Олег ОСЕТИНСКИЙ. И, КОНЕЧНО, – ЗАМЕЧЕНЫ… На волне воспоминаний

 

Олег ОСЕТИНСКИЙ

И, КОНЕЧНО, – ЗАМЕЧЕНЫ…

На волне воспоминаний

 

В 1960-ом в СССР в гороскопы никто не верил – потому как никто не знал, что это такое. Теперь вот забавно сравнить моих героев.

Итак, Серж и Ёсик были люди весенние, майские – как Пушкин.

Русский Чудаков, с угрюмого края России, сын кроткой уборщицы и свирепого лагерного надзирателя, переехав в Москву, в восемь лет закончил среднюю школу № 61 с золотой медалью – и был с блеском зачислен в престижнейший МГУ на факультет филологии.

Еврей Бродский, родившийся в центре столичного Петербурга-Ленинграда, в знаменитом доме, где жили Мережковский и Гиппиус, сын успешного советского фотографа, хоть и выучил к 16-ти годам английский как русский, но школу не закончил, а поступил совсем даже наоборот – уже в восьмом классе расстался с ней, просто бросил её к чертовой матери – даже не забрав документов! – и пошёл работать, представьте себе, куда – на завод, на обычный рабочий завод…

И пока Сергей Чудаков тоннами поглощал в библиотеках современнейшие знания, стал заметной фигурой на выставках и презентациях, печатал блестящие заметки и статьи в московских газетах и журналах, – внедрялся в элиту, – недоучка Бродский учился на фрезеровщика, помогал прозектору морга вскрывать трупы, кочегарил в бане, искал руду в геологической партии, спасал утопающих на Балтике, и дорос даже до смотрителя маяка.

В итоге провинциальный плебей Чудаков чёрной работы избежал, а урождённый интеллигент Бродский предавался ей как бы с упоением.

Да, меридианы, скажем так, были у них совсем разные, но вот параллели…

Проблемы с милицией и КГБ у Чудакова начались в 1957-ом, когда ему исполнилось двадцать.

А у Бродского – на полгода раньше.

Чудаков прославился своими стихами в запрещённом «Синтаксисе» и публичными выступлениями в МГУ, – за что и был исключен со второго курса в 1961 году. Его стихами восхищалась даже признанная суперзвезда новой советской поэзии Белла Ахмадулина – татарка, как и Ахматова.

Бродский же проснулся знаменитым после скандальной победы над всеми маститыми петербургскими поэтами на единственном открытом поэтическом конкурсе, в ДК имени Горького, 17 февраля 1960 года. Анна Ахматова, легенда «серебряного века», когда-то нагой позировавшая знаменитому французскому художнику Модильяни, назвала его стихи «волшебными».

За победу на конкурсе Бродского, естественно, наградили: на два года запретили ему читать свои стихи публично.

Короче, Ёсик и Серж – так их все называли уже тогда – шли по угрюмой, жёстокой дороге советского быта голова к голове.

И потому все любители поэзии так жаждали их встречи, которая должна была состояться наконец в начале июня на квартире Алика Гинзбурга, издателя того самого подпольного журнала «Синтаксис», в котором были напечатаны стихи Чудакова и Бродского.

Они никогда не виделись прежде, хотя Бродский бывал в Москве у Алика.

И вот наконец наступил день, когда их судьбы пересеклись.

Алик Гинзбург с утра позвонил Сержу и объявил, что ждет его к шести, и добавил – «можно с Олегом». Помню, как меня задело это «можно». Всё-таки я был не из их круга битников, диссидентов, борцов против строя! – я в их глазах казался человеком истеблишмента, советским сценаристом – хотя все мои сценарии о современности закрывались именно за «антисоветский» взгляд на жизнь и её смысл. В то время это, конечно, напрягало моё самолюбие.

Но на Алика сердиться было нельзя. Алик Гинзбург (настоящая фамилия – Чижов) – был на вид просто тихий, кроткий подросток, голубоглазый и какой-то весь лучезарный – в школе он имел прозвище «ясно солнышко»! При этом он был самым отважным и решительным диссидентом, борющимся за свержение коммунистического строя! Он успел поработать актёром Новосибирского ТЮЗа, снялся в кино, учился в МГУ раньше Чудакова, тоже писал статьи в "Московском Комсомольце", был режиссером народного театра, ему прочили хорошую карьеру на Центральном ТВ. Но – в январе 1959 года Гинзбург напечатал на машинке три выпуска первого в СССР подпольного самиздатского журнала “Синтаксис” (со стихами Бродского и Чудакова) – и был, как и Чудаков, немедленно из МГУ исключён. Поразительна его история – история преображения Алика Чижова в Алика Гинзбурга. Отец Алика, замечательный русский архитектор А.Чижов был осужден – как враг народа, т.е. неизвестно за что, и быстро погиб в северном лагере. После его смерти мама Алика, добрейшая русская женщина, вторично вышла замуж за переводчика по фамилии Гинзбург. И когда Алику подошло время получать паспорт, случилась невероятная для тех времён история. Алик, имея двух русских родителей, потребовал в ЗАГСе записать его по национальности отчима – евреем – в знак протеста против разгоревшегося в это время в СССР антисемитизма! – в милиции поражённая паспортистка объяснила ему, что записаться евреем он не может, так как в СССР запись идёт по национальности матери, а его мать русская. И тогда тихий и хрупкий на вид 15-летний Алик, придя домой, попросил свою маму, чтобы она переделала свою метрическую запись в графе национальность на еврейку. И Любовь Ильинична, чистокровная русская, пошла в милицию, уговаривала, плакала, лукавила даже, – и в один прекрасный момент они вдруг стали евреями.

Так был устроен характер Алика с самого детства. Он никогда не боялся помочь никому! Позже, когда его впервые посадили в лагерь к уголовникам – один из «воров в законе» полез на Алика с кулаками, приговаривая: «Ах ты, жидовская морда!”, Алик схватил железный лом с заострённым концом, и так решительно двинулся на вора, что здоровенный бандит попятился и ушёл.

