Алексей МАМОНТОВ. МЕТАФИЗИКА ЮРИЯ МАМЛЕЕВА

 

Алексей МАМОНТОВ

МЕТАФИЗИКА ЮРИЯ МАМЛЕЕВА

 

Творчество этого уникального писателя невозможно постичь, не отрешившись от некоторых нелепых поверхностных представлений, например, о том, что его герои – какие-то инопланетяне, занесённые в наш мир дикой фантазией, или что они – типичные клинические монстры, необходимые автору лишь для проведения психологических опытов. Герои книг Мамлеева – это все мы и каждый из нас в отдельности. Нам не остаётся ничего иного, как откровенно признать наличие потаённых глубин в человеческих душах, не закрывая глаза на собственное естество, даже если оно вот такое, мягко говоря, неприглядное, «мамлеевское».

Поучимся у этих персонажей: они никогда не лгут о себе, хотя они-то и есть великая ложь мира сего. Мы будем глядеться в них как в зеркала, дабы хорошенько узнать самих себя, порабощённых лукавой лестью со стороны окружающих, собственным метафизическим невежеством и «нечистыми» помыслами. Но будем и помнить, что между нами и отражением есть всё-таки некоторая разница. Итак, окунёмся с головой в жуткий и до боли знакомый мир мамлеевской прозы…

Странное дело! Прежде, чем в руки читателей попадают книги Юрия Мамлеева, они уже находятся во власти слухов, что писатель – маргинал. До чего же абсурдна эта маргинализация автора! Ибо нечасто в истории литературы встречаются столь показательные примеры, когда личность писателя имела бы так мало общего со своими персонажами. Но ведь именно степень устойчивого отстояния автора от своих литературных произведений во все времена считается их объективным достоинством, свидетельствующим о предельном воплощении творческой идеи в соответствующую художественную форму.

Юрий Мамлеев исследует феномен человеческой природы вне зависимости от социальных, политических и прочих условий. Более того, все эти условия сознательно пренебрегаются писателем как малозначительные, преходящие. Дух исследуется в чистом виде, без примесей. Но несмотря на то, что герои Мамлеева есть «твари человеческие» вообще, они, конечно же, есть прежде всего русские люди, носители русской ментальности. Да и в самом повествовании автор не мог обойтись без реалий нашего времени: в бытовых перипетиях коммунальных квартир, в безликих пятиэтажках, в шумных электричках, в пивных ларьках видимой, порой искажённой стороной всегда присутствует сакральный образ России Вечной – столь любимой Мамлеевым, но зачастую такой невыносимой в повседневной жизни.

 Писателю есть о чём поведать нам, поэтому, в отличие от постмодернистов, он не усложняет стилистику своих произведений: она предельно ясна для того, чтобы за ней было видно сложное. Сам Мамлеев признаётся, что в своём творчестве он хочет показать некую человеческую монаду. И выявляет её весьма убедительно, живо, метареалистично. Однако будем откровенны: дик и страшен мир этих монад, с их метафизическими «бурями и страстями». И зачем, зачем писатель столь жестоко срывает с них личины культуры, социальности и морали, выставляя их наготу на всеобщее обозрение?! Не для того ли, чтобы доказать обратное: при всей инфернальной неуловимости человеческой природы, огромное значение (и даже ценность) может иметь как раз «шелуха» внешних обстоятельств – культура и социальность, привычки и мораль. Вполне возможно, что монады-души только тогда становятся «человеками», когда, в условиях земного бытия, начинают наращивать вокруг своего Я ауру индивидуальности, осознавая себя в мышлении и проявляя свои способности в иррациональной деятельности.

Можно сколько угодно повторять, что герои Мамлеева – инопланетяне и монстры, но это значит, что ничего путного о них так и не сказано. Не с луны же они, в конце концов, свалились! Можно соглашаться, что многие из них преступили нравственные законы, поминутно впадая в демониакальный мистицизм, открывая свои души для всякой нечисти и редко когда – для Бога (хотя и не отрицают его). В крайнем случае, можно утверждать, что они вообще не человеческие образы, а образы Тёмных Сил, т.к. их душами безраздельно владеют страсти самого низкого пошиба. Всё вышеперечисленное имеет место быть, но всё и гораздо сложнее.

Для прояснения ситуации проведём сравнительный анализ героев Мамлеева с героями Ф.М. Достоевского. В романах последнего показано трагическое столкновение и борьба идей, которые угнездились в душах героев. В произведениях Мамлеева герои не сражаются насмерть друг с другом, ибо, во-первых, они уже не являются носителями возвышенных идеалов, а, во-вторых, все они давным-давно разбрелись по своим безднам, замкнутым настолько, что между ними почти нет точек соприкосновения. Им достаточно тихого ужаса «своих» бездн. И хотя порой их обуревают страсти, природа этих страстей, как правило, ими не осознаётся.

