Олег ОСЕТИНСКИЙ 
Олег ОСЕТИНСКИЙ
НА ВОЛНЕ ВОСПОМИНАНИЙ
Продолжение
ПРОГУЛКА ПО МОСКВЕ. ОАЗИСЫ
…Для них [талантливых профессионалов, – ред.] были созданы так называемые творческие Союзы – Союз писателей, Союз художников, Союз композиторов, и т.д. Этим Союзам выделялись большие деньги, и для членов этих Союзов строились роскошные Дома творчества, некие оазисы, где членам было сытно и комфортно. Естественно, в этих оазисах паслись стада агентов КГБ в штатском. Они кушали, слушали, и вынюхивали всё подозрительное…
И вот в один из таких оазисов, в ЦДЛ, т.е. – Центральный Дом Литераторов, мы и рванули. Сержа [Сергея Чудакова, – ред.] пропустили как родного, хотя он ещё не был членом Союза писателей. Мы сели в уютном нижнем буфете, где стены были расписаны осьминогами и стихами Евтушенко: «Съев блюдо из восьми миног, Не мни, что съеден осьминог!». Буфет был набит битком, за столами пили, ели и галдели писатели всех мастей. Серж, здороваясь направо и налево, нашёптывал мне на ухо кто есть кто в этом оттепельном Вавилоне.
Инна Кашежева, комсомольская поэтесса, про которую один молодой поэт сочинил двустишие: «Лучше выпить водки литр, Чем <…>!». Вот гениальный поэт-сказитель Коля Тряпкин. Вот пьёт коньяк мудрый поэт Давид Самойлов. Вот очаровательный совсем юный поэт-почтальон Леша Заурих. Вот массивный писатель-фантаст, автор знаменитого рассказа «Рог изобилия» Володя Григорьев. Вот любимец старых дев и молодых коммунистов уже знаменитый Женя Евтушенко в переливающемся как змеиная кожа, наимоднейшем французском костюме. Вот гениальная, как всеми считалось, и весьма эротичная поэтесса Беллочка Ахмадулина, волшебно пьянеющая с первой же рюмки. Вот эксцентричный, талантливейший, – но вполне лояльный к режиму поэт Андрюша Вознесенский, с вечным платочком вокруг шеи. Вот и лобастый, только что вышедший из тюрьмы, прозаик Володя Максимов. А рядом с ним – будущий певец «добра с кулаками» Стасик Куняев. А вот – тишайший эстет-философ Юра Бореев, пронзающий взором подвыпивших окололитературных дам. Вот нежнейший поэт-великан Олег Дмитриев, воспевающий старую Москву, пьёт пиво с поэтом-фарцовщиком Славой Молодяковым, одевающим писателей в иностранные шмотки. А вот красавец и талант, самобытнейший Толя Передреев, Есенин нашего поколения, так рано погибший. И рядом – со стаканом водки в руке, только что вышедший из лагеря, Юз Алешковский, чьи строки «Товарищ Сталин, Вы большой ученый! А я простой советский заключённый…» – уже облетели весь СССР... И много ещё удивительных личностей сидело в тесном буфете – и все они обожали Серёжу, подбегали, хлопали по плечу, обнимали... Всем было хорошо в этот вечер в нижнем буфете! Очарованный и взволнованный, я заказал бутылку водки с закуской. Быстро налил себе и Сержу, – но он, к моему негодованию, отказался наотрез.
«Звёзды, трезвая беседа, ветер северный с Невы!» – трезвая беседа, Лежа! – Смеясь, отталкивал мою водку Серж. – Я не пью! – И к этому здесь все уже привыкли, Лежа! Я выпил один, и пошел искать туалет.
А когда вернулся, Сержа за столом не было.
– Серёжу потащили в Дубовый зал! – дружелюбно объяснил мне Молодяков. – Туда!
