Геннадий СТАРОСТЕНКО. «КРУГОМ ЦАРИЛА ЖИЗНЬ…», или О Дворцове писать непросто… Эссе

 

Геннадий СТАРОСТЕНКО

«КРУГОМ ЦАРИЛА ЖИЗНЬ…», или

О Дворцове писать непросто…

 

Почему? Он ведь не путаник и не авангардист по своей писательской природе – творит без больших композиционных выкрутасов и без тяжких смысловых заморочек, он природный традиционалист – и в стиле, и в жанре, и в мирополагании. Хотя и многопланов, способен писать по-разному и о разном, в зависимости от задач, которые себе ставит. И при этом никогда не уходит от главного: он пронизан российской историей и болью за судьбы страны и народа. Но я не критик и не рецензент, и о Василии Дворцове мне писать непросто. Хотя и взялся – однажды оспорив некие сопоставления Алексея Шорохова в его статье «Конец безвластия «шептунов»».

Совсем не обязательно искать роднящее сходство в работах писателя, уложенных в одну обложку. Они могут быть разными – как отличимы и с виду малородственны три произведения, собранные в последнюю книгу повестей Василия Дворцова («Российский писатель», 2015). Но соглашусь, пожалуй, и с мнением Шорохова – есть единство в главном. «Шептуны» и «молчуны», а вкупе с ними лицемеры всех родов и мастей (как атавизм и вывих угнетённого сознания) – великая и неизбывная беда России. Писатель ищет героического, истинного и правдивого – но он же и скорбный примечатель низменного и порочного. Его пафос взыскует Георгия на коне, но и Змий живуч… и неизвестно кто пока кого побеждает…

Программной в этом сборнике-триптихе, безусловно, стоит первая повесть – «КРУГОМ ЦАРИЛА ЖИЗНЬ И РАДОСТЬ». Тема «отцов и детей» не римейк, а новейшее осмысление. Текст чуть приподнят лексико-историческими котурнами и сознательно обращён в девятнадцатый век. Словесно и темпоритмически автор перебрасывает невесомый мост из тургеневских времён в надсадно-буржуинские, пост-ельцинские – словно в попытке их облагородить, увести от позорного столба. Или вдруг ощущаешь на мгновение, что авторской кистью тебя на время заметает уже в прилежащие к нашим эпохи – в этакую умиротворённую подмосковную пейзажность – скажем, Нисского (Дворцов поправит). А клиппово-корявые словеса современных студентов гранятся в пятьдесят семь бриллиантовых граней классической отечественной словесности… Тут не только сам язык тургеневский – как источник вдохновения, и «тургеневская девушка» является, Надежда... и с ней – и в развитие темы – Тина, новодельный ангел зла… Сам же автор скорее в этой повести предстает неким «дизайнером душ», чем их инженером...

Казалось бы – зачем навешивать такую анахронику на далеко не рефлективные мозги встающих на крыло парней из двадцать первого столетия? (И обставлять её прихотливой словесной фактурой –  «…брызжущей энергиею плоти…» – или оснащать их речь богатой иронией, непривычной в устах двадцатилетнего: «– Ну, понятно же, раз новые названия англоязычны, то от поспешного заполнения культурологических лакун более романских и германских групп страдает наша русская речь. И тут мы наблюдаем презабавнейший момент: в ответ на лингвистическую агрессию срабатывает чувство национального патриотизма – неизбежные англицизмы намеренно коверкаются, осмеиваются! Адаптируя иноязычные определения, русские ребята их пародируют и смыслово, и фонетически…»). Ведь адресат-то – молодые, а они ни за что не поверят в эти подёрнутые патиной времён словоформы и «навороченный» стиль их выдуманных сверстников. И зачем погружаться в старинную перебранку славянофильства-западничества, ведь всё уже решилось в пользу последнего – крайне-западнического и даже «дико-извращённо-западнического»?

Но приём этот выбран обдуманно: перекличка эпох и тем автору нужна для того, чтобы пробудить в читательских глазах мысль о неделимости исторической судьбы России. А то, что неизбежно будет потерян кусок читательской аудитории – сознательная жертва.

