Елена РОДЧЕНКОВА 
Елена РОДЧЕНКОВА
ТРИ САШИ
Рассказ
Молокозавод закрыли года четыре назад из-за нехватки молока. Сразу же разобрали и перекромсали электросваркой дорогое оборудование, отвезли его на железнодорожную станцию и сдали в металлолом, как бы указывая всему городку и близлежащим деревням и селам, что изменений в лучшую сторону не будет. Стены завода по-прежнему хранили теплый, сладко-ванильный сливочный запах сухого молока и мороженого и, проходя мимо, каждый старался поглубже вдохнуть этот терпкий воздух прошлого. Прошлое не выдыхалось, оставалось, пряталось, таилось где-то в глубине сердца, которое берегло этот пряный, ванильный запах, и потому дышать в городке было все тяжелее и тяжелее.
Тяжесть была невидимой, но осязаемой, как летучая мышь в черную, непроглядную ночь или как спрятавшаяся в глубоком подвале крыса. Обреченный был городок. Может быть потому, что жители чувствовали присутствие крысы, понимали безнадежность, они жили каждый день так, как будто бы этот день был последним, отчаянно старались угодить любому, кроме себя. Смиренность жертвы и вызов самому себе легко и даже радостно уживались с утра до ночи и в словах, и в молчании.
Но многие срывались, уставали каждый день бросать себе вызов и тогда быстро и нехорошо уходили – кто падал в болезнь, кто – в пьянку, кто, озлобясь, отправлялся в тюрьму. Городское кладбище разрасталось постепенно, выплеснувшись за вековые каменные стены, заполонив могилами половину территории, прилегающей к закрытому заводу.
Таиса ехала домой, смахивая с глаз слезы, крутя расшатанные педали велосипеда, не разбирая дороги, подпрыгивая на рытвинах, вздрагивая всем телом, и твердила: «Ничего-ничего! Ничего-ничего! Я вам покажу!».
Дома она заглянула в комнату к детям: «Сидите? Телевизор смотрите?» – и, не дожидаясь ответа, пошла на кухню. Там достала из холодильника бутылку водки, налила полстакана, выпила залпом и пошла умываться.
– Тетя Тася, посмотрите, какой я фартучек сшила!
Двенадцатилетняя толстушка Сашенька, взятая два года назад из детдома, старательная, спокойная девочка, всегда готовила к ее приходу подарки.
– Меня уволили, – ответила ей Таиса, равнодушно вытерла лицо полотенцем и, не глянув на фартучек, пошла на улицу.
Двое мальчишек – Шурик и Санек, как тени последовали за ней.
– Почему? – крикнула из кухни Сашенька.
– Сократили должность сторожа, – сказала Таиса и стала переставлять с места на место обувь возле крыльца. – Что наставили по пять пар? У вас же по две ноги, а не по десять!
– А что это такое – сократили? Совсем не надо теперь работать или просто меньше дней ходить?
– Неужели вы не понимаете, что теперь у меня нет работы?!
Таиса вдруг скривилась вся, жалобно всхлипнула, закрыла лицо руками, будто была младше детей, и громко заплакала.
– Ладно, – утешил ее Шурик, дергая за подол платья. – Не плачьте, как-нибудь пройдет…
Дети были послушными. Сначала Таиса и Миша хотели взять только девочку, но у белокурой, тихой Саши был младший брат – боевитый и неугомонный второклассник Санек, которого в детдоме звали Атаманом. Их нельзя было разлучать. А у Атамана-Санька был закадычный друг Шурик – почти лилипут, слабенький, золотоголовый и молчаливый. Его все обижали, а Санек защищал. Когда Сашеньку и Санька они привезли домой, позвонили из детдома и сказали, что Шурик не ест, не пьет, плачет, очень тоскует. Санек хоть и не плакал, но огрызался, лежал целыми днями на диване и тоже отказывался есть. Сашенька, переживая за брата, просила забрать и Шурика. Утром поехали, забрали. Хотя Миша Шурика почему-то невзлюбил и говорил Таисе, что он «душемот», то есть мотает ему душу.
В доме оказалось не два, а сразу три Александра и эта троица направила движение жизни их семьи в беспокойное, но радостное, доброе русло, течение которого было бурным, наполненным и одновременно тихим.
Старший сын Таисы и Миши Виталик вырос и служил в армии. Он учился в техникуме в областном центре, собирался уже жениться.
Таиса налила еще полстакана, постаралась выпить, на третьем глотке захлебнулась, горло ее сдавило, она закашлялась, разбрызгивая по кухне водку, размазывая ее по лицу вместе со слезами. Вообще-то она не пила, но знала, что пьющим легче – все нипочем, потому и решила избавиться от нахлынувших проблем общепринятым в городке способом. Проблем навалилось выше крыши. Михаил под старость лет заинтересовался посторонними женщинами, Виталик письма из армии писать ленился и забыл мать, Виталикова Людочка знаться с ней особо не желала, и вот теперь ко всему прочему у нее не стало работы.
– Я старалась, старалась, – оправдывалась она перед рябой картинкой на стене. – Думала, что все получится, но ничего не получилось…
– Теть Тась…
Таиса медленно повернула распухшее, заплаканное лицо к двери и, уставившись на детей, горько усмехнулась:
– Не получилось у меня ничего, дети. Думала я, что самая сильная. А я – кто? Я – ничто!
Она собрала пальцы в щепотку, будто поймала в них что-то и поднесла к носу, пытаясь разглядеть нечто зажатое в них, потом смахнула это невидимое другой рукой и вздохнула:
– Полный ноль.
– Теть Тась, не расстраивайся, – сказал маленький Шурик. – Как-нибудь пройдет… Может, еще получится что...
– Что ж тут может получиться, если нам теперь не выжить, – сказала Таиса тихо. – Помрем мы все. Нет у нас будущего. Без войны помрем.
– Теть Тась, – заныл вдруг Шурик. – Не пей водку, не надо, она плохая. Теть Тась… Отдай бутылку!
– Идите, говорю, гулять! – повысила голос Таиса.
