Валерий ШУБИНСКИЙ. ПИСЬМО ВЛАДИМИРУ БОНДАРЕНКО ПО ПОВОДУ ЕГО БИОГРАФИИ БРОДСКОГО

 

Валерий ШУБИНСКИЙ

ПИСЬМО ВЛАДИМИРУ БОНДАРЕНКО ПО ПОВОДУ ЕГО БИОГРАФИИ БРОДСКОГО

 

Уважаемый Владимир Григорьевич!

Как видите, собирался я написать в конце августа, а пишу только сейчас – но на то были причины; не какие-то экстренные, а просто занятость и усталость. Кроме того, мне хотелось высказать некоторые важные мысли, а потому нужно было время. А высказывать приходится подробно, так как аксиоматика у меня и у Вас, полагаю, разная.

Сразу же скажу, что хотел бы это письмо опубликовать – по крайней мере в интернете; но сделаю это только с Вашего согласия.

Не скрою, что взялся за книгу, присланную Вами, не без предубеждения. Почему – Вы понимаете, надеюсь. Во-первых, Ваша книга поневоле ассоциировалась не с Вами лично, а с газетой «Завтра» и с «Днём литературы», с определённым общественно-литературным течением. Которое мне, как Вы тоже хорошо понимаете, не близко – не только политически, но и эстетически. Во-вторых, я успел ознакомиться с рядом довольно язвительных отзывов о Вашей книге.

И тем не менее я попытался прочитать её, что называется, «голыми глазами», отвлекшись от всего, прежде мне известного, как сочинение литературоведа Бондаренко, который стремится по-своему понять поэта Бродского. К моей радости, эту попытку понять – пусть со своей позиции – я в книге нашёл. И именно это делает возможным дальнейший разговор.

Разговор даже не о Вашей книге как таковой. Я с интересом узнал из неё, скажем, многие подробности жизни Бродского в ссылке.

На Ваши ошибки Вам уже указали: Оден не только объективно великий, но и весьма знаменитый, ещё при жизни, поэт, легенда о Вечном Жиде – отнюдь не еврейская… Я мог бы дополнить этот список, мог бы обратить Ваше внимание, скажем, на то, что одна и та же цитата повторяется на 259 и 277 страницах – но это не так уж важно. Как человек, написавший шесть биографий, я знаю, что обойтись без ошибок и накладок не удаётся никому.

Гораздо важнее концептуальная сторона дела.

В конце 1950-х, когда в более или менее находящейся на виду культуре стали возможными некие поиски, в ней, на мой взгляд, наметилось некое внутреннее разделение. Нет, не на «почвенников» и «западников». А на тех, кто с прежним бодрым горьковским пафосом собрался «осваивать» открывшиеся в обстановке чуть большей свободы до- и внесоветские области культуры и использовать их для самовыражения и описания своего мира, и тех, кто почувствовал, что что-то надо делать прежде всего с собой самим.

Первых было очень много. Вторых, пытавшихся перестроить себя на волну большой культуры, сделать себя самих достоянием речи, музыки, истории, а не всё это – своим достоянием, было очень мало. И уж совсем у немногих из них что-то вышло. Бродский был в числе этих немногих, именно его именем и открывается, вероятно, их список.

Первые, люди советского мэйнстрима, уже чуть позже, в поздних шестидесятых, разделились на советских западников и советских славянофилов. Но и то, и другое были лишь механизмом освоения и присвоения старой русской культуры. И больше присвоения, чем освоения. Например, важную роль играло противостояние двух страт советской интеллигенции: мещанской по происхождению и крестьянской. Детям и внукам мещан (в том числе еврейских) было проще – как потомственным горожанам. Декларирование собственной «русскости» стало оружием крестьянских детей, преодолевающих комплексы и утверждающих своё место в культуре (посмотрите некоторые высказывания писателей-деревенщиков, и каких – первого ряда, Шукшина, Астафьева – какой там мучительный, идущий из юности комплекс неполноценности!).

