Светлана ЛЕОНТЬЕВА. Я В БИБЛЕЙСКИХ ЗАПУТАЛАСЬ СНАХ… Стихи

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

Я В БИБЛЕЙСКИХ ЗАПУТАЛАСЬ СНАХ…

 

* * *

Наше время  –

                     медленной улиткой

в вечность ускользающий багрец.

Если сердце – бусинкой на нитке

посреди иных живых сердец!

 

Если сердце этого достойно,

птичкой малой совершив разбег,

сколько лет прошло, но также больно

мне от фразы: «Вещий князь-Олег…».

 

Неразумным мстить вдвойне нелепо,

не понявшим, что они творят.

Всем открыта: солнцу, зною, ветру,

изначально родина моя!

 

Не исправить и не опровергнуть

голыши обуглившихся бус,

лишь принять, как сказано, на веру

полушёпот из всевышних уст.

 

И когда касаешься устами,

током бьёт, приблизишься едва,

всё равно они на пьедестале,

в летопись втеснённые слова!

 

Змей обвил ольшаник по-над склоном,

грудь обвил Олегова коня,

ядовитый плющ самовлюблённый

внутрь прополз, где камень и броня.

 

Ничего-то больше им не надо!

Скользкий и кровавый день прошёл.

Каплею вмороженною яда

бусинка, где сердце, словно шёлк…

 

Прошлое всегда мне было ближе,

княжий щит и жёлтый свет меча.

Плачьте, плачьте, люди, о таких же,

жизнь свою отдавших, как с плеча…

 

* * *

– О, надо же! – Иссохшими губами

шепчу тебе библейскими словами:

– Спасибо, милый, что ты бросил камень,

и по нему вся жизнь моя стекает!

И, сделав круг, к тебе спешит опять:

– О, брось меня, как зёрнышко, взрастать,

о, брось меня, как небо всё – светать!

 

Я, через высь, стремлю к тебе «спасибо»!

За то, что ты меня когда-то выбрал

из всей толпы, страны, из всех галактик,

из всех вулканов, где чадящий кратер!

Из всех частиц, искрящихся молекул,

что мимо не прошёл и не проехал,

за нежность – за твою и за мою!

И за икону ту, где Матерь Божья!

Я на коленях – скошена – стою!

И город весь в меня втеснён, вморожен,

и свет скользит по лицам, окнам, ликам!

Ты царь один – по отчеству Великий,

на все просторы Азии крещён!

 

Изрёк: «Пройдёт и это!» – Соломон,

на камне том, что бросил ты в меня,

есть та же надпись в форме бытия,

на статуэтках из песка и глины,

на деревянных куполах рябины

в осенних блёсках жёлтого огня!

 

Ты бросил камень?

Нет, вплеснул в меня!

Он занял место, где судьба, по краю!

Откуда боль душевная стекает.

Вниз по тропе, за полем – все поля,

за сном – все сны, они тебя спалят,

как сфинкс, который крыльями низложен,

как Азии дворцы, царёвы ложа.

Минует время – час, неделя, год.

Лжёт Соломон о том,

                          что «Всё пройдёт…».

 

* * *

Я в Библейских запуталась снах,

что ни утро – восходы в холстах,

что ни вечер, то сам Вавилон,

раскалённый, как ласточек звон,

и багровый, как в сердце вино –

светоч, капище иль полотно?

 

Город, сцепленный детской слюной,

прислонился ко мне он спиной

анфиладами комнат и льдов

и цветеньем вечных садов.

И на звере багряном насквозь

сто блудниц сквозь меня пронеслось,

ровно столько же чистых девиц

разместились во мне, пали ниц.

 

Камни речка бросает Евфрат

мне вослед, мне в пикет, невпопад,

на холсте-полотне вдоль руки

речи сбились все и языки.

Вот и всё. И разлом. И надлом.

Плющ обвил виноградный наш дом,

сквозь него сто блудниц, сто девиц

протеснились, не помню их лиц.

Помню только разлом и надлом,

что обуглил ладони Садом.

 

Я власами омою ступни,

зверь багряный промчится сквозь дни.

Как так можно по-детски опять

на холсте город падший ваять?

Где в ворота войти – эка прыть,

чтоб в грехе на полшага побыть,

а всего-то, как есть полверсты

до щемящей моей чистоты,

а оттуда всего полчаса

до Воздвиженья, до креста,

где все любят и где благодать…

Ну, не вечно же мне умирать!

