Игорь АЛЬМЕЧИТОВ ЗИМЫ… ВОКЗАЛЫ… Рассказ

 

Игорь АЛЬМЕЧИТОВ 

ЗИМЫ… ВОКЗАЛЫ…

Рассказ

 

Он прикрыл глаза и поежился от холода. Куртка не грела. Жёсткое сиденье, отдалённые гудки редких поездов, резкие звуки очередного вокзала становились привычным фоном его жизни. Сил сопротивляться себе уже не было. Полтора месяца, как он ушёл из дома, даже не оставив записки. Всё же он надеялся вернуться в ближайшее время. Но каждое новое истечение короткого срока, что он давал себе, чтобы свыкнуться с мыслью о возвращении, он продлевал ещё одним.

– Сережа!

Он спонтанно открыл глаза и обернулся. В нескольких метрах от него молодая женщина пыталась подозвать к себе непослушного ребёнка.

“Ч-черт”. Тело среагировало автоматически. Так когда-нибудь он и проколется. На сущей мелочи. Пора бы уже научиться контролировать себя. Когда-то и его звали Сергей, пока не пришлось влезть во всю эту грязь. Впрочем, это уже последствия. Важнее было прожить этот участок жизни, нигде не споткнувшись и не оставив следов.

Да, когда-то так звали и его. Всего полтора месяца назад, пока ему не достали чужой паспорт.

Сумка стояла рядом. Он с неприязнью покосился на неё – ремень, обмотанный вокруг запястья, давил на кость. Это были его деньги и его работа.

Он вспомнил вокзал в Харькове, где от облавы приходилось убегать по железнодорожным путям с той же тяжеленной сумкой, ныряя под десятки вагонов. Прокушенные овчаркой предплечье и бедро... Жалобное скуление собаки с перебитыми кирпичом хребтом и рёбрами... Предплечье вроде бы заживало, но бедро ныло до сих пор и продолжало гноиться.

Он поморщился от неприятного воспоминания. Долго так продолжаться не могло. Он не верил в свою судьбу. То, что ему так дико повезло, было чистой случайностью.

Бросать нужно было сразу после Харькова, но он всё ещё был здесь. Он был должен слишком многим, чтобы просто встать и уйти.

Единственной надеждой было то, что денег будет достаточно раньше, чем его поймают...

До поезда оставалось больше двух часов. Он опять прикрыл глаза. Сколько же он уже не спал по-человечески – на кровати и свежих простынях?

Кто-то тяжело опустился на соседнее сидение, громко отдуваясь. Мышцы напряглись. Он осторожно покосился на звук. Рядом сидел старик, листая потрёпанную книгу.

“Нервы ни к черту”. Он расслабился, опять пытаясь задремать. Вспомнились жена и ребёнок, оставшиеся дома…

Он удивлялся, о скольком успел подумать в относительно спокойные моменты, что мотался по стране. По сути, он не испытывал большой привязанности ни к жене, ни к сыну. Останавливали общественные приличия. Наверно, оттого и не ушёл из дома раньше. Вбитые в голову с детства нормы поведения, которых он подсознательно придерживался, даже не задумываясь над ними. Просто плыл по течению.

Тяжело было первые пару недель, особенно по утрам, когда от тоски по чему-то привычному под стук колёс и мягкое покачивание приходилось отворачиваться к стенке, дабы не нарываться на нескромные вопросы случайных попутчиков, лишенных обычного общения. Потом он привык. Хотя, это не было даже привычкой. Просто уже во сне, каким бы пугающим тот ни был, он знал, кто он и где проснётся.

Юношеская мечта быть постоянно одному воплотилась в реальность, приняв достаточно странные формы. Но он быстро смирился и с этим, получая удовольствие от многодневного молчания. Если бы не чужой паспорт и сумка, набитая оружием, он мог бы сказать, что был первый раз по-настоящему счастлив. Но реальная ситуация перечёркивала все. Сейчас его звали Павлом, и он ехал в гости к родственникам на Урал.

Ноги занемели на бетонном полу. Он поменял положение, плотнее закутываясь в куртку.

Его не волновало, куда пойдёт перевезённое им оружие. Не надо было обладать светлой головой, чтобы понять дальнейшую судьбу содержимого его сумки. Он нисколько не переживал за последствия в той цепи, звеном которой и сам сейчас являлся. Важнее были деньги, тем более, что с каждым новым рейсом он получал всё больше. Те, на кого он работал, знали, за что платили – его нервы и постоянное напряжение, длящееся теперь уже неделями.

Когда-то государство вытерло об него ноги. После этого он понял, что работать нужно только на себя. Схема была до гениального проста – государство, как казино, никогда не проигрывало. Жаль только, чтобы понять это, потребовалось несколько лет.

Он сонно открыл глаза, стараясь не шевелиться, боясь растерять тепло, заботливо накопленное за последние минуты... Полтора часа... Справа раздавалось то же гулкое хрипенье. Ступни начинало ломить от холода. Знакомое ощущение. Семь месяцев дисбата постоянно напоминали о себе.