Вопрос: с кем был в этом споре, споре «западной» и «русской» партий советской, осваивающей и присваивающей, культуры, Бродский? Ни с кем. Но в чисто бытовом смысле ему, несомненно, было легче с советскими западниками, такими как Евтушенко, Аксёнов, тем более Кушнер или Ахмадулина. Они не были близки ему по духу, но они уважали его как поэта, они читали и чтили то же, что он.

Вы подчёркиваете, что письмо молодых писателей в защиту осуждённого Бродского подписали «и западники, и почвенники». Но в 1964 году такого разделения, кажется, ещё и не было. Существует, к сожалению, другой текст, письмо-донос о вечере Экспериментального литературного объединения (в котором участвовал и Бродский – наряду с Довлатовым, Валерием Поповым и многими другими молодыми в то время писателями) в Союзе писателей в январе 1968 года. Вечер назван «сионистским шабашем» – ну, лексика Вам знакома, да наверняка знаком и этот документ, из-за которого, по мнению Я.А. Гордина, главным образом и сорвался выход книги Бродского в «Советском писателе». Именно этим письмом заявила о себе «русская партия» в ЛО СП. И вот я думаю – какой возможен был бы диалог между Бродским и авторами этого доноса (в том числе и Валентином Щербаковым, который четырьмя годами раньше подписал письмо в его защиту)? О чём?

Из всей будущей «русской партии» только с одним человеком Бродский был дружески близок – в юности: с Глебом Горбовским. Удивительно, но как раз Вы в Вашей книге его почти не упоминаете. Не говорите и о той эволюции, которую испытал в 1960-е годы друг и ученик Горбовского Николай Рубцов во многом под прямым влиянием Бродского. Это ведь был тот самый путь: от личного, бытового, «поколенческого» опыта – к «большой культуре». Другое дело, что Рубцов был человеком талантливым и искренним в своём стремлении к «высокому», но малообразованным, а те образованные люди, которые оказались с ним рядом в Москве и имели на него влияние (я прежде всего о Вадиме Кожинове) направляли его развитие в иную сторону. Ибо что такое, условно говоря, кожиновская школа в поэзии? Ещё одна советская попытка ложного наследования упрощенному, схематизированному XIX веку, только с иным идеологическим обоснованием и расширенной базой псевдонаследования (включая Тютчева и Фета). Вы вспоминаете о том, как в конце 60-х Бродский разбирал Ваши «авангардные» стихи с неожиданно для Вас тогдашнего консервативной позиции. Но ведь это был – и Вы прекрасно это понимаете – совсем иной консерватизм. Это было тяготение к, условно говоря, ахматовскому, а не хлебниковскому, оденовскому, а не паундовскому полюсу модернизма, а не антимодернизм «русской партии» (который, может быть, был ничем не лучше, к примеру, «клеёночного модернизма» Вознесенского – но это ничего не меняет).

Мне неизвестны высказывания Кожинова о Бродском, но я почему-то не сомневаюсь, что отношение было столь же негативным, как и к Арсению Тарковскому, может быть, с иной мотивировкой. Тарковский и Бродский, очень разные по складу и генезису поэты (и друг ко другу относившиеся очень сдержанно) своим физическим существованием мешали объявить Станислава Куняева и Анатолия Передреева прямыми наследниками Тютчева и Баратынского. (Даже у Юрия Кузнецова, который на фоне своих только что названных собратьев кажется титаном, возникали в своём лагере проблемы – несмотря на присущую ему эстетику «крови и почвы». Ведь до конца 1980-х его стихи, если я не путаю, не появлялись в «Нашем современнике», а появлялись в «Юности» и тому подобных «нейтральных» изданиях. А что до Лимонова, то Куняев ещё в начале 90-х жаловался Чупринину: «Идеологически он наш, а эстетически ваш».)

Политика – лишь порождение эстетики. Сталинизм Ваших союзников – лишь порождение утопии псевдонаследования. В Вашей книге это прорывается один раз, но как! Вы утверждаете, что Бродский «предпочитал Сталина Троцкому». Это всё равно, что видеть в пословице «незваный гость хуже татарина» апологию Золотой Орды. Бродский предположил, что Троцкий теоретически мог стать ещё страшнее Сталина. Но едва ли человек, считавший (ошибочно, что не так уж важно), что «в сталинских лагерях погибло куда больше людей, чем в гитлеровских», мог предпочитать Сталина кому бы то ни было.

