Андрей БЫЧКОВ 
Андрей БЫЧКОВ
ОСАГО
Рассказ
Надо было, а было неисправно, чего исправлять-то, сломается всё равно, бред какой-то, да всё бред, сплошной причём; встал, попил воды, пописал; надо делать техосмотр, а кар – в смысле легковая машина, в смысле перевода с английского, – кар неисправен, скрипит педаль сцепления и пошаливают тормоза, самое время получать техталон… Значит, стояние на жаре, потение в подмышках, напекание головы, липкость, помутнение рассудка. Конечно же, правильно говорят, реальность отрезвляет, но не до такой же степени – общество, государство и прочая херня, справки, квитанции, техосмотры, пути бреда коллективного; о нет, Платон, с меня довольно, уж лучше просто врезаться в КАМАЗ…
Аккуратным почерком страховщик вписывал в полис, тонкой ручкой под копирку, и почти не нажимал, так что было слегка беспокойно, что второй не отпечатается экземпляр. А тут вдруг прервал и посмотрел на глаза, на лицо и спросил, а как жена, вписывать ли в полис ОСАГО жену и если вписывать, то какого она года рождения? а это не для полиса, это для бумаг, РОСНО или какую ещё хочешь, я посоветую.
Жена… Сократ вздрогнул и горько усмехнулся; да нет, конечно же, не Сократ, а просто так – усталый от бреда человек, такой же, как и ты, как я, озирающийся по сторонам, – год рождения никак не вспоминался – то ли под взглядом страховщика, то ли от всего присутствия, что страховщик думает, что и ты такой же, что, конечно же, искажает; мысли о тебе искажают тебя, и так далее, тоже знаешь, не маленький, как устроено; бред, короче, ДПС там и все прочее.
Он, страховщик, был средних лет, поживший, очевидно, и в РОСНО не первый год, и в ДПС не вползал, как тварь дрожащая, а входил с портфелем, как свой, хоть и сидел не в кабинете, а в кабине, и зимой, и летом железная кабина, "Баргузин"; мороз и жара адская, как в аду, сидишь тут и пот, блин, как на сковородке, ручьём, а как невмоготу, ребятам скажешь – присмотрите, я мать покормлю; а сам, я здесь, я рядом, вон в том доме живу, раз – сразу под душ ледяной, даже не снимая рубашки.
И страховщик снова посмотрел на лицо его, на глаза, ну, вспомнил или не вспомнил год рождения жены?
Так какую же роль – трезвого, прекрасно, как Сократ, всё понимающего? Или лучше усталого, но с похмелья, бывалого, дело у которого – пить с тоски, от того что всё кончено… Ну, вот никак и не может вспомнить года рождения жены, а другой бы на месте страховщика уже вдвинул бы, ты чего, мол, не помнишь, когда супруга твоя родилась? Но страховщик сидел себе и сидел уважительно и ждал.
Да, просто голова с утра не может вспомнить, зато человек знает и о времени, и о вселенной, и о грядущих в декабре апокалипсисах, ну и так далее, поживший, короче говоря, человек.
Так и разыграл тогда перед ним, перед страховщиком, как по нотам, не Платон, не Сократ, но ведь страховщику стало ясно, что и он тоже такой же человек. Для общения, лёгкости, взаимопонимания и пользы дела.
– Да это ещё не жара, – сказал страховщик, – вот в Пхуктете жара, это жара.
– А ты в Пхуктете был?
– Ну да, был в Пхуктете, – кивнул, типа, какие сомнения, он тоже путешествует.
И сказал, добавил, что выпивал там, в Пхуктете, с дипломатом как-то, и дипломат сказал ему, что в жару, а там бывает и за пятьдесят, лучше всего пятьдесят коньячку после принятия пищи, самый раз для разжижения крови.
– И за завтраком?
– А ты что, много ешь?
– Пятьдесят, потом ещё пятьдесят. А в нашем возрасте уже и здоровья нет.
– Не, зачем следующая.
– А с друзьями?
Вот такой овал и начертился в разговоре, и пока овал чертился, он вспомнил год рождения жены и сказал, и тогда страховщик вписал себе в бумаги отдельно, а со старого полиса в новый переписал только номер паспорта её и водительского.