Не одни только речевые характеристики, обдуманно уплотняется сама ткань повествования, оно становится почти искусственно избыточным, а где-то и сверхплотным до персидской ковровости. Но только на первый взгляд – примерно на пятой странице к этому художественному методу привыкаешь и уже начинаешь верить, что персонажи только так и должны говорить – никак иначе…

Вообще Василию Дворцову, идущему от кисти, линии и краски, чужда сверх-сдержанность в инструментарии. И метод его лучше назвать анти-редукционизмом. Малословие в его случае сродни малокровию, а Василий Дворцов – что угодно, но уж, во всяком случае, не малокровен. Можно, конечно, намалевать пару слов – и бросить картину незавершённой, чтобы додумывали… или вообще шашками скакать по «чёрным квадратам», но зачем же устраивать цирк на словесности? Словам должно быть тесно, а мыслям просторно. Дворцов – Хемингуэю не родня. Подобно тому, как есть у нас молодёжное движение «Анти-хам», Василия Дворцова можно смело назвать «анти-Хэмом». «Старика-Хэма» он порвал бы, как тот хрестоматийный Тузик грелку…

Надо помнить, что природа художественного слова писателя черпает начало в его собственно художническом творчестве. В генезисе своём Дворцов – художник кисти и больших фрагментов театральной сцены (не всем известно – сценограф, поставивший массу спектаклей), иными словами, художник слова в нём первичен не всегда. Отсюда и присущая одному ему словообразность – в природе своей скорее «визуальная», чем «аудиальная».

Сказано вовсе не к тому, что у Дворцова меньше мысли, чем красок. Повесть «КРУГОМ ЦАРИЛА ЖИЗНЬ И РАДОСТЬ» – можно назвать и «повестью идей» (как, скажем, есть «романы идей»), она эссеистична. В ней вообще читается большая авторская жажда идеального.

В композиционном и сюжетном прочём всё почти традиционно – «усадебная драма». То, что наши западные антагонисты-сюжетники не преминут назвать «вялой славянской дискуссией». И ошибутся в очередной раз – ведь в этой «дачной подмосковной драме» всё куда серьёзней, чем, скажем, у того же Хаксли в «Жёлтом Кроме». И прозревают молодые в жизнь, что называется, на всю катушку. (Словами одного из героев, Микулы: «…– Понимаешь ведь, что подвиг нам нужен, подвиг! Сверхусилие, прорыв мы должны совершить. Страшно ведь так дальше тупить – у молодых никаких перспектив… Страшно, задохнёмся мы все, здоровые, неленивые, с головой, и задохнёмся в этой беспросветной лжи... Просто нельзя жить без страны. Без Родины… Я же способен, я готов любую лямку терпеть, лишь бы впереди светило. Да только теперь по жизни одно лакейство продвигает, только лизоблюдство. Одни проститутки в голдах. Везде, повсюду. Ну, нельзя, неправильно такое терпеть. Позорно. Оскорбительно. Мы, молодые, не должны под это гнуться…»).

Но есть и прозрения сильнейшие в своей правдивости – которые ещё рано приписывать молодым – хотя бы и пытливым… (Тот же герой – Микула: «– Понимаешь, Галактионова совершенно гениально атмосферу создаёт, как Достоевский. Или Леонид Андреев. Потрясающе звукоряды тянет. И, правда, вроде как о Боге то и дело поминает. Но атмосфера-то получается совершенно не православная, даже антиправославная: у неё наш мир забыт Богом, насовсем забыт. Так, наверное, его воспринимали старокатолики, когда от них силы в протестантизм утекали. Прикинь, вокруг плотская суетня, наглый по-юному рынок, примитивизм с капитализмом всё подряд чмокают и чавкают. А они затворились в пыльных готических темницах, облепленных чудовищными химерами, слушают вой ветра в органных трубах, бледнеют, худеют, кашляют… И в её романах самая суть родителей поймана… точно выписала: её поколению уже не принять Христа, им уже просто нечем… У них уже в принципе вопросов о духовности не встает…).