Я пошёл по коридору и попал в тот самый знаменитый писательский ресторан – в сказочный двухэтажный Дубовый зал с невероятно высоким потолком, со старинной винтовой лестницей, с гнутыми резными балкончиками, высокими узкими сине-красно-зелёными витражами в высоких окнах, с невероятной красоты огромной люстрой, уютнейшими столиками с лампами зелёных абажуров по стенам, и старинным фортепьяно в центре зала. Там, за одним из столиков и сидел Серж, и что-то вещал молодым литераторам. Я услышал только конец его вдохновенного монолога:
С Пушкиным умер тот самый чудный русский ампир, когда французский и нижегородский ещё только начали воевать! Потом убили Лермонтова и кончился русский романтизм… – потом – глухая солдатчина и немота. Разрешались только ноты! – явились композиторы! Потом Некрасов задумался о народе за карточным столом! Потом – эпоха обозлённых разночинцев. Достоевский написал нам «Смердякова», потом «Бесов»… И, наконец, Блок, – сосчитал новых апостолов из матросни! Ему показалось, что их опять двенадцать, и что впереди Иисус Христос! – Чудаков воздел руки. – Но их было не двенадцать! – а 100 миллионов. Они изрубили всех попов, сожгли все церкви, сожгли библиотеку Блока, убили царя, – и стали грызть семечки у граммофонов... И – голод, голод! И – ГУЛАГ! Дальше всё известно.
Чудаков увидел меня и крикнул! – Лежа, сюда! Меня посадили, кто-то налил, произнес тост за здоровье Сержа.
А через полчаса мы уже на «Уголке» – в легендарном кафе «Националь», на углу Манежной площади и улицы Горького.
Сегодня уже не объяснить, чем был тот «Националь» для москвичей. Туда, в уютнейший зал с огромными окнами, за которыми совсем рядом через Манежную площадь ярко желтели стены Кремля, истуканы Церетели его ещё не загородили! – с самого утра собирались все: изгои и выродки, удачники и неудачники, богатые валютчики и нищие поэты, художники и шпионы – звёзды искусства всех мастей, валютные проститутки – их, кстати, было в Москве ещё совсем немного, и они все были очаровательны!
Мы с Сержем влетели в «Националь» к девяти вечера, когда в кафе уже шёл дым коромыслом. Там, за столиком у первого окна сидел великий Утёсов в мятой ковбойке, он пил шампанское и закусывал блинами с икрой – его угощали два молодых валютчика – Ян Рокотов и Семён Файбишенко.
Валютчиками тогда назывались люди, которые догадались скупать валюту у оттепельных иностранцев, налетевших на Москву, чтобы в специальных магазинах «Берёзка» на эту валюту покупать западные продукты, одежду, сигареты и прочее.
Утесов и валютчики пили шампанское и хохотали, радуясь жизни. Через год Файбишенко и Рокотов были расстреляны… А в конце зала мы увидели широкоплечего карлика, бывшего футболиста, и бывшего знаменитого писателя, автора «Трех толстяков», Юрия Карлыча Олешу в компании очень юных девиц – первой стайки московских манекенщиц. Как раз в эту минуту Юрий Карлыч мощным баритоном передразнивал-пародировал сидящего через столик от него автора знаменитых тогда исторических романов Льва Никулина. Никулин, пьющий кофе с приличными пожилыми женщинами, перегнувшись к Олеше, робко умолял: «Юра, ну не надо! Не надо, Юрочка! Не позорь себя! Вот, Юра, держи – больше не могу, ей-Богу!».
Юрий Карлыч протянул руку и, взяв червонец за уголок, бросил его на свой столик, при этом крича очаровательной метрдотельше Мусе, его любовнице, – «Шампанского!». Надо сказать, что червонец – это были большие деньги тогда! Минимум шесть бутылок хорошего шампанского.
Юрий Карлыч сидел ко мне спиной, был очень увлечён своими шикарными девицами, и я хоть и был с ним уже знаком, – решил почему-то удалиться – может быть, застеснялся манекенщиц.
Мест в зале уже не было, и Муся посадила нас за маленький служебный столик у входа на кухню. Совсем рядом с нами сидела популярнейшая тогда эстрадная певица Майя Кристалинская. Она тоже пила шампанское со смуглым мрачным человеком с большим шрамом на лбу. Это был Виктор Ракитин, настоящий бандит и настоящий убийца, отсидевший в тюрьме уже двенадцать лет. Кристалинская смотрела на него покорно обожающим взглядом. Через четыре года Ракитина убьют в тюрьме при попытке к бегству, а сейчас он, сняв шикарнейший номер-люкс в гостинице «Националь», крутит там роман с Кристалинской, иногда спускаясь вниз, в кафе, чтобы его увидели.
А за другим столиком рядом известный художник Игин подливал коньячку миниатюрному худенькому еврейчику, легендарному поэту Михаилу Аркадьевичу, обаятельнейшему Светлову, который за три дня до смерти написал пронзительные строчки: «Вот меня уже почётом, как селедку луком, окружают».
