Максим ЕРШОВ 
Максим ЕРШОВ
ОПОЛЧЕНЦЫ
Героям 1612 года посвящается
– Эти годы прошли на восход и закат,
как отряд, что в ненастье идёт наугад.
Ничего ты, парнишка, не видел...
Расскажу. Хоть помрёшь не в обиде,
а? Не бойся! Уж сердце-то знает предел.
Мы бессмертны. Да жалко – народ поредел.
Лишь молитва, как присказка, лечит...
примиряя в душе чёт и нечет...
Надо, хочешь – не хочешь, вставать и идти,
волю русскую дальше на запад нести.
Отрывай от землицы лопатки,
громоздись на каурой лошадке.
Шевелись. Что ни день, то указы звучат –
только ружья трещат да копыта стучат!
А как вспомнишь... Годами без проку
бились лбами крестьянскими мы о дорогу…
Сколько раз нам казалось, что нет больше сил?
Разве пахарь по совести всех не просил?
Хохотали господские свиты!
И топтали клочки челобитны!
Выходило, что нет для тебя и меня
правды большей на свете, чем два кистеня,
чем огонь, для души и сугрева,
и дымище мужицкого гнева…
Самозванцы?.. Но доброго нету царя –
мы встречали, молили, надеялись зря.
Всё князья и бояре, на деле,
животов наших тощих хотели!
Снова висельным гиком кружился ответ:
почему на Руси не прожить сорок лет?
Почему, с летописного века,
под тяглом на земле не видать человека?..
Лишь потом над пожаром восходит Господь:
собирает в ладони и души, и плоть,
и проклятие – всем! – Гермогена,
и погибель смоленского плена…
И на Сретне князь Дмитрий глянул в небеса,
снял шелом, окрестился и тихо сказал:
«А и мне помирать неохота…
Но Россия – такая большая работа!».
Через год, вполукруг у Москвы у реки,
все остатние наши стояли полки.
И литовские выли фанфары.
И орлами кричали гусары.
У гусар польских – ай! – хороши палаши,
прорубают и брёвна до самой души!
Их не держат простецкие латы,
но хоть гнулись, а бились – держались ребяты…
Налетали полдня – много их, сволочей!
И у нас отнималось упрямство плечей,
било в ноздри дыхание тлена –
левый фланг уж в реке по колено!
И почуял я, брат, видно, всё… Не могу.
Кинул взором, а там, на другом берегу –
казаки! Отвернулись от сечи,
сабли в землю воткнули и сгорбили плечи!
Тут и вырвал я плеть и огрел я коня!
Конь венгерский с испугу и вынес меня
из воды на высокий тот берег...
Будто мне воздавалось по вере.
И узрел я оттель, что ничуть не разбит
полк Пожарского – камнем последним стоит!
И узрел я, что этого мало…
И так горько, так тяжко мне стало!..
Где я духу нашел?.. Закричал «Казаки!
Что – ковыль не касался заросшей щеки?
Или нету булата, стремян и руки?
Что ж вы медлите, братцы мои, казаки?!
Даже – глянь! – инородцы не стали смотреть,
как склонилась над Русью латинская смерть.
И у вас – нет ответа иного...
А у нас, казаки, больше нету вам слова!».
И... рванули пять сотен! А за ними – ещё.
У чубатых с наскоку короткий расчёт…
Говорили, что злым был и бледным
пан Ходкевич – лихой польский гетман.
Одолели! Но долго ещё у Кремля
ожидала последней победы земля.
Да сходились умом и собором.
Да сшибались лукавством и спором…
И когда под ногами почуяли брег,
с неба чистый тихонечко сыпался снег –
над страной, словно вздох, опустелой,
над уставшей без доброго дела…
А наёмники бродят по нашим костям,
по заглохшим за десять годов волостям...
Правы старцы. Наглеют вороны,
если нет на Московии крепкой короны!
Будем век ещё спины и выи сгибать
и хребтами крестьянскими гать выстилать…
Иногда всё забыть – слышь? – охота.
Ну, Расея... Какая большая работа!
Надо, хочешь – не хочешь, а встать и идти,
на лопатках старинное солнце нести,
как решило соборное вече…
Подымайся! Пора, человече…
Как дойдём… у меня есть заветная страсть:
надо польку упрямую в жёны украсть!
Слаще злые мне кажутся девки.
Пусть задорными вырастут детки.
Хоть я сам по отцу деревенский мордвин,
будет панночкой дочка и всадником сын…
Чай когда-то и мы, брат, воспрянем!
Наградит государь во дворяне,
а?
Отлично! Спасибо!