Герои Достоевского страдают, герои Мамлеева уже не могут либо не способны осмысленно страдать, – они только пребывают в томлении упорном и бесконечном. В этом своём томлении они близки к какой-то удивительной нирване. Герои Достоевского по временам прозревают либо грезят Светом. Герои Мамлеева никогда не видели и не увидят Свет, – разве что Божество сжалится над ними в каких-то иных, непостижимых сферах и явит им Своё Сияние. Ибо тяготеет над ними проклятие такой тяжести, непомерных мук которого ещё не знали предшествующие эпохи.

Проклятие «греха» и впрямь неведомо героям Достоевского, – вот почему они так опрометчиво жаждут взять его на душу. Герои Мамлеева припечатаны, раздавлены этим проклятием, так что и вскрикнуть не моги. Но – самое безнадёжное! – смысл происходящего опять ускользает от них… И всё потому, что они подлинные детища XX века, с его предельной механистичностью, обездушенностью и обезбоженностью. Каждый из них – законченный мир, чудовищный в своей завершённости. Вне их – только Бог и Дьявол. Однако именно изолированность их миров от источников роковых тайн и порождает в мамлеевских героях непонятное им самим метафизическое беспокойство. Им, как и множеству из ныне живущих на Земле людей, не ведомы ни Бог, ни Дьявол. Но предчувствие оных сильно, оно томит и сжигает изнутри, вызывая потребность в утешении – в знании Истины. Найдут ли они её?

Герои Мамлеева живут так, как жили бы все мы, если бы каждая наша мысль, любой душевный помысел не сдерживались под влиянием общественных моральных норм, чувства приличия, а непосредственно материализовывались, становясь деянием. В этом отношении их мир имеет несколько иную организацию по сравнению с нашим обыденным миром, поскольку ему ведомо тождество между помыслом и деянием. Для мамлеевских героев нет деления мира на внутренний и внешний. Это не значит, что объективная реальность воспринимается исключительно через их субъективные ощущения и в таком искажённом виде предстаёт перед читателями. Для автора, как трансцендентного созерцателя мира своих героев, реальность чётко различима. Будучи только проводником, он даёт читателям возможность самим разобраться в объективности и субъективности происходящего.

Юрий Мамлеев не устаёт напоминать о своей приверженности принципам метафизического реализма. Термин требует разъяснения. В самом деле, ведь некогда в литературе уже были заявлены и «мистический анархизм», и «социалистический реализм». В чём отличие от них реализма метафизического?

Если следовать логике, то всё сущее реально: и земная действительность, и грёзы художника, и мир идеальных сущностей. Получается, что метафизический реализм есть некий всереализм, вмещающий в себя все виды реализма. Однако Мамлеев протестует против такой трактовки метафизического реализма. В своей книге «Судьба бытия» он пишет, что «настоящее искусство, как таковое, всегда имеет дело с подлинным, с реальным, и обладает способностью проникать за поверхность явлений. Правда, в искусстве может иметь значение и чисто субъективное начало (ибо наши переживания, фантазии – тоже своего рода реальность), но это не лучший вариант искусства. Поэтому метафизический реалист меньше всего должен быть романтиком; он должен быть сверхреалистом, что, конечно, включает, как начальный момент, глубокое знание видимой жизни». И далее из этой же книги: «Для сюрреалиста или фантастического реалиста потустороннее «фантастично», субъективно, т.е. вытащено из собственного подсознания. Для метафизического реалиста потустороннее реально, поскольку он обладает возможностью в него проникать».

Итак, метафизический реализм – это реализм потустороннего, даже если это потустороннее находится внутри нас. Можно дать образное определение, условно приняв Вселенную за большой дом: писатель-реалист пишет о том, что происходит в этой комнате, а писатель-метареалист в основном повествует о событиях, происходящих в других комнатах дома. Только и всего.

Проза Мамлеева – это цепная реакция мыслеобразов, когда один мыслеобраз порождает другой, и так до бесконечности. Если прервать этот поток, исчезнет метафизический кошмар, однако прервётся и само бытие, ибо оно-то как раз и состоит, подобно масштабному мозаичному полотну, из переплетений замысла и его осуществления, деяния и неделания, сна и бодрствования, земного и небесного, жизни и смерти. Последнее особенно актуально. Есть даже смысл умереть нам в мамлеевских персонажах… чтобы воскреснуть!

