Светлана ЛЕОНТЬЕВА. О, КИЕВСКАЯ РУСЬ! Стихи

 

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

О, КИЕВСКАЯ РУСЬ!

 

* * *

Всё открыто – и дверь, и калитка,

всё распахнуто – небо, земля!

… А к дощечке прилипла улитка –

неразумная часть бытия.

Мне всех жалко – поникшую просинь,

травы, сгнившие в поле, цветы,

ветром вбитую семечком осень

в пустоцветии сверхкрасоты.

Всё сквозь призму проходит,

сквозь чувство,

словно нить сквозь иголки ушко.

Одинокий мой, грешный, мой грустный,

я такая же – в гору пешком!

Ты – до светлого дня мой товарищ,

мой товарищ – до чёрного дня,

И до этой бессолнечной гари,

согревающей без огня.

Сколько было до нас: потонули

Атлантиды в глубинах морей,

прорываются – в шёпоте, в гуле –

что исторгнул Гиперборей.

Ледниками забытые суши,

монолитных движенья пластов,

шар земной – как боксёрская груша

астероидов, что хищных псов.

Мой товарищ – до светлого часа,

мой товарищ – до чёрного дня,

мы – другая особая раса,

мы – шпана, алкаши, ребятня.

Пахнет рыбой у жалких столовок.

У девчонки – улиткой пупок

между ярких китайских обновок –

марсиански не сдержан, не строг.

Вот она закурила нахально,

мне в затылок дыша детским ртом…

Ах, наш мир, наш невечный, астральный,

город, кладбище и гастроном.

И мы, словно пикассовы звенья,

хищных звёзд, Китеж-градовых грёз,

финок, скользких до самозабвенья,

наркоманов, что в поиске доз,

может быть, мы спасёмся – ни кровью,

ни начавшимся чувством большим,

а уменьем объять мир любовью,

если всё-таки согрешим!

 

* * *

Я разбудить пытаюсь ото сна,

вот к небесам я руки распростёрла,

вот вышла в поле: «Пробудись, страна!»

Мне криком давит песенное горло…

 

Здесь, ближе к северу, во мхах тугих леса,

здесь, ближе к югу, горы каменисты.

Ты пробудись! Янтарная роса

просвечивает огненно на листьях.

 

…Предзимья дым. Туман и нежный тлен,

как никогда терзают дерзновенно –

заклятье длится ровно семь колен,

неужто ты – то самое колено?

 

Во весь размах. В длину и широту.

Со всею тайной звёздного покрова,

безжалостно, да так что на лету

теряется счастливая подкова.

 

Мы – дети, пережившие реформ

всю несуразность: вспомню – покраснею.

Проснись, страна, укутанная сном,

и эсэмэс отправь всем поскорее!

 

Пустой вагон. Заплёванный трамвай.

А храм в селе построили – узбеки…

(Нам не с руки самим!) Вот солнца край,

сияющий во временном отсеке!

 

О, скифский сон! Мы с этим родились.

Младенец так рождённым был в рубашке.

Родная даль, родная ширь и близь,

ты пробудись, пока совсем не страшно…

 

Что я могу? Нажать на тормоз. И

ожечь округу дальним фарным светом.

И попросить: « Нас строго не суди!»

И поделиться с птицей свежим хлебом…

 

НОТЫ

Как печальны, как яблочны ноты –

так бывает в черновиках.

Моя матушка, вышла из моды

эта блёклая блузка в цветах.

И янтарные бусы не лечат,

хоть так явен целебный эффект,

золотое твоё сердечко

от хвороб, от безудержных бед…

Я не знала всю немощь мелодий

задушевных, чтоб мир был един!

Ноты старенького комода

и рассохшихся летом гардин!

Ноты шкафа, часов, звуки неба,

сумасшедших, поранивших рот!

Мы хороним тебя.

Как нелепо

это слово! И время не в счёт.

Не ошибка ли? Не показалось?

Поминальный обед и кутья…

Что осталось?

Лишь мелочь, лишь малость –

блузка, бусы из янтаря.

Во дворе, где сидели потом мы,

кем-то выброшенного, в репьях,

злых и цепких – чужого котёнка

две царапины на руках…

 

* * *

Вязальные спицы. Им, может, полвека,

вязальные спицы – судьба человека.

 

Наглажены нитью из шерсти до блеска.

Я с нитью тяну – поле, часть перелеска.

 

И старое фото в семейном альбоме.

Вот дед мой, Артемий, шагает в колонне.  

 

Вот речка. На даче с сестрою мы старшей.

Вот проводы в армию – Вени и Саши.

 

О, ниточка, ниточка, в петли ныряя,

что вывяжешь ты из ушедшего рая?

 

Старинную шаль, рукавички, платочек,

бессонницу жарких, погибельных строчек?

