Максим ЕРШОВ. СРЕДОТОЧИЕ. СРЕДОСТЕНИЕ. О романе Владимира Мединского «Стена» (М.: ОЛМА Медиа-групп, 2015)

 

Максим ЕРШОВ

СРЕДОТОЧИЕ. СРЕДОСТЕНИЕ

О романе Владимира Мединского «Стена» (М.: ОЛМА Медиа-групп, 2015)

 

Роман с такой фабулой не получиться просто не мог; это даже странно, что роман о Смоленской осаде 1609-1611 годов до сих пор не был создан. Эта двадцатидвухмесячная героическая оборона крепости-форпоста неизвестно почему не имеет у нас того исторического статуса, какой имеет, скажем, оборона Севастополя. Понятно, что она не стала частью истории династии Романовых, никак не связана с советским временем и подвигом Великой Отечественной, и потому, за давностью лет, ещё – полузабыта.

Но историк видит и знает связи, а История – хранит их. И нет никакого преувеличения в том, чтобы сказать: оборона смоленской крепости в Смуту – феномен большой исторической важности, большей, чем оборона Севастополя. Наряду с обороной Троице-Сергиевой лавры, события в Смоленске стали средоточием – ещё одной точкой на территории страны, погружающейся в хаос, где, вопреки развалу, разладу, бессилию и предательству, воссияла воля русских людей к самостоятельному историческому бытию Руси. Смоленск был примером подвига и символом метафизического противостояния Восток-Запад, Россия-Европа, имевшего тогда – нет, всегда – религиозное значение.

Роман с такой фабулой – т.е. роман исторический – всё-таки предоставляет автору сюжетную свободу. В.Мединский воспользовался этой свободой сполна: как отмечено многими, в «Стене» есть и политическая интрига, и весомая доля шпионского детектива, приключенческий дух с нотами авантюризма а-ля Дюма. Есть и любовная линия. Всё это совершенно необходимо для характеристики эпохи, но это всё-таки форма – то «место» в романе, к которому возможны, на мой взгляд, некоторые претензии. Стиль – вот, пожалуй, та область эстетической полноты произведения, которая, всё-таки, оставляет желать лучшего. Но – по ходу текста понимая художественную концепцию автора в этом его произведении, т.е. понимая, что по своей основной идее роман «Стена» продолжает линию его публицистических исторических книг и принадлежит не к брутальным «литературным фактам эпохи», таким как «Хождение по мукам» или «Раскол», а является фактом идейной борьбы – осознавая, таким образом, и критерий, который предъявляет сам себе автор, понимаешь: вопросы стиля здесь если и уместны, то никак не в первую очередь. Сделать отечественную историю занимательной (не менее или более, чем умели это делать Вальтер Скотт или Генрих Сенкевич) – желание понятное и совершенно исторически (т.е. для наших дней) оправданное. Так надо ли пенять историку за то, что он пока ещё не слишком опытный беллетрист? Его роман важен не как образец стиля, но как пример для подражания.

