Владимир БОНДАРЕНКО. ГЕНИЙ СЕВЕРА. Глава из книги «Игорь Северянин»

 

Владимир БОНДАРЕНКО

ГЕНИЙ СЕВЕРА

Глава из книги «Игорь Северянин»

 

Игорь Северянин весь пронизан Севером. От своего псевдонима, откровенно говорящего о северном происхождении поэта, до воспетых им северных рек. Впрочем, он и всю жизнь свою прожил на Севере, родился в Петербурге, лет до девяти жил с родителями в Гатчине, затем с отцом уехал в Череповецкий уезд. Там, в лотарёвской усадьбе Сойвола, на берегу северной реки Суда, он и прожил до 1903 года.

Родился Игорь Северянин в Петербурге 4 (16) мая 1887 года в семье капитана I-го железнодорожного батальона (впоследствии полка) Василия Петровича Лотарёва. Мать, Наталья Степановна Лотарёва урождённая Шеншина (дочь предводителя дворянства Щигровского уезда Курской губернии Степана Сергеевича Шеншина), по первому браку Домонтович (вдова генерал-лейтенанта Г.И. Домонтовича).

Среди его предков и поэт Афанасий Фет (Шеншин), и, предположительно, историк Н.М. Карамзин. Впрочем, и Шеншины, и Домонтовичи дали немало славных представителей России.

После кончины первого своего мужа Наталья Степановна вскоре познакомилась с молодым офицером Василием Лотарёвым, и вышла за него замуж. У Игоря Лотарёва была и старшая сестра от первого брака.

Как позже писал в стихах Игорь Северянин:

По-своему прекрасно. Зою,

Что старше на двенадцать лет,

Всегда я вспоминаю нежно.

Как жизнь её прошла элежно!

Её на свете больше нет,

О чём я искренне жалею:

Она ведь лучшею моею

Всегда подругою была.

…

Мать с ней жила в Майоренгофе, –

Ах, всякий знает рижский штранд! –

Когда с ней встретился за кофе

У Горна юный адъютант.

Он оказался Лотарёвым,

Впоследствии моим отцом;

Он мать увлёк весенним зовом,

И всё закончилось венцом.

 

О первых годах жизни поэта известно мало. Тем более жизнь родителей не сложилась, и в 1897 году отец, оставив жену со старшей дочерью, взял с собой сына и они уехали в Череповецкий уезд. Там и подрастал будущий поэт, на северной природе, в имении своей тётки Елизаветы Петровны Лотарёвой Сойвола на реке Суда, километрах в тридцати от Череповца. Недалеко от Сойволы позже было выстроено и имение дяди Игоря Владимировка, где сейчас находится литературный музей Игоря Северянина.

Учился он, и надо сказать – плохо учился, четыре года в Череповецком реальном училище, которое так и не закончил. Директором училища был в то время милейший князь Б.А. Тенишев, которого Игорь Северянин всегда вспоминал с удовольствием, в отличие от самой учёбы, которую не любил.

Для всех секрет полишинеля,

Как мало школа нам даёт.

Напрасно, нос свой офланеля,

Ходил в неё я пятый год:

Не забеременела школа

Моим талантом и умом,

Но много боли и укола

Принёс мне этот «мёртвый дом»,

Где умный выглядел ослом.

Убого было в нём и голо, –

Давно пора его на слом!..

 

Невзлюбил учёбу, но страстно полюбил богатую природу Севера и пристрастился к рыбной ловле. Именно в имении Сойвола подрастающий Игорь привык к дальним пешим походам, к рыбалке. Рос на воле и на воде диким подростком. Отец всегда был занят и в отъездах, тётка всё ему позволяла, тут не до учёбы, столь ненавистной ему:

Ту зиму прожил я в деревне,

В негодовании зубря,

Всё то, что все мы зубрим зря.

Я алгебрил и геометрил.

Ха! Это я-то, соловей!

