрёстке бесконечных мук!

 

А я никем так не была любима –

ни словом, ни мужчиной, ни дитём,

как лишь разлукой  – без прикрас, без грима –

я, ты, она – распятые втроём!

 

И всё ж в глаза скажи – в то средоточье

моих зрачков, в ту маковку, в ту злость!

В то перекрестье звёзд, ручьёв, проточин,

что надломили солнечную ось!

 

И я скажу: «В живой надрез, в живую,

что в сердце, рану, надо ли плевать?»

Где ты – разлуку, там – любовь дарю я,

что плахой стала мне твоя кровать!

 

Так вот каков мой Судный день, Крещенье,

вот какова Купель в мороз, зимой!

Сильна разлука тем, что возвращенье,

как бы по льду да босиком – домой…

 

* * *

Хотя все маски и все тайны сорваны,

ох, град-Москва, тепло ль

                      в твоей судьбе?

...Но вопреки всему, я очарована,

и вопреки всему, я рвусь к тебе.

 

Недолгими трёхдневными урывками

примкнуть к твоим кочевьям по метро.

И мне маячат золотыми рыбками

минуты, что я множу на добро.

 

Размахивать озоновыми крыльями,

ботинком рвать мне скатерти дорог.

Но всё равно – ты для меня идиллия,

ты для меня – мой яблочный пирог.

 

Я не боюсь воров твоих карманных

и соловьёв-разбойников ничуть!

Всё кажется, твоей небесной манной

до скрипки я свою наполню грудь.

 

И веса нет! Меня толпа уносит

и петли рвёт на шубе по сто раз!

А в переулке отсвет папиросы

мне сердцем Данко кажется сейчас...

 

Купить бы здесь хотя бы комуналку!

Кусочек! Угол «два – на полтора».

И слушать птиц нездешних перепалку,

от радости проплакав до утра.

 

 

ПРИТЧА. РОЖДЕНИЕ ДОЧЕРИ

В этой сказке  от надрыва

сердце тронется в груди…

Князь сказал: ” Как ты красива,

дочку мне теперь роди!”

 

И уехал. Русь всходила

перед всполохом икон.

Как мне больно! Что нет силы

слово молвить через стон.

 

Задыхаюсь.

Боже, Боже....

Мамки кличут лекарей!

Эта тяготь мне за что же?

Роды близко. Тьма скорей.

 

“Ой, княгиня наша Ольга, –

словно голос льнёт со стен, –

если будет муж оболган,

ты не жги Искоростень.

 

Смилосердствуйся!”

Кричу я.

Сквозь меня текут века.

Вдруг сорочку мне ночную

надевают на бока.

 

Лекарь княжий наклонился,

мамки тазики несут.

И опять, опять явился

в сон мой вещий – самосуд...

 

Месть моя страшна! Покуда

полосует сердце весть!

Из древлян так много люда

уничтожит моя месть.

 

Перекошенные лица

льются словно бы сквозь ночь…

“Тужься, Олюшка, родится

скоро-скоро твоя дочь!”.

 

Песнь родится – меднозвонно!

Мамки бухнулись – в поклон!

И отёр вдруг лекарь сонный

слёзы со святых икон.

 

Чудо!

Где твои напевы?

Где комочек плоти мой?

... И услышала я первый

крик младенческий, родной!