– Теть Тась, у меня папка с мамкой от водки умерли, а теперь еще и ты помрешь, не пей водку, теть Тась! – завыл в голос Шурик. Сашенька испуганно заплакала. У Санька задрожали губы, он стал крепко чесать ногтями щеку, раздирая в кровь запекшуюся царапинку. Заикаясь, попросил:
– Теть Тась, отдай бутылку, правда…
– Дети-и-и! – завыла вдруг белугой Таиса. – Дети! Ну что же мне делать-то?! Не смогла я ничего-о-о-о! Я старалась, старалась, а все одно-о-о…
– Теть Тась…
– Как жить-то, ка-ак? Все разграбили, добивают нас теперь вишь как… медленно… долго… Не могу я ничего-о-о, нету сил моих больше видеть все это, все понимать, нету-у-у… Не хо-чу-у! Не хочу-у-у!
Дети испуганно плакали вместе с ней, стоя в проеме двери, не решаясь подойти, приластиться, как обычно, влезть под ее большие, теплые руки, как под крылья, потому что такую слабую, обреченную, разбитую кем-то женщину на их кухне они видели впервые.
* * *
Утром ей было плохо. Через силу накормив кур, поросенка, снова легла и задремала. Потом вскочила, стала готовить детям завтрак, позвонила Мише – он уехал на месяц на заработки в тайгу караулить какие-то линии. Телефон не ответил. Таиса снова легла и снова уснула. Во сне было легче пережить время и его тяжесть.
Разбудила соседка Тамара.
– Тась, а чего ты спишь? Дверь нараспашку, ребят нету. Где твои ребята, знаешь?
– Дома…
– Ага, дома! На базаре твои ребята, котятами торгуют. Тась, ну это ж не дело, а? Сообщат ведь добрые люди в приют, и приедет комиссия нервы трепать. А чего-то ты такая? Заболевши?
– Какими котятами они торгуют? – спросила Таиса, быстро надевая спортивный костюм.
– Разными. Пушистые есть и гладкошерстные, разного возраста. Где они их набрали-то? Штук двадцать там, если не больше. Это ж не дело, Тась… Я вот кабачков вам принесла, у меня много наросло, нажаришь им.
– И почем торгуют?
– Да я не приценивалась, так, со стороны смотрела. Двадцать рублей штука, кажись.
– И берут?
– Берут, чего ж не брать за двадцать-то рублей. Один дачник даже сто заплатил. Зачем ему котенок? Наверное, скучно. А скучно, так завел бы себе подружку, что ли. Ну вот такую, как я…
– Много продали?
– Не знаю. В корзинке еще много их. Сидят, мяукают, пищат. А сколько было – не знаю. Зачем им деньги, Тась? Может, должны кому? Может, своровали, а теперь отдавать надо? Гены-то у них какие, у детдомовских, – дурные ведь у них гены. Вишь, все в лес тянет, сколько ни корми. Ты им пожарь кабачков. Может, голодные они у тебя? А ты не выпивши? Я морковки принесу. Мне все равно выкидывать – прореживаю, густо насеяла, а им витамины…
Таиса молча вывела из сарая велосипед и поехала к городскому рынку.
Троица ее Александров в окружении соседских ребят с двумя большими корзинами стояли на самом видном месте посреди рынка. Шурик громко зазывал народ купить «красивеньких котяточек». Котята тихо мяукали, и все были, правда, очень красивыми – и котята, и дети. Никто не мог пройти мимо – притягивала эта хрупкая, беззащитная красота, как магнит.
– А ну-ка быстро домой! – прошипела как налетевший коршун, соскочив на ходу с велосипеда, Таиса. – Марш!
– Теть Тась!
Не говоря больше ни слова, она развернула руль и поехала в сторону дома, зная, что этих угроз достаточно, дети были послушными.
Минут через двадцать троица с красными целлофановыми пакетами в руках стояла перед ней на кухне.
– Что в пакетах? – строго спросила Таиса.
– Хлеб. На неделю хватит, – пробасил довольный Санек.
– А у тебя? Тоже хлеб, Шурик?
– Нет, у меня не хлеб, у меня булочка, – улыбнулся Шурик. – Я булочки люблю.
– Видишь, теть Тась, как мы удачно поторговали, – радостно сказала Сашенька. – Неделю проживем, а там и у бабы Насти кошка должна котениться, а у Сереги с Петькой уже котенилась. За неделю котята подрастут, мы их на базар в воскресенье тоже понесем. А что ты сердитая такая?
– У бабушки Лизы Тузик скоро щенков родит, – заявил Шурик. – Теть Тась, а ведь щенята дороже котят? По двести рублей будем продавать!
– Тузик – это мальчик, просто толстый. Порода у него такая, – поправила Шурика Сашенька.
– При чем тут Тузик?! – воскликнула, не вытерпев, Таиса. – Кто вам разрешил продавать котят на базаре?! Где вы их взяли?! У кого вы спросились? Как можно было без разрешения брать котят, ехать на базар, позорить нас с отцом на весь город…
– Мы не обманывали, мы по-честному, – не согласился Санек. – Баба Катя с Садовой улицы нам дала. Говорит, возьмите котика или кошечку, а мы взяли и забрали всех. Иначе бы она их утопила. Ну, забрать-то мы забрали, а куда столько? Пришлось продать. Хлеба купили…
– Это сколько – всех? – грозно наступала Таиса. – Двадцать? Или тридцать?
– Нет, пять.
– Пять! А у вас в корзинах сколько было? Где вы взяли остальных?
Санек поднял примирительно вверх руку:
– Спокойно! Тихо! Котята не ворованные, отвечаю головой. Даденные так, даром. Не надо нас тут подозревать.
– Мы их от смерти спасли, – напомнил Шурик. – Что в этом плохого?
– А то плохо, дети, что завтра приедет инспектор из детдома и потребует писать объяснение. Вы давно не видели Анну Аркадьевну? Ведь найдутся такие люди, которые позвонят в детдом и скажут, что я вас заставляю торговать на базаре котами.
Таиса уныло махнула рукой и пошла на улицу. Обернувшись в дверях, бросила как бы в никуда:
– А если заберут вас, то и ладно. Уж там и лучше будет… Может, постарается для вас государство. Все одно – не выжить. Пусть забирают. Мне с вами не справиться.
Она ссутулила плечи, сгорбилась как-то вся, будто вмиг состарилась и превратилась в чужую и незнакомую женщину. Выставив вперед руку, с мрачным скрипом отворила дверь и выскользнула в нее неслышно, как тень, виноватая перед солнцем.
* * *
Вскользь брошенная фраза, как пролетевший топор, срубила на ходу незримые опорки и мир рухнул на головы детям.
– Что это она сказала? – спросил Санек. – Хочет отдать нас назад в детдом?