Спор между студентами развивается в контекстах, которые можно и оспорить, в чём сам Дворцов немало и преуспевает. Но бьющееся в западне мнений слово не замыкается «закрытым слогом» – дискуссия настежь, читатель волен думать за себя. И писатель идёт до конца: коль скоро это «повесть идей» – то формотворческие «вбросы» не только простительны, но и желанны. И пусть молодые скажут то, чего не говорят или не хотят понять взрослые.

На фоне интеллигентских суесловий «отцов» и правдоисканий «детей» сталкиваются мнения о становлении истории, о древней геополитике, о генезисе славянских государств, писатель щедро одаряет читателя открытиями. Цивилизационные столкновения (западники и славянофилы) переходят в суждения о родных безобразиях, о природе азиатчины, о Московии как прародительнице «внутренней Монголии». В круг авторских убеждений такое, конечно же, не входит, он ближе к евразийскому принципу – но не дать персонажам слова он не может, и слово это ценит. Да и в итоге, в катарсисе, столичные высокоумники, склонные к велеречивым обобщениям, духовно никнут рядом с неброским типажом – Богданом Фомичом (Фомой), оказавшимся единственно способным к истинному гуманизму в действии, к подлинному самопожертвованию. Взявшим на себя вину подростка, чью душу испепелило отчаяние.

Эту повесть нужно прочитать повторно – обнаружатся подспудные смыслы, пропущенные с первого наскока. Оставлю на потом.

 

А о второй в ряду трёх повестей писать и в самом деле непросто… о повести «ТОГДА, КОГДА СЛУЧИТСЯ». Снова о нравственном выборе героя – но всё иначе. Умозрений меньше, да и герои попроще устроены, из сибиряков, большими амбициями не одержимых, – и тут всё прописано кровью...

До сих пор не разберусь – с Дворцовым я во второй или нет? Василий Дворцов давно уже определился для себя – с кем он, давно уже «в обойме». А я и к традиционализму, к святоотечеству, подходил нескоро, и вещи есть, что воспринимаются с иного ракурса. Даже те, что обагрены свежей кровью, что исполны героизма. Не спешу, например, встречать с одическим восторгом таких новых вождей, как «полковник Стрелков». (Когда-то насторожили слова в его «Боснийском дневнике»: ...такой-то и такой-то, «коммунист и негодяй»... или выставление казаков пьнчугами, склонными к умыканию чужой мелочёвки...) Да и стоят ли восторгов «метившие в одно, а попавшие в другое»? Да и не в то ли самое и метившие?

Экспозиция – со знакомой географии. Бед и трагедий ничто вначале не сулит. Он и она, влюблённые Славка и Саша, едут в Черепаново к дяде, приходскому священнику. Связать свои чувства горним заветом. (Да я в этом Черепанове раза по два в году останавливаюсь на полчасика, меняя барнаульскую электричку на новосибирскую. Когда хочу сэкономить на автобусе, электричкой вдвое дешевле. И если не хочется жаться в автобусной духоте. Иной раз и привокзальную площадь обойдёшь – а вот в церковь, она рядом, не хаживал. Да и вообще, так в дороге время не коротают. Теперь же, по прочтении, зайду, когда случится...).

И вот уже другая география – Кавказ, хотя и без красот... Вторая повесть – военная проза, и с характерной атрибутикой. Присутствует мужская лексика – хотя и без мата. Матерщиной и форсированной мужественностью малахольные сочинители восполняют незнание темы и реалий быта в «горячих местах». Дворцову же они знакомы не с чужого слова. В этой трудной повести нет нерасставленных точек – как нет невыставленных блокпостов. Какое-то время катишься под горку в инерции «ЖИЗНИ И РАДОСТИ» – а влетаешь в сугроб «КОГДА СЛУЧИТСЯ». Не в сугроб, пожалуй, а в горячей снег... да нет, опять не так – в горячий камень, под вайнахские пули...