Герои «Стены» – это реально действующие лица «смоленской страды», либо типические герои времени. Напомню. Смута в России – Государстве Российском, созданном на основе Московского государства последними из рюриковичей – смута, скрытая до времени относительным покоем и экономическим благополучием годуновского правления, энергией и разумностью самого царя Бориса, – проросла из двух причин: двух- (мало – трёх-) летнего сильного неурожая и голода 1601-1603 годов, а также непримиримых разногласий Годунова, опиравшегося на бюрократию и церковь с боярством. Как пишет Мединский: «Вроде и мягок, и благочестив был новый государь, вроде и милостив с подданными, особо с военными… Да не было теперь в Москве и, как видно, во всей Руси Великой, той ясной прямой воли, того упрямого стремления, которым отличалось государство при Грозном». Лжедмитрий-первый был «создан» в России и стал орудием польской католической интервенции в 1604 году. Через три месяца, в начале 1605-го умер Годунов; его сын Фёдор убит через пять месяцев. И в 1606-м царём избирается Василий Шуйский – боярин из рюриковой родни. Не вполне законно – без Собора – избранный, Шуйский остаётся у власти четыре года, в которые продолжается распад государственности – всё более истончаются её материальные основания и всё более падает моральный авторитет… Это взаимосвязанный процесс, но в Русской Смуте 17 века, на мой взгляд, феноменально главенство морального фактора: царство, начавшееся как идеократия – православное царство, оставалось идеократией и в 1917-м, и в 1991-м. Уверен: Россия остаётся такой и сейчас, и в этом её архаичность, парадоксально или закономерно становящаяся её силой, как только для остального мира становится всё более очевидной нагота западных королей. Но саму Россию подстерегает беда, как только подпадает под сомнение сакральность власти. В 1606 году Василий Шуйский выбран толпой, даже не всей Москвой, не говоря о всей России. И в его правление – это время банд: больших и малых, имеющих политические цели и не имеющих целей, кроме грабежа, банд внутренних и внешних. Действуют до полутора десятков самозванцев, крупнейший из которых, Лжедмитрий-второй, стоит с поляками и казаками под Москвой. Средств царской власти хватает только на оборону столицы; города вокруг Москвы заняты вплоть до Ярославля, почти до Нижнего. В Новгороде – шведы.

В этот момент польский король Сигизмунд Третий Ваза решает идти на Москву сам – за русской короной, которая и так значится в его титуле как корона Польского и Литовско-русского государств, объединённых в Речь Посполитую. Король идёт с войском, и перед ним пограничная крепость Смоленск: «подарок», по иронии истории оставленный и Сигизмунду, и самой России царём, которого она предала – Борисом Годуновым. Это новая, большая, хорошо оснащённая крепость: «Основание стен уходило в землю на две сажени. Вверх стены поднимались где на шесть, где на семь, а где и на девять саженей. Толщина же стен… Григорий сам не видел, но много раз слышал, что Годунов, принимая крепость, объехал всю крепость на тройке – поверху!

Тридцать восемь могучих башен, поровну круглых и четырехугольных, венчали стену длиною в шесть с половиной верст. Высочайшая из башен находилась над Фроловскими воротами, к которым вел мост через Днепр, и служила как бы парадным въездом в Московское царство. Была построена она по образу и подобию Фроловской башни Московского Кремля, получившей в народе название Спасской. Завершалась башня смотровой вышкой о четырех каменных столбах… и уж над ней в небе парил большой двуглавый орел.

Орел был черный, с позлащёнными коронами, скипетром и державой. А сама крепость была красной и белой – по цветам кирпича и белого камня, из которых сложена. Кое-где прясла и башни белили, добиваясь удачного сочетания двух цветов. Красива была крепость! После окончания строительства польским и литовским торговым людям запретили въезд в Россию, кроме как через Смоленск. Смотрите, паны, удивляйтесь, запоминайте да рассказывайте потом – какова она, современная Россия».

Но в громадине этой – гораздо более по окружности, чем Московский Кремль, – мало бойцов. Их лишь 2-3 тысячи да вдесятеро – смоленских обывателей, укрывшихся внутри…

Годунова нет, как нет и его армии, но есть Россия, в ней крепость, а в той – простой народ, за исключением тех, кого из народа не исключишь: тысячи профессиональных служивых. На дворе – сентябрь 1906 года.