О счастье! Я давно разветрил

«Науки» в памяти своей…

 

Вот и занялся сложением стансов, забросив учебник за забор. Думаю, эта явная недообразованность во всём мешала ему всю жизнь. Проучился всего четыре года, да ещё и оставался на второй год. Так и недоучившись в реальном училище, уехал с отцом в 1903 году на Дальний Восток, в Дальний и Порт-Артур, но и там долго не протянул, поссорился с отцом и в одиночку в самом конце 1903 года отправился из Порт-Артура к матери в Гатчину. Но именно на Дальнем Востоке решил взять себе псевдоним, выбрал Игорь-Северянин, как единое целое, как Мамин-Сибиряк, Новиков-Прибой. Но об этом в отдельной главе.

Всё-таки, псевдоним – Северянин он взял из любви к русскому северу. Да и стихи начал писать тоже на севере. Уже уехав с отцом в Порт-Артур, в октябре 1903 года Игорь писал, вспоминая уже на всю жизнь любимые места:

 

СОЙВОЛСКАЯ БЫЛЬ

– Я стоял у реки, – так свой начал рассказ

Старый сторож, – стоял и смотрел на реку.

Надвигалася ночь, навевая тоску,

Все предметы – туманнее стали для глаз.

И задумавшись сел я на камне, смотря

На поверхность реки, мысля сам о другом.

И спокойно, и тихо всё было кругом,

И темнела уже кровяная заря.

Надвигалася ночь, и туман над рекой

Поднимался клубами, как дым или пар,

Уж жужжал надоедливо глупый комар,

И летучая мышь пролетала порой.

Вдруг я вздрогнул… Пред камнем теченье реки

Мчало образ Святого Николы стремглав…

Но внезапно на тихое место попав,

Образ к берегу, как мановеньем руки

Чьей-то, стало тянуть. Я в волненьи стоял,

Я смотрел, ожидал… Образ к берегу плыл

И, приблизившись к камню, как будто застыл

Предо мной. Образ взяв из воды, я рыдал…

Я рыдал и бесцельно смотрел я в туман

И понять происшедшего ясно не мог,

Но я чувствовал ясно, что близко был Бог, –

Так закончил рассказ старый сторож Степан.

                       (18 октября, порт Дальний на Квантуне)

И это написал шестнадцатилетний подросток, воспитанный в православной вере и влюблённый в родной Север. В окрестностях Череповца (теперь это Вологодчина) в северных лесах и на берегах северных рек впервые явилась ему его Муза («Лесофея»), отсюда и поздний псевдоним поэта – «Северянин». Много лет спустя, уже в эмиграции, он воскрешал в стихах места своего детства и всегда при этом звучала в них ностальгическая нота: «О Суда! Голубая Суда! Ты внучка Волги! Дочь Шексны! Как я хочу тебя отсюда!» («Роса оранжевого часа»).

Я проехал по всем северным местам жизни поэта, начиная от Череповца и заканчивая литературным музеем Северянина во Владимировке. Ездил и в Сойволу, но после строительства водохранилища старую Сойволу подтопило, и дом, где жил Игорь Северянин, не сохранился. Сам прошёлся по берегам холодной северной реки Суды, покатался на лодке. Да и жил в имении Владимировка, в том самом доме, где какое-то время у своего дяди жил и Северянин. Мне для написания книги всегда надо поставить себя на место героя, когда писал о Лермонтове, жил в Тарханах и Пятигорске; писал о Бродском, жил то в деревне Норенской, то в Венеции, побывал и в Америке; вот и сейчас езжу по местам Игоря Северянина, то в Гатчину и мызу Ивановка, то в эстонскую Тойлу и Усть-Нарву, то забираюсь в череповецкую глушь, где до сих пор в этой самой Владимировке нет ни водопровода, ни канализации, живут как в каменном веке. Газ продают по всему миру, а сама Россия на треть не газифицирована, незачем русских приобщать к цивилизации.