Алик Гинзбург встретил нас с тихой радостью и кротко объявил, что сегодня день его рождения, и что день рождения будет «пивной», и водку пить не разрешается, – чем я был немало огорчен! Огляделся.

В небольшой квартирке самого отважного советского диссидента было на редкость спокойно, добродушно и весело. У тогдашних диссидентов и диссиденток были чудесные открытые лица, хамство исключалось. Все пили пиво из прекрасных тяжёлых советских кружек, разговаривали без всякого лишнего сурьёза или угрюмства, просто и приветливо, лихость и пафос здесь считались дурным тоном. Но громкого и экспрессивного Сержа любили все. Все ждали Бродского, и в воздухе носилось некое томление, напряг. Я не выдержал, спросил у Алика:

– Бродский будет?

– Конечно, – лучезарно улыбаясь, пропел Алик. – Мы все его ждём! Но, видно, по дороге его рвут на куски – на этот раз поклонники, а не милиция! Сейчас он у Лемпорта, и скоро выезжает к нам.

Все мы были уверены, что Чудаков и Бродский устроят некий турнир поэзии.

И Алик побежал готовиться… а я тогда, очень большой пивнист и пивнюк, обратился к «Жигулевскому». Пива было много, закуски домашние, остренькие, весёлые, мне попалась интересная соседка, завязалась беседа, соседке я понравился, мы увлеклись… Короче, когда соседка вдруг исчезла, я поднял голову и увидел, что людей стало как-то мало, нашёл Алика и спросил:

– Так где же ваш гений?

Алик, кротко улыбнувшись, сказал, что Бродский вошёл незаметно, извинился, я его сразу познакомил с Чудаковым, и они вдруг через минуту исчезли оба по-английски, не извинившись.

Потом выяснилось, что два этих уникальных персонажа всю ночь гуляли по Москве. Бродский вспоминал, что Серж прочёл ему множество стихов, некоторые из которых он запомнил наизусть… с одного раза. К сожалению, этот первый раз стал и последним. Больше они не виделись никогда. Конечно, потом они много узнавали друг о друге от общих знакомых. Удивительно и чудесно, конечно, как много главного Бродский понял о Чудакове сразу – как он, например, любит трамвайные звонки, асфодели – и как много он узнал потом совсем другого о Чудакове – и преобразил всё это в пророческий стих.

Но тогда этот тайный уход Сержа с Бродским меня возмутил, конечно. И когда Серж вернулся – без Бродского, один – и сказал как ни в чём не бывало: «Ну что, Лежа, пойдём?» – и мы попрощались с Аликом, и пошли домой, я, сильно охмелевший, хранил угрюмое молчание, время от времени делая глоток из бутылки. Как ни странно, Серж молчал тоже –  это было уже из области фантастики! Конечно, это молчание длилось не больше трёх минут – и это были одни из самых удивительных трёх минут в моей жизни – столько летело ко мне от Сержа незримых волн! Наконец он выдохнул, улыбнулся, повернулся ко мне и защебетал.

– Нет, ты подумай, Лежа! – он меня моложе на два года ведь! – Серж кусал нижнюю губу. – А стиль у него – совсем новый! Не Северянин! Не акмеисты! И не Пастернак! И не Мандельштам! И не Цветаева! – совсем новая интонация – именно нашего эона, как сказал бы Бердяев! Он живёт в одной реальности – реальности культуры! – он живёт в том самом доме, где в двадцать третьем году был салон Мережковских, где снимал квартиру Блок, а после революции собирался «Цех Поэтов». А наша реальность для него – ад, как для Ницше… Вот послушай… – и Чудаков прочёл:

Вот Арлекин толкает свой возок,

И каплет пот на уличный песок,

И Коломбина машет из возка.

А вот скрипач, в глазах его тоска

И несколько монет. Таков скрипач.

А рядом с ним вышагивает Плач,

Плач комнаты и улицы в пальто,

Блестящих проносящихся авто.

Плач всех людей. А рядом с ним Поэт…

 

– Никто ему не делает минет!.. – злобно пробормотал я. – Извини…

– И ты говоришь, что циник – это я! – захохотал Серж. И мы, посмотрев друг на друга, вдруг вмиг обнялись, хлопая друг друга по плечам.

Мир был восстановлен.

– Понимаешь, Лежа, Иосифа тоже волнует это вечное трио – Коломбина – Пьеро – Арлекин! А в смысле поэтики он ушёл и от ямба, и от верлибра, и от хорея… – обратился к анапесту и дактилю – я тоже, между прочим!

И Дэр прочёл мне строго научную лекцию о стиле Бродского, его размерах, ритмах, способах аллитерации. Я не понял ни слова. Нетерпеливо спросил:

– Он действительно любит Ахматову как поэта?

– Лежа! – Серж, уставился на меня, широко открыв глаза. – Ты что? Ахматова – его зонтик, прикрывает от КГБ! Но, думаю, Ёсик знает ей цену! Знает, как она написала про Сталина – "Где Сталин, там свобода!" – такое – не забудется!

– Она сына пыталась спасти! – Я в праведном гневе. – Как ты можешь!

Но Серж злится – не видел его таким.

– Поэт не может спасти свою душу, спасая близких любой ценой!

– Не тебе судить! – Я тоже злюсь. – Она потом «Реквием» написала!

– Потом – не считается! – Серж совершенно неумолим. – Вот Осип себя не предал – прошёл, как Аввакум – без единого компромисса! – как дельфин сквозь волну! И Марина – ни разу! – голову в петлю – но осталась собой! – и Чудаков отчётливо проскандировал: «И шаг вот этот – никому – вслед! И тень вот эта, а меня – нет!..». Поэтому – осталась навсегда! А твоя Ахматова – сопли и акварельки!

– Заткнись! – я злюсь уже не на шутку. – Ладно, история рассудит!.. – я весь горю нетерпением. – А какие у него любимые книги?