Игин машет Чудакову. Мы садимся за столик, Серёжа рассказывает Игину и Светлову что-то смешное, Светлов молча слушает, полузакрыв глаза, я заказываю коньяк, и мы пьём его с Михаилом Аркадьевичем, пьём, и ещё пьём, и ещё пьём. (Сколько же этого коньяку мы с ним потом ещё выпьем!..) Но сейчас мы не об этом.
– Ой, Лежа, уже почти одиннадцать! – вдруг кричит Серж. Мы опаздываем в ДЖ, я должен Васе отдать книжку.
И мы встаём, прыгаем в метро. Одна остановка до Арбатской – и мы уже в ДЖ – Дом журналиста, на углу Тверского бульвара и Калининского проспекта. Тут оттепельная жизнь кипит ещё громче. Безумные идеи, смелые выкрики витают в воздухе. Серж быстро находит только что прославившегося своей повестью «Коллеги» Василия Аксёнова, уже пьяного, отдаёт ему книжку Розанова. И тут в холл врывается Евгений Евтушенко, он прямо из ЦДЛ, в расстёгнутом плаще. Аксёнов хлопает Сержа по плечу и вместе с Евтушенко куда-то удаляется. А мы с Сержем – уже в другой компании.
...Через час, выйдя в журналистский дворик, присутствуем при знаменитом разговоре Аксёнова и Евтушенко. Они, в расстёгнутых плащах, с багровыми от коньяка лицами, пошатываясь и держась друг за друга, громко делят портфели в будущем правительстве!
– Вася, нет, ты будешь министром культуры! – кричит Евтушенко Аксёнову.
– Нет! – шатаясь, размахивает пальцем перед его носом Аксёнов. – Нет! Ты будешь министром культуры, а я – министром печати!
Они обнимаются, хохочут, толкаются, чуть не дерутся вдруг … – и толпа молодых, старых завистливо наблюдает за двумя корифеями оттепели.
Мы с Сержем тоже наблюдаем эту сцену, эту битву титанов комсомольской оттепельной эпохи… И, как ни странно, молчим. Наконец, Евтушенко и Аксёнов прыгают в такси – каждый в своё, и исчезают. А мы вместе с другими, спорящими до хрипоты бойцами-алкоголиками, отправляемся вверх по бульвару, на Пушку, на Пушкинскую площадь, в ночную легенду Москвы – ресторан ВТО… – театральный ресторан на углу Пушкинской площади и улицы Горького. Попасть в «ВТО», не актёру и не режиссёру, было тогда совершенно невозможно, не помогали никакие писательские или журналистские удостоверения, стальной швейцар Дима был практически непроходим.
Но… крупные купюры на него действовали.
И вот мы с Сержем уже в «ВТО» – опять среди великих! Например, мы сразу нарываемся на действительно великого единственного трагического актёра СССР тех лет Семёна Григорьевича Соколовского – с его могучим голосом и сияющей сединой. Он читает Маяковского – но как! Он пьёт водку – но как красиво, как величаво!..
А ресторан уже заполняется возбуждёнными актёрами и весёлыми актрисами московских театров, всегда забегающими сюда после спектаклей, – в него уже переселились многие знаменитости из ЦДЛа, шум и веселье нарастают, звенят бокалы, кто-то поёт, кто-то декламирует, кто-то обнимается, официантки носятся, как угорелые… Но время летит, и вот уже Бэллочку Ахмадулину, что-то невнятно лепечущую, выносят из зала на руках, а великий трагик Семён Соколовский уже бьёт кого-то по лицу, а совсем молодой ещё Володя Высоцкий в своём углу, обвешанный поклонницами, уже хрипит что-то совсем блатное про «восемь бед – один ответ»...
И вот наконец шум стихает, зал пустеет, усталые официантки зевают. Молодой художник-реставратор (и, естественно, торговец иконами!) Серёжа Богословский тащит нас к своему столику, там хмельные актрисы просят Сержа почитать стихи, он читает, я пью ещё больше водки…
Из «ВТО» мы выходим где-то в пол-второго. Метро уже закрыто, такси поймать невозможно – помните стихи Высоцкого: «В такси не содют!». Последний троллейбус исчезает в тумане. Мы решаем идти пешком, но какой-то актёр, не помню уж какой, сажает нас в свой старый «ЗИМ», уже битком набитый молодёжью, и мчит нас – домой, – но мы ещё не желаем домой, и вылезаем в самом начале Кутузовского проспекта, и заходим в высотную гостиницу «Украина», где только что открылся первый в Москве ночной валютный бар для иностранцев и избранных персон. Там, среди иностранцев, проституток и фарцовщиков, я встречаю знакомых киношников. И, выпив кофе, чтобы взбодриться неизвестно для чего, мы вдруг принимаем безумное решение – отправиться поесть в круглосуточный ресторан аэропорта «Внуково». Там поют цыгане, я пью, спорю до хрипоты – и в итоге с кем-то дерусь, потом мирюсь и снова пью… – короче, напился как положено! А Серж всё это время сидит в холле на кушетке, – и читает какую-то сверхнаучную книжку и пьёт только чай. И – не курит!