В 2002 году в Череповце вышла книга В.Минина "Усадьба "Сойвола", впрочём и сам краевед живёт там же, где мы с ним мило и пообщались. Как считает Минин: «Теперь известны все четыре памятных места на череповецкой земле, о которой Игорь Северянин тосковал в Эстонии: Усадьба и фабрика тёти Елизаветы Петровны Журовой на Андоге, притоке Суды. Город Череповец, где на здании бывшего реального училища установлена мемориальная доска поэту. Дом М.П. Лотарёва во Владимировке, где уже 6 лет существует литературный музей поэта. Посёлок Сойволовское – родниковое место его поэзии».

 Позже поэт вспоминал: «С 1896 г. до весны 1903 г. я провёл преимущественно в Новгородской губернии, живя в усадьбе Сойвола, расположенной в 30 верстах от Череповца...» (И. Северянин. "Уснувшие весны").

Шексна моя, и Ягорба, и Суда,

Где просияла первая любовь,

Где стать поэтом, в силу самосуда,

Взбурленная мне предрешила кровь

 

 На Суде он провёл своё детство, стал поэтом, спустя сорок лет на Россони и Нарове он закончил свою жизнь. Так и вижу его мальчиком с удочкой в руках, и позже уже зрелым мужчиной всё с такой же удочкой в руках. Менялись только северные реки.

Все любители поэзии Северянина едут со всей России в единственный литературный музей его имени в имении Владимировка. Старинный двухэтажный дом, построенный дядей поэта в 1899 году. Многие думают, что в этом сохранившемся с дореволюционных времён массивном двухэтажном доме поэт и жил. На самом деле, это не так. И по уверениями краеведа Минина во Владимировке у своего дяди поэт появился чуть ли не после возвращения из Порт-Артура.

Как пишет сам поэт в поэме «Падучая стремнина»:

К концу Поста приехал из именья

В столицу дядя Миша по делам.

Он пригласил меня к себе поехать

Встречать совместно Пасху. Вся семья,

За исключеньем дочери замужней, 

Моей кузины Лили, собралась 

В усадьбе. Я любил край Новгородский, 

Где отрочество всё мое прошло.

И с радостью поехать согласился...

 

И было это в апреле 1906 года, уже после его дальневосточной поездки. Виталий Николаевич Минин считает, что это был его первый приезд во Владимировку, мол, ранее никогда поэт о ней не вспоминал. Но после моих поездок и в Сойволу, и во Владимировку, не могу поверить, что подросток сам ли, или же с отцом или тётушкой ни разу не побывал у своего дяди, построившего свой могучий дом всего-то километрах в тридцати от Сойволы. Даже на лодке можно было доплыть. Тем более, дядя Михаил Петрович племянника любил, и потом не раз помогал ему в жизни. Даже когда в годы учёбы в Череповецком училище мальчик Игорь ездил из Череповца домой, он мог бы завернуть в гости к дяде, прямо по дороге. И неужели он ни разу не ездил со своей тётушкой в гости к Михаилу Петровичу Лотареву?

Первой поселилась на Суде его тётушка, владевшая в Череповецком уезде обширными имениями, а заодно и картонной фабрикой. Когда её брат Василий Петрович Лотарёв поссорился с женой, он тоже решил с сыном податься в северные края. Тем более, к тому времени военный инженер Лотарёв уже вышел в отставку, и имел кое-какие сбережения. Решил вместе с сестрой построить новую бумажную фабрику на Суде, вложил все свои капиталы в строительство. Оснастил всё новейшим импортным оборудованием, но начался кризис, спроса не было, и Василий Петрович за гроши продал всю фабрику удачливому дельцу, который и развернул производство. Картонная фабрика работала и в советские годы, но в связи со строительством водохранилища была закрыта.

Получается, что мы с отцом поэта коллеги по профессии, я тоже по первой профессии инженер-бумажник, и хорошо знаю все северные бумажные комбинаты. Знаю, что окружало Игоря в его детские годы, какие запахи шли от целлюлозного производства. Вот он и уплывал подальше на лодке, или уходил в лес, собирая ягоды. Рос таким диким природным мальчишкой – на лодке уплывал подальше на речные просторы, или же на лошадке уносился в череповецкие «прерии», начитавшись Фенимора Купера. Книги он читать очень любил, а вот учебу презирал.

