Андрей КАНАВЩИКОВ. СИМЕОН ГОРДЫЙ. Образ Симеона Гордого в одноимённом романе Дмитрия Балашова

 

Андрей КАНАВЩИКОВ

СИМЕОН ГОРДЫЙ

Образ Симеона Гордого в одноимённом романе Дмитрия Балашова

 

Великий князь Владимирский и Московский, старший сын Ивана Калиты Симеон не относится к числу тех князей, имя которых находится на слуху. Он не был ни выдающимся полководцем, ни великим политиком. Однако и отодвигать в тень имя этого человека и государственного деятеля вряд ли правильно.

Собственно говоря, речь здесь не идёт об открытии каких-либо белых пятен, поскольку 13 лет правления великого князя Симеона хорошо известны и подробно описаны историками. Но для массового сознания, для массового читателя, безусловно, имя Симеона вошло в обиход, без преувеличения, исключительно благодаря усилиям писателя Д.М. Балашова и его роману «Симеон Гордый», четвёртой книге из цикла «Государи московские». Многие лишь с 1983 года впервые начинали понимать значение и колорит этого князя, прозванного Гордым за свою горячность и умение сочетать дипломатию общения с монгольскими ханами с достаточно жёстким стилем управления своими землями.

У С.М. Соловьёва, в частности, есть рассказ про то, как Симеон заставил новгородских посадников и тысяцких стоять босыми на коленях, чтобы те заслужили его прощение (Соловьёв С.М. История России с древнейших времён. – М., 1960. Книга II, С. 343). Или взять почти детективную историю с тремя жёнами Симеона, вторую из которых, Евпраксию, он попросту прогнал, ссылаясь на то, что по ночам она превращается в «мертвеца» (Экземплярский А.В. Великие и удельные князья Северной Руси в татарский период с 1238 по 1505 г.: Биографические очерки по первоисточникам и главнейшим пособиям. Т. I. Великие князья владимирские и владимиро-московские. СПб., 1889, С. 85).

Одним словом, человек был словно рождён для исторического романа. Но – роман так и не был никем написан. И, наконец, Дмитрий Михайлович Балашов восстановил справедливость. Да так восстановил, что отныне у всех изучающих историю того периода текст писателя становится настольным. Балашов не просто вывел Симеона Гордого из своего рода полузнания, но и сумел создать убедительный, целостный образ князя. Образ, которому веришь и который скрупулёзно подкреплён историческими источниками.

Показательно, что по данному роману Татьяной Николаевной Пустовит в 2005 году даже была защищена кандидатская диссертация по теме «Роман “Симеон Гордый” в системе цикла исторических хроник Д.Балашова про “Государей Московских”» (Таврический национальный университет им. В.И. Вернадского, Симферополь).

В этом труде отмечается: «Интерпретировав скупые исторические данные о жизни и деятельности князя с точки зрения пассионарной теории этногенеза и общечеловеческой морали, Д.Балашов создал яркий живой образ государственного деятеля, нравственно совершенного человека, носителя общечеловеческой морали в её христианской интерпретации. Не теряя индивидуальности, князь предстаёт выразителем стремлений и чаяний главного героя всего цикла “Государи Московские” – нарождающейся нации.

В “Симеоне Гордом” ярко проявилось писательское мастерство Д.Балашова. В этом романе наиболее органично слились художественное, публицистическое и исследовательское начала. В художественной системе “Симеона Гордого” стремление осмыслить вечные нравственно-философские проблемы и эпическая масштабность сочетаются с глубиной психологического проникновения во внутренний мир персонажей и яркой поэтичностью изобразительно-выразительных средств».

Каким же показывает Симеона Балашов? С самых первых страниц, ещё с пролога, читатель погружается в достаточно мрачную стилистику тайны смертоубийства и видения чёрного пятна – «то была отрубленная кровавая голова убитого в Орде тверского княжича Фёдора, который в ночь перед казнью бешено колотился к нему и осыпал его проклятиями, а он, Симеон, молчал, стоя внутри, за запертой дверью, положив ледяные руки на дубовый засов, молчал, зная, что отныне и навсегда проклят» (с.6).