Как хорошо – чисто и гладко, ОСАГО всего за две восемьсот, плюс техталон за три, как хорошо, что нашлось знакомство, что по справедливости и бодрости не надо, стояние на жаре, бред, конечно, а тут и машину чинить не надо, исправлять скрип педали сцепления, менять колодки, регулировать лампы дальнего света, исправлять в салоне (а ведь за всё за это надо опять же платить), и можно сесть и завтра же поехать, а исправить как-нибудь уже потом… И перед ментами осклабившимися не надо, перед свежими и розовыми после бритья не надо, перед пахнущими лосьоном и отправляющими власть, типа, как попил воды, походил, потерпел и с удовольствием опорожнился, как-никак, а удовольствие, да любое выделение – удовольствие, да ещё на жаре, да ещё на головы стоящих и от тебя зависящих, а чего тряпочкой номер рамы-то не протёрли? я вам, что ли, буду зачищать? нет, нет, гражданин, в следующий раз, ты кто такой? давай, до свиданья, или лучше прощай, не зарывайте, мы же пока, типа, не попрощались…
И когда старый "форд" всё же выйдет на шоссе, слепя встречных фарами, и когда можно будет, нажав на кнопку, просто мчаться и слушать музыку – не Платон, не Сократ – да, просто слушать музыку, неспешную, странную, без мелодии почти, а на одних аккордах, обнажающихся то тут, то там, как какие-то пески или как какие-то причалы, что было давным-давно, всегда, наверное, и когда тихое чувство, что всё же течёт бессмертная жизнь, снова охватит, и как будто бы жена снова рядом, и когда мимо будут проплывать города и созвездия деревень, ночные рестораны, и когда всё мчаться и мчаться куда-то, лететь, как в эфире, по легкому неисправному пути, и когда это будет совсем не про тебя, как будто скользишь как бы поверх, и в то же время в самом сердце… и ничего страшного никогда… сигнальные огоньки фур, которые так легко обойти слева, как будто они не мчатся куда-то вместе с тобой, а стоят, да ведь и скорость, в конце концов, всего лишь следствие, как синтаксис, а не причина.
Тошно, однако, а может быть и не тошно, а наоборот, сделал, вот, ОСАГО, надо бы и впрямь отметить, но не со страховщиком же, он хоть и подлец, а душевный, тоже своего рода неправильность, знает, типа, как все устроено, а значит, и в жизни на своём месте; эх, родиться бы таким же, и никаких, просто заходить по вечерам к нему в "Баргузин", да нет, я же не купчиха…
И тогда он решил выпить; где-нибудь один, бокал красного вина один, в летнем вечернем городе – открытое кафе под парусиновым навесом, остывающие стены какого-то дома и тротуар, лёгкий ветерок, длинноногие лани, выскальзывающие из прозрачных ресторанов, веранды с коммерсантами…
И тогда телефон, это телефон… нет, конечно, не брать, потому что… бред… ведь этого не может быть… прошло уже почти три года после её смерти… а он всё вписывает и вписывает в полис… и почему-то не выдержать.
А Сократ бы, безусловно, выдержал.
Договаривались они встретиться давно, хотя для него это было каждый раз как исполнение какой-то диаграммы, но нельзя же оставаться совсем одному. С некоторых пор… Но в каком-то смысле они с Самуиловичем были друзья, хотя он каждый раз перед встречей брал в метро с собой какую-нибудь книгу, типа Кастанеды или Кришнамурти, да неважно, и читал её перед тем, как выйти на поверхность и встретиться у памятника. Но всё же Самуилович был живой, и почему бы было не встретиться и с Самуиловичем, раз всё же взял телефонную трубку?
Ибо долг и обязанности людские обязывают иметь друзей.
– Читал?! – вскрикнул, бодро поздоровавшись, Самуилович.
И, как обычно, не дал ответить.
– Нет, это бред какой-то! Они приняли поправку к законопроекту. Ну да, им же так легче воровать. Легче брать взятки. Чудовищная бюрократия, просто чудовищная. Да-да!
У Самуиловича были умные добрые с коричневой радужной оболочкой глаза, и они посверкивали искорками из-за толстых стёкол очков. Самуилович всегда умел находить хлёсткие обличительные слова.
– Нет, нам никогда, ни-ко-гда не догнать Запад!
Вокруг было лето, и длинноногие, слегка подвыпившие лани и в самом деле легко выскальзывали из ресторана. Одна из них, вульгарно подхватив платье, засмеялась, растягивая яркие красные губы. Чувственный рот, голая из-под майки грудь…
– Проблема в том, что Путин никогда не отдаст власть, – глубокомысленно вздохнул Самуилович. – Ему есть здесь что защищать, потому что это его своё.
Или вон та, с бантиком на голове, как любопытная фиалка, еле держится на ногах, а кавалеры в серых летних костюмах, элегантная чёрная "мазда"…
– А Медведев просто смотрит ему в рот.
Будут друг друга любить где-нибудь на загородном шоссе…
– Нам нужна парламентская республика. И не большинство, а меньшинство.
Самуилович торжественно остановился и доброжелательно посмотрел поверх очков, накидывая диаграмму, взрослую, важную, свидетельствующую о зрелости и не зависящую ни от времени, ни от пространства.
Надо было что-то отвечать.
А ещё эти пьяные музыканты, играющие "Дип Пёпл", с бессмысленными трезвыми глазами…
Да, надо бы что-то отвечать.
– Ты, между прочим, был прав, – сказал вдруг Самуилович, так и не дождавшись его ответа. – Сократа приговорили к смерти, а не к изгнанию. Он сам предпочел выпить яд.
Ну да, тот, несколько недель назад разговор, когда он почему-то вспомнил про Платона раннего и Платона позднего, про того, кто Сократа обожал, и про того, кто, в конце концов, от него отрёкся. А может, это диаграмма словно бы захотела достать из глубины и призвать к ответу на поверхности?
