Эдуард ПЕТРЕНКО 
Эдуард ПЕТРЕНКО
ВЕСТА-НЕВЕСТА
Рассказ
Сантехник Алик Чудашкин был человеком почти уникальным. Если под этим понимать редчайшие, трезвые периоды его сорокалетней жизни. Пожалуй, самым безалкогольным отрезком его бренного земного пути было всё-таки детство. А вот юность да и зрелые годы жизни прошли, что называется, в сплошном похмелье.
Никто не спорит: звание злостного алкаша чести русскому мужику не прибавляет. Да разве ретивым моралистам порой докажешь, что алкоголики не из материнской утробы на свет появляются. И что слабовольные люди, типа Алика Чудашкина, становятся зачастую, так сказать, жертвой обыкновенных человеческих отношений.
Ведь Алик впервые узнал вкус хмельного зелья в невинной школьной компании, когда они с одноклассниками решили обмыть аттестаты зрелости. Вот тогда-то и накачали его услужливые дружки, да так, что он на карачках домой приполз.
Хотя говорят, что вроде бы без причин и пьянок не бывает. Но ведь у человека для выпивки всегда повод найдется: то крестины и свадьбы, то поминкии и бесконечные российские праздники. А бывают и вовсе беспричинные загулы. Так уж устроена разудалая, русская душа – ей всегда праздника хочется. И как тут не спиться человеку со слабым характером!
Вот и Алик со временем стал прикладываться к стакану по каждому, даже незначительному, поводу. Видимо, тогда, в злополучной школьной попойке была все-таки превышена критическая отметка пития, и теперь синдром алкогольной зависимости властно действовал над парализованной волей Чудашкина. Постепенно укоренившаяся привычка уходить в «заоблачные выси» стала для Алика внутренней необходимостью, изрядно корректируя его жизнь.
Всё, чем он занимался, носило, как правило, импульсивный и спонтанный характер, приводило к многочисленным взлетам-перелетам по необъятным просторам матушки- России. Однако на удивление всем Алик после армии сумел даже поступить в финансово-экономический институт, но его трезвой прыти хватило лишь до четвертого курса. Однажды, после двухнедельного пьяного загула, ему в канцелярии института выписали академическую справку и вежливо попросили восвояси.
Его трудовая книжка с двумя исписанными вкладышами как редкостный экспонат могла бы претендовать на занесение в книгу рекордов Гиннеса. Кем только Чудашкин ни работал! И строителем в Сибири, и металлургом в Череповце, и железнодорожником на Крайнем Севере, и заведующим крупным складом в Москве-столице.
Может быть, из-за этих постоянных передвижений и неустойчивости быта он и к женщинам начал относиться с каким-то философски-пренебрежительным недоверием? Поэтому по количеству всяких любовных похождений Чудашкин не уступал популярному французскому киноактеру Жан-Полю Бельмондо в его традиционном амплуа героя-любовника. Кстати, с ним почему-то и сравнивали Алика представители прекрасного пола, с которыми он вступал в доверительные контакты. Может быть за его открытое симпатичное лицо, белозубую улыбку и крепкое, мускулистое тело? А может быть за такие же, не лишенные чудачества и живого юмора, манеры?
В небольшом провинциальном городке, где, как ему казалось, он бросил свой последний якорь, друзья-собутыльники так и прозвали его «Чудаком», видимо, совмещая в этом прозвище характерные повадки Алика со звуковыми сочетаниями в его фамилии.
Собравшись вечером в каком-либо питейном притоне, компания Алика приговаривала несколько бутылок «беленькой», запив их изрядным количеством пива. А затем с посоловевшими глазами и пьяными ухмылками соратники по стакану приставали к Чудашкину, ходившему среди местной алкогольной шантрапы в авторитетах за удивительное умение приколоть в разговоре.
– Ну, Чудак, сотвори что-нибудь для души…
И Чудашкин, будучи уже на пределе хмельного возбуждения и входя в роль героя-резонера, с наигранным философским пафосом начинал:
– Почему сегодня в нашем гуманном, демократическом обществе так презрительно относятся к выпивающему человеку? Ведь наша всезнающая статистика утверждает, что каждый второй русский – потенциальный алкоголик. Я вот по роду своей профессии в округе знаю всех, как облупленных. И поверьте, друзья, боясь огульного осуждения, многие выпивающие люди потихоньку превращаются в алкашей-одиночек, злорадно поглядывая на мир через замочные скважины своих дверей. А я открыто иду в питейное заведение за материальное вознаграждение, полученное от частного клиента после работы, так сказать, в рублевом эквиваленте. Абсолютно трезвым выйти из того заведения практически невозможно. Но разве на наших улицах можно появиться с несколько искаженной физиономией? Ведь стражи порядка сразу же поставят безаппеляционный вердикт и, конечно же, поволокут в «кутузку». Если я и вышел из ресторана с глазами, немного смотрящими не в ту сторону, разве я тем самым оскорбляю чье-то человеческое достоинство?.. Короче, одно моралите получается, один бюрократический формализм...