Смоленский воевода Михаил Шеин и смоленский архиепископ владыка Сергий принимают решение: город должен стать на пути Сигизмунда непреодолимой преградой и тем дать время царю и Москве приготовиться, собраться на борьбу за Святую Русь – понимание смоленскими лидерами момента вызывает на уста именно это имя Отечества. Но гибель молодого военного вождя, победоносного Михаила Скопина-Шуйского, но свержение царя Василия в 1610 году лишают Смоленск всякой надежды на помощь. И тогда разыгрывается трагедия гомерического масштаба. Смоленская крепость и её защитники должны погибнуть, уже не имея надежды. Но именно их борьба и жертва – безнадёжная, дают надежду остальной России… Чем это не Брест? Продолжение и утверждение примера патриотизма, всё более и более приобретающее качество религиозного подвига – так же, как в Бресте, в Севастополе, в Ленинграде, наконец – стоило огромных тягот и требовало новых страданий и жизней тающего гарнизона и измождённых голодом и холодом смолян (во всяком случае, во вторую зиму осады).

 

Сюжет повествования насквозь историчен (и, как увидим далее – метаисторичен), автор использует любую возможность, чтобы ввести рассказ о России в европейский контекст Нового времени. Это неизбежно ведёт к диалогичности, к дискуссии: а как у них на Западе, а как у нас в России? Все основные персонажи, так или иначе, думают, говорят об этом. Герои эти: боярский сын Григорий – служащий Посольского приказа, имеющий опыт европейской поездки, «боярин с прутиком» – предпочитающий сабле испанскую шпагу; сам воевода Шеин – человек долга, настоящий государев муж: и слуга государя, и верный сын Отечества; его племянница Катерина, молодая красивая боярышня, являющая в себе не только характерные для эпохи твёрдые моральные представления, но и умеющая поразмышлять и охочая до размышлений о хорошем и лучшем, новом и старом, о том, какой должна быть современная женщина. Вот отрывки из застольного диспута в воеводском доме:

«– И как? – не унималась Катя. – Как живут-то там?

– Где это, там? – Гриша поднял брови. – Везде по-разному. Страны разные, народы разные, обычаи у всех свои...

– А верно ли, будто в Европе женщинам куда более дозволено, чем у нас?

– Ну-у, началось! – воздел глаза воевода. – Вот тут моей воспитаннице хлеба не давай… Тебе-то, птица моя вольная, так ли уж много запрещают?

– А так ли много разрешают? – не потерялась Катерина. – И то пока замуж не вышла. В других странах женщины уже давно могут развиваться наравне с мужчинами! Европа просвещает мир, а мы погрязли в своих азиатских предрассудках и киснем. Да вообще, я слыхала, что в Европе люди и свободней живут, и свободней думают…

– Думают – может быть! – согласился Колдырев. – Только это, боярышня, не свобода. Если человек не учен по-настоящему, то от свободных мыслей в голове у него беспорядок делается… Да и с учеными мужами такое случается…».

И дальше:

«– Вот, значит, царь у них добрый, и законы добрее, справедливее, чем у нас! – не сдавалась Катя. – Они не такие жестокие.

– Опять же где и у кого как! – улыбнулся Григорий. – В Лондоне мне случилось поговорить с одним судьею, и он признался, что когда судит уличных воришек, которые с голодухи тащат с рынка кто рыбу, кто курицу, кто тыкву, так вот он обычно занижает цену украденного.

– А это зачем? – заинтересовался Шеин.

– А затем, чтобы спасти жизнь какого-нибудь несчастного нищего мальчишки. Ведь по английскому закону, если цена краденого выше двенадцати пенсов – а двенадцать пенсов это все равно как наши двадцать копеек, то вора полагается повесить!

– Неужто? – не поверил Андрей Дедюшин.

– Именно, – глядя не на него, а по-прежнему на Катерину, подтвердил Колдырев. – И не нужно далеко до Лондона ездить. Вот соседи наши, немцы в Ливонии. У них за кражу вон – улья голову отрубают…».