Вспомнился плац в двадцатиградусный мороз, офицеры, бегающие греться через каждые десять минут в соседнюю казарму. Комбат, уехавший на обед, и весь батальон, ждущий его без движения на пронизывающем ветру. Две недели в лазарете после четырёх часов ожидания. Лёгкие теперь болели даже в нулевую температуру... Отбитые не раз почки… Сгустки крови, которые он отхаркивал вместе с обломками зубов, лёжа в душевой...

Никто не знал о его прошлом. Он и сам вспоминал о нём всё реже. От того времени осталось лишь подорванное здоровье и ощущение постоянной безысходности.

Именно тогда он плюнул на принципы, с которыми жил раньше, отказавшись сразу ото всех. С ними пропали большинство моральных и этических проблем. Цинизм, пришедший им на смену, оказался совсем не пугающим и со временем гармонично вписался в его жизнь...

Он резко вдохнул холодный воздух. Тело тотчас же скрутило в чахоточном, рвущем горло и лёгкие кашле. Краем глаза он увидел, как старик оторвался от книги.

– Вот, что значит без шапки ходить...

– Да... Без шапки… – эхом отозвался он. Приступ уже заканчивался.        

– Может таблетку дать?

– Н-нет, спасибо, – к старику он так и не повернулся.

Снова пытаясь согреться, он поднял воротник и закрыл глаза. Старик, ворча себе под нос, углубился в чтение.

Вспомнилась мать, умершая восемь лет назад… Отец-алкоголик, пропивший дом к его возвращению из армии. С тех пор они больше не виделись. Казалось, отец даже не знал, что он женат и что у него есть ребёнок. Впрочем, слово "отец" не несло в себе никакой личной оценки. Просто человек, которого он называл так для собственного удобства во избежание путаницы и лишних вопросов окружающих...

Вдоль соседнего ряда кресел шли двое патрульных с собакой, направляясь к пьяному, спящему в конце зала…

Он наблюдал за неспешными движениями патрульных и пьяным из-под приспущенных век, готовый в любую секунду покинуть здание вокзала и дожидаться поезда на улице. От прежней осторожности сейчас не осталось и следа. Втайне, даже не признаваясь себе в этом, он желал, чтобы его остановили. В последние дни он исчерпал остатки воли и теперь пустил всё на самотёк, надеясь, что кто-то другой примет за него решение. Твёрдое и однозначное, что бы оно ни несло в себе.

Давно, больше месяца назад его остановили на вокзале в Москве, потребовав показать документы. Краснея и заикаясь от испуга, он стоял и нёс какую-то чушь о родственниках, живущих в столице. Молодые сержанты, отнеся его испуг на счёт своей внушительности, рассказали, как лучше добраться до места и покинули его, мокрого от напряжения, с ватными ногами, стоящим на перроне.

Он улыбнулся, сам не зная чему. Контрасту, наверно. Или, точнее, контрастам. За то время, что он не был дома, он изрядно похудел и устал от жизни. С каждым днём он всё больше изнашивался морально. Отчаяние и безысходность всё сильнее поглощали его. Когда-нибудь он точно сорвётся. Может даже сегодня. Он давно уже балансировал на еле заметной грани, ожидая хоть какой-то развязки.

Было в нём и ещё что-то, что не участвовало в реальных событиях, с интересом следя за его судьбой со стороны. Может, потому он ещё и не надорвался, вовремя умея отключиться от всего вокруг, отвлечённо анализируя свои поступки и безучастно наблюдая за ними, нисколько не ассоциируя себя с тем, кто совершал их.

Чуть больше часа...

Он был в дисбате, когда умерла мать. Ему не раз казалось, что одной из основных причин её смерти был он сам. Тогда на могиле он долго разговаривал с ней. Давясь словами и подбирая выражения, пытался высказать вслух всё осевшее в нём. С мёртвыми было намного легче – они не требовали пояснений, не задавали глупых вопросов и умели слушать. Он пробыл там целый день – пил и говорил, говорил и пил, словно что-то в первый раз за долгие годы прогнулось в нём и дало слабину. Уже под вечер, с недоверием прислушиваясь к хриплым и сухим рыданиям, забыв на время о матери, обнаружил, что разучился плакать. Его, пьяного, ошеломила тогда ещё одна потеря. Он долго сидел молча после этого, вспоминая прошедшие часы – весь день отдавал фальшивой игрой плохого актёра. Уже там, на кладбище, он понял, что не испытывает тех боли и нежности, которые, пытаясь доказать себе обратное, столь наглядно демонстрировал. Придя домой, он дико напился, избив пьяного уже отца, не в силах как-то иначе выразить пустоту и то чувство потери, с которыми теперь приходилось жить.

Мать олицетворяла того, кто принимал решения и нёс в себе всю ответственность, и та тупая боль, что он вдруг ощутил, была связана не с ней, а со своей разбитой юностью.

Теперь надеяться было не на кого. Он знал, что рано или поздно такой момент должен был наступить и, тем не менее, его приход был настолько неожидан, что надолго вышиб его из колеи.

Через четыре дня безостановочной пьянки, с мутной ещё головой он сосчитал оставшиеся деньги, собрал вещи и ушёл из дома. С тех пор он ни разу не появился в родном городке...