 

Я крепко держусь за канатик верёвки.

Мне шесть или семь? Я увертлива ловко!

 

Под крышей живые иль просто уснули

шершавые осы, вчерашние ульи?

 

Томительно. Сахарно. Не сосчитать мне…

Цепляюсь за гвоздь, рву я новое платье!

 

Царапина там, где ключица, большая –

намажут йодом, и враз заживает!

 

Какой пустячок – эти бабкины спицы!

Но жизнь моя длится, сияет, искрится!

 

И всё б ничего. Не хочу я спускаться.

Чердачная лестница. Запах акаций.

 

И вверх я гляжу на полкорпуса влево.

Ах, если б смогла, в небеса улетела…

 

А выше, у самого края, стропила.

Гнездо вижу: ласточка, что смастерила!

 

О, если бы мир так смогла удержать я:

на кончике спицы сжимая в объятья!

 

ЛЕТОПИСЬ. 947 ГОД

1.

«Готовьте мёды!» – Хмельно, бражно

древляне получили весть,

был день такой же – воздух влажный,

всё злее и настырней месть!

Чем залечить на сердце раны?

Когда – не сердце, лоскуты

внутри знобящие?

Древляне,

зачем – в такой-то день? –

сваты?

Ах, неразумные! Так больно,

так нестерпимо! Звуков – тьма…

И – смерть бывает хлебосольной!

И – жаркой, от обид, зима!

Три голубя – вот всё богатство,

три воробья – полюдья дань!

Гори, гори, коль не погасло:

вся чернь земная, солнца рвань,

всё это - горькое, всё – бабье,

шмотьё, тряпьё истлей, растай!

Четвёртый раз, на те же грабли,

ступить, как будто лепота?

Лицом к окну прильнула Ольга,

но дождик смыл лицо водой.

Надела бусы, стёкол дольки

рассыпались перед бедой.

– Верните мужа! – воскричала.

За око – око, зуб – за зуб.

Но нет у вечности – начала.

Был пресен день. Не вкусен суп.

О, мести сладкая услада!

Возмездия всё зрящий зрак!

…А я так сделать –

не смогла бы,

хотя и надо было – так!

 

2.

Десятый век. Земля ещё – тепла.

Насыпал август в листья спелых яблок.

Рожаю сына – Божьего посла.

Рожаю ангелочка в муках бабьих.

В палатах царских – крики, суета.

И повитуха толстыми руками

ощупывает тело мне. Снята

в крови вся юбка с влажными краями.

 

Или я брежу?

Ночь. Автозавод –

роддом, посёлок Северный…

Да, брежу!

 

А повитуха молвит:

«Настаёт.

Дыши почаще. А теперь – пореже».

Несут тазы – серебряные все.

В них отражаются так больно и так остро

под Боричевым спуском в полосе

лесостепной сожжённые погосты!

Какой победой заплатить за жизнь?

И нет платка – упрятать слёзы эти!

«Лежи, княгиня, – молвят мне, – лежи!

Как никогда ещё на белом свете!»

 

Ну, что роддом?

Ну, что, Автозавод?

С твоей огромной – с небосвод – палатой?

 

…Вот, золотой мой, мой родной народ,

Псков и Десна сплотились вешней датой!

И возвернутся рати на ладьях.

Причалят их небес гудящих гимны!

 

…Любимый сын, кровинушка, дитя

вселенной всей!

О, Боже, помоги мне!

 

Молитвенно – откуда взять слова,

как не из Божьего Писания? – шепчу я!

Что я – жива.

Что Русь моя – жива!

Она во мне – в полубреду – кочует!

 

О, голенькое тельце малыша,

прижатое ко мне! Я – стала мамой!

И всей земли крещёная душа

равноапостольски предстала православной!

 

О, птицы те, что вытканы во снах!

О, листья те, что вышиты на ткани!

Со мною – сын.

Теперь я не одна.

 

О, трепещите –

 грозен век! – древляне!

 

3.

Встречай меня, о, Киевская Русь,

родимая, вишнёвая, густая!

Я слышу зов твоих полдневных уст,

клич праотцов былинный нарастает!

 

И рвётся нитка, полоснув язык…

Встречай, о мати! Братья где-то в поле…

Москва – за нами.

                   Пробки.

                             Время пик.

Захвачены мы  МКАД-ом поневоле!

 

Полонены дешёвой суетой,

закованы стремлением к наживе.

Хрустят творенья века под пятой,

мы – мелочно гневливы и драчливы…

 

Но братья –  в поле…

Приднепровье вслед

своих туманов протянуло ветки!

И не зарос великороссов свет:

глядят с надеждой в наши очи предки!

 

Да, сколько можно подставлять плечо

тому, кто прямо в сердце смертно метит?

Вернитесь, братья! Наше иль ничьё

кроваво поле катит в межпланетье!