Подвыпившая компания подобострастно хихикала, внимая этой пьяной импровизации, прекрасно понимая, что Чудашкин бузит, умышленно передергивая «аргументы и факты». Но охотно ему подыгрывала, дыша устойчивым спиртным перегаром и как бы соглашаясь с этими «неопровержимыми» доводами: дескать, правильно гутаришь, корешок, иногда не стыкуется общественная мораль с естественными жизненными интересами.
Семейная жизнь Чудашкина складывалась чаще всего в зависимости от того, куда он направлял свои, заплетающиеся под действием винных паров, стопы. Официально Алик был женат дважды. Но браки эти были как скоротечны, так и бесплодны. Не приносили потомства и многочисленные внебрачные связи. Так что к сорока годам Чудашкину так и не пришлось познать трепетного отцовского чувства.
Со своей последней гражданской женой Настей он как всегда в охмуренном состоянии познакомился на одном из московских вокзалов. Зашли в кафе, выпили, разговорились. Настя призналась, что вдовствует уже несколько лет, а взрослые дети давно разъехались в поисках своей лучшей доли. И очнулся Алик через несколько часов в небольшом провинциальном городке в пятистах километрах от златоглавой столицы.
Но семейное счастье оказалось недолгим. Настя вскоре начала маяться какой-то серьезной женской болезнью. А через год Алик её схоронил, оставив к Настене нерастраченное чувство не то чтобы любви, а элементарной человеческой привязанности.
– Всё-таки уживчивая была моя Настёна, – говорил он на поминках соседям с каким-то пьяным, щемящим надрывом. – Проснусь, бывало, голова как пивной котёл гудит, а она мне стограммовую заначку протягивает. Да и приютила меня, алкаша, не побрезговала, царствие ей небесное!..
Так и катилась однообразная, сиротливо-похмельная жизнь сантехника Алика Чудашкина.
Но вот однажды, возвращаясь навеселе домой поздним вечером, Алик разглядел в сгущающихся сумерках тоскливо повизгивающего щенка. Он сидел на тротуаре и мелко дрожал: то ли от голода, то ли от промозглой, предзимней стылости, уже сковавшей осенние лужи тонким, прозрачным ледком. Алик приблизился к собачонке и начал разглядывать её. Щенок был, скорее всего, помесью обыкновенной дворняжки с сибирской лайкой. Короткая шерстка лоснилась вороньим отливом в жидком свете уличных фонарей, и только на грудке белел симпатичный галстучек.
Собачонка ласково потянулась к человеку, уставив на него светло-карие глазки и преданно виляя хвостиком в форме вопросительного знака.
Чудашкин бережно погладил загривок щенка и, определив опытным взглядом его половую принадлежность, коротко предложил:
– Ну что, пошли Веста?
Кличку собаке он придумал почти мгновенно, каким-то внутренним чутьём уловив и одновременно поверив, что эта брошенная собачонка принесет ему добрые вести, какие-то счастливые перемены в его беспросветной, похмельной жизни.
По дороге Чудашкин зашел в магазин, купив по такому случаю пакет молока, булку и банку тушенки. Веста послушно перекатывалась на лапах за своим новым хозяином, а дома жадно набросилась на щедрое угощение. Затем, благодарно потеревшись о ноги Чудашкина, улеглась на предложенном коврике у порога, а вскоре оттуда послышалось сладкое сонливое посапывание.
Алик подошел к спящей собачонке, и неожиданно почувствовал прилив небывалой отеческой озабоченности:
– Настрадалась, бедная, – полушепотом проговорил он с какой-то затаенной нежностью. – Теперь закончилась твоя сиротская жизнь. Вот и будешь Вестой-невестой. Потомство принесешь в дом, и получится у нас, значит, многодетная, счастливая семейка.
Веста оказалась игривой и доверчивой собачонкой. Она все время носилась по комнатам, умильно фыркала и крутила головой, норовя лизнуть хозяина в лицо.
Всю зиму Веста прожила в доме, выбегала на подворье лишь по нужде, и, деловито задрав заднюю лапку, оставляла собачьи метки на ветхих надворных постройках.
Теперь Алик почти не задерживался на работе и спешил домой к своей четвероногой подруге, чувствуя, что прикипает к собачонке всем сердцем. Он даже выпивать стал реже. Как-никак, а в доме забота появилась, живая тварь, которую и покормить надо и вовремя на улицу выпустить. А когда всё-таки приходил под градусом, вступал с Вестой в доверительные разговоры:
– Вот ты, Веста, – животина, и много ли тебе надо? Поела – и на боковуху. Ведь для тебя самое главное, чтобы хозяин был постоянный, который мог бы приласкать и которого охранять нужно. Но поверь моему горькому опыту: многие люди тоже живут по-собачьи. Ради жирного куска готовы преданно перед кем угодно становиться на задние лапки. Гадко все это. Когда встречаешься с такими людишками, то тебя охватывает муторное презрение, душевная тоска хватает за горло и, знаешь, хочется залить её чем-то покрепче...