Не кажется ли вам порой, что Мамлеев с каким-то болезненным упоением смакует, будто торт со взбитыми сливками, откровенные мерзости своих героев? Не от порочности, а от великого отчаяния автора происходит сие! Не он сотворил этих отпетых типов, а, напротив, они породили эту мучительную прозу. Мамлеев не судья над ними. Автору остаётся лишь отчаянная решительность, с которой он бросается в омут решения «проклятых вопросов». Вспомним, что подобное отчаянное отчаяние было свойственно и Ф.К. Сологубу, и самому Ф.М. Достоевскому.

Мамлеев действительно не циник. В его произведениях откровенным, предельно обнажённым языком глаголет сама метафизическая правда, прошедшая через душу писателя. Если облечь её в формы приличия, например, какой-нибудь пресловутой «политкорректности», она превратится в ложь, т.е. перестанет служить Истине. На это Мамлеев не пойдёт никогда. Дабы понять, во что обходится ему прямота честного художника, вспомним слова Ф.Ницше: «Если ты долго вглядываешься в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя».

Ещё один важный момент. При всей метареалистичности в обрисовке героев писателя, нельзя не отметить их стойкую иллюзорность. Кажется, махни рукой на эти призраки – и они развеются дымом. Призрачность мамлеевских персонажей можно объяснить тем, что, находясь в плену у несовершенного мира, они сами стали жертвами его естества. А всё несовершенное, ввиду закономерной обречённости на исчезновение, имеет призрачную природу. Вечны и неизменны только идеальные сущности.

Однако было бы смешным вообще отрицать реальное существование призраков. Уж коли существует Ничто, хотя бы на основании того, что нет вещей и явлений без имени, то мамлеевские герои-призраки, как порождения мыслеобразов, существуют и подавно. Они абсолютно реальны даже в своей призрачности, хотя их бытие, как указывалось выше, есть ложь.

Древнегреческий философ Плотин, характеризуя материю, замечает, что «она обманчивый призрак, лживый образ действительности. Или, иначе говоря, она есть воплощённая ложь, истинное небытие. И не имея в действительности никаких точек соприкосновения с бытием, она находит своё истинное выражение в мире небытия. Поэтому, для того, чтобы существовать, она должна не существовать в действительности, а для того, чтобы быть совершенно непричастной миру истинного бытия, она должна существовать в мире небытия. Ведь, если мы лишим призрачное бытие его призрачности и если мы придадим характер действительности тому, что по природе своей является потенциальным бытием, то мы тем самым уничтожим специфическую форму его существования, которая обладает бытием лишь в возможности». Всё это в полной мере относится и к природе героев писателя, тёмные стороны которых мы попытались прояснить.

Можно ли найти литературных предшественников Юрия Мамлеева? При внимательном прочтении его книг чувствуется знакомство автора с «Записками из подполья» Ф.М. Достоевского и некое созвучие стилистике Д.С. Мережковского и Ф.К. Сологуба. Однако в двух последних случаях говорить о влиянии, по-видимому, не стоит, – просто мистики всех времён, связанные устремлённостью к запредельному, для выражения своих идей имеют сходные черты и в языке. Мамлеев не был бы Мамлеевым, если бы испытывал чьё-нибудь особенное влияние. Его рассказы и роман «Шатуны» в высшей степени оригинальны: кроме него, так не напишет никто. И если оценки самого мучительного произведения писателя – романа «Шатуны» – до сих пор разноречивы, то о рассказах его, бесспорно, можно сказать: они классичны.

Чем вообще отличается классическое произведение литературы или искусства от прочих творений? Тем, что оно узнаётся при первом же знакомстве с ним. Но не тем узнаванием, с каким, например, читаются слабые, подражательные, вторичные книги, а как бы ещё и с предчувствием его. Ибо всё посредственное, преходящее может и не быть; классическое же не может не быть, – вот, в чём отличие их друг от друга. Идея классического произведения литературы и искусства предвечна, она изначально укоренена в бытии, но раскрывается лишь в творческом акте, благодаря которому чуткий читатель либо зритель узнаёт и воспринимает эту идею как старую добрую знакомую. В своём совершенном, классическом варианте не могли не явиться в мир и рассказы Мамлеева.

И последнее. Принципиальная заострённость автора только на внутреннем мире героев, вне социального и политического контекста, с одной стороны, создала литературу, не подвластную «властям и времени»; с другой – именно аполитичность авторской позиции позволяла в недавнем прошлом определённым окололитературным силам грубо трактовать творчество Мамлеева в угодном им идейно-политическом смысле. Сегодня с этим покончено, проза Юрия Мамлеева прошла стадию «натурализации», и можно с полным правом утверждать, что она представляет собой одно из вершинных достижений русской литературы XX века.