Читателю явлено: смотри – и лексика, и стиль, – здесь всё другое. Ведь художник – вовсе не тот, кто истово божится особливостью и характерностью стиля. Да и не форма главное, она должна идти от содержания… Вот когда тебя начинают хорошо продавать и широко рекламировать, тут уже другое дело – тут ты уже «брэнд», торговая марка. Вот тут ты и «продажный писатель» – потому что продажна эпоха сама, по-другому не получится. А уж если не таков, да и не стремишься – то пиши, как велит душа.

В этом фрагменте «военной прозы» свидетельствуется и об истинной вере, и о дикости нравов, о столкновении племён и цивилизаций. И далеко не по-гумилевски, а проще, зримей и страшней. Пространство и время сбито в комок, и между культурами двуногих никакой комплементарности. Молодого героя заманивают в ловушку и средневеково-зверски казнят бандиты-горцы, а ветеран милиции Иван Петрович мстит, пренебрегая инстинктом самосохранения и фальшивым кодексом толерантности, доверившись зову совести. Не «мент» и не «мусор», как хотелось бы вслед шепнуть кому-то, а русский человек, способный к самопожертвованию. Мера за меру, с волками – по-волчьи... но только не выть...

И в этом месте идея имперскости, которую и хочет утвердить в читательском сознании автор (даже если бы об этом кем-то и прошено), вступает в жесточайшую коллизию с другой же выстраданной идеей – с идей беспримесности, с идеей чистоты и красоты национального духа, естественным образом связанной с необходимостью самоизоляции и санации национальных сил, с необходимостью утверждения своей богоданности. Нет сомнения – Дворцов всечеловечен, как и подобает русскому писателю. Но в условиях всплеска внутривидовой конкуренции и тотального лицемерия «сверхрас» ура-интернационализм губителен, это дорога в никуда. Кульминация свершилась – читатель потрясён развязкой, но и она не даёт «диалектического синтеза», и выхода в новое измерение из этого противоречия не видно...

Впрочем, тот из читателей, кто попроще и кому придётся с автоматом в руках биться в будущих войнах за Единороссию, возможно, этого противоречия и не заметит. Только крепче закусит губу и стиснет АК. Тут всё зависит от читателя, к которому попадёт этот текст...

 

Ведь зарекался же рецензии писать... ведь говорил же, что не рецензент... Так «коротнуло» на второй дворцовской повести, что до третьей, «АНГЕЛА АНГЕЛИНЫ», не дошло. Пусть пока первые две устаканятся... Помнится, читал её, третью, когда-то – и запомнилась она высокой устремлённостью и трогательностью чувств молодого героя... Там как будто тоже о наших межнациональных бедах – как много их в наши дни... События последнего времени и без того с макушкой погружают в конфликтность. И тьма искусников, готовых омыть свою коросту пороков в чужой живительной крови. Ничего страшного – Дворцова лучше читать не враз, не взапой и не взахлёб, а вразбивку, дабы кумулятивного эффекта избежать...

Есть, правда, подозрение, что собраны повести вместе по трёхчастному композиционному принципу неслучайно. И образуют собой некое наджанровое единство – подобно музыкальному произведению. И в этом случае я выгляжу невеждой, захлопавшим в межчастной паузе или покинушим концертный зал, не дослушав до конца симфонии...

Но нет, конечно же – интрига в том, чтобы прочли другие. И добавили бы красок в трактовку творчества Василия Владимировича Дворцова, современного русского писателя. Истинно русского.

 

P.S. Пусть в Казани не серчают, татар я с русскими особо и не различаю. Хотя и другие во многом, и Аллаху из комплекса обид на европейских старших братьев преданы, но нерусскими никогда их не считал. Да и гений Европы в последние годы уже не образчик. С другой же стороны, и нам, москалям, хвалиться справедливым мироустройством не приходится: от нас, обазиатившихся, уже и азиаты отворачиваются. А задача художника в том, чтобы утверждать красоту в человеке – не угнетая её мнимой толерантностью. Красотою только мир и спасётся. И спасётся тогда, когда править будут не политики, а художники. Истинные художники. Таков и Василий Дворцов – один из тех, кому это понимание, думаю, дорого.