– Да, – горько кивнула Сашенька.
– Я не пойду в детдом, – заявил Шурик и стал решительно вытаскивать из своего пакета большие пышные батоны. – Булки у меня вволю, а там как хотите. Никуда я не пойду.
Санек и Сашенька удивленно уставились на Шурика. Вообще-то он должен был сейчас ныть, всхлипывать, рыдать, тереться лбом о Сашенькин бок, размазывая по платью сопли и слезы. А Шурик деловито складывал батоны в стол.
– Не пойдешь? – переспросил Санек.
– Не пойду. Нажился я там уже. Хлеба у нас вволю, огород есть, картошка уже поспела, выкопаем, можно красную рябину собирать. Ее сколько хочешь за складами. Она дорогая! Не гляди, что горькая. И яблоки можно сдавать в заготконтору, туда и дички принимают. Или мать-и-мачеху с подорожником. Пятнадцать рублей килограмм, сухой, правда, дороже. Аж триста.
– А где сушить? – спросила растерянно Сашенька. – На солнце? Вдруг дождь? Уже холодно, осень…
– Баню протопим.
Сашенька тоже стала вытаскивать хлеб из своего мешка. Она поставила на газ чайник, достала с полки муку. Один Санек продолжал неподвижно сидеть на табурете.
– Блины печь будешь? – обрадовался Шурик. – Чур, сладкие! Санек, слышь, сладкие?
– Угу.
– А ведь ты соленые любишь, Санек, с картошкой, с капустой… – неуверенно напомнил Шурик.
– Отдаст она нас, – сказал внезапно Санек. Он стукнул кулаком по столу, встал и вышел из кухни, крепко, тяжело ступая, как взрослый мужик. Прошел в комнату, потом вернулся.
– Говорю вам, отдаст. Потому и устраивает эти плачи и пьянки, что хочет отделаться от нас. Актриса. Я все чую, как волк.
– Может, не отдаст, – возразил Шурик. – Как-нибудь пройдет у нее это…
– Не пройдет. Отдаст, – сказал Санек. – У ней мужик загулял. Я сам слышал по телефону.
* * *
Утром Таиса снова не обнаружила детей дома. День был не рыночный, будний, поэтому она решила, что они где-то гуляют. Начистила картошки, достала из холодильника пакет с замороженной рыбой, положила его в раковину размораживать. Потом что-то заволновалась. Обычно дети без спросу никогда надолго не отлучались, а тут уже полчаса прошло…
– Тася, здравствуй! Можно войти?
Баба Маня, старенькая соседка, вошла неслышно, заглянула на кухню:
– Вот, гляди, взяла у твоих ребят собачонку. Давно хотела такую подружку себе.
На сухих, трясущихся руках у бабы Мани спал толстый, подрощенный щенок. Шерстка у него была гладкая, черная и блестела так, что Таисе показалось, будто это огромная крыса. Она даже отшатнулась.
– Красавица, правда? Будет мне дом сторожить. Хотела узнать только, уточнить, она большая вырастет или маленькая останется? Шурик сказал, что останется маленькая. Мне бы не хотелось большую, Тася. Большие они ведь сильные, а я уже не командир. Где ее мамка? Сука-то – чья?
– Не знаю…
Таиса, мотая отрицательно головой, пошла в комнату одевать спортивный костюм. Баба Маня скромно уточнила.
– Не ваша сука?
– У нас нет. Сдохла весной, – сказала Таиса, нервно снимая домашний халат и натягивая спортивные брюки.
– Тася, скажи, а Миша когда приедет? Будку бы собачке моей сколотить. Вот она спит себе, сопит… Подружка моя…
– Не знаю…
– Нам весело теперь вдвоем. Я довольна. За сто рублей всего. Сказали, что Стеша звать. Могли бы, конечно, так отдать, дарма, ну да ладно. Миша-то когда приедет? Будку бы…
– Не знаю!
Таиса, быстро прошмыгнув мимо нее в дверь, не закрыв дом, побежала в сарай за велосипедом. Через несколько секунд, глухо брякнув железным крылом заднего колеса, она мелькнула за калиткой и взлетела с размаху над велосипедом, как большая, суровая осенняя птица в васильковом оперенье.
На рыночной площади было пусто, гулял один только ветер. Он играл с фантиками и рваными обертками, крутил окурки и прочий сухой мусор. Возле ларьков сидело трое городских постоянных пьяниц. Они беседовали так неторопливо и важно, обстоятельно разводя руками, будто где-то рядом была кинокамера и кто-то невидимый снимал про них кино.
Завернув за угол, Таиса издалека увидела возле универмага небольшую толпу. Несколько человек смеялись, галдели, радостно разглядывая котят и щенков, поднимая, крутя их в руках, прижимая к груди, гладя и целуя. Живность сидела в двух больших корзинах и счастливо выглядывала оттуда, просясь на руки к людям.
– Купите котяточек, купите котяточек, купите котяточек! – нудным, писклявым голосом ныл Шурик.
– И щенков! – резко добавлял Санек.
– Двадцать рублей! Всего двадцать рублей! – зазывал Шурик.
– Щенки по сто, – поправлял Санек.
Сашенька молча стояла, рассматривая покупателей и приветливо всем улыбалась. Она заметила Таису, пихнула локтем Санька, потом Шурика, быстро накрыла котят покрывалом и отошла в сторону, что-то неслышно, но строго прошептав братьям.
– Давайте, давайте, дядя, котенка, – тянул Шурик за лапку серого котика, пытаясь отнять его от высокого толстого мужчины. Мужчина весело щелкнул Шурика по лбу.
– Ну, тогда берите его себе, только не выбрасывайте! – сказал ему Шурик в ответ.
Мужчина снова радостно дал ему щелбан.
– Это еще что такое? – заорала Таиса. – Ну-ка отойди от детей, придурок! Я тебе сейчас такой щелбан дам, отдай котенка!
Мужик вздрогнул, округлил глаза и растерянно отдал котенка Саньку. Он ничего не понял и, виновато нагнув голову, растянув лицо в глупой улыбке, стал оправдываться:
– Да я ж тихонько… я ж так, для веселья. Для смеху.
– Жену свою щелкай по лбу для смеха. Ну-ка, расходитесь все! Шурик!
Таиса подхватила Шурика под мышку и, поддерживая бедром велосипед, взгромоздила его на багажник и повезла.