Я не развиваю тему антисемитизма «русской партии» просто потому, что антисемитизм этот был не самоцелью, а орудием. И антимодернизм, о котором я только что говорил, тоже был орудием. Да и «русскость» как таковая была орудием – орудием для эстетической самолегитимации. Самым простым оказалось объявить «русской литературой» себя и только себя, а всех возможных конкурентов – всего лишь «русскоязычными». Зачем этим занимался Куняев, я понимаю, зачем в это полез Кожинов, не последний из учеников Бахтина, – никогда не пойму. Но результатом стало создание «русского гетто», изоляция в 1990-е годы «патриотов» от реального литературного процесса.

И тогда произошёл разворот. «Русскоязычных» стали спешно обратно принимать в русские писатели – поодиночке. Что выглядит несколько комично, ибо, например, для покойного Довлатова в высшей степени безразлично, насколько русским писателем считают его в газете «Завтра». А был бы жив – и живому было бы всё равно.

А между тем сама постановка вопроса – очень важна.

«Бродский – русский поэт». Что значат эти слова, к примеру, для меня?

С одной стороны, это чистейшей воды тавтология. Ну да, русский, а какой же еще? Еврейский? Это просто смешно. Гейне – еврейский поэт, Фет – немецкий поэт, Аполлинер – польский поэт? Ставить вопрос о культурном «двойном подданстве» можно в случае Бабеля, Жаботинского, Горенштейна. Да и то…

Как известно, на английском, немецком, французском языке – много литератур. Но всякие попытки создать в рамках русскоязычного пространства вторую литературу (русско-израильскую, русско-украинскую, русско-среднеазиатскую) не получались. Если созданное значительно, оно трансформирует под себя границы «русского» – только и всего. Товарищам по Первой Эмиграции казалось, что писатель Сирин – «какой-то нерусский», а нам сейчас даже суть их претензий непонятна. Бродский, привив дичок советского инженерского языка к классической розе (а не засушив эту розу в гербарии, не изготовив её тафтяную копию для украшения плебейского сада), создал своей поэзией новую область Русского Мира – в нематериальном и высоком смысле слова.

Другое дело, что русские поэты (и великие русские поэты) бывали разные. У Пушкина, Лермонтова, Блока, Ахматовой, Пастернака, Мандельштама были особые (у каждого свои) отношения с российской государственностью и с народной стихией. Тютчев был с Державой связан сильнее некуда – а от народа отчуждён, никакая «пляска с топаньем и свистом» его душу не занимала. Некрасов – противоположный случай: народность вне государственности. Фету, по большому счёту, не было дела ни до того, ни до другого. Да и Баратынскому, в котором Бродский видел своего alter ego, – пожалуй, тоже.

Если говорить о современниках Бродского, то вот Леонид Аронзон – высокий лирик, «житель Рая», существующий в собственном, изолированном пространстве, в очищенном от лишних образов и звуков саду, новый Фет, если угодно. Вот Олег Григорьев – очень русский и очень народный поэт, в чьём мире Власть появляется лишь в виде участкового милиционера.

А Бродский, да, он попытался примерить на себя судьбу «русского поэта» в пушкинско-лермонтовском смысле, «певца Империи и свободы», где есть и Бородино, и «Прощай, немытая Россия», и Арина Родионовна с царём Салтаном, и «чёрт догадал родиться в России с умом и талантом». Попытался после того, как эта модель «всенародного поэта» была доведена до полной пародии… ну, хоть тем же Евтушенко.

И все вышло – но вышло парадоксальнее некуда.

Бродский отверг культурно-антропологический принцип советской культуры. Но он – единственный! – всерьёз воплотил присущие ей эпические амбиции. Он был именно тем Вергилием, которого столько десятилетий ждал этот Рим. И он оказался по всем параметрам с этим Римом несовместим, закономерно был им отвергнут и вынужден «сменить Империю».