А когда в пять утра мы снова оказываемся на родной «Кутузовке» у дверей моего подъезда, Серж вручает мне несколько ресторанных салфеток – на них – карандашные строчки. Этих салфеток, магазинных чеков и квитанций у меня скопилось потом целая куча, но – всё как всегда куда-то исчезало, подметалось, выгребалось, значения им не придавалось… Помню вот – «Шли конвойцы вчетвером, бравые молодчики. А в такси мосье Харон ставил ноль на счётчике». Или – «Люди у метро Охотный Ряд не по-русски вроде говорят»… Или – «проживая на Куусинена, лошади едят овес и сено»…
Я, шатаясь, целую Сержа, как-то добираюсь до своей квартиры, мама, грустно вздыхая, помогает мне раздеться – и я падаю в постель, и всё уплывает куда-то, угасающее сознание стыдит меня: опять напился, свинья, – а ведь сегодня вечером должен быть в храме! А ведь завтра Пасха! Благодаря Пасхе я хорошо запомнил дату! Это было 17-го апреля 1960 года.
Через пять часов мы встречаемся в уже родном кафе «бистро» как ни в чём не бывало. И снова пьём этот кофе, – но теперь его вкус уже привычней, а наслаждение общением – ещё острей! Вспоминаем вчерашний день, хохочем, ужасаемся – так жить нельзя!
Забегая вперёд, скажу: конечно, таких вечеров было не так уж и много.
А в тот вечер я отправился в храм, на празднество Пасхи, а Серж отправился в библиотеку – читать, читать, читать. Разумеется, в двадцать три года я ещё не был истинно верующим, а просто считал – довольно цинично! – что лучше гипнотизировать себя светлыми словами Христос и Дева Мария, чем любыми другими, – иначе скатишься в тупое язычество или вульгарный, а подчас и просто уголовный демонизм.
ПОХОРОНЫ ПАСТЕРНАКА
А через несколько дней очень рано утром раздался звонок – нет, не Сержа! – а знаменитого беззубого эстета Кости Орлова – того самого Кости Орлова, который, выпивая на троих бутылку водки, бросал её обязательно в урну, приговаривая «всё должно быть эстетично!». Шепелявя, он крикнул в трубку: «Олежка, умер Борис Леонидович Пастернак!». Он повесил трубку, а я онемел – я только что прочел стихи из «Доктора Живаго»!..
И 30-го апреля недобитые интеллигенты всех мастей и возрастов мчались на электричках с Киевского вокзала в Переделкино, на похороны. Милиции и чекистов в штатском было море – но, очевидно, было дано указание никого не убивать, не бить – и даже не арестовывать. И потому даже самые страстные и трагические надгробные речи договаривались до конца, иногда очень вызывающего – спасибо оттепели!
Интернета тогда ещё не было, мобильных телефонов тоже, в советских газетах о смерти Пастернака не сообщалось ничего, и Серж, конечно, в своём Сухуми ничего не знал. Я хотел дать ему телеграмму, но не знал адреса.
После похорон мы, куча молодых поэтов и диссидентов, поехали на Большую Бронную в тот дом, где когда-то снимали квартиру Есенин с Мариенгофом, и где им грела постели молодая пухлая машинистка… – к чудной смешной поэтессе, у которой в двух крошечных комнатках на 6-ом этаже переночевала вся московская поэтическая и диссидентская богема – иногда по очереди, а иногда и все вместе! – Ирине Нагишкиной. И… началось! Как известно, самым искренним из застольных воодушевлений является скорбь по поводу ушедших друзей. О, Боже, какие на этой тризне произносились тосты! Какие искренние слёзы лились! Какой пафос царил за столом!
Нежнейший поэт и утончённейший филолог Женя Лебедев сообщил, что «Пастернак мечтал умереть на праздник Преображения, 6 августа по старому. Он видел смысл поэзии в Преображении земного хаоса – в осмысленном послании к Христу!».