 

ФАНТАЗИЯ НА ТЕМУ «ПОХИЩЕНИЕ ЕРОПЫ»

На площади вокзала – где ж ещё,

как не на Киевском? – похищена Европа!

Фонтанно миф о Зевсе воплощён,

струящимся, как звери все, галопом.

Иль автостопом? В день глухих годин

таков товар – не  в розницу, поштучный,

таков удел – не от простых мужчин,

рожаем от богов сынов могучих.

На то и сказка –

                           девушки цветы

в корзины набирали, а Европа

похищена быком, до хрипоты

наплачется по-детски, по икоты,

до темноты, до взгляда в новый век!

И снова сбор цветов – левкои, ирис…

Хвалёный европейский человек!

Вы не поштучно, в розницу купились.

До блеска вы намыли площадь, дом,

до медного отлива вы крахмально

начистили ботинки. Грянул гром:

от вас остался

                     столбик поминальный!

Европы нет. Тучегонитель Зевс

её, нагую, укатил намедни.

И снова похоть правит, снова спесь,

и волны океана жарче меди.

Спохватишься, но поздно. Речь твоя

смешалась так, что не слышны глаголы,

и сколько бы ни шила ты белья,

твой критский царь Астерий

                                          снова голый!

Сорвали ставни. Ставки сожжены.

Разбиты винные кувшины  тонкой лепки.

Остатки – на верёвке: полстраны

болтаются исподним на прищепке…

 

* * *

Так, напевчик лёгкий, ни о чём…

Я хотела Музой стать твоею –

сквозь тебя вся жизнь моя пройдёт,

как сквозь небо вся Гиперборея.

 

Я хотела – горлом через край,

лебединой песней, чтоб той самой,

в день один с тобою умирать,

в век один, чтоб быть Прекрасной Дамой.

 

Кантри, блюз, фламенко – у черты…

Говоришь, давно, мол, пала Троя.

Я её нашла. От красоты

каменных дворцов мне нет покоя.

 

Песня сквозь неё, как сон, пройдёт

та, что сквозь тебя проходит тоже.

Это – плод фантазии. Да, плод,

но такой, что жаркой стала кожа.

 

С плеч долой – цветастый мой платок,

поцелуи вместо слов о вечном.

Я, как Троя пала возле ног,

музыку твою очеловечив!

 

На картинке, погляди, руин

пять пластов, а дальше камень рдеет.

Песня не идёт уже – горит

между Троей и Гипербореей.

 

Пусть другие говорят, что связь

этих мифов древних лишь условна:

музыка взяла и родилась,

разомлевшее снедая слово!

 

Гроздья винограда там и тут,

поздно или рано – жизнь по краю!

«Знаешь, – позвонил ты, – что идут

песни все из сердца?» –

                                       «Ах, я знаю!».

 

НАЧАЛО

И ты туда же! Хлынет горлом – ночь!

Где мысли растекаются по древу,

где воздух – шерстью волка! Изнемочь

могу и так за отчую я веру!

 

За отчий край!

                          Что знаю о войне?

Что знаю обо всех, что в мире, войнах?

О том, что выжить бы хотелось мне

под русским стягом, реющим привольно!

 

Что вся ободрана на смерть моя душа,

что слышу скрип телег я половецких!

И – к морю! Хорсом-солнцем чтоб дышать,

где рыбы-птицы выскользают греться!

 

Где камни все обветрены, где пирс

пропах ядрёным яблоком и тиной.

Во всех веках так много вех и лиц,

дай Бог бы овладеть хоть четвертиной!

 

Но на Руси вся жизнь, как Жития

и «Слово о полку», и плач на взгорье…

А кровеносная система – вся земля,

от моря распласталась, что до моря!

 

Иная мера – вёдра, жбан, аршин,

косая сажень и семь пядей лесом!

В сраженье отстоять свой строй, режим,

неповторимый дух свой, интересы!

 

О, нет, не думай, зуб – за зуб не скаль,

у нас иные дали, колориты.

Здесь небо – близко. Рядом – ширь и даль.

Для Божьей правды – здесь слова молитвы!

 

* * *

Пока выдумывал мир флейту и стекло,

закат стекал на руки и предплечья,

ты знаешь, так мне было тяжело,

что я ушла тогда бы с первым встречным!

 

Не думай, что ты избранный, о нет!

А звуки флейты, что случайный выстрел,

что отраженье, где багряный свет,

но ты мне стал, как миф, таким же близким!

 

На миг, на год, на век – не разберу!