Череповец, уездный город,

Над Ягорбой расположон,

И в нём, среди косматых бород,

Среди его лохматых жён,

Я прожил три зимы в Реальном,

Всегда считавшемся опальным

За убиение царя

Воспитанником заведенья,

Учась всему и ничему

(Прошу покорно снисхожденья!..)

Люблю на Севере зиму,

Но осень, и весну, и лето

Люблю не меньше. О поре

О каждой много песен спето.

 

На годы учёбы в Череповце отец вызвал из Петербурга мать поэта. Счастью не было предела, но учиться своенравный подросток всё равно не желал. После второго класса он был оставлен на второй год. Другое дело, учинить какую-нибудь проказу, затащить, к примеру, жеребёнка на второй этаж дома…

Я про училище забыл,

Его не посещая днями;

Но папа охладил мой пыл:

Он неожиданно нагрянул

И, несмотря на все мольбы,

Меня увёз. Так в лету канул

Счастливый час моей судьбы!

А мать, в изнеможеньи горя,

Взяв обстановку и людей,

Уехала, уже не споря,

К замужней дочери своей.

 

Свою северную жизнь позже поэт описал в поэме «Роса оранжевого часа». Как вспоминает Минин: «...Ныне на Суде есть поселок Сойволовское. Теперь это дачное место. ... Но Северянин дал ещё и поэтические приметы своей духовной колыбели. Рассказывая об усадьбе, он говорит, что "был правый берег весь олесен". В описываемом месте Суды таковым он остаётся до сих пор. И еще плёсо реки здесь расположено с запада на восток, так что огромный шар утреннего солнца, выкатываясь из-за леса, заливает оранжевым светом и зеркальную водную гладь, и прибрежные луга в каплях росы. Такую картину наблюдал юный рыбак Игорь Лотарёв. Вот откуда поэтический образ – "роса оранжевого часа"...».

 Нынешние дачники из Сойволовского и знать не знают ни про какого Северянина. Хотя до музея во Владимировке всего час езды.

Название усадьба Сойвола получила от речки, по берегам которой размещались приписанные фабрике леса. Дом для новой усадьбы, громадный, двухэтажный, закупили в помещичьем имении на реке Колпи, сплавили его в разобранном виде. Об этом доме ходили мрачные легенды, ходили слухи, что в нём жило семь сестёр-помещиц, убивавших своих маленьких новорожденных детей. "Они детей своих внебрачных бросали на дворе в костёр, а кости в боровах чердачных муравили". Затем дом перекупила помещичья пара, вскоре кончившая жизнь самоубийством. И вот в таком доме мальчик Игорь жил один на втором этаже, по ночам он дрожал от страха, ему чудились привидения и покойники. Днём он отдыхал на природе. Катался на лыжах, на лодках, на лошадях, ходил в одиночку в дальние походы.

Имение Владимировка брат Василия Петровича Михаил Петрович начал строить лишь в 1899 году по такому же типу, как была построена Сойвола. Есть в книге Минина и подборка цитат Игоря Северянина, посвящённых любимой Суде. В стихах он много раз называл точный адрес своей поэтической колыбели. И какими только словами не ласкал свою судьбоносную реку: "лучезарная Суда", "русло моего пера", "моя незаменимая река", "прозрачно-струйная"... За стремительность течения он сравнивал Суду с быстроногим оленем. Северянин любил её олесенные берега, но знал он и Суду-трудягу:

С утра до вечера кошовник

По Суде гонится в Шексну...

 

или:

За ними "тихвинки" и баржи

Спешат стремглав вперегонки...

 

или:

И вновь, толпой людей рулима,

Несется по теченью вниз,

Незримой силою хранима,

Возить товары на Тавриз

По Волге через бурный Каспий,

Сама в Олонецкой родясь...