– Сань, Сань… Саня… – тихо звал Шурик. Он оглядывался и жалобно смотрел, как брат и сестра собирают корзины, разбираются с деньгами и пытаются покинуть место торговли.
– Санек… Саша… Бобика заберите и Барыню… – бросал он им через плечо так печально, будто это были его последние в жизни слова, и его увозили далеко и навсегда.
– Саня… Санек… Сашенька…
– Не стволынь! – приказала Таиса.
– А почему именно меня? У меня ноги по земле волокутся, – возмущался Шурик печально и безнадежно.
Таиса знала, что все свои общие дела ее дети могут делать только втроем. Если одного изолировать, идеи у них сразу рушатся, как дом без фундамента. А забрать можно любого. Можно было и Санька, но Шурик был самый легкий, самый маленький и кроткий.
Дома, как ни в чем не бывало, Таиса разлила по тарелкам суп, порезала хлеб, – все это молча, под хмурым взором Шурика.
– Ешь, что сидишь?
Шурик лениво взял ложку и принялся мешать суп, всем видом показывая, что не станет есть, пока не вернутся брат с сестрой.
Снова пришла со своей подружкой на руках баба Маня. Стала спрашивать про Мишу, про будку, про сто рублей. Тут вернулись дети, помыли руки и тоже сели за стол.
– Бабушка Маня, – спросила Сашенька, – а может быть, вы еще одну собачку возьмете?
– У вас еще есть? Не всех продали?
– Нет, не всех. Осталась одна. Красивая! И еще три котика. Вам котики не нужны?
Сашенька вытащила из-под стола маленькую корзинку, в которой спал толстый щенок. Шерстка его была пушистой, нежной, необыкновенного персикового цвета. Или даже розового.
– Ух ты! – всплеснула руками баба Маня. – А зачем же я такую черную себе взяла? Этот вон какой красивый! Ну-ка, Тася, подержи мою Стешу.
Баба Маня сунула в руки Таисе спящую теплую собачку и, ухватив за бока щенка, подняла его над головой.
– Ай, хороша… Девочка? Ага… Пушистая, мяконькая какая. Ну и барыня, толстуха! Ну и барыня! Где вы такую взяли?
– Нашли. Вам не нужна? – переспросила Сашенька.
Баба Маня нерешительно посмотрела на свою Стешу, потом положила Барыню на пол возле ног, потом опять посмотрела на Стешу и утерла рукавом свой длинный нос:
– Не. Я уже свою Стешу люблю. Она, конечно, хоть и не красавица, но моя.
Баба Маня забрала Стешу из рук Таисы и немного обиженно пошла домой.
– Так, – сурово сказала Таиса. – А теперь несите эту Барыню туда, где взяли.
– Ну, пожалуйста! – осторожно начал Шурик.
– Немедленно!
– У нас ведь нет собаки, – напомнил Санек.
– Нет и не будет, – отрезала Таиса.
– Собака нужна, – возразила Сашенька. – Вот как Дамка сдохла, так вещи стали пропадать, дом никто не сторожит, кур кто-то ворует.
– Кур такие Барыни и воруют. Уносите ее из дома. Она, может быть, вырастет с меня ростом. И котов уносите. Где коты? В сарае? Я сейчас покажу этим котам!
– Не надо трогать котиков! – испугалась Сашенька.
– Если не унесете – всех утоплю, – сказала Таиса и решительно пошла в сарай.
– Давай, давай! – закричал вдруг Санек ей вслед. – Топи всех! И нас тоже. Топи!
Таиса остановилась:
– Ты что сказал?
– Всех, кто тебе мешает, бери и топи. Камней принести?
– Ты что мне грубишь? – переспросила Таиса, не зная, что ответить разозлившемуся Саньку. – Ты мне не груби!
– Лучше утопить, чем в детский дом назад отдавать! – сказал Санек, глядя ей прямо в глаза.
– Вот до чего дошло, – прошептала растерянно Таиса, оглядываясь на Сашеньку и Шурика. – Видите? – переспросила она у кого-то невидимого. – Вот как они со мной разговаривают. Будто старше меня. Ну, и что мне делать? Чего от них дальше ждать?
– Ничего хорошего, – сказал Санек.
– Не надо ссориться, – попытался утешить всех Шурик, но было поздно.
– Дальше еще хуже будет! – воскликнула Таиса. – Дальше плетку возьмете и будете мной командовать! Так?
– Тетя Тася, – заволновалась Сашенька.
– Не так! – заорал во все горло Санек. – По-другому! Ты плетку возьмешь и нас в детдом погонишь. А там с этой плеткой будут другие командовать. Вот так!
– Замолчи!
– Не нравится правда? Спишь и видишь, как от нас освободиться. Сцены тут устраиваешь! Плачи, крики… Актриса! Водку она пьет! Денег нет, есть нечего! Отдать нас хочешь, так и скажи. Да не можешь, потому что тебе за каждого из нас государство зарплату платит. Выгодные мы тебе!
– Прекрати… – пролепетала Таиса.
– А над котятами нечего издеваться. И Барыню не тронь! Я ее не отдам. Утопишь – сожгу дом! И окна все перестебаю! Тебе все соседи говорят, что мы зэки – и сожгу, раз я зэк.
Он прижал розового щенка к груди и побежал из дома.
Ни Саша, ни Шурик не шелохнулись. Смотрели на Таису.
– Не надо никого трогать, – попросил Шурик. – Оставь Барыню, теть Тась, она красивая, она мало ест.
– Мы котят раздадим. Сейчас пойдем и раздадим. Не утопляй… – попросила Сашенька.
– Я же… пошутила… пригрозила… для строгости… Никого я не собиралась трогать, не утоплю я никого…
– Утоплять – не шутка. Они же живые. Какие могут быть с живыми шутки? – тяжко, как маленький старичок, вздохнул Шурик.
* * *
Уже стемнело, а ребят все не было дома. Таиса объехала на велосипеде все соседние улицы, заехала в городской парк, поспрашивала у знакомых – не видели ли? Нет, никто их не видел.