Такими диалогами – всегда обоснованными фактически – книга наполнена «от и до»: словно в драме, фраза имеет общее значение, кому бы она не принадлежала. На первом плане в романе и немец-наёмник Фриц, угодивший в плен случайный приятель Григория по Европе, который остаётся в окружённом городе, становится его яростным защитником, принимает православие и находит в России своё счастье. И тайных и сыскных дел мастер, обладатель бериевских очочков Лаврентий – почти бездушный (по вечной занятости) блюститель государевого интереса. Есть в романе и предатели, их несколько, они рядом. Они не чувствуют и не знают, что Родина – превыше всего, они предают (продают) её за деньги или по обиде за женскую нелюбовь. Явлены в «Стене» и русские религиозные типы – упомянутый владыка Сергий и схимник – монах Савватий – носитель как раз самых глубоких представлений о русском духе. По определению Чернышевского «искусство относится к жизни совершенно так же, как история; различие по содержанию только в том, что история говорит о жизни общественной, искусство – индивидуальной». В художественном полотне не может быть случайного, особенно, если это историческое полотно романа. Поэтому романист должен создать необходимые для его темы типы. Или воспользоваться готовыми.

Нельзя сказать, что герои Владимира Мединского в «Стене» – это очень сложные характеры. Они скорее однозначны, по-своему цельны – таковы, какими мы можем себе представить, или какими на самом деле были исторические характеры во время русского «ещё средневековья». Можно сказать, что предсказуемые характеры: с одной стороны, потому, что они ещё очень далеки от современной нашей двойственности (излюбленной многими «амбивалентности», лучшее лекарство от которой – идеалы вовне себя), а с другой стороны потому, что они, герои романа – «свита», маски исторического действа смоленской трагедии, главное в которой – это её глубокий патриотический, а ещё глубже – религиозный смысл, пред которым отступает чистая художественность, ибо главенство этики отодвигает эстетический критерий на второй план.

Героям «доверены» слова, мысли, подвиги, гибель. Им доверен путь сквозь войну и смуту, на котором они раскрываются, оставаясь на высоте (в большинстве своём) – с русской стороны, оставаясь, по преимуществу, хищниками и гордецами – безбожниками! – со стороны врага. Череда защитников Смоленска – это срез общества, прежде всего, его верхнего класса – класса, где происходит основное движение, получающее общезначимые последствия. «Благородные» по происхождению люди, как то полагается «лучшим людям», остаются благородными и в испытаниях.

Мединский не идеализатор старины и её «граждан». Старина наша отделена от нас толщей времён, за которой нам очень трудно, а порой невозможно увидеть прошлое в его полной фактичности «как вот сейчас», тем более, нельзя это сделать глазами нашего предка. Остаётся воображение, доступное знание и стилизационный приём, к которому мы давно привыкли как читатели и зрители, который вызывает невольную ассоциацию со сказочным, едва ли не мультипликационным. Автор, в своём историческом повествовании вынужденный пользоваться соответствующим языком, полным устарелых форм и просторечья, оказывается на грани лубка, ну а если описываемое дорого ему и близко – тем паче. Но Мединский демонстрирует главное: чувство меры, которое удерживает его и текст от явно лубочной патоки, и объективность. Конечно, он ни в коем случае не бичеватель пороков общества Смутного времени, и это его позиция: не ложь, а лишь умолчание во благо. Во-первых, позиция автора достоверна. Город, крепость, при всё нарастающем по ходу оборонительной схватки недостатке сил и средств, не мог бы устоять почти два года, не будь в нём единения его граждан, пусть и перед лицом общей опасности: «война одна на всех, голубушка», – говорит в суматохе боя Катерине Варвара – ещё одна красавица-героиня и, как сказали бы сейчас, «женщина трудной судьбы» – стрелецкая вдова, которая гибнет от руки полюбовника и предателя Андрея Дедюшина.

Я и сегодня, в том числе и благодаря роману «Стена», могу представить, каковы были брожения и схватки внутри крепости за две-то, а особенно во вторую – голодно-холодную – зимы. И каких колоссальных усилий стоило поддерживать дух обороняющихся… Интересно, стоит ли в Смоленске памятник – если не Михаилу Шеину, то владыке Сергию?