Тревожные тени сгущаются. Видения кровавой головы почти физически давят. Ведьма Кумопа обещает Симеону спасение, но лишь про условии сохранения им святой рощи Велеса. Причём, чёрное пятно отрубленной головы появляется всякий раз, когда рядом с ним появляется ведьма, оставляя загадкой, то ли спасает она Симеона, то ли играет с ним в какие-то свои потусторонние игры.

И вот уже появляется убитый в другом месте гридень Игнашка. Он «нелепо подмигивает, помаргивает ресницами. Спрашивает в свою очередь: – А тебе, князь, тута не страшно?» (с.15).

Это ощущение тревоги только нарастает. Если Симеон сидит, то «один, тяжело опустив плечи» (с.14). Если смотрит, то «отемнев и закипая» (с.16). Если говорит, то «возвышая голос почти до крика» (с.16), «свирепо рыкая» (с.19). И внутри Симеона не спокойствие, не христианская благодать, а смятение и внутренняя борьба: «как совместить право и правду?» (с.22).

Зато, когда нужно действовать и власть обретает черты подлинной ответственности, таинственный морок успешно развеивается. Симеон умеет не обижаться на правдивые слова бояр, умеет сдержать себя в 25 лет под ждущим взглядом рабыни, которую готовят для татарского бека. А поездка в Орду за княжеским ярлыком внезапно увенчивается встречей с сестрой, женой Ростовского князя – «Маша первая кинулась Семену на шею: «Сёма!», этим детским именем враз разорвав кольцо трудного, сложившегося за прошедшие годы господарского нелюбия» (с.39-40).

Иначе говоря, съедаемый изнутри сомнениями и нравственными терзаниями, Симеон показывает на практике поистине государственную мудрость, сочетая умеренность и трезвость. Нет, речь его всё также строга и непреклонна – «мрачно отмолвил» (с.41), а диалоги князя даже с сестрой напоминают некую бесконечную клятву: «Это мой крест, подвиг и долг... Передо всею землёй!» (с.41).

Внутренняя трезвость, почти расчётливость Симеона подкрепляется и его ненавистью к пьяным, то есть жаждой трезвости внешней. «Темнея зраком, Симеон поднял плеть... Удар пришёлся по лицу, Васюка шатнуло, и показалось ли, что тот в беспамятной хмелевой обиде вот-вот ринет на князя... И потому, в мах, ещё и ещё перекрестил Симеон вспятившего от него дружинника, видя брызгающую кровь...» (с.56).

При этом, глубоко чувствуя логику происходящих событий, глубинный смысл явлений Симеон искренне не может понять, почему его называют Гордым. Даже после избиения дружинника он мается: «Какая в нём гордость? Сомнения вечные, стыд да порою храбрость с отчаяния, с того всегдашнего знатья, что иначе – нельзя» (с.57).

«Иначе – нельзя», вообще, представляются ключевыми словами в осмыслении образа князя, нарисованного Д.М. Балашовым. Даже с супругой князь себя ведёт не иначе как по-княжески, без спешки и безрассудства: «С минуту оба лежали под праздничным атласным одеялом, согреваясь и не трогая друг друга. Наконец, Симеон обнял жену за плечи и молча привлёк к себе» (с.72). Конечно же, можно такое поведение списать и на то, что супруги отвыкли друг от друга за время поездки в Орду, как это делает Балашов, но уж больно укладывается оно, поведение, в концепцию мудрого, трезвого властвования.

Не зря ведь в момент встречи с Михаилом Давыдовичем, братом ярославского князя тот «шарил взглядом по лицу Симеона, искал чего-то, может, робости или неуверенности в себе? Не нашёл» (с.96). Это внутри у него могут быть сомнения, может быть мокрой полотняная рубаха от церемонии венчания на царство, но на виду он сдержан и собран.