 

Глядите, на обломках имена: 

Борис и Глеб. Ещё Кирилл, Мефодий.

Чистейший дух. Святые письмена.

Негасшие светильники в народе.

 

* * *

Слониха в посудной лавке,

где хрупок бесценный фарфор!

Вот блюдце – цветочки, купавки,

тончайший на вазе узор.

 

Ласкаться губами бы к этим

медовым, клубничным краям!

Втекать, углубляться, болеть бы,

почуяв внутри, в сердце шрам…

 

Какие сухие осколки!

Как больно щемит остриё!

Слониха прошла возле полки.

Слониха разбила её.

 

Там, в Индии, воздух прозрачный,

пахучий, ванильный, земной…

Там можно идти, как незрячий

идёт по дороге прямой.

 

Там женщины в белых накидках

кувшины приносят с вином,

и Вишну с улыбкою зыбкой

воссел перед белым руном.

 

Ну, что ж, будем жить с этим чувством

толчёного мелко стекла,

в какое нужнейшее русло

судьба нас бы не привела!

 

ИЮЛЬ 1635 ГОДА

                                   Евгению Шишкину

Пауль Флеминг, прибывший в Нижний

с Филаретовой стороны,

что увидел сквозь этот рыжий

отблеск, ты глухой стороны?

Ромодановского вокзала

суету сквозь семнадцатый век,

разной немощности немало:

проституток, торгашек, калек?

Запах  лука и крепких настоек,

из бараньих мозгов жирный суп.

Нестерпимо отвратен и горек

мёртвой лошади брошенный труп.

И сбегалась голодная стая –

рвать куски, из Посада, собак.

Ах, Рождественская, ах, родная,

мужики курят терпкий табак…

Помнишь ли Кошелёвку? Забыла?

Двор Гостиный, а перед мостом

Алексеевскую  – ни настила

не осталось, ушло всё на слом –

площадь! Сколько их разрушали

неразумных «горячих голов»…

Утоли все мои печали,

помоги мне, моя любовь!

Город Нижний – от века до века

ни от ненависти, ни от любви,

ни от птицы, зверья, человека

не открещиваясь, живи!

… Мы – в кафе с моим другом давнишним

на Почайной.  Мы пьём терпкий чай.

Пауль Флеминг, зачем ты в Нижний

припожаловал, отвечай!

Ты отправился в Персию. В тоне

золотистом, узорном, цветном

на трёхмачтовом, что в затоне

ожидал тебя, кораблём.

И так долго тянулся запах

дорого парфюма, как шлейф,

и муссировал наглый Запад,

что на Волге бывал в палатах,

как сейчас говорят, светский лев!

 

* * *

Десять раз говорила: «Ты – друг!

Просто друг. И не надо больше!»

Птицам - что?

Улетят на юг,

где прозрачней луга и рощи!

Где зимой – ни мороза, ни льда.

Вина тянут из розовых кружек

мужики у пивной без вреда:

для здоровья и для подружек.

Где сидит инвалид на камнях,

побелевших от солнца и соли.

Просто друг! Ничего для меня,

всё – для мамы, земли и воли!

Всё – для родины нашей больной,

всё – для музыки, что между строчек!

Друг не станет прибоем, волной,

сердце не растерзает в клочья!

«Ухожу я!» –

Не крикнет друг.

И не станет бить новые чашки.

И, наполненный тайной наук,

друг не станет гадать на ромашке!

Не распнёт тебя на кресте.

Не вобьет тебе гвозди в ладошки!

Острым ножичком на бересте

про любовь не напишет оплошно!

Друг не ранит обидой пустой,

не закружит в томительном танце.

Десять раз говорила: «Постой!»

И к губам прижимала я пальцы!

…Окна настежь, распахнута дверь,

 за чертой, что мы переступили:

ревность –

   хуже, чем раненый зверь,

слёзы, письма, мол, или-или!

Рву я ворот: «Ах, погляди!

Сужен мир, если мы не вместе!»

Ощущенье в душе, в груди,

словно снова орды нашествие!

Ощущенье, что сотни вьюг

мне царапают душу остро!

Говорила же: «Просто друг!»

Ничего не бывает – просто…

 

КУКУШКА

По весне, по раздолью разносится весть –

затевает кукушка нехитрую песнь.

 

Вся открыта, под хмелем, кукушки  душа…

Неужели подкинет она малыша?

 

В сочных травах,  где сладко ей под бирюзой

 отчего не совьёт, не устроит гнездо?

 

И пушком не устелет из веточек дно?

Вы считаете годы? Но – вечность давно…

 

А по осени я в желторотом птенце

вижу долю свою, словно тень на крыльце…

 

Нагрешила кукушка? Не надо пенять!

– Ничего. Ничего. Возвращайся опять!

 

Ах, простить за талант, как и все, я смогу!