Там, в комнате, все греческие боги,

и твой олимп рассыпан по ковру,

весь звучный ряд такой же босоногий…

 

С ума сойти? Иль волю сердцу дать?

Молчи, молчи про судьбы и знаменья!

Звучал весь мир на флейте без труда,

и стеклодув одушевлял виденья.

 

И вскидывалась скрипка на плечо,

и распрямлялось небо спозаранку.

И было холодно. И сразу горячо

там, в комнате, похожей на беглянку

из времени. Да что там время! Из

земель, морей, людских собраний, улиц.

Звучания садились на карниз

такие сонные, что вовсе не проснулись!

 

Никто не избранный из нас – ни ты, ни я!

И мне ни в чём нужды нет разбираться.

Но горло флейты – горло соловья!

Но звуки флейты – обожгли мне пальцы!

 

* * *

Скажешь мне, что я всё та же, та –

говорунья с детскими глазами!

Жизнь ломала так: судьбу с креста

я снимала с ржавыми гвоздями!

 

Сплетни, зависть и обиды ком,

камушки, летящие со свистом…

Там, под блузкой, сцеплены крючком,

раны в сердце, скрыты под монисто!

 

Вдох и выдох – лезвий жгучих сталь

перетёрты в жерновах сознанья.

Ах, вы воробьиные места,

ах, молва людского невниманья!

 

Ты один лишь знаешь, кто я есть,

бьётся как в висок шальная жилка…

Хоть отгородись, хоть занавесь

улицу с её двойной ухмылкой!

 

Ты один лишь знаешь, как оно

прорастает наших душ столетье!

Как – бретелька с плеч…

                              Сквозь полотно

тело, словно солнечное, светит.

 

И куда он катится, клубок!

Снятая с креста судьба – живая!

Сердцем воробьиным изнемог

город  – в два крыла и три сарая!

 

Город, что вкогтился в плоть мою,

шерсть его налита бурой кровью,

всех, меня обидевших, люблю

я почти Божественной любовью!

 

По ночам ему я крылья тку –

городу, с намёком на Элладу,

в Красный угол, в красную строку,

в белый стих мой помещаю складно!

 

ИЗ ЦИКЛА «ИНОМИРНАЯ ДЕРЖАВА»

Розы цвет белопенный колыхнулся и стих.

В мире все люди бренны. Мама, ты из других!

 

Все напасти горохом, скачут дождиком с крыш.

На какой из дорог ты так незримо стоишь?

 

Я бы к сердцу прижала… отложила б дела…

Слов сказала б немало, что тогда не смогла!

 

Розы цвет белопенный из нездешних садов,

он – тот сорт – для богемы, он для райских плодов.

 

Нам привычней шиповник, из камней грубых склон,

жёлтый, сочный, упорный семицвет, семизвон.

 

Боль царапин когтистых на руках, на плечах.

Греет нас наш небыстрый, наш семейный очаг…

 

Розы? Что о них знаю. Я – в плену парадигм.

Но иду, прижимая, сверток жгучий к груди.

 

На какой из дорог ты?

Я не вижу от слёз.

Мама, воздух там плотный,

белопенный из роз!

 

Там иные скрижали…

Помнишь ли, как в саду

мы старались, сажали –

розы нынче в цвету!

 

* * *

Легко под осень – синевы вираж,

а птичья стая в небе – весь багаж!

Такая лёгкая, хрустальная почти,

и я  вросла в неё, и ты врасти!

Почувствуй запах бездны на краю,

тогда поймёшь, быть может, жизнь мою:

она сама идёт  к тебе с холста,

даётся в руки, просто, просто так –

ни за монеты, ни за нитку бус,

а птичья стая – разве это груз?

На гордом юге проще умирать –

песок под спину, вот и вся кровать,

тетрадку оземь, и стихи все сжечь,

срывая блузку с оголённых плеч!

Там, в переулке, кипарисов ряд,

играют дети, нищие сидят,

там крики птиц, там окрики мамаш.

Предашь меня – ты, значит, всех предашь!

Мы все повязаны картиною одной,

коль «Тайная вечеря» за спиной,

под локтем алый, что цветок, восход,

и в небе птиц осенний перелёт.

Как всё легко! Отринуть, убежать!

Предать, покаяться и возвернуться вспять!

Пройти сквозь холст безвинно, по щелчку,

подставить, кто предаст меня, щеку.

И жизнь, что бьётся, хрупкая, – в ладонь…

Так стать бессмертной можно – только тронь!