– Библия, – холодно говорит Серж. – «Майн Кампф» Гитлера. И английский поэт Оден – мне недоступен, потому как на русский не переведён!

– Не слабо. – Я вдруг зеваю. – Обрекает себя на одиночество! – пошатываясь, я протягиваю Сержу бутылку. Серж бутылку отталкивает.

 – Поэт не обязан любить власти – и не обязан любить народ! Он – один. Ёсик говорит, чем больше занимаешься поэзией – тем больше отдаляешься от всех… даже если твои стихи не печатают. Даже если ты их не пишешь – а просто развиваешь в себе взгляд Поэта.

– А в кино, – я ревниво гляжу на Сержа, – что он любит? Ну, говори!

–  «Смерть в Венеции» Висконти с Дирком Богартом… – помнишь, когда пароходик медленно тащится по этой плоской воде?! – Серж восхищённо качает головой. – У Есика, кстати, есть идея фикс – жить в Венеции! Представляешь?

– Ха-ха! Легче на Марс! – я кидаю бутылку в урну. – Но он – верующий? – спрашиваю я. – Он верит в приход Мессии, который уничтожит Зло?

– Ну… – пожал плечами Серж. – Он думает, что раз Зло существует до сих пор, то Иисуса именовать Христом нелогично – и даже кощунственно! А словосочетания – «второе пришествие Христа» – просто абсурдно, ведь в его второй приход Зла уже не должно существовать по определению. И конечно трудно в наш век поверить, что Христос победит Зло – Словом! – как он уничтожил когда-то смоковницу.

Серж пожевал губу….

– А вообще, Ёсик считает, что рано или поздно все религии объединятся – в некую Единую Сверхрелигию – религию научного атеизма! – как тебе эта идея? – Серж смеётся уже добродушно.

И, подняв палец, глядит на меня с веселой ухмылкой.

– И эту религию примет всё Человечество – добровольно!

– Что за чушь! – говорю я холодно. – Религии посылаются нам Творцом, а не сочиняются! Хватит нести чушь! Сколько чуши могут наговорить за одну минуту два даже не очень глупых человека!

– Лежа! – Чудаков вдруг серьёзен. – Вернадский считал, что на Земле удобно и комфортно могут жить не больше миллиарда двуногих млекопитающих! Но уже сейчас на нашей планетке – полтора миллиарда! А мусульмане и китайцы рожают гораздо больше, чем христиане!..

– Да, они победят Запад чревами своих жён!.. – говорю я.

– То ли ещё будет! – смеётся Чудаков. – Но мы, надеюсь, не доживём до третьей мировой.

– А Бродский какой веры? Иудей – или христианин? Или – атеист?

– Католик, кажется, в общем, христианин – но депрессивный! – Сергей зевает, вздыхает и чихает. – …А Цветаеву он называет кальвинисткой.

– Почему?

– Кальвинизм, Лежа, – это не твое православие, где Бог тебя простит за всё – только поцелуй попу руку – или заплати за требу! Кальвинизм – это жёсткие счёты человека со своей совестью. Кальвинист постоянно творит над собой некий вариант Страшного Суда... Ёсик, кстати, и Достоевского считает кальвинистом – поэтому его так любят на Западе.

– Цветаева… – говорю я, – это голос правды небесной против правды земной…

Серж согласно кивает – и меняет тему.

– Кстати, Лежа, – Ёсик мечтал быть футболистом или лётчиком. – Серж восхищённо улыбается. – Знаешь, Лежа, Ёсик очень нежный – и очень твёрдый. Как кожа дельфина. Его не сломаешь. Такой еврейский казак!

И мы идём, идём дальше. И молчим.

Встреча Ёсика и Сержа получила в ЦДЛе большой резонанс. Все утверждали, что «ихний» питерский Бродский восхищён «нашим» Чудаковым. Сразу после отъезда Бродского Серж напечатал в журнале «Театр» остроумнейшую статью о спектакле Брехта, где впервые изложил теорию Бахтина об искусстве как карнавале – как бы преддверии постмодернизма. Эта статья среди интеллигентов прогремела, прозвенела, о ней говорили за всеми столиками. И несмотря на разнос, которому подверглась статья аж в самой «Правде», Сержа ласкали все, и старые, и молодые. Главные редактора поощрительно ему кивали, и охотно печатали. Правда, самые осторожные советовали подписаться псевдонимом. С Чудаковым жаждали общаться все, всем он был нужен, всем хотелось о чём-то его спросить, что-то у него выяснить, посоветоваться. Он просто купался в славе и всеобщей любви, летал, сиял и воспламенял.

Думаю, пора описать его внешность и привычки подробнее.

 

                           Внешность и натура Чудакова

 

Сергей Иванович Чудаков, – он же Серж, он же Дэр – в смысле Доктор – в смысле Знающий Всё!

Языком Грина – «у него было весёлое лицо отважного матроса».

«Простого матроса» – да! – но с каким точёным носом.

Языком Цветаевой – «усмешка без умысла, лицо без морщин»… «Усмешка без умысла»? – скорее, всё-таки улыбка.

Но скулы – твёрдые, высокие.

И – глаза! – синь вроде акварельная, а взгляд цепкий, немигающий.

Зубы – крупные, абсолютно ровные, белизны прямо голливудской.

Фигура – ладная, крепкая, но без этих противных спортивных бугров. В осанке – ежесекундная аллертность, готовность прыгнуть, нырнуть, взлететь, и – помочь! Иногда лопатки Сержа торчали остро, как сложенные крылья, – и я однажды, мрачно шутя, сказал ему: «Ты, Серя, – крылатый волк!». Серж расхохотался. – «Волк в хорошем смысле этого слова, да, Лежа?». Так в молодой богеме и пошло – «крылатый волк в хорошем смысле этого слова»!