 

Верный себе (пусть я говорю это теперь, считай, задним числом), Владимир Мединский, устами русских и иностранцев – короля и католического священника, наёмников-поляков, немцев – воспроизводит их отношение и старое предубеждение против России: её «ортодоксов», «схизматиков», «мужичья», рабства, нищеты, темноты – всего, что входит в катехизис западных мнений и заблуждений о нашей стране и истории, всего, что сейчас зазвучало с новой силой, но по старым иезуитским правилам. Вот сцена из первого дня нашествия:

«– Простите, отец Януарий, – батюшка сумел наконец прервать поток слов, обильно изливаемый ксендзом. – Но вы свою веру насаждаете, так сказать, огнем и мечом… Вот вы с гетманом Сапегой пришли в наши места. Ваши воины заняли дома наших крестьян, я слышал, и в боярской усадьбе встали на постой, никого не спросясь и ни копейки не платя хозяевам ни за стол, ни за ночлег. И я не удивлюсь, если теперь вы нам всем предложите сменить веру православную на католическую. Разве это проповедование? Простите великодушно, но это насилие.

Ксендз благожелательно улыбнулся.

– Если неразумный младенец причиняет себе вред, то разве не права мать, которая силой отводит его от края высокого крыльца, с которого он может упасть? Или от пылающего очага, к которому он тянет ручки? Спасать иной раз приходится и против воли того, кого спасаешь. Но потом, повзрослев и прозрев истину, тот возблагодарит тебя…» – проводить современные параллели излишне. Но не лишне вспомнить слова «чужестранца» В.Познера о том, что главная беда России – православие.

Как я отметил выше, роман «Стена», кроме повествования о борьбе у смоленских стен и на самых этих стенах, становится и развёрнутым диспутом о сущности русского в мире. А в конечном счёте, любой такой спор приходит к вопросу о Символе веры, и именно это, русскую веру, роман утверждает… Это странно, неправильно, нерационально, да, – но утверждает через видение и чудо: через чудо спасения обречённых на гибель, чудо торжества слабого над сильным, но не правым, через моральное торжество погибающего. И уже в этом (можно сказать: сквозь слёзы на глазах) автор постулирует правоту «наших». И… это странно, да, уже непривычно для нас – постельцинских, но это сделано так искренне, так безыскусно, что, если тебе понятны, если тебе близки все старые, прописные, в общем-то, истины, то ты не только веришь автору, ты благодарен ему за эти прямоту, уверенность, искренность и безыскусность. За русскость его книги.

Любить Россию может лишь тот, кто понимает её историю. Чтобы понимать её, эту историю, надо знать. Она трудна, горька, кровава. Она неповторима в человечестве – никогда, нигде. И знание истории, думаю я, даёт русскому человеку право на пафос защиты её и утверждения. Но кроме этого, думается, есть в романе и печаль по этой всемирно-исторической дихотомии двуединства европейской культуры – двуединства диалектического и являющегося единственно возможной формой стабильности – стабильности в противоборстве и равновесии…

 

Полтора года стоящему под Смоленском Сигизмунду тревожно: «Его русская интрига всё сильнее буксовала. Он чувствовал: в России что-то назревало.

То из Рязани к Москве спешил с войском Ляпунов.

То против поляков выступили бывшие «тушинцы» Заруцкий и Трубецкой.

Разгоревшееся по весне восстание москвичей удалось подавить, но раненый его предводитель Пожарский бесследно исчез из Москвы. Из этой чертовой азиатской Москвы! Докладывали, что столица варваров была до недавнего дня больше, чем Лондон с предместьями, больше, чем Рим и Флоренция вместе взятые…

Патриарху Гермогену, узнику Чудова монастыря в Кремле, выдавали вместо хлеба метелки овса, из которых стража выковыривала зерна, не было у него ни бумаги, ни чернил, но все равно патриарх каким-то чудом рассылал по стране послания. Как – непонятно.