И эти бедные мужчины, сидящие за пивом после работы, и эти богатые – в серых костюмах, выходящие из ресторана и садящиеся в чёрную "мазду", узкий сноп света от фар, выхватывающий из сгущающейся темноты голые женские коленки…
Рассказать Самуиловичу про талон, про страховщика?
"А ведь он был знаком с Алёной…".
Самуилович ждал ответа и доброжелательно смотрел поверх очков, как… вот ещё придержать слегка пальцами за оправу и… да, конечно же, как Познер или Павловский.
Надо, надо было что-то отвечать.
Но он так и не ответил…
– Ну, хорошо, смотри, – сказал тогда как-то странно, как-то неудовлетворённо Самуилович, как будто бы он давно уже сделал первый ход, а кто-то до сих пор ещё не съел. – Ты видишь это подворье?
И он показал рукой своей, чёткой и ясной, на высокий деревянный забор и на проглядывающие из-за него белые двухэтажные здания, где у одного из них какая-то девочка в чёрном платке насаживала метлу:
– Это собственность РПЦ.
Слово это покарябало и словно бы постаралось разодрать, как КРАЗ, разодрать поближе к Платону и к Сократу, и Самуилович был теперь как хирург, совершающий необходимую и болезненную операцию. И Самуилович стал перечислять какие-то числа – сто одиннадцать, сто двенадцать, сто тринадцать... А девочка в чёрном платке тоже слышала и смотрела с любопытством, как маленькие разглядывают больших – вот у него ноздря какая и волосы какие, и очки, и рот.
Надо, надо было хоть что-нибудь ответить Самуиловичу. Но он почему-то всё не отвечал…
– Может, выпьем? – сказал тогда в сердцах Самуилович.
– Ну давай, – ответил тогда, наконец, и он, и добавил: – По бокалу красного… Где-нибудь тут, на веранде.
– Нет, здесь это слишком дорого. Цены не для людей. Лучше взять бутылку водки и посидеть у меня на кухне, сварим пельмени.
И опять сверкнули добрые глаза. И на этот раз Самуилович посмотрел ласково, как кошечка.
И тогда он вдруг вспомнил, что сидел здесь однажды с Алёной. И тогда тоже был вечер. Шелестел под ветерком каштан. На открытой веранде стояли прозрачные бокалы. Пролетал с подносом официант. За соседним столиком усмехались женщины; курили, о чём-то рассказывая, мужчины. И вот также шуршал фонтан. А потом мимо прошли две важные чёрные собаки с двумя дамами. И Алёна засмеялась: "Как будто собаки ведут хозяек на поводках". А на перекрёстке стояли три светофора, зажигаясь нарядно и одномоментно, то красным, то жёлтым, то зелёным. И он был так счастлив.
"А ты смеялась, когда я забыл твой год рождения… а на выходе из кафе смешно запрыгала на одной ноге: "Вот так можешь?"…"
– Переходим? – спросил Самуилович, ступая на проезжую часть.
"И если бы не тот несчастный случай…"
– Что ты застыл? – снова спросил Самуилович.
"А теперь…"
– Тимофей, мы идём?
– Прости, совсем забыл, – сказал вдруг, как опомнившись, Тимофей. – Давай… давай в следующий раз… Мне же надо ещё мать покормить...
"Знаешь, я действительно тебя любил, хотя и… почему-то часто думал о смерти. Это приходило само. И это было мучительно. Мне почему-то казалось, что впереди у меня ещё должно было быть много женщин. И даже когда мы поженились, меня не оставляло странное чувство, что это всё не навсегда. Я почему-то думал, что брак – это так… И что скоро у меня появятся любовницы. Но когда ты приходила с работы и я возвращался в реальность… Твоё очарование… И я постепенно принял жизнь такой, какая она есть. Я перестал придумывать себе других женщин. Хотя тогда мне все ещё казалось, что это не любовь, что это пока только лишь дружба. И верность – я же не изменял тебе.
Однажды, когда я сидел в кресле и читал (кажется, это было эссе Беккета о Прусте, и там было про любовь – что это всегда нехватка), ты вдруг вошла в мою комнату. Смешно вошла в одном ботинке, на высоком каблуке (ты мерила новые осенние), и сказала: "Нет, нет, слишком высокий…". И вздохнула: "Только на выход…". Ты стояла на одной ноге, прислонившись к дверному косяку, а другой, в ботинке, вертела перед зеркалом, с какой-то странной невинностью рассматривая себя и свою ногу. И я вдруг поразился – какая ты красивая женщина. Это было так странно… Почему же раньше я не замечал? И ещё, что ты – моя жена… Какое-то это было новое чувство, как когда видишь в первый раз... И с тех пор… Как хорошо, – тогда я чуть не заплакал… И всё действительно изменилось, всё стало как-то по-другому… Теперь я как будто заглядывал в глубину жизни, стал узнавать о тебе, и о нас всё больше… Я был с тобой так счастлив... И если бы не тот несчастный случай…"
– Ма-ши-и-на!! – страшно закричал Самуилович, пытаясь схватить Тимофея за рукав.
КРАЗ вылетел из-за светофора, на красный.