Голос – свежий, сочный баритончик с яркой, отменной дикцией. И речь – с манерными московскими растяжками, придыханиями – таким придыханиям можно было научиться только в среде художественной элиты или детей дипломатов, среди больших актёров и актёрок, а уж совсем не в мире надзирателей, заключённых, и прочей лагерной пыли, баланды и лесоповала.

Серж, конечно, был явный гений – даже в чисто физиологическом смысле этого слова: поразительная самобытность устройства его мышления. Невероятное расширение памяти. Мощное воображение. Невиданная скорость усвоения любого причинно-следственного ряда. Оригинальнейший набор ассоциативных образов.

Чтобы вам было легче – представьте себе знаменитого сегодня медиа-универсала Дмитрия Быкова, с его бешеной энергией, чудовищной памятью, ядерной пулемётностью слов, вылетающих из его рта, – но без его пошлейших усиков, без его животного гогота, без конторской затейливости его фраз, и главное – без его фальши и тщеславия. Серж тщеславия был лишён напрочь. Да и честолюбия тоже! – и, увы, предусмотрительности. Писал только о том, что ему было интересно, почти никогда ничего не правя, и с быстротой молнии. А вообще, о Боже, – он был просто ангелом, беззаботным, услужливым, готовым в любую секунду кинуться на помощь, и осыпать вас серебряным градом своих изумительно точных – всегда неожиданных речений. Да и жил он, совершенно не заботясь о завтрашнем дне, как птичка Божия! Кроме одного – он должен был каждый день пожирать немеряно информации на самые разные темы. Он был в курсе самых последних достижений науки, интересовался только тем, что было «новее нового», по выражению Гертруды Стайн. И – фантастическое умение увлечь, уговорить, уболтать, убедить – кого угодно и в чём угодно! Причём он, выросший среди поголовной матерщины, – не ругался матом! Не ругался совсем, абсолютно. Никогда!

И ещё: я в то время, хоть и прошёл через жестокий сибирский лагерь, и повращался потом среди пошлейших киношников, питал массу иллюзий, был ещё во многом советским патриотическим романтиком… – а Серж уже мог препарировать советскую реальность абсолютно адекватно. Он видел её как бы под микроскопом, а понимал как бы через телескоп, отчётливой картой большого масштаба.

 

                                          Привычки и одежда

 

Вижу его, как сейчас: под левой подмышкой – несколько книг, в газете или без, подаренных или украденных, в правой руке – раскрытая книга – читает в любой толкучке, в трамвае, на улице, переходя через дорогу.

А одет он был в те годы в лёгком, мятом, неопределённого цвета пальто с капюшоном и застёжками вместо пуговиц, которое подарил ему какой-то художник на букву Б, забыл. Ботинки у него были тогда туристские, самые дешёвые. Вообще, одеть его или обуть, или хотя бы постричь, пытались все.

Лично я дарил ему одежду без конца, а однажды, растрогавшись по поводу очередного замечательного стиха, дал денег на новую рубашку. Он взял – и через час честно принёс мне совершенно новую книжку с устрашающим названием «Основы кибернетики». Мимо быта он пролетал, жажда знаний сжигала его дотла…

При этом – будучи абсолютно нищим, он вёл совершенно эпикурейский образ жизни – питался исключительно в простых шашлычных «Эльбрус» и «Кавказ». А когда получал большой гонорар – угощал всех, охотно и щедро.

Причём в этих шашлычных он часто появлялся с собакой или с кошкой, и кормил их под столом.

Часто его подкармливали три знаменитые советские кино-критикессы – Инна Соловьёва, Вера Шитова, Майя Туровская. И, подчеркиваю, он тогда не пил ни грамма. Не курил. Не целовался с девушками и хотя у него было чудовищное количество знакомых, казалось, что его настоящими друзьями были только кошки, собаки и книги. И – деревья. «Вообще, – смеялся сам Чудаков, – моё материальное положение позволяет мне дружить только с деревьями! Они ничего не просят и сами есть не хотят. Питаются солнцем!». Но…

 

                                                        Первая любовь

 

Но однажды, летом 62-го, поздно ночью, в коридоре моей коммуналки зазвенел звонок! Я прыгнул с постели в коридор, схватил трубку и прошипел.

– Ты что, с ума сошёл? Хочешь, чтоб меня соседи ненавидели, как тебя?

– Извини, Лежа, – задыхаясь от волнения прокричал в трубке Серж. – Сообщаю новость: я познакомился с одной девушкой – на вечере Андрея Вознесенского – и очень прошу тебя провести её завтра в Дом Кино на «Сладкую жизнь» Феллини! Ладно?

– Ты что, влюбился наконец? – пробурчал я.

– Кажется, да! – пропел Серж счастливым голосом. – Завтра всё расскажу…

Я, конечно, провёл и Сержа, и его девушку. Впечатление от фильм было тогда просто потрясающим! И я, конечно, повёл Сержа с его девицей в ресторан на втором этаже Дома Кино. Серж не пил, а его подружка выпила со мной бутылку шампанского. Она была очень красива и на неё оглядывались.

Оля Голодная, дочь знаменитого пролетарского поэта Михаила Голодного, была красива и лукава. Серж очень суетился, я впервые видел его в таком состоянии. Он был не одинок – тогда вся окололитературная молодёжь была влюблена в двух девиц – Машу Алигер, дочку поэтессы Маргариты Алигер, и Олю Голодную. Все – от Андрона Кончаловского до Евгения Евтушенко пытались добиться их взаимности, предпринимали бешеные атаки, но сердца Оли и Маши были неприступны. А Серж, нищий щенок в рваной ковбойке, кажется, всё-таки уболтал Олечку по-настоящему!.. Я позавидовал ему вполне искренне – и когда мы, проводив Олю домой, отправились на Кутузовку, счёл нужным дать Сержу ряд советов насчёт первого поцелуя. (Если б я знал, какие советы насчёт разных поцелуев он будет давать мне уже через два года!)

На следующий день я уехал в Ленинград, а вернувшись, сразу отзвонил Сержу – горел любопытством, но не застал его. А утром сразу – безумный звонок, и вопль!