Вы за бабье, пустое простите «ку-ку»!

 

За кукушкины слёзки простите траву!

Не напрасно ж я сердце, в лесу этом, рву…

   

КЛИЧ

Ты не из тех, вобьёт кто гвоздь

в ладони, предавая. Всё же,

хоть маленький, но камень брось,

ведь нынче рохлей быть негоже!

Пусть не обидно, пусть не зло,

но кулаки, хоть раз, сожми ты!

Одну – не все, сколь есть, число –

но затаи  в душе обиду!

Микула, родина твоя,

пока бродил ты в захолустье,

чернее стала воронья,

грустнее самой жгучей грусти…

О, не томи, когда без слов

к пустым ладоням льнёт дубрава,

Иван Билибин, Васнецов

тебя задумали по праву!

Передний план: раздольна Русь,

чуть дальше: гомон, шёпот грубый.

…Я, может, тоже разозлюсь,

я, может, тоже стисну зубы!

Свет вылью в окна. Полетят

мне прямо в лоб –

ночные звёзды!

Здесь тени длинные до пят!

Очнись, герой, пока не поздно!

Пока страна про честь свою

не помнит, хвастаясь богатством,

разъевшись до Курил, в хмелю

гуляет, позабыв опасность!

Все двери распахнув в весну,

разлив все реки до Ростова.

Лишь можешь ты один

вернуть

всерусское благое слово!

       

СТРАСТИ ПО МОСКВЕ

Вся атмосфера – звёзды, люди

в одном клубке снов золотых!

Боюсь, Москва меня забудет,

как тот, невыученный стих.

Мои шаги – по переулку

Леонтьевскому – прямо в сквер.

Любила

покупать я булку

с изюмом сладким, например.

Москва – семь глав цветных, верблюжьих,

шатровый стиль, сафьянов блеск!

Ты – банкомат, что перегружен,

ты – драма, водевиль, гротеск!

Моя дворянка столбовая!

Литинститут! Ах, Боже мой,

троллейбус, фарами мигает -

маршрут тринадцатый –

 живой!

Вот, если б я осталась, может,

иначе вышла б жизнь моя:

смелее, бархатнее, строже,

и стала бы другою я?

Я б вышла замуж? Развелась бы?

Роман – беззлобный, наугад –

я сочинила бы прекрасный

про Русь, про Гефсиманский сад!

 

* * *

Положись на меня! И кому ещё можно доверить

золотое перо, свои мысли и классику библиотек?

А ещё небеса, где гуляют небесные звери.

А ещё этот снег. Ты ведь тоже немножечко – снег!

Как сквозь пальцы – вода, протекаешь по сердцу,

                                                                           тебе что?

Твоё дело – ручьи, твоё дело – большая вода…

Положись на меня! Не сбегу за границу! Известно,

что я здесь на всю жизнь, это, значит,

                                                           на век, навсегда!

Возле, здесь буду жить,

                                      как живёт на вокзале дворняга,

чей хозяин ушёл, испарился. Суди – не суди.

Твоё дело – весь мир. И дождей золотистая брага.

А моё – просто свет притушить у звенящих гардин…

Я не выдам секреты. Не сдам комбинации кода.

Просто буду молчать, хоть несметно количество фраз!

Положись на меня. Я такого же племени-рода,

у нас образ один. Да страна. Да иконостас.

Ты же знаешь меня! Как проходит

                                              тепло сквозь сорочку…

И тропинку домой. И весь список моих новостей.

И пускай не смогла я родить тебе сына и дочку.

Но я – мама твоих нерождённых, прекрасных детей!       

 

* * *

…И камень может в форме сердца быть,

а сердце неподвижно, словно камень.

Я – как и все, и мой налажен быт,

бельё стираю, тру окошко в раме.

 

И на тебе – разъятый на просвет –

весь свет сошёлся, что по цвету белый.

И власть дана тебе на сотню лет,

чтоб оживлять, коль я окаменела.

 

Пусть даже переплавится в металл

моя душа, свободная, как птица.

Но дверь открыта. Если не устал,

ты можешь вновь придти и воцариться.

 

Какого ни было бы чувство вещества –

огонь расплавит медь. И за замками

как зёрна прорастут твои слова

что вбиты были в полумёртвый камень.

 

Тебе спасибо, если ты поймёшь –

зачём толку, как прежде воду в ступе!

Останешься? Задержишься? Так что ж

оживший камень бьётся с сердцем вкупе!

 

Как, на каком сказать мне языке,

как объяснить ещё, скажи на милость,

про то, что я люблю ходить к реке,

про нежность, что как солнце угнездилась.

 

Ну, пей же чай, откушай жёлтый мёд.

Нам раннею весною в доме греться…

Любовь, какой бы ни была, найдёт.

Какое б ни было, но у меня есть сердце.