Поэт, кажется, в какой-то момент всерьёз готовый счесть себя медиумом Народа (сейчас даже вообразить трудно такое самоощущение) – был Народу (что бы мы под этим словом не разумели) неизвестен, да и недоступен из-за сложности своего языка (как, впрочем, почти любой серьёзный поэт XX века). О еврействе, от которого он, называя своим народом русский, не отказывался и не собирался отказываться, я уж не говорю.

Эти парадоксы достаточно интересны. И то, что Вы – со своей, глубоко чуждой мне идеологической позиции – задумались над ними, делает Вашу книгу важной.

Вы связываете «русскость» Бродского и вообще значительность его со ссылкой в Норенское… Цитирую: «Не попади он в ссылку, он всё равно стал бы поэтом, но – иным, таким, к примеру, как Виктор Кривулин или Анатолий Найман, талантливым, интеллектуальным. Но отнюдь не поэтом мирового масштаба». Смешно это и читать. Найман! К началу 1964 года Бродский был автором «Большой элегии Джон Донна», «Холмов», «Зофьи», «Рождественского романса», «Ночного полёта» и ещё десятков стихотворений, каждое из которых несопоставимо значительней всего творческого корпуса Наймана. Весь «ранний Бродский» был до этого. Да, сложный процесс перестройки поэтики, превращения раннего Бродского в зрелого во многом пришёлся на годы ссылки – но начался он раньше.

А что до «припаденья к народу»… Конечно, важно, симптоматично, что Бродский воспринял своё недобровольное пребывание в архангельской деревне именно так. Но ведь, позвольте напомнить, и до этого в его жизни было разное, и он, как Вы правильно пишете, не был похож на правильного еврейского мальчика со скрипкой. Работа фрезеровщиком на заводе, санитаром в больнице – куда уж «народней». Разве народ – только в дальней лесной деревне? Разве Россия – только там и по преимуществу там? Ощутить, что «в этот же самый час по всей, что называется, великой земле русской происходит то же самое: народ идёт на работу» он мог ещё в те дни, когда «фрезеровал на Арсенале». И разве «Школьная антология», где уникальный, ни на что не похожий опыт «надмирного поэта», устремлённого, что тот ястреб, в свою «ионосферу», в свой рае-ад, растворяется среди подробно прописанных судеб его ничем не примечательных одноклассников, приравнивается к ним – не воплощение «народности», если на то пошло?

Да, наверное, это взгляд из 2015 года. А полвека назад образ ещё живой деревенской России, отчасти мифологизированный, отчасти реальный, порождал самые разные тексты – от «Одной абсолютно счастливой деревни» Бориса Вахтина до Астафьева, Распутина и проч. И, несомненно, этот опыт был для русского поэта Бродского тоже важным. Но – очевидно же, что на эту несчастную и прекрасную деревню, где «бог живёт не по углам», он смотрит любя, но со стороны. Видит её через Фроста и Клюева. Самоотождествление с тем же Пестеревым, с которым он рядом жил и в одном коровнике работал, для него невозможно ни на уровне языка, ни на уровне опыта. А с рабочим Ивановым, героем цитируемого Вами в книге стихотворения, – возможно.

Так что Вы, на мой взгляд, непомерно преувеличиваете роль архангельской ссылки в дальнейшей судьбе поэта. Он остался «городским парнем».

Вот таковы, Владимир Григорьевич, мои соображения по поводу Вашей книги и, если можно так выразиться, «вокруг» неё. В заключение могу сказать, что меня немного удивил пронизывающий её полемический тон. С кем Вы постоянно спорите? С «либералами»? С теми из людей вашего лагеря, которые до сих пор Бродского великим русским поэтом не признали? Или с самим собой?

Если последнее – хорошо. С собой спорить полезно.

       С добрыми пожеланиями

                     Валерий Шубинский

------------------------------------------------------------------------------------------------

 Сетевое издание "Новой Камеры хранения" от 17 октября 2015