– Лежа! Ты прав, это было чудесно, как прыжок в волну! Лучше, безумнее!

Через десять минут я был в нашем кафе, Сергей весь светился. Смущённо поглядывая по сторонам, он поведал мне, что вчера, провожая Олечку, завёл её на пустырь бывшего еврейского кладбища, рядом с домом Хрущёва и там, в кустах...

– Короче – ты решился на поцелуй или нет? – спросил я.

– Лежа! Я тебе всё расскажу, но сначала хочу показать тебе это место! Прямо сейчас!

Мы быстро, не ощущая вкуса, допили кофе, вышли из кафе, пересекли широкий Кутузовский проспект, прошли под аркой правительственного дома, где жил Хрущёв, а потом и стал жить Брежнев, и углубились в кустарники. Наконец Серж подвёл меня к большому кусту шиповника с красными ягодами.

– Вот тут, Лежа, я и решился поцеловать Олю! – торжественно промурлыкал Серж.

– И она не отказала тебе? – сдерживая хохот, спросил я.

Серж смущённо пожал плечами.

– Нет, она сама как бы! Притянула меня.

– И?!

– И… ну, Лежа, ты же знаешь, конечно. Она открыла мои губы – и втянула мой язык, представляешь? И это началось, Лежа, это было чудо, я чуть не потерял сознание! И это продолжалось до утра, Лежа!

– И?.. Ну?

– Что – ну? – не понял Серж.

– Как что? Что было дальше? Поцеловались – и это всё? Ты… предпринял что-нибудь решительное? Ведь ночь была тёплая?

Серж брызнул в меня синим глазом, смущённо улыбнулся, вздохнул и – пожал плечами.

– Да. Это было всё… – голос Сержа прозвучал вдруг твёрдо.

– Ну а как это?.. – я показал руками – «что!»

– Лежа! – Серж вздохнул, склонил набок голову и сказал. – Нет, Лежа! Может быть – потом. Для нас с Олечкой это сейчас не актуально!.. – и, манерно вздохнув (где он научился этой манерности у себя там, на берегу Тихого океана, у какого вора в законе или вертухая?) и пожевав губу, Серж миролюбиво добавил: – Мы, Лежа – платонисты! Сублимные мы! Это ты у нас донжуанистый! Маньяк сексуальный, горящий похотью! Все вы такие, буниноведы и бунинолюбы! Вам только тело подавай.

Я возмущённо замахал руками:

– Я – маньяк? Да ты послушай, что говорил о сексе даже такой эстет как Пастернак! Слушай, как он описывает последствия оргазма: «Как в неге прояснялась мысль! Безукоризненно. Как стон. Как пеной, в полночь, с трёх сторон, Внезапно озарённый мыс»!

Серж растерянно улыбнулся и пробормотал.

– Лежа, я пережил поцелуи, попал в блаженное состояние – и спокойно сублимировался! Меня больше ничто не мучило! – волнение от радости, что Ольга в меня влюблена, было сильнее волнения какого-то другого! И мой оргазм в верхнем теле, а не в нижнем! Нижнее тело не мой профиль! Я рождён ветром, волной и солнцем.

Я посмотрел на Сержа – и, покачав головой, рассмеялся.

– Это значит, дорогой Серж, что ты, к счастью для тебя, импотент!

– Аллилуйя! – Серж обнял меня. – Да будет так! И будь что будет! Оля меня любит, и я её тоже! Мы будем целоваться, – так еще Кафка учил, не желая разменивать талант на оргазмы. Лежа, нам пора на Бергмана.

И мы побежали в Дом Кино – на фильм Бергмана «Источник».

Да, у Сержа и без оргазмов всё было прекрасно! Он был влюблен абсолютно платонически – они с Олей, по-моему, даже и не целовались больше, просто зафиксировали как бы их влюбленность. Мы бегали по Москве, посещали вдов великих писателей – Елену Сергеевну Булгакову, Марию Александровну Платонову... Мы вели себя дерзко, высокомерно. Помню, Мария Александровна Платонова предлагала нам почитать весь «Котлован», который лежал в сером мешке, напечатанный на тысяче, по-моему, жёлтых страниц – но мы вежливо отказались, я взял только кусочек «Чевенгура», прочёл, восхитился, но больше ничего не брал. Глупая молодость! Мы ходили к вдове Родченко, навещали поэта Кручёных, приятеля Есенина и Маяковского – помните, дыр бул щил, очень даже живого в свои восемьдесят лет! Серёжа любил цитировать его стихи и, конечно, Чудаков дружил с Виктором Борисовичем Шкловским. Собственно, он и дал мне его адрес! – и ещё много адресов. У нас ещё не было ни завистников, ни врагов. А тут и ещё одно чудо вдруг случилось!

Несмотря на то, что меня не приняли во ВГИК – за слабое знание того, что случилось на Кубе! – так сказал декан факультета кинорежиссуры Ким Арташесович Тавризян (а поступавшего одновременно со мной Андрона, сына баснописца – и генерала КГБ – Сергея Михалкова, списавшего сочинение у приятеля, приняли как по маслу!) – я не горевал совсем – ведь у меня, двадцатилетнего – единственного такого молодого сценариста в СССР, – были уже приняты два полнометражных художественных сценария! И, главное, оплачены, и, по сравнению с этими несчастными ВГИКовцами, которым надо было ещё пять лет таскаться на край света, слушать пещерных советских профессоров, – я уже был звездой. Меня возили в Ленинград, показывая по салонам, как диковину, – и кто – Женя Рейн, учитель Бродского, Илюша Авербах, Саша Шлепянов!..