Темно. (…)

Смоленск пережил вторую зиму. Было ясно, что пережил с великим трудом. Осаждённые походили на тени – худые, с посеревшими лицами, ввалившимися глазами, в странных нарядах из лохмотьев, овчин и брони. Однако эти тени сражались свирепее, чем прежние воины, сметая штурмовые отряды со Стены… Королю то и дело приходила на ум мысль, что город на самом-то деле давно мёртв, мертвы все его жители. И это не люди – а призраки встают с оружием в руках навстречу его воинам… а ведь с призраками совладать невозможно… Их убиваешь вновь и вновь, вновь и вновь, но до конца никак не убить…».

Стены Смоленска в хронотопе романа стали границей культурных миров, средостением христианского единства. Можно думать, что строительство и вид крепости были демонстративными. Поэтому Сигизмунд должен преодолеть эту преграду – символическую – в первую очередь и во что бы то ни стало. Но крепость как материальное средство борьбы – это не всё, что может дать одно поколение другому поколению. Кроме стен, башен, орудий, запасов пороха народ наследует метафизику своего бытия – свою правоту, свою веру, дающую сил для борьбы. Оставим в стороне марксистские трактовки идеологии: Великая Отечественная и через треть тысячелетия после событий Смуты показала бессилие рационализма в обосновании феномена Родины. Религиозная сущность коллизии Сигизмунда Третьего Вазы и прагматическо-католической Европы (явленной в его войске, составленном по преимуществу из тех, кто «в алчности своей могут сойти с ума и даже не заметить этого», явленной в деньгах Папы и генуэзских купцов) и Смоленска как заслона заведомо слабейшей Московии – выражена в романе определённо. Вспомним летописные изложения средневековых битв со святыми, изображёнными в небе над полем боя или городской стеной. Мединский спокойно и, значит, уверенно, делает то же, что древний художник. Вот запись из летописи, которую ведёт архиепископ Сергий:

«И быстъ в тот день бой велик, враги толпою ринулись, едва их большая пушка принялась бить по городу. С нашей стороны были дворяне городовые и окрестные, кто еще остался, все, кто остался из стрельцов, отряд, который теперь подготовил германец Фрис, да прежние ополченцы из числа крестьян и посадских. Сеча была страшная…

И как ни ярились поляки, не вышло у них многими силами сокрушить нашу, ныне такую малую силу! Смело их со Стены, будто мечом огненным. И вправду, сказывал кто-то из осадных, будто видывали в небесах Воина, а в руках его огнем пылающий меч, и за его спиною – рать велику.

Говорили, что самого Архистратига Небесных Сил Михаила видали они, и его сила пришла на помощь нашей.

В тот час, как послал Господь людям то видение, ядрами наших пушек разбит был сруб, на котором враги установили свою стенобитную пушку, и она перестала стрелять…

…Кто ведает, что будет далее?.. Сколько отпущено Господом, продержится град Смоленск на горе врагам нашим и для всей Руси Православной в подмогу духовную.

Зреет гнев народный в русских городах и селениях, и повсюду, из конца в конец, от человека к человеку, передаются грамоты святейшего Патриарха Гермогена…

А в пример всем ставит владыко непокорный Смоленск, коий, кровью истекая, от глада и хлада погибая, помощи не получая и более на нее не надеясь, все равно главу не склоняет и силе чужой не покоряется. И царя уж нет боле на Руси, и бояре предали Отечество свое, Кремль и престол в руки врагу передали, а крепость наша стоит! Ибо защищает сия твердыня само Государство Русское…».

В этой цитате выражена квинтэссенция – средоточие книги и самой Смоленской обороны. Подумайте: в наши дни лик Спасителя на красных знамёнах донецких ополченцев – что это? Ничего не меняется: со стен конфликт переносится на памятники с тем, чтобы при первом же случае обострения вернуться на Стену открытого противостояния.