 

Уже забыв о первых питерских годах жизни, юный Игорь рос как коренной северянин, жил природной стихийной жизнью. С одной стороны, детство поэта было более чем благополучно, роскошный двухэтажный дом, лодка, своя лошадка. С другой стороны, он практически рос как сирота, никем не контролируемый, и остро чувствовал своё одиночество. Думаю, если бы не любовь к поэзии, он бы ушёл в революционеры. Игорь Северянин пишет в поэме “Роса оранжевого часа”:

Завод картонный тети Лизы

На Андоге, в глухих лесах,

Таил волшебные сюрпризы

Для горожан, и в голосах

Увиденного мной впервые

Большого леса был призыв

К природе. Сердцем ощутив

Её, запел я; яровые

Я вскоре стал от озимых

Умело различать; хромых

Собак жалеть, часы на псарне

С борзыми дружно проводя,

По берегам реки бродя,

И всё светлей, всё лучезарней

Вселенная казалась мне.

Бывал я часто на гумне,

Шалил среди весёлой дворни,

И через месяц был не чужд

Её, таких насущных, нужд.

И понял я, что нет позорней

Судьбы бесправного раба,

И втайне ждал, когда труба

Непогрешимого Протеста

Виновных призовёт на суд,

Когда не будет в жизни места

Для тех, кто кровь рабов сосут…

 

Подрастал готовый революционер. Конечно, ему не позавидуешь, при живых отце с матерью рос он практически с тёткой, занятой своим бизнесом, как в чужом доме. И уже тогда родилась какая-то затаённая ненависть к городу как чужому. Северный Маугли со временем вдруг стал всеобщим любимцем горожан, но втайне-то он их всегда не любил и презирал.

Ты, выросший в среде уродской,

В такой типично-городской,

Не хочешь ли в край новгородский

Прийти со всей своей тоской?

Вообрази, воображенья

Лишённый, грёз моих стези,

Восторженного выраженья

Причины ты вообрази.

Представь себе, представить даже

Ты не умеющий, в борьбе

Житейской, мозгу взяв бандажи

Наркотиков, представь себе

Леса дремучие верст на сто,

Снега с корою синей наста,

Прибрежных скатов крутизну

И эту раннюю весну,

Снегурку нашу голубую,

Такую хрупкую, больную,

Всю целомудрие, всю – грусть…

Пусть я собой не буду, пусть

Я окажусь совсем бездарью,

Коль в строфах не осветозарю

И пламенно не воспою

Весну полярную свою!

 

Нет, так до сих пор никто и не понял смысл поэзии Игоря Северянина, по-настоящему любящего лишь северную природу и простых северных людей. Да и в творчестве его всем известные поэзы о грезерках составляют только малую часть. До сих пор иные поклонники поэта, приезжая в Череповецкий район в гости к Северянину, путают имение тётки поэта, его крёстной матери, прозванное “Сойвола” с сохранившимся и поныне имением дяди во Владимировке, где и расположен сейчас литературный музей Игоря Северянина. Крестьянка Спирина некогда служила во Владимировке в усадьбе Михаила Петровича Лотарёва, она писала еще в 1995 году И.В. Лотаревой: "Когда читаю о И.Северянине и усадьбе М.П. Лотарёва, недоумеваю, почему усадьбу называют "Сойвола". Хотелось бы знать, почему усадьбе в д. Владимировка дано название другого населенного пункта, находящегося в нескольких километрах от этого дома, вниз по течению реки Суды. Пока были живы старые люди, узнавала. Никто из них не слышал, чтобы усадьба М.П. Лотарёва называлась "Сойвола". А моя мама, работая у вашего деда почтальоном, заявляла, что, когда приходили письма на имя Лотарёва, то на конверте был указан адрес: "Новгородская губерния. Череповецкий уезд, станция Суда, усадьба Владимировка, его сиятельству инженеру-технологу М.П. Лотарёву". 