Веста преданно выслушивала жалобы хозяина, навострив ушки и понятливо виляя хвостом. А у Чудашкина от таких вечерних диалогов с четвероногим другом, кажется, и жизнь стала более осмысленной.
По весне, когда под ярким солнцем заиграл плотный мартовский наст, Алик сказал Весте:
– Всё, кончилось твоё детство. Пора переходить на взрослую собачью жизнь, вон твои сородичи какие хороводы водят. Небось, и твоя сучья порода истомилась по ласке.
Чтобы придать этому взрослому периоду собаки полную основательность, Алик у самого крыльца смастерил уютную будку и посадил Весту на цепь. От такого ограничения свободы сучка первые дни жалобно скулила, но потом притихла и смирилась со своей собачьей долей.
На выходные дни Чудашкин спускал Весту с цепи, и она, ошалев от радости, уходила в блуд, после которого возвращалась помятой и уставшей и, приведя в порядок свои интимные места, надолго затихала в сладкой дрёме.
Однажды в пятницу, после напряженной рабочей недели в ЖЭКе Чудашкин с Кешкой-соседом решили по-настоящему расслабиться. Пили много и долго. А когда закончилась выпивка и закуска, Кешка вызвался сходить в соседний гастроном, как он выразился, «для пополнения алкогольных и продуктовых запасов».
Алик к тому времени уже прилично закосел, но всё-таки набрался сил, чтобы спустить Весту с цепи. Сучка, одурев от радости, убежала в поисках собачьих утех.
Как показалось пьяному Чудашкину, сосед отсутствовал целую вечность. Наконец он появился, позвякивая бутылками.
– Знаешь, братан, магазин уже закрывался, – заплетающимся языком оправдывался он. – Еле-еле успел две бутылки водки ухватить, да в мясном отделе кусок... баранины выпросил. Я тебе щас такой гуляш заварганю...
Жаркое получилось отменное и под стопарь ушло всё до последней косточки.
Когда проснувшийся на следующее утро Алик помутившимся от перепоя взором окинул кухонный стол, то увидел только пустые бутылки, засмоктанные окурки и обглоданные бараньи кости.
Алик ещё валялся в постели, медленно и противно потея, когда появился Кешка и осклабился полупьяной ухмылкой:
– Ну что, братан, головка – вава? – и достал из-за пазухи початую бутылку водки.
Захмелели почти враз. И тогда Кешка в пьяной откровенности ляпнул:
– А знаешь, чем мы вчера напоследок закусывали?
– Как чем? – удивился Алик. – Баранина была – пальчики оближешь.
– Как бы не так, – ехидно и как-то загадочно протянул Кешка. – Пойдём в сарай.
Выйдя на крыльцо и не заметив нигде Весты, Алик с каким-то ревнивым раздражением посетовал:
– Опять где-то с кобелями шляется. Как говорится, гуляет кума – одна кутерьма.
– Оно так. У сучки на уме свои штучки, – в тон ему с ехидным злорадством поддакнул Кешка.
Когда они вошли в сарай, Алик, бросив взгляд на завалившуюся поленницу дров, остолбенел. На ней валялась окровавленная собачья шкура с таким же, как у Весты, вороньим отливом и белым пятнышком-галстучком на грудке.
Его сознание обожгла страшная догадка. Взглянув на пьяно ухмыляющегося Кешку, он всё понял. Ведь недаром же в городке его прозвали душегубом. Не случайно на днях в пьяной ревности жёнку чуть не до смерти поколотил. Да и в детстве, говорят, среди сверстников отличался изуверскими замашками: то подбитой вороне голову заживо отвернет, то бродячего кота на заборе подвесит.
Алик зашатался, его стошнило и вырвало. Потом, ослепнув от ярости, он колотил куда попало Кешку и, задыхаясь, приговаривал:
– Скотина... изверг... живодёр...
И полуживого выбросил соседа за калитку.
Весь день Алик Чудашкин слонялся по двору, как полоумный. А на следующее утро не пошёл даже в пивной бар, на традиционные посидели со своими дружками-выпивохами.
А ещё через месяц по городку поползли сногшибательные слухи. Собутыльники Чудашкина злорадно ёрничали:
– Слыхали? Чудак-то наш вроде бы с питьём завязал. Совсем чокнулся бедолага. Как это можно мужику одним махом с выпивкой покончить? Не по-божески…
А Чудашкин, действительно, завязал с пьянкой. Окончательно, бесповоротно… То ли на него так сильно подействовала трагическая гибель любимой собаки, то ли ему до чёртиков обрыдла похмельная, беспутная жизнь.