Один из главных героев, простонародный пацан Санька, которого – нет, не заговорил («Боже упаси!»), а именно отмолил схимонах (и бывший служилый дворянин) Савватий – раз за разом, бесшабашно-смелый, попадая в опасность неминуемой гибели, спасается… помощью ангелов… нет, не ангелов – призраков… Нет! Не призраков: русских воинов будущих войн, которые пройдут на этой земле «Шмоленгса», как станет называть город Гитлер. В первый раз Саньку спасает от набегающих поляков проникнувший вдруг сквозь время кутузовский гренадёр! Смолчав об этом в первый раз, в другой раз Санька не удерживается рассказать об этом чуде сердечному старшему другу Григорию и соратнику Фрицу:

«– Я ангела видел. Как Бог свят! И не в первый раз…

– И какой он есть, Алекс? – живо заинтересовался Фриц. – Как это все быль?

– Да когда я от венгерцев едва спасся. Гляжу – мадьяры уж на меня наехали. И тут прям передо мной человек появился. Вроде как солдат, только одет непонятно: весь в желтом каком-то, а рубаха-то ремнем перетянута. На голове – магерка не магерка, а шапчонка такая маленькая, еще кверху сужается. И спереди на ней – красная звездочка.

– О скольких концах? – без всякого интереса спросил Григорий. Он полулежал и неторопливо точил свою шпагу.

– О пяти. Точно помню, о пяти, – сказал Санька.

– Пентаграмма, стало быть? – пожал плечами Колдырев. – Ангел с пентаграммой? Ага, как же. Это ж символ сатаны.

– Но он же мне помог! – не сдавался Санька. – Венгерцы скачут, а он так не спеша обернулся и пистоль свой поднимает… Да такой невиданный! Ствол толстый, но вроде как с дырами весь поперек. А внизу посередине такой брусок… ну как донце. И он из этого оружия ка-ак начал палить! Тах-тах-тах! Тах-тах-тах!!! Да не перезаряжая! Дюжину раз, а то и две! Богом клянусь! Пистоль пули мечет…».

Но это не всё. От Отечественной войны и войны Великой Отечественной автор заглядывает и в будущее – очередным видением Саньки предвидя, что Смоленск ещё увидит рать:

«– Снова ангел явился! – выдохнул Санька, когда Фриц подошел к нему и помог освободиться от перевязей-берендеек (подсумков, которые Саня добывал у побитых врагов под Стеной. – М.Е.). – Совсем не человек… На нем одежа была вся в пятнах… Но не грязная, а пятна нарисованные… серые с черным, будто бы. А на голове – шелом. Только круглый и весь прозрачный. Как стекло! И штука такая на лбу…

– Пентаграмма?

– Нет! Вот такая штука, – он показал пальцами прямоугольник. – В три полоски: черная, золотая и белая. А еще – орел двуглавый.

– О, это есть карашо, что орель с две голёвы! – немного одурело сказал Майер (фамилия Фрица – М.Е.). – Зольдат с орель есть наш зольдат. У него тоже быль пистоль с дырка?

– Нет! В том-то и дело… Пистоль большой, и весь – серебряный. И из этого пистоля вроде как свет зеленоватый пошел. Тонкий-тонкой такой лучик, как соломинка. Но яркий! И тот лучик ляхам руки-ноги отрубать начал…».