Власть для Симеона не абстракция и часто она выглядит совершенно осязаемо, чеканно, не допускающая разночтений и вариантов. Боярам он говорит, обличая Хвоста: «Винюсь во гневе, но иное реку, о чём запамятовать днесь не след никоторому христианину, ни смерду, ни кметю, ни боярину, ни князю самому!.. Не о том тяжба и не к тому нелюбие мое, был или не был боярин Алексей Петрович добрым слугою в звании тысяцкого града Москвы! А о том, что не по моей, не по княжой воле засел он, род Вельяминовых! Должно допрежь всего имати послушание набольшему себя и доброе творити кажному на месте своем! Слуга – будь слугою, смерд – смердом, кметь, боярин, князь – кажен будь достойным тружеником по званию своему! Кажен должен в первую голову иметь послушание, блюсти ряд и закон данный! Иначе развалит и изгибнет земля и всё сущее в ней! Будь хоть того мудрей и талантливей ослушник воли княжой – аще царство на ся разделит, не устоит!» (с.107-108).

Очень сильным для показа сути Симеона и его отношения к дарованной ему власти выглядит и эпизод с пожаром Москвы. Балашов констатирует:

«Симеон после майского пожара с удивлением почуял, как изменилось к нему отношение молодших и вятших в городе. Видимо, то, что князь весь день кидался в самые опасные места и воевал с огнем наряду с простыми смердами, расположило к нему и ратников и бояр. «Гордый» Симеон оказался своим, близким, и к нему словно бы подобрели, охотнее кидались исполнять его повеления, дружнее работали, а бояре без прежней боязни предлагали свое, уведавши, что князь не остудит, не отмахнет, а выслушает и содеет по-годному» (с.182).

Постепенно пружина сюжета закручивается. Велесов дуб, через который ведьма обещала князю защиту, срубается знаком неизбежного поворота к христианскому пути Руси. Симеон умирает бездетным и беззащитным перед чёрным пятном своего подсознания. Внутренняя тревога и мрак вырываются наружу.

Слова священников на заключительных страницах романах Балашова звучат уже словно слова самого Симеона, будто бы не умершего, с его твёрдостью и трезвостью: «Власть должна быть бременем, и пока она бремя – стоит нерушимо. Когда же превращает себя в утеху – всему наступает конец, и даже то, что мнилось твердее твердыни, неостановимо рушит в пыль!» (с.508).

Строго говоря Д.М. Балашов мало чего добавил к тому образу «хитрого, благоразумного», по словам Н.М. Карамзина (История Государства Российского, Т. 4, гл. 10), князя Симеона, что можно было узнать по трудам историков. Другое дело, что под пером Балашова всё это обрело человеческую убедительность и ту высшую эмоциональную достоверность, когда мы готовы признать за писателем его знание как абсолютное знание. Диссертация по роману «Симеон Гордый» сама по себе красноречива.

Идеологически важность романа Балашова состоит ещё и в том, что он художественными средствами окончательно закрепляет семантику прозвища Гордый через строгость и гнев князя. Не насмешка, не парадокс, когда робкого зовут львом, а тощего жирным, а именно прямое указание на человеческие качества наследника Ивана Калиты. Тем самым очищая имя Симеона от возможных насмешек и двусмысленностей, поднимая истории Руси на должную высоту.

Как указывал сам Дмитрий Михайлович: «...мы не можем указать ни на одно действие Симеона, которое было бы аморальным или жестоким, хотя политика тех сложных и трудных времён, постоянно, казалось бы, требовала от властителя нарушения норм привычной бытовой нравственности» (с.515).

Что же, тем ценнее труд писателя и тем дороже нам его выводы.

 

-------------------------------------------------------------------------------------------

Все цитаты из романа «Симеон Гордый» приводятся по изданию: Балашов Д.М. Симеон Гордый. – М.: Современник, 1988. – 525 с.