Любителям поэзии Северянина надо не полениться и от имения Владимировка проехать или пройти до поселка Сойволовское, посмотреть на истинно северянинские места.

Но как же проводил я время

В присудской Сойволе своей?

Ах, вкладывал я ногу в стремя,

Среди оснеженных полей

Катаясь на гнедом Спирютке,

Порой, на паре быстрых лыж,

Под девий хохоток и шутки, –

Поди, поймай меня! шалишь! –

Носился вихрем вдоль околиц;

А то скользил на лёд реки;

Проезжей тройки колоколец

Звучал вдали. На огоньки

Шёл утомлённый богомолец,

И вечеряли старики.

Ходил на фабрику, в контору,

И друг мой, старый кочегар,

Любил мне говорить про пору,

Когда ещё он не был стар.

Среди замусленных рабочих

Имел я множество друзей,

Цигарку покрутить охочих,

Хозяйских подразнить гусей,

Со мною взросло покалякать

О недостатках и нужде,

Бесслёзно кой-о-чём поплакать

И посмеяться кое-где…

 

Всё-таки, хоть почти сиротой он жил, но в барских, помещичьих условиях. Была у него своя лошадка, своя лодка…

Увы, без родительского внимания, но в достаточно привольных условиях провёл свою юность Игорь Лотарёв. Учёбой не занимался, но на девушек обращал самое пристальное внимание. После чисто детских влюблённостей в баронессу Дризен или в тридцатипятилетнюю Аделаиду Константиновну, уже повзрослев он страстно влюбился в свою кузину Лилю, чуть постарше его. И сколько бы Лиля ни внушала ему, что никаких объятий и слияний тел или душ у них нет и не может быть, оставив надежды лишь на сестринскую любовь, Игорь по-прежнему был увлечён своей кузиной.

Жемчужина утонков стиля,

В теплице взрощенный цветок,

Тебе, о лильчатая Лиля,

Восторга пламенный поток!

Твои каштановые кудри,

Твои уста, твой гибкий торс –

Напоминает мне о Лувре

Дней короля Louis Quatorze.

Твои прищуренные глазы –

…Я не хочу сказать глаза!.. –

Таят на дне своем экстазы,

Присудская моя лоза.

 

Кончилось это тем, что когда его отец, завербовавшись на работу в пароходство в Порт-Артур, повёз своего сына через Москву, где в это время и состоялась свадьба Лили, Игорь хотел кончить жизнь самоубийством. Хорошо, что не получилось. А дальше уже длиннющее путешествие на поезде с отцом через Урал, Сибирь и Дальний Восток, запомнившееся ему на всю жизнь.

Я видел сини Енисея,

Тебя, незлобливая Обь,

Кем наша “матушка Рассея”, –

Как несравнимая особь, –

Не зря гордится пред Европой;

И как судьба меня ни хлопай,

Я устремлён душою всей

К тебе, о синий Енисей!

Вдоль малахитовой Ангары,

Под выступами скользких скал,

Неслись, тая в душе разгары;

А вот – и озеро Байкал…

Святое море! Надо годы

Там жить, чтоб сметь его воспеть!

 

Заканчивается эта поэма, посвящённая своему детству на русском севере, “Роса оранжевого часа”, уже после феерического бала на крейсере “Рюрик” в Порт-Артуре, возвращением из китайских портов в родные места на Гатчине, где его ждала мама. И он мчался подростком один, через весь Дальний Восток и Сибирь, сбежав от отца к далёкой родине своей:

Чтоб целовать твои босые

Стопы у древнего гумна,

Моя безбожная Россия,

Священная моя страна!

 

Семнадцатилетний подросток, вернувшись к концу 1904 года в Гатчину, взматеревший, обретший жизненный опыт и некую толику цинизма и иронии, уже прекрасно понимает своё Дао, свою творческую суть – быть русским поэтом и более никем.

 Но гений русского поэта выкован был в северных реках, и нигде больше.