Это художественное совмещение пластов времени само по себе наполнено высоким смыслом: его может сделать возможным только наличие пресловутой «нити времён», которая прервалась в «Годунове» Пушкина… – в Москве, несколькими годами ранее смоленских событий. Но которая ещё держится в погибающем Смоленске. Невредимая в Троице-Сергиевой лавре, в сердце патриарха Гермогена, она также остаётся целой – несмотря на трагедию военного положения – сохранилась и стала сущностью смоленской победы. «Победа» – так называется одна из заключительных глав романа, где описан разгром крепости, развязка смоленской трагедии, апофеоз захватчиков – и взрыв Мономахова собора в апофеозе литургии, творимой в нём среди разгрома, гибель молящихся, падение купола, пленение воеводы… Всё это и совпало с мистической победой: устоял алтарь, жив – для плена – владыка Сергий, спаслись многие герои романа и уцелела святыня – икона Богородицы. Но, конечно, главное – это то, что уже здесь, на этих руинах поверженного города-героя, уже теперь – в июне 1611 года у интервентов, у изменнически настроенных бояр, у разгулявшихся в грабеже и убийстве по городам и весям ландскнехтов и казачков и самого Сигизмунда Третьего Вазы (последнего из сильных королей ещё великой Речи Посполитой), наконец, у иезуитов – не осталось шансов одержать действительную победу над Россией. Гибель Смоленского плена дала новый отсчёт, устроила-утвердила связь времён, которая чудо… и закономерность Русской Истории.

 

Идея, смысл «Стены», который вложил в него автор, – в этом, и художественная сфера романа подчинена его задаче. По обязанности критика я должен сказать о том, что диалоги героев Мединского – иногда – несовершенны, что в его фразеологии немало штампового материала, что в самых острых трагических эпизодах, их подаче, недостаёт дотошной тщательности живописца. Что герои – в большинстве – уже знакомы нам по исторической литературе и… мультипликационным фильмам. Что значительная часть исторических фактов и тем, так или иначе названных в романе, – расхожи, это школьная программа, массовый материал. И, тем не менее, уже к половине книги я понял, что это всё совсем не главное в ней.

Владимир Мединский – не поэт. Несколько проигрывая в своём романе В.Пикулю и, возможно, Б.Акунину как беллетрист, он в нём на должной высоте именно как идеолог и защитник нашей правды. В конце 2015 года получается, что я говорю это задним числом: теперь уже всем известны взгляды и деятельность нашего министра культуры. Удивило же меня то, что в тексте романа «Стена» прочитывается не университетская установка и, тем более, не казённый патриотизм. Прочитывается настоящий, можно сказать, истовый карамзинский дух! Вы понимаете?

Страна, государство как исторический организм живет и имеет суверенное будущее тогда, когда на её территории живёт и действует нация. Определить, что такое «нация» – довольно сложно и, по-видимому, допустимо считать, что нация вполне определяется в категории национального сознания, – причём в этой сложной совокупности под названием «национальное сознание» этническая, кровная составляющая, являясь одной из важнейших, не является самой важной. В свою очередь национальное сознание – это, по сути своей, сознание историческое. То есть бытование (жизнь, действительность, развитие) страны как исторического организма без того, чтобы была жива в сознании её граждан позитивная концепция истории этой страны – национальное сознание – невозможно.

Выработка, культивирование и распространение знаний о своей истории, необходимых для понимания, уважения к этой истории и чувства гордости по отношению к ней, – одна из важнейших задач, всегда стоящих перед элитой. И здесь отступает на второй план эстетический критерий, над которым главенствует этическая необходимость. Одним словом, роман должен быть, и он есть. Потому, что «Стена» – послание к соотечественникам, к молодёжи от человека, который знает и понимает Русскую Историю, послание к тем, кто должен – по своему рождению, гражданству, языку – так же стремиться её понимать.

Сквозной аллегорией по сюжету романа проходит очевидец и участник важнейших событий: белый сокол. Говорят, что в давнюю старину был на Руси белый воин – защитник-князь, да пал в неравной схватке с ворогами. Носил тот князь на шлеме белые соколиные перья – вот и стал белым соколом. И появляется он теперь в местах жестоких битв словно их предвестник… Понимай же, россиянин, если услышишь, если увидишь ты его в своих небесах: что означает крик белого сокола с золотыми глазами.

Тольятти