А тут ещё случилось совсем невероятное! – меня приняли на Высшие Сценарные Курсы! История была такая – вышедшему на пенсию знаменитому советскому разведчику Михаилу Борисовичу Маклярскому никак не могли найти достойную синекурку. И вдруг кто-то из руководства вспомнил: Маклярский ведь был героем знаменитого советского фильма «Подвиг разведчика», сценарий этого фильма написан по фактам его жизни – следовательно!.. И через несколько месяцев при Министерстве Кинематографии СССР были созданы ВСК – Высшие Сценарные Курсы – для подготовки в СССР сценаристов мирового класса. Директором ВСК был назначен Михаил Борисович Маклярский. Быстро были найдены и проэкзаменованы пятнадцать человек – по числу советских республик. У всех у них было высшее образование, они были членами Союза писателей СССР, и они должны были обязательно сдать экзамены по знанию кино, – и, конечно, идеологии.

От Москвы на курсы были приняты три человека – Андрюша Вейцлер и Саша Мишарин, актеры, только что написавшие знаменитую пьесу «Гамлет из квартиры № 13», а также замечательный писатель Борис Можаев, автор книг, восхищавших Александра Солженицына.

И я – не имеющий среднего образования, не член Союза писателей, и – не сдавший экзаменов, и преступно молодой. Я был принят просто по ходатайствам четырёх знаменитых деятелей советского кино – Михаила Ромма, Сергея Урусевского, Марка Донского и Михаила Калатозова.

Учёба на ВСК была абсолютной синекурой, сказочным, комфортным безделием, чистой фикцией.

Просто мы все два раза в неделю собирались в десять утра у чудесного буфета на втором этаже Дома Кино, заказывали трёхзвездный армянский коньячок, и беседовали с маститыми деятелями советского кино, и беседовали часика два-три. Приходил к нам и Козинцев, и Трауберг, и М.Блейман, знаменитые актёры, операторы, и т.д… А потом шли в зал и смотрели лучшие фильмы мирового кинематографа, разумеется, не дублированные – но с хорошими переводчиками! – два, иногда три фильма! – а потом снова шли в буфет, и снова заказывали коньячок, горячо обсуждая фильмы. Для просмотров этих фильмов нам был предоставлен собственный уютнейший зальчик на 20 человек с чудесными креслами, в которых можно было и поспать… – и вдруг проснуться посреди какой-то странной реальности!

И за всё за это мы ещё получали сказочную по тем временам стипендию – 120 рублей, жалование хорошего инженера! И так – два года! Где ещё могло быть такое, как не в стране всё победившего социализма?! Несмотря на так называемую оттепель, коммунисты были по-прежнему абсолютно уверены, что их царствию не будет конца, русский народ вытерпит всё – его нужно только вовремя подпаивать – и в меру подкармливать, а иногда – и развлекать! «Самым главным для нас является искусство кино» – сказал Ленин, и это было основой нашего комфортного существования. И, честно говоря, я думаю, они были правы, если бы цены на нефть и газ к концу правления Брежнева не упали так неожиданно – то никакой перестройки в СССР не было бы очень долго!

Но об этом – в других моих книгах.

А тогда нас с Сержем волновало только Искусство – и прежде всего Искусство Кино! Великого Кино, настоящего Кино – и современного, авангардного, западного Кино. Вход в наш волшебный зал был разрешён только нам, слушателям ВСК, – даже члены Союза, или просто знаменитые режиссёры не могли туда войти без специального разрешения. А Сержа туда пускали, потому что я пользовался особым расположением секретаря ВСК, интеллигентнейшей старушки Елены Магат, да и самого директора курсов, симпатичного и достаточно культурного и порядочного разведчика.

Конечно – это была эпоха кино.

Для нас все художественные и интеллектуальные достижения Европы были представлены прежде всего её европейским кинематографом! И те западные фильмы, которые смотрели раньше только члены политбюро, теперь могли смотреть и мы – всего пятнадцать человек!

Какие имена, какие фильмы! «Рокко и его братья», «400 ударов», «А Бут Де Суффль» («На последнем дыхании»)», «Приключение», «Ночь», «Затмение», «Красная пустыня», «Дорога», «Ночи Кабирии», «Аталанта», «День начинается», «I Vitelloni», «Сладкая жизнь» и т.д., и т.п.

Помню, в каком шоке мы вышли из зала после просмотра первого фильма Годара «ABOUTDESOFFLE», в котором впервые снялся тогда молодой и неистовый Бельмондо, – мы смотрели на экран, иногда забывая дышать! Это было полное обновление принципов режиссуры – и сценарных принципов!

Серёжа написал потрясающую статью по этому поводу, уж не помню, где её напечатали – но напечатали где-то! Мы горели, мы жили, мы пили кофе, только кофе или чай – потому что Серж почти отучил меня от алкоголя. Он быстро стряпал в «МК» живые, весёлые, остроумнейшие заметки и рецензии, – и сочинял лукавые, вполне безобидные куплеты.

И каждый вечер мы шли из Дома Кино или из театра по обычному нашему маршруту, обсуждая великие спектакли, великие фильмы, – и строя великие планы… И каждое утро Серж звонил мне, и задыхаясь от волнения, яростно шептал своим звонким баритончиком в чёрную тяжёлую трубку: «Лежа! – Ты европеец – вставай – бегом-бегом! Есть потрясающая книжка – и потрясающая идея». И я бежал в наше кафе, и Сергей уже нёс дымящуюся чашечку, и я смотрел на него с любовью, и мы спорили о поэзии, о сути и форме, о сюрреализме, о явлении постмодернизма, о Франсуа Трюффо, Ингмаре Бергмане, и, уже – о Тарковском, о его первом фильме.

 

                                                 У Шкловского в гостях

 

Так прошло ещё несколько месяцев, как мы напились!