Вечер был прохладный, конец августа начал наполнять арбузный запах осени. По утрам на траве появлялась первая изморось. Таиса накрыла пленкой грядку с помидорами, наносила из колодца воды для поливки, пришла в пустой дом, закрыла окна, и вдруг ей стало страшно. Ужас, будто невидимая скользкая сеть, скользнув под одеждой по уставшему за день телу, охватил ее всю и запутал мысли. От этого неуловимого прикосновения Таису взяла какая-то оторопь. Она словно стала видеть себя со стороны, равнодушно и безжалостно наблюдая, как ее руки обхватили голову, как одеревеневшее тело согнулось пополам и завалилось на диван. Она почувствовала, как тяжелой, черной тенью навалилось на нее одиночество.
Через несколько минут пришла в себя. Будто вернулась откуда-то. «Ничего-ничего», – прошептала холодными, сухими губами и стала искать сотовый телефон. Набрала номер. Миша ответил. На душе сразу стало спокойнее.
– Але, Миш, у нас дети пропали, – брякнула сходу.
– Как это – пропали?
– Нету. Уже восемь часов, а их нигде нет.
– Так звони в милицию! Чего ты ждешь?
– А вдруг придут?
– Они не сказали, куда пошли? Может, заигрались с кем? Позвони родителям, Таньке позвони или Вале.
– Да, точно, – кивнула Таиса. – Таньке. Только навряд ли они там. Когда ты приедешь?
– Не знаю. Нет смены. Не могу бросить вахту.
– Миш, ну какая там у тебя вахта? Кому нужны эти линии, эти провода среди тайги? Медведям? Миш, сознайся, ты завел другую семью…
– Не говори ерунду, Тася!
– Какая ж тут ерунда.. Местную молодую якутку.. Конечно, они же послушные, слова против не скажут, не то, что я…
– Тася, я сейчас положу трубку.
– Меня сократили, я теперь безработная, – заплакала Таиса.
– Послушай! Хватит! – рассердился Миша, – Иди, ищи детей и не устраивай мне концерты. Кто тебя просил троих брать? Я тебе говорил – не надо! Нет! Упертая! Упрямая! Взяли бы одного и хватит. Но ей надо мать-героиню из себя состроить. Состроила? Вот и сиди теперь. Они еще на тебя верхом сядут. Их трое, а ты-то – одна!
– Я не одна, я с тобой, Миш, приезжай, они меня не слушаются. Два дня подряд продают котят, а сегодня еще и собак продавали. Одну нам принесли. Барыней зовут, оставили проживать. Но она тоже пропала.
– Кто пропал?
– Барыня, собачка розовая, – всхлипнула Таиса.
– Розовая?..
– Персикового такого цвета, красивая, конечно, но зачем она нам? Пусть пропала…
Миша замолк на несколько секунд, потом крякнул и кашлянул:
– Так, давай-ка попозже поговорим. Дорого по сотовому. Я перезвоню через час с вахты. Сейчас дойду до базы и перезвоню. Не пойму я, что у вас там.
– А ты где? Не на базе? А где?
– Сказал, перезвоню! – завопил Миша, – Собачки у нее там розовые, детей дома нет! Я тебе сейчас перезвоню!
– Значит, она рядом… И не стесняешься даже при ней кричать на меня. Ну вот пусть послушает, какой ты на самом деле, пусть послушает!
– Тьфу! – плюнул Миша и бросил трубку.
Таиса растерянно уставилась в окно.
– Ну вот и все… Бросил… Бросил меня муж…
В окне густой малиновый закат, будто другой мир в небе – с полями, лесами и горами – переливался в лучах заходящего солнца.
– В самый тяжелый момент бросил.
Таиса поправила волосы, не отрывая взгляда от волшебного бесконечного неба, глубоко вздохнула, потом резко тряхнула головой, огляделась по сторонам, будто находилась в незнакомом доме и решительно поднялась.
– Ничего-ничего, – прошептала она и пошла искать детей.
* * *
– Надо нам ехать к деду Степану, – сказал Санек. – Он нас никогда не прогонит.
– Да не хотим мы никуда ехать, Санек, – сказала Сашенька. – Ну мало ли что она сгоряча ляпнула. Она расстроенная была, испугалась, да еще эти котята…
– Три раза! – напомнил Санек. – Три раза одно и то же сгоряча не ляпают. Это, значит, она решила. Значит, и сделает. Отдаст она нас.
– Сами и виноваты, – признался Шурик. – Надо было разбудить, спросить, посоветоваться…
– Она бы не разрешила, – не согласилась Сашенька. – Никогда бы не разрешила котят продавать. Она не любит, когда на базаре торгуют.
– Ну, тогда что ж нам не съездить к деду Степану? – оживился Шурик. – Если нас все равно в детдом назад сдадут, так хоть мы его повидаем! Поехали!
– Повидать – это мало. Надо проситься, чтобы он взял нас к себе, – сказал Санек. – Мы ему помогать будем, у него дом в лесу, мы бы там ягоды собирали, грибы, орехи. Не пропали бы. Может, возьмет он нас?
– Конечно, возьмет! Почему нас не взять! – обрадовалась и оживилась Сашенька, прижав пухлые ладошки к круглым щекам. – Я готовить буду! Я ведь хорошо готовлю, правда, ребята? Я шью. У него машинка есть? Если нет – не страшно, я могу так, просто иголкой, могу из старых вещей, вы же знаете, ребята…
– Да не тараторь ты, – прервал ее Санек. – Это все понятно. Вопрос один: нас трое, а это много. Могут всех не разрешить.
– Может, можно по очереди? – спросил Шурик.
– Нет, ребята, будем просить его, чтобы взял сразу всех. Я не хочу без вас. Я без вас никуда не поеду. И не пойду, – сказала Сашенька.
– Ну, давайте тогда поедем, что ли? – шмыгнул носом Санек. – Он живет в деревне Запятково. Можно нанять такси возле автовокзала.
– Может, все-таки заночевать дома? Давайте все скажем ей, как есть. Мол, если вы не против, то мы поедем жить к деду Степану. А вы оформите какие надо бумаги с Анной Аркадьевной.
– Ну, ты глупая! – всплеснул руками Санек. – Вообще! Обалдеть…
– Саша, правда, ты хоть иногда думай! – посоветовал Сашеньке Шурик, стуча себя кулачком по лбу.
Они пошли к автовокзалу. Вечерело. Солнце еще не село, его последние лучи мягко румянили облака и казалось, что в небе появился свой отдельный мир – с горами, ущельями, равнинами. Только этот мир был малинового цвета.
Шурик засмотрелся на небо и не заметил, как Санек раскрыл перед ним дверцу машины.
– Карета подана, садитесь, господа, – шутливо сказал Санек.