…А колокол звенит в Москве, звенит,

растянута картина сквозь зенит,

все, сколько есть, по трое снизу вверх,

вино и хлеб. Легко ль даётся грех?

Всё остальное – тяжче! Рукавом

касается Иуда – станет гром,

целуется Иуда – будет смерч,

срывая солнце с оголённых плеч!

 

* * *

…И раны были, Господи, свежи,

когда тысячелетия – не время…

А нынче книгу «О великой лжи»

листаем мы, тяжёлую, как бремя.

 

Кто сочинил её, кто вязью строк

её увил, как плющевидным сортом?

И вдаль пустил, где мины из-под ног,

чтоб мы не лезли телом распростёртым!

 

И чтобы прижилось оно – враньё,

ни так, как миф, а как больная правда.

Так горько мне!  Что вижу я её:

в полосках брюшко, жёлтый клювик яда…

 

О, как вам быть, кто «Книгу лжи» читал?

Кто знает толк и холода, и хмеля?

…Не заживают раны  у Христа,

и апокалипсис сквозит в прицеле!

 

О, кабы знать – у зла есть свой костёр!

О, кабы ведать час его насущный!

Погрели руки? Кончен разговор.

Приидет время Правды Всемогущей!

 

НА ВОЛГЕ

На цыпочках, касаясь ила,

насколь мягка –

                        тепла настоль

меня река так полюбила

насквозь, навылет, тела вдоль,

кромсая сердце, жгуче, в клочья,

мне довелось сквозь птичий гам

сюда к ней напроситься в дочки,

причалить к волжским берегам!

О, нет – прибиться!

                          Пригвоздиться!

Врасти, втесниться, вмёрзнуть, втечь.

И ликами – назначить –

                                         лица,

речением – назначить –

                                          речь…

От всей, что есть, налипшей грязи

отмыться, чёрной, добела!

И в здешние прорваться князи,

и шапку – оземь, коль цела!

Закат стекает на предплечья,

стихи, что под ногой, горят.

Здесь ангелы по-человечьи

ткут крылья сто веков подряд.

О, сколько девушек топилось,

о, сколько правило царей.

Да, распласталась, пригвоздилась,

я стала – частью, стала – ей!

Урочища лесные, топи,

обрыв крутой до глубь-морей…

Ты, Волга, взгляд мой не торопишь,

а делаешь его светлей!

 

В ПОЙМЕ РЕКИ

Баллада

Какое-то странное обнимание

с водою! Хотя я сама – вода!

Мне ни к чему твоё понимание,

даже внимание – ерунда!

Пойма реки – это то, где полно,

плотно сцеплено, намертво, в рост,

там, где река заливает горло,

там, где песок достаёт до кос…

Держит волна безупречно, остыло,

ох, и легка, и светла на весу!

Столько в реке камышовой силы,

ровно, как соловьиной в лесу!

Родненький, что ж ты влюбился так сразу

в эту ажурно бездонную глубь?

Омут заманит, затянет, отказу

нет, и обратно тебя не вернуть!

Песни такие, что не переслушать,

сладенький не переесть виноград.

Если открою сегодня я душу,

ты удивишься, там тоже – вода:

знобкая, тинная, льдистая, в искрах,

в тонких лучах, переливистых снах.

Баха токкаты, арии Листа

тонут в её речевидных мирах!

О, ничего о тебе я не знаю,

если ты родом нездешних глубин!

Главное – берег! И миг! Где Даная

нежная входит, полунагая,

в мир, что допрежь не разъят был, един!

 

* * *

…И, вырваны с корнем, они полетели к реке:

крылатые звери – грифоны, лавируя плавно в пике,

их песни на взмахе полны детских снов без прикрас,

последней рубахой не страшно делиться сейчас!

Последней краюхой и яблоком в райском саду,

крылатые звери – грифоны, их тени плескались в пруду.

Им тоже на юг – перелётным, бескровным, тугим,

доколе вмерзать им по плечи в песок белокаменных зим?

Их песни пылают, их песни кострами горят,

искрой поджигают последний осенний закат.

Закрученный в кокон густой то ли взгляд, то ли знак,

и я угадала, зачинщик кто в стае, вожак!

Когда постаменты пустуют по воле чужой ли, вины,

и памятник сносят истории иль старины,

и гипс разлетается, бронза, латунная медь

летит в переплавку в минуту годин, в круговерть.

Но тело зыбучее помнит основу основ!

Есть память у камня, её не достанешь из снов…

Из сердца, из взгляда из этих колосьев нагих,

вот так продолжаемся мы

                              и в себе, и в миру, и в других.