И нас пригласил к себе великий В.Б. Шкловский – он был карлик типа Пушкин-Брюллов-Глинка, помесь немца с евреем, чемпион по борьбе, и абсолютный гений понимания устройства всех великих произведений искусства, создавший главную теорию драматургии на все времена, учитель всех писателей 30-ых годов и кумир молодых литераторов, профессор, академик западных университетов и пр… – пригласил меня и Чудакова на свою загородную дачу в посёлок писателей Переделкино. Мы приехали на электричке, прошли, увязая в снегу, через весь поселок уже в темноте, с трудом нашли крохотную дачу, с трепетом постучались…

Нам открыла дверь чудесная приветливая старушка в букольках, и мы увидели за столом крохотного старичка с невероятно блестящими глазами. Он приветливо улыбнулся и указал пальцем на бутылку водки в центре стола. Это и был легендарный В.Б., последний из той знаменитой плеяды – Ю.Олеша, Э.Багрицкий, В.Катаев. Появилась недорогая закуска. Жена Шкловского (одна из легендарных сестёр Суок – помните, «Имя нежное Суок»? – из «Трёх толстяков» Юрия Олеши) прислуживала нам, наглым юнцам, кротко и доброжелательно улыбаясь. Мы выпили – причём семидесятилетний Шкловский не отставал. Выпили ещё, и ещё, раскраснелись, читали стихи, несли ахинею – В.Б. смотрел на нас с добрым вниманием. И вдруг поднял палец – «Тихо!» – и включил радио. И мы услышали голос диктора: «Сегодня на прилавки книжных магазинов впервые поступила книга Ю.К. Олеши «Ни дня без строчки». Предисловие к этой книжке написал её составитель Виктор Борисович Шкловский. Сейчас он прочитает его сам»…

О, с каким восторгом мы слушали великого В.Б., с его рваной хрипотцой – гениальными смысловыми элипсисами – прыжками через понятия! Мы заткнулись абсолютно, наши уши тянулись вверх, к потолку, Сима – она же Серафима… улыбаясь, подкладывала закусок, а В.Б. сам подливал нам водку в маленькие хрустальные рюмки!

– Мальчики, теперь вы поняли, почему я вас позвал именно сегодня? – тихонько прохрипел В.Б., улыбаясь. – Поймите, сегодня – впервые за сорок лет – они наконец издали нашего любимого Юрочку! Всю его последнюю книжку «Ни дня без строчки»!

Выползли мы от В.Б. во третьем часу ночи, в чёрном небе торчали крупные мандельштамовские звёзды, мы обнимали и целовали провожавших нас В.Б. и его жену, они напихали нам в карманы тёплых пирожков и «мерзавчик» водки… и мы, пьяные в ж…у, проваливаясь в переделкинские сугробы побрели к станции, в крайней степени восторга, с визгом кидались друг в друга снежками, жадно глотали ледяной, но чистый ещё тогда снег, не боясь простудится, не боясь вообще ничего!

Нам пришлось ждать до пяти утра, пока начнут ходить электрички, но потом нам стало не так весело – пришлось бегать по платформе ещё два часа. «Мерзавчик» был выпит мгновенно, и когда подъехала первая электричка, мы, окоченевшие от мороза, едва смогли в неё влезть. Электричка была набита битком, это были в основном рабочие люди и студенты. Они молчали. Некоторые спали. Чуть-чуть отогревшись я шепнул Чудакову на ухо:

– Помнишь стихи Пастернака? Ну, про обожание людей из утренних электричек…

– Привозмогая обожание, – пробормотав, сказал Серж.

В горячей духоте вагона

Я отдавался целиком

Порыву слабости врождённой

И всосанному с молоком.

Сквозь прошлого перипетии

И годы войн и нищеты

Я молча узнавал России

Неповторимые черты.

Превозмогая обожанье,

Я наблюдал, боготворя.

Здесь были бабы, слобожане,

Учащиеся, слесаря.

В них не было следов холопства,

Которые кладёт нужда,

И новости и неудобства

Они несли, как господа.

Рассевшись кучей, как в повозке,

Во всём разнообразьи поз,

Читали дети и подростки,

Как заведенные, взасос.
 

– Он безумно любил Россию, – шептал я в ухо Сержу.

– Именно что безумно! – бормотал Серж. – Он на русских смотрел как посторонний и ничего в них не понимал. А я – русский сам, от плоти толп ничуть не отделим, имею право их судить. И понимать. Они хороши, когда спят! – когда проснутся!.. откуда, Лежа, по-твоему все эти Шариковы, откуда наша воронья слободка?.. Пастернак был неисправимый идеалист-романтик, наивный подросток – как и ты, Лежа… Ничего... советская власть его, увы, не вылечила… ненавижу этих романтиков, не понимающих Россию во всей её азиатчине… Красивые слова, пафос, видел бы он вологодскую охрану в нашем лагере… Забивали любого насмерть, просто так – и закуривали спокойно, как после работы! Не надо идеализировать русского мужика! Ты лучше вспомни Пушкина про русский бунт – безумный и беспощадный!

Я хотел возразить, но промолчал. Громкий голос объявил «станция Москва Товарная». И все спящие, давясь, побежали к своим станкам.

 

 Этот вечер у старого карлика, душевного великана, звеневшего серебряным веком и пропахшего конструктивизмом, – и этот чудом сохранившийся драгоценный голос великого поэта прозы, со странным именем Юрий Карлыч Олеша… Мы сидели в громыхающей ледяной электричке, орали, хохотали… потом шли по Кутузовскому проспекту. Над нами крутилась снежная буря, снег неистово сыпал в шапки, носы, воротники. Мы расстались у моего подъезда, обнимаясь, крича что-то восторженное, снег залеплял рты… Никогда не забуду этот снег, эту бурю, эту ночь, это чудо!

 

А утром мы пошли в Центральный детский театр на генеральную репетицию спектакля «Друг мой Колька», который поставил – Анатолий Эфрос, с которым я хорошо уже познакомился за год до этого, он пригласил меня на репетицию и я притащил с собой Сержа. Пьеса была так себе, серенькая, советская, но Эфрос преобразил её – это был настоящий театр. Серж был в восторге и сразу после спектакля я познакомил его с Эфросом. Его как раз окружали три знаменитые тогда критикессы Вера Шитова, Инна Соловьева и Майя...