Сашенька торопливо и неловко забралась на заднее сиденье, Шурик сел с ней рядом. Было как-то тревожно. С одной стороны Шурик давно мечтал съездить и повидать деда Степана, но что-то подсказывало ему, что зря они едут к деду. Не возьмет их дед Степан сразу трех. И заведующая Анна Аркадьевна деда Степана не любила. И все воспитатели детдома не любили. Только дети любили и всегда ждали его. Как увидят из окна сутулую фигуру с мешком за плечами, так и давай кричать во все горло, оповещая остальных:
«Дед Степан! Бей в барабан! Дай нам груши, будем кушать!»
И стоило одному это прокричать, как все остальные – будь это за обедом или на тихом часу, или на занятиях, или на прогулке – все хором начинали декламировать, как общее заклятье, этот веселый стишок. Пока старый дед, кряхтя, опираясь на суковатую палку, подходил к воротам детдома, воспитатели уже были наготове, заведующая, красная и разъяренная, выскакивала на крыльцо, а дети прыгали и радовались, что старый дед опять пришел, не забыл, не потерялся где-то, не разлюбил их, несет свои гостинцы в выцветшем, замусоленном шалгуне.
– Нельзя! Немытые! Заболеете! – кричали воспитатели, выхватывая из рук ребят огромные красные яблоки, а дети разбегались и отстаивали свои подарки с такой ожесточенностью, с такими боями, что однажды заведующая все-таки сдалась и разрешила детям брать подарки от деда Степана. А носил он им все подряд: яблоки, груши, ягоды, орехи, сухофрукты – когда что где соберет в лесу и в саду, все им и несет. Бывает, заболеет, не ходит долго, дети волнуются, просят воспитателей позвонить, узнать, что с ним. Те звонят в деревню Запятково какой-то бабке, бабка идет к деду Степану, потом перезванивает, говорит, что жив, и дети успокаиваются. Потом на заведующую из-за разных инструкций и проверок снова нападала строгость и она снова запрещала воспитателям подпускать деда Степана к детям.
– Ну, доченьк, возьми хоть на компот им. Отнеси на кухню, Маня-повариха компот сварит. Не нести же мне назад?
– Запрещено, – отмахивалась воспитательница, брезгливо высвобождая свою тонкую руку из большой, спокойной, как лопата, дедовой руки. А дети стояли рядом и орали хором, как голодные птенцы, будто дед был где-то далеко и их не слышал: «Дед Степан! Бей в барабан! Дай нам яблочко!».
– Яблочка хотят. Просят. Ну, пусть, доченьк. Ешши, нате, рябяты, ешши. А ты иди, доченьк, будто не видишь.
Дед развязывал свой холщовый шалгун и доставал отборные, огромные яблоки, намытые, натертые, блестящие, сверкающие красными и розовыми перламутровыми боками.
– Ешши, рябяты, я намыл. И чего говорят, что грязные? Мыл я, ешши…
Получить яблоко из рук деда Степана считалось у детдомовских счастьем. Эти счастья подсчитывали и хвастались друг перед другом, кому сколько досталось. А еще большим счастьем считалось, если дед погладит по голове. Потому свои круглые макушки все подставляли под его медленную руку, а она, огромная, мирная, теплая, ложилась на головы, как осторожная птица и согревала большой силой, от которой счастливцы становились надолго спокойным и покладистыми.
На случай дежурства старой и крикливой воспитательницы Ирины Анатольевны, у деда Степана был тайник, о котором знали только дети. Обойдя детдом со стороны огорода, он оставлял свои подарки за летней верандой. Там внизу деревянного забора была небольшая дыра, дед ссыпал гостинцы возле дыры, а дети потихоньку туда лазали. И это была их общая детдомовская тайна против строгой, басовитой воспитательницы. Тайна связывала всех между собой, делала родными и примиряла в ссорах и раздорах.
Шурика дед Степан любил особенно. Гладил по голове чаще других и приговаривал: «Золотая голова, золотое сердце».
Как-то деда Степана не было очень долго, Шурик переживал, ждал. Не выдержав, он тайком пробрался за летнюю веранду, проверить, нет ли там гостинцев? Гостинцев не было. Шурик расстроился, расплакался, прилег в траву и решил ждать деда хоть несколько дней подряд, хоть даже и ночью. Пока не придет. Никто его не хватится, не заметит, что пропал. Детей в детдоме много, а он будет лежать в траве и ждать.
Ждал-ждал он деда Степана и заснул. Проснулся оттого, что почувствовал, как тяжелая, теплая дедова рука легла на его голову, будто большая зимняя шапка. Никогда в жизни Шурику не было так сладко просыпаться.
– Золотая голова, золотое сердце, – прошептал дед Степан горько, а Шурик ухватился за его руку, боясь, что дед уберет ее вместе с теплом и сладким ощущением нужности. Ухватился, прижался изо всей силы лицом, аж затрясся весь, и крепко-крепко поцеловал. И дед вдруг заплакал по другую сторону забора, тяжело вздрагивая всем телом. И долго они сидели так, разделенные деревянной решеткой. Рука деда немела, холодела, Шурик грел ее в ладошках, и никак не хотел отпустить…
* * *
Таксист, толстый, равнодушный мужик, ни о чем их не спросил. Санек зря только разливался, как соловей про папу и маму, которые ждут их в деревне.
– Здесь? – спросил таксист возле первого дома.
– Здесь, – сказал Санек и стал вытаскивать деньги.
– Маловато будет, – сказал таксист, косясь на мятые бумажки.
– Мы же договорились…
– Договорились с одним, а поехали трое. Вы в автобусе как ездите – втроем на один билет?
– Но у нас тут… Двести рублей.
Таксист забрал у Санька деньги и включил погромче приемник. Хриплый, стонущий бас жаловался про тюрьму. Сашенька и Шурик поспешно вылезли из машины.
Таксист рванул с места на разворот. Дети отскочили от машины. Барыня, зажатая у Санька за пазухой, пронзительно завизжала.
– Тьфу ты! – рассердился Санек на Барыню, на таксиста и на себя. – Денег теперь у нас нету.
– И ладно, – сказал Шурик. – Так спокойнее.
Сашенька подошла к калитке невысокого ладного дома. Во дворе за забором пожилая женщина в вязанной жилетке мыла трехлитровые банки. Рука у нее не пролезала в горлышко банки и поэтому она бросала на дно банки большую мокрую тряпку и сильно колотила банку, сотрясаясь всем телом. Рукам ее было холодно и потому они были непослушными.