 

* * *

               Поэзия – та же добыча радия…

                                     В.В. Маяковский

Радий – опасен! О, кабы знать,

пудра, часы и краски

светятся жгуче! На ёлке их пять

шариков ярко-красных!

 

Атомный номер и символ «ра» –

солнце в языческих землях –

это искусная наша игра,

это ходы в туннелях.

 

Каменный штоф, вагонетка, крупа

шпата и меди слитки,

в горле словесная стынет руда

зовом лихой Магнитки.

 

Сколько трудилась Мария Кюри

ради крупинки? Радий

взвесь! И не больше, чем грамма три,

столько же в камнепаде!

 

А для поэта на выбор: петля,

пуля иль резать вены,

перелопатить вагоны хламья

ради цветка Мельпомены!

 

Так вот не понято миром, людьми

в вечность распахнуто сердце,

как бы ни выплеснуть вам в наши дни

вместе с водою младенца!

 

Как бы зарытые клады в бедлам

не упустить за делами.

В следующий раз предлагаю я вам

просто остаться друзьями!

 

* * *

…И Протагор был обвинён в бесчестии,

и он попал в одно из грозных месив

между огней, как между жёлтых шпал,

а место смерти –

                            море, грозный шквал.

 

А место жизни – Аттика, земля.

Со мной так было.

                             Краска корабля

ободрана, как шкура, шерсть свалялась,

закат цедил безудержную алость.

И рядом никого. Слова болят,

сквозь них я как-то думать умудрялась!

 

Простуженное горло всех лесов,

лишь только рощица хрипит вороной вяло.

Я столько раз так жадно умирала,

что помню звуки райских голосов!

 

Итак, мой Протагор, из массы всей

изрёк, что мера – человек, – вещей…

Каким аршином рассчитать длину

обид  кровавый сгусток, ширину,

как вычесть площадь плача, смеха, бунта,

что беспощаден и без смысла будто?

 

О, я вцепилась в шерсть бы кораблю!

На камни, что в затылок, я плюю!

На сажени, аршины, четь, отрезы.

О, Протагор, ты – мера этой бездны!

 

Всего-то миг до сердца и танаб

до Персии, а до Ирана ямб,

а до России поднебесный вдох,

едина мера чести у эпох.

едина мера правды – все моря,

коль место жизни наше – вся земля!

 

* * *

Иная сторона луны,

иная сторона медали,

казалось,

                мною учтены

все крохи жизни – сны все, яви…

 

Казалось, промаха не жди,

меня не заарканит случай,

ни чёрный день,

                    ни крик в груди,

ни смол янтарных

                     блеск пахучий!

 

Но в этот год пошли дожди,

открыто, как платки в витрине.

Пойми, мой город! Не суди!

Я – чья-то, может быть, богиня!

 

Спешащая, как все, в  метро,

летящая, как все, на убыль,

забывшая,

                   что всё старо,

что где-то враг оскалил зубы…

 

Что время не воротишь вспять.

Ах, сердце, птичка, что ты пело?

Две русских крови не унять,

во мне гудящих оголтело!

 

Я тоже чья-то – на свету,

в рябинных отсветах заката

(пустышка, дурочка в цвету,

крем смазан, леденец во рту!) –

а для него – ума палата!

 

* * *

О, Ярославна! Нынче в тишине

не быть земле, покуда тянет сила.

И солнце не проклюнулось, но мне

оно нещадно плечи опалило!

 

Твой плач уснуть мне даёт. Но лишь

прикрою веки, охолонит вьюга,

я слышу, вран летит, крадётся мышь,

я чувствую, как тяжела кольчуга!

 

Щит на вратах Царьграда. На краю

чернее ночи враг ютится куце.

Пока дружины русские в бою –

                                      и не сдаются!

 

С годами песни громче. Круг друзей

всё также тесен! Не считая прочих…

Лишь на свету душа моя ясней.

О, Ярославна, ночью плач твой звонче!

 

Осталось всё, как было, там в веках:

шлем из кургана и в песках могила,

Русь белая, Русь красная в стихах,

всё та же крестная бунтует сила!

 

Полсердца искромсала эта мгла!

Течёт по жилам мёд, что с ложкой дёгтя…

Ничто не канет в Лету. Здесь зола

и та кричит! И краска не поблёкла.

 

И ты услышишь эту песнь мою,

что яблочком катается на блюдце.

Пока дружины русские в бою –

                                        и не сдаются!