Он поёжился опять. Сейчас осталась только усталость.

Деньги, деньги... Последние годы он только это и слышал. Деньги и сила определяли всё. Причём сила в любом её проявлении: от грубой физической вплоть до политической власти. Он был слабее и, тем не менее, выше, идя на поводу и одновременно презирая их.

Никогда не умея зарабатывать, он трезво оценивал даже нынешние свои шансы как нулевые. Это были не его стихия и не его призвание. Давно хотелось бросить бесполезную гонку, но деньги давали свободу выбора – как раз то, к чему он стремился и чего ему всегда не хватало.

“Ещё несколько поездок...”. Это “несколько” показывало всю его слабость. Слово существовало уже в течение месяца. Он боялся, что спустя такой же срок всё также будет верить своему нехитрому обману.

Он опять посмотрел на часы. Сорок семь минут... С каждым днём нетерпение и панический, подсознательный страх нарастали с геометрической прогрессией. Мелочи, которых раньше он просто бы не заметил, раздражали своей навязчивостью, выливаясь в приступы бешенства.

Раз, два, три, четыре... Размеренно и неторопливо, намеренно растягивая про себя слова, он считал секунды, пытаясь успокоиться и внутренне собраться.

...Пятьдесят восемь, пятьдесят девять... Протянув ещё мгновенье, он мысленно произнёс "шестьдесят" и сразу поднял руку к глазам. Заскрежетав зубами от злости, чтобы не выругаться вслух, он медленно выдохнул воздух. Его минута закончилась на восемь секунд раньше. Эффект, которого он ожидал, был обратно пропорционален тому, что он получил.

До отправления оставалось сорок шесть минут. “Ладно, всего три четверти часа. Поспим в поезде”.

Со злобной радостью он вычеркнул из жизни минуту, чувствуя, что принесённая жертва не пропала даром: прежнее настроение постепенно возвращалось.

Он никогда не оправдывал себя и никого не обвинял. Из него вышло то, что реально должно было получиться из человека, идущего на поводу у окружающих и придавленного обстоятельствами. Он ушёл от жены так же легко, как ушёл из дома несколько лет назад – без сомнений и сожалений, вполне допуская, что может никогда больше не вернуться. Два дня бесцельно бродил по городу, ночуя у друзей, пока совершенно случайно ему не предложили работу. Потребовалось ещё несколько часов, чтобы согласиться. Всё произошло настолько буднично, что предложение, покоробившее или испугавшее бы его год назад, было воспринято без малейшего колебания. Те полдня, что он якобы потратил на обдумывание, были посвящены обычному соблюдению приличий и воспоминаниям...

Детство не было радостным и счастливым. Долго роясь в себе и цепляясь за детали, можно было восстановить отдельные эпизоды. Очень редко, всего несколько раз, он опускался на дно памяти. Но то, что он находил там, напоминало старые чёрно-белые фильмы, отчасти засвеченные и далёкие от его реальности. В том, что он видел, не было ничего личного – отдельные неинтересные сюжеты, на которые жалко тратить время. Детство воспринималось как нечто цельное, имеющее звуки и запахи, окрашенное в определённые тона: усталое предзакатное солнце, цвета строек и свежевыкопанной глины. Ничего личного. Серо-коричневое время.

По сути, всё было закономерно: серое здание провинциального вокзала, как отражение детства, сумка полная оружия, отсутствие перспективы и определённости. Одна из тысяч судеб оказавшихся на задворках истории. В конце концов, на что он должен был рассчитывать при отсутствии явных талантов и даже отсутствии самого желания надеяться на что-то? Кто-нибудь из старых знакомых мог бы сказать, что большего от него и не ожидали. Но ему было уже плевать.

Он поднялся с кресла и повесил сумку на плечо. До поезда оставалось двадцать минут. Жизнь текла рядом, не задевая его. Он взглянул на старика. То же ждёт и его через несколько десятков лет: одинокая и бестолковая старость. Он перевёл взгляд на зал ожидания: десятки людей прохаживались, сидели, спешили по делам. “Нет, так нельзя. Когда-то надо и самому принимать решения”. Он опустился в кресло и устало посмотрел на сумку. “Почему не сегодня, в конце концов?”. Не он сделал себя таким... Просто он был слабее прочих.

Осторожно, чтобы никто не видел, он вытащил из сумки новый армейский пистолет и засунул его под куртку.

Незнакомый город, чужой паспорт. Впрочем, какая разница?.

Холодному металлу постепенно передавалось тепло тела. Тихо и аккуратно он передёрнул затвор. До обидного было жаль себя. Хотелось заплакать от тоски и одиночества. Он посмотрел вокруг и усмехнулся. И это всё, к чему он пришёл.

Металл нагрелся. Он развернул дуло к сердцу и последний раз взглянул в окно. Он всю жизнь шутил над другими. Настало время пошутить над собой…

“Прожить столько лет, чтобы закончить свою жизнь бог знает где...”.

Палец опустился на курок. “Всё-таки уходить нужно тоже вовремя...”.