– Здравствуйте! Скажите, пожалуйста, где живет дедушка Степан? – крикнула Сашенька.
– На что он вам? Вы ему – кто?
– Мы ему внуки.
Женщина поставила банку на скамейку, вымыла руки в тазу, вытерла их о передник, сунула подмышки погреть.
– Заходите тогда, раз внуки. Молочком вас напою. Идите, идите, не бойтесь.
Дети нерешительно зашли во двор. Женщина открыла дверь, жестом пригласила зайти в дом.
– Садитесь за стол, поешьте.
– Поздно уже, нам надо к деду.
– В том-то и дело, что поздно, а дед на богомолье в Иванькове. Так что будете ночевать у меня, не отпущу я вас. Зовут меня баба Рая.
– А что такое богомолье? Он в церковь пошел?
– Нет у нас церкви. Потому собираемся из нескольких деревень Богу молиться. Ночь отмолимся, потом живем спокойно.
– В избе молитесь? Или на улице? – заинтересовалась Сашенька.
– Кто в избе, кто на улице, Бог везде слышит. Главное, что – вместе. А я не пошла сегодня, ноги болят.
– Значит, утром он придет… А в каком доме он живет? Где его дом? – спросила Сашенька.
Баба Рая пристально посмотрела на всех троих:
– А вы у него не бывали?
– Нет, – призналась Сашенька.
– Да если ты не бывала, так и молчи! – воскликнул Санек. – Знаем мы, где его дом! Зачем вы ее спрашиваете, она и имя-то свое не помнит, блин…
– Как зовут-то тебя, дочуш? – спросила баба Рая, присаживаясь осторожно на лавку возле Сашеньки.
– Сашенька. А вот их – тоже Сашами зовут. Мы все трое – Саши. Это братья мои.
– И все Саши? Вот как?
Баба Рая призадумалась, потом спохватилась:
– Дом-то? Дом у него еще неплохой. На том конце деревни последний. Печка добрая, ладно сложена. А так бы замерз зимой. Старый дом-то. Ага… Значит, братья… Наливайте молоко. А то давайте картошки с мясом? Горячая! В печке вон у меня стоит в чугунке. Ай, и вкусная! Давайте?
– Можно, – согласился Шурик.
– Можно, – разрешил Санек.
Баба Рая вытащила ухватом из печки чугунок, поставила его на стол и стала раскладывать по тарелкам горячую, румяную, почти коричневую картошку.
– Спать на печке вас положу. Утром разберемся. Теплая печка, только что истопила. И хорошо, что истопила, как учуяла, что гости. Ешьте, ешьте на здоровье. Все трое – Саши… Интересное дело…
Баба Рая закрыла печную заслонку и пошла в другую комнату, плотно прикрыла за собой дверь. Там нацепила на нос очки, взяла телефонный справочник, долго листала его и, наконец, набрала номер.
– Детдом? Але! Ну, это баба Рая. Из Запятково. Посчитайте, все у вас дети на месте? А? Да… Ага… Три. Девочка полненькая постарше и два мальчика лет по восемь-девять. Все на месте? А эти откуда ж? Не ваши? Ну, ладно, до свидания… Раз не ваши…
Баба Рая удивленно посмотрела на себя из-под очков в зеркало, крепко поджала губы и пошла назад к ребятам.
– Ну, что, вкусно? Вот как печка у меня готовит! Ваши повара в детдоме, небось, так варить не умеют?
– Нет, там хорошо готовили. Особенно котлеты, – сказала Сашенька. – Я очень котлеты люблю. Но теперь я сама умею готовить, да, ребята? Даже лучше тети Таси готовлю, правда? Особенно блины…
– Блин, – сказал Санек, стукнув ложкой по столу. – Ты, блин, хоть когда ешь-то – молчи!
– А что я сказала? – испугалась Сашенька.
– Не ссорьтесь, не ссорьтесь, – утешила их баба Рая. – А я сейчас. Я варенья вам принесу. Молоко будете пить с булкой и вареньем. Вот вкусно! Ага…
Она торопливо пошла в комнату, там быстро набрала тот же номер телефона.
– Детдом? Это баба Рая. Вы посчитали детей? Это ваши у меня. Трое. Сказали, что повара в детдоме готовят хорошо. Особенно котлеты. Кто у вас тетя Тася? Есть такая? Нету? Не знаю, но дети ваши. Все трое – Саши. А ведь так не бывает. Давайте-ка, собирайтесь и едьте сюда, а не то в милицию на вас нажалуюсь. Что? Я?! Я?!
Баба Рая задохнулась от негодования:
– Я-то в порядке! Вот я-то в полном порядке! А вы-то там в порядке ли? Сидите, чаи распиваете, а дети по миру бродят, по лесам! А ну-ка дайте мне заведующую!
Баба Рая рассердилась не на шутку. Заведующую ей позвали, и она принялась ее отчитывать так громко, так строго, что дети четко слышали каждое слово. Подхватив свои немудреные пожитки, распихав по карманам булку для Барыни, они выбежали из дома.
На улице было уже темно. Вечер случился необычный, серебряный, холодный, потому что солнце только что село, а в небе низко-низко висела большая белая луна.
– И зачем ушли? Переночевали бы! Холодно. Я устала, – заныла Сашенька.
– Ага! Давай, поной еще! – возмутился Санек. – Лезешь везде со своим языком глупым! Сейчас Анна Аркадьевна приедет! Зря только деньги истратили…
– Надо идти в Иваньково, на богомолье, тут нам ждать нечего, – сказал Шурик.
– А дорогу знаешь? – спросил раздраженно Санек. – Умные все, блин… Бегай теперь по лесам, собака не кормлена…
Он стал пихать за пазуху, где сидела Барыня кусок булки.
– А вон у дядьки спросим. Вон, дядька на бревнах сидит, – сказал Шурик.
Дядька, высокий, худой, длинноносый, сидел на старом бревне, опершись об него двумя руками, и глядел в одну точку прямо перед собой.
– Дядь, а дядь, – позвал Санек. – Здрасьте, а где Иваньково?
– Через лес, сынок. За полчаса дойдете.
Дядька кивнул головой влево и снова принялся разглядывать точку перед собой.
– Вот по той дороге? – переспросил Санек, махнув в сторону леса.