Серж заговорил очень бурно, замечательно, знаменитые критикессы просто обалдели. А он – 20-летний пацан в старом дырявом пиджаке, рваных ботинках – весело и смешно попрощался со всеми и побежал в редакцию «МК» писать рецензию на спектакль. Забегая вперед скажу, что все три критикессы тоже написали рецензии на этот спектакль – в разных газетах, Анатолий Эфрос прочел их все, но когда я принёс ему рецензию Сержа – долго качал головой и сказал:

– Серёже большое спасибо! Его рецензия гораздо талантливее, чем мой спектакль. Это лучшая рецензия, которую я читал в своей жизни.

Я рассказал ему о том, как Серж переписал Толстого. Эфрос сказал: «Да, видно – он просто гений, вот телефон администратора, я скажу, чтобы тебя и его пускали на все спектакли бесплатно».

Вечером мы с Сержем встретились, и я всё это ему рассказал. Серж добродушно хохотнул и прочёл новый стих.

 

И тут вдруг и с ним случилось некое чудо – такое же невероятное, как моё принятие на ВСК!

Это было событие из области фантастики, некий эффект «случайного искусства» – как любил говорить Серж! Сережу, Сержа, Сергея Ивановича Чудакова – вдруг пригласили в журнал «Знамя» и назначили и.о. зав. отделом поэзии!

Журнал "Знамя" считался тогда самым главным идеологом и пропагандистом идей коммунистической партии СССР – и находился в чудесном флигеле, где жил когда-то Мандельштам и где его арестовали в первый раз, рядом с Литинститутом. Дело было простое: Сережа просто околдовал главного редактора "Знамени", супер-партийную даму Людмилу Ивановну Скорино.

И она, совершенно одурев от колдовских, наркотизирующих, обворожительных, опьяняющих, одуряющих, головокружительных, бесовских, гипнотических спичей и монологов Сержа о поэзии, белых аргентинских тараканах, тайнах художника Мороза, особенностях запаха подснежников и особенностях Пушкина – приняла его в штат редакции журнала. Беспартийного голодранца, без высшего образования – в штат крупнейшего идеологического советского журнала!

Мы оба просто сошли с ума от радости! «Ты представляешь, Лежа! – вопил Серж. – Я теперь напечатаю всех – от Красовицкого до этого молодого гениального щенка Лёни Губанова»!

Я дал Сержу костюм, рубашку и галстук, сам отвёл его в парикмахерскую. Серж посмотрел на себя в зеркало и сказал: «Боже, на кого я похож? За что меня исключили из МГУ? Что ты со мной делаешь, Лежа? Я протестую! Где мои крылья?»

– Олечка будет тобой гордиться! – твёрдо сказал я. – Вот тебе одеколон. Положи его в карман и душись в редакции. И мой руки после туалета!

И Серж, вздохнув и покачав головой, пошёл со мной в редакцию.

И вот это событие, кстати, стало для молодой журналистской братии символом реальной оттепели – и, конечно, предвестником великого будущего Сержа.

И посидев немножко в кабинете, в чудесном кабинете нового Сержа, Сержа как бы партийного, официозного, делающего советскую карьеру, отзвонив ряду поэтов с приглашением зайти, мы с ним вышли на Тверской бульвар и пошли – сиять!

Было солнце, на Тверском, против театра Пушкина, пахли кусты сирени с лиловыми гроздьями, и мы опять поверили в оттепель – ведь за оттепелью придёт весна, настоящая весна! Мы ведь действительно ждали её, верили в неё, мы были её почками, которые так хотели бы распуститься – и стать цветами!

Я рассказал Сержу о своей главной мечте: написать кино-трилогию «Судьбы России» – Ломоносов, декабристы, Циолковский. Каждое событие – через 100 лет – ключевые даты – 1725 – 1825 – 1925.

Серж, в пиджаке и галстуке, благосклонно кивал, одобрял. Наша дружба разгоралась всё сильней, грела нас, давала нам уверенность. Наши надежды нам казались абсолютно реальными.

О, эта прекрасная советская вера полуподростков в невероятное будущее! Этот дерзкий сомнамбулизм нищей советской богемы, которой на миг повязали галстук! – и мамины ночные котлеты с серым пюре в большой алюминиевой кастрюле…

Как там было у Марины? «Правят юностью нежной сей – гордость и горечь!»

Гордость – да! А горечи – ещё не было.

Да – потому что вчера взлетел Гагарин и его улыбка осветила нашу Родину – пусть на миг! И сулила всем настоящую весну!

И все бутоны распускались! Поверили в себя! Гордились надеждой!

Андрей Вознесенский тогда открыл свой гамбургский счёт – «Нас много, нас может быть – четверо!» – имея в виду себя, Евтушенко, Ахмадулину и Рождественского!

Мы читали эти строчки хохоча! – ведь у нас был другой счёт: «Нас много, нас может быть – двое!»

В утренний сонный час, –

Кажется, четверть пятого, –

Я полюбила Вас,

Анна Ахматова.

-------------------------------------

Вам все вершины были малы

И мягок – самый чёрствый хлеб,

О молодые генералы

Своих судеб!
 

Мы не диссиденты, как Алик Гинзбург.

Мы не запачканы конформизмом этих евтушенских и вознесенок, мы чисты перед Артом восторга! Нас бьёт озноб, и нам плевать, что сценарии «Катера» и «Агитатор» раскритикованы и закрыты, плевать, что на статью Сержа о поэзии вышел жуткий разнос – аж в самой «Правде»! Плевать!

Мы знаем – нам нет преград! Мы победим всех бездарей-блатмейстеров в нашей любимой отчизне, мы ушлые, мы не боимся никого и ничего!

И в несметной жажде всего, что новее нового, в ожиданье неслыханного взлёта мы бьем мощными хвостами, трепещем, как ракета перед стартом!

Как там у Достоевского: «Станьте солнцем! – и вас все заметят!»

О, мы были так заметны!

И, конечно, – замечены.