– По той, сынок, – кивнул дядька. – Поспешите, а то забоитесь потом, стемнеет. Сегодня мороз будет сильный.
– Чего это он… такой, – тихо спросила Сашенька. – Будто робот…
– Спасибо, дядь, – сказал Санек громко.
Когда они вошли в лес, оказалось, что там уютно и совсем не страшно.
– Дядька слепой, – сказал Шурик.
– Точно! А как ты понял? – оживилась Сашенька.
– У нас Петя был слепой, помнишь? Его потом забрали в Америку. Он тоже так смотрел перед собой. А мне казалось, что он меня всегда видит, даже если я в другой комнате. Сейчас тоже так показалось.
– А мне казалось, что я внутри Петьки сижу! – воскликнула Сашенька, – Он разговаривает, а я думаю, вот не здесь я, а там, внутри него…Я ноги натерла и холодно мне… Но потерплю… А с Барыней в церковь нельзя. Надо было оставить бабе Рае. Она бы не обидела, она добрая.
– Молчи! Уж ты молчи лучше! – воскликнул Санек с отчаянием. – Где что ни ляпнешь – одна беда! Обязательно теперь ей надо про собаку!
Санек пошел вперед.
– В чем я виновата? Нельзя с собакой в церковь! – не унималась Сашенька.
– Это не церковь, а дом! И еще неизвестно, где он! Может, нас сейчас волки съедят, может, не дойдем еще! Что тебе далась собака?
– Волки? – переспросила Сашенька и прибавила шагу, почти обогнав Санька.
– Не ссорьтесь, – попросил Шурик, – Нехорошо…
В ночном лесу было уютно, мягко дышали деревья, луна светила ярко и стояла такая осторожная тишина, будто сам лес боялся напугать детей.
– Вообще-то мне не страшно, – сказала Сашенька. – Нету тут никаких волков.
Внезапно лес расступился, будто деревья наклонились направо-налево, упали и растворились в темноте. Впереди сияло серебряное огромное поле, залитое лунными лучами, ночными белыми росами и поросшее кое-где мелкими сосенками, как часовыми солдатами. Посередине поля на пригорке виднелись очертания домов.
– Не пойму: эти дома близко или далеко? – прищурился Шурик.
– Близко, – сказал Санек, поправляя куртку, чтобы Барыне было удобнее спать.
Еще издалека в ночной тишине они услышали тихое, нестройное, готовое вот-вот затихнуть пение. Не сговариваясь, прибавили шагу, будто только от них зависело, будет этот далекий звук продолжаться или оборвется. Они почти побежали, испугавшись, что пение растает, и мир снова станет безлюдной равниной, залитой никому не ненужным лунным светом.
Сначала пение казалось однообразным и заунывным, оно висело над полем, как легкий морозец. Потом стали различимы голоса, и чем ближе дети подходили к деревне, тем яснее, спокойнее и отчетливее становились звуки, были понятными слова и вот уже за деревьями в свете луны мелькнули несколько человеческих силуэтов, неподвижно застывших на фоне звездного неба, как холодные памятники или каменные вековые идолы, вросшие в землю.
Детям показалось, что вокруг маленькой, низкой изобки было очень много неподвижных людей. В изобке тускло светились три окна, будто в них горели не лампочки, а свечи, лампадки и звезды. Возле окон лицом к востоку стояли и пели люди. Детям показалось, что людей было очень много, может быть больше нескольких сотен, они были и во дворе дома, и в саду между деревьями, и за садом – казалось, до самого леса по всему огромному полю и вдоль всей линии горизонта и даже по краешку неба стояли и пели люди. И странно было, что пение сотен людей было таким слабым. Хор должен был быть мощным, громким, торжественным, слышным на весь мир, но пение было тихим и иногда оно превращалось в тонкий, еле уловимый шепот.
Сашенька подошла и встала позади двух старушек в белых светящихся в темноте платочках и длинных до самой земли юбках.
– Чего встала? – шепнул растерявшийся Санек. – А? Чего ты будешь делать?
Сашенька вдруг обмякла вся и бухнулась на колени.
– Чего? – испугался Санек. – Вставай!
Сашенька стукнулась лбом о землю и стала истово молиться, шепча что-то непонятное.
– Господи! Боженька мой! – заголосила тоненько Сашенька. – Забери меня отсюда! Я хочу к маме! Боженька мой, забери меня к маме! Забери меня к ней!
Она снова стала биться лбом о землю, шептать, креститься.
Санек испугался, схватил ее за руку, не давая креститься, начал тянуть, поднимать с земли.
– Не надо просить! Не проси его, Саша! Не надо к маме!
Сашенька вырвала руку, расплакалась и упала на землю, обхватив голову руками, уткнувшись лицом в мокрую траву, зарыдала тяжело и глухо.
– Тихо, тихо, – гладил ее голову Шурик. – Ну чего ты? Слышь, не плачь, как-нибудь пройдет.
Санек сидел рядом с сестрой на земле, выпрямившись, будто тоже стал каменным. Потом он нагнулся и стал что-то шептать ей на ухо. Долго шептал, пока Сашенька не подняла голову и не кивнула.
Они отошли вглубь двора, за сараи, сели там на ворох соломы и стали молча ждать, когда закончится богослужение. Люди пели, читали тихим хором молитвы, Шурик изредка крестился, а Санек тут же напрягался:
– Что ты просишь? Не надо ничего просить. Он Сам знает…
Сашенька, уставшая, замерзшая, уснула, свернувшись калачиком на соломе. Санек незаметно для себя тоже заснул, уткнувшись головой в ее спину, обняв крепко Барыню, а Шурик сидел всю ночь, не отрывая глаз от темных неподвижных силуэтов, счастливо ожидая встречи с дедом и волнуясь оттого, что любой из этих людей мог быть дедом Степаном. Он то подпевал хору, то шептал молитвы, а то вдруг начинал повторять как молитву: «Дед Степан, бей в барабан, дед Степан, бей в барабан…». Под утро, совсем замерзнув, он тоже лег, прижавшись к спине друга. И дед Степан подошел к ним – в золотых одеждах, с серебристой морозной бородой, длинными белыми волосами, торжественный и огромный, совсем не такой, как наяву. Они видели, как он протягивает им румяные блестящие яблоки и улыбается – и были наконец-то любимы и счастливы.
Их нашли на следующий день в старой, хрустящей от первого мороза соломе.