– А как Борис Леонидович рыдал на похоронах Маяковского, – задумчиво сказал кто-то. – Есть хроника, я видел…
– Да, Борис Леонидович последний в этом ряду – Маяковский, Мандельштам, Цветаева!
– Да, последний! – И единственный, кто из них умер своей смертью в своей постели.
– Ребят, – обиженно сказал Костя Орлов. – Вы забыли Анну Андреевну Ахматову, она ещё жива, между прочим! И, говорят, что она открыла нового, совсем юного гениального стихотворца! – Иосифа Бродского – и он как раз, по-моему, родился 30-го мая.
– Вот оно – чудо! Понимаете – Пастернак умер – родился Бродский!
– Да, да, я слышал… кстати, все наши студенты с филфака поют его какой-то романс!
– Рождественский! – воскликнула Ирина. – Да, да, он очень в Питере популярен, я знаю его подружку… но день рождения у него не 30-го! – а 24-го. Зуб даю! Вот эта моя подружка говорила, что они в день рождения ездили на Финский залив, 25-го мая. – Ирина вдруг хлопнула себя по лбу: – Братцы, подождите! Это ведь… это ведь Серёжа Чудаков родился 30-го мая! Я точно помню 25-го мая! Потрясающе! Ребята! Вы подумайте – умер Пастернак – родился Чудаков! – это же знак!
Мы все, открыв рот, замолчали. Помолчали и снова загалдели, завопили, потянулись к бутылкам и рюмкам.
И тут – вдруг! – уж поверьте! – в нашу тесную, битком набитую клетушку вихрем впрыгнул, ворвался, ввинтился весёлый, шумный загорелый Серж – с рюкзаком и огромной бутылью тёмно-красного вина. Эту бутыль он со страшной скоростью поставил в центр стола, ничего не опрокинув – и мгновенно пожав всем дотянувшимся руки, присел на мигом уступленный ему стул, – но тут же встал и мгновенно начал спич:
– Борис Леонидович признался – «Я люблю твой замысел упрямый, и играть согласен эту роль, – но сейчас идет другая драма – и на этот раз меня уволь!». Да, уволиться он ухитрился, или, скажем вежливо, – смог! – без грязи! А роль эту пришлось доигрывать другим – Осипу и Марине! Марина повесилась, Осипа отравили под Магаданом у Охотского моря… – И тут Серж, странно как-то хохотнув и покачав головой, воскликнул: – Как раз в том месте почти – и точно в том году! – где я родился – 30 мая 1937-го года! Забавно?
Мы все, онемев, ещё раз открыли рты – и мгновенно потянулись к рюмкам. Кто-то крикнул «ура!» Ира Нагишкина от изумления всхлипнула и утёрла слезу. Женя Лебедев усмехнулся: «Передача эстафеты состоялась!». А Серж, покусав нижнюю губу, продолжил:
– Да, Борису Леонидовичу повезло! Ленина он воспел лишь разочек, причём весьма отстранённо! Со Сталиным говорил два раза – не унизившись! – И уцелел. А теперь… нынче, в данный момент что? – Помните Ахматову? – «И казалось, что после конца Никогда ничего не бывает. Кто же бродит там у крыльца И по имени нас окликает?» – Кто? – Я скажу – это вы, ребята! Плюс Уфлянд, Ерёмин, Виноградов, Чертков, Хромов, Сапгир, Холин, Ахмадулина, Лёня Губанов, Хвостенко, Саша Кушнер, Женя Рейн, Стасик Красовицкий! – он, кстати, сейчас сторож в Белых Столбах! – Вот слушайте мои любимые строчки – «Прощайте, сонные друзья, под пальцами у чародея, Чем дальше больше, тем нельзя, Чем больше дальше – тем сильнее!..». – Серж прочёл эти строчки легко, непобедимо, мы зааплодировали. – А ёще есть один поэт в Питере, – моложе меня на два года – ему только двадцать, – Ёсик Бродский!.. Этой зимой он выиграл главный в Питере конкурс поэтов! – Говорят, Ахматова предсказала ему великое будущее!..
Все захлопали и заорали, при этом попытались было Сержа качать, но…
Но в этот момент – поверьте! – дверь с трудом отворилась – и в неё с трудом протиснулся пузатенький и усатенький поэт Генрих Сапгир, автор знаменитого стиха «Идут идиоты, поют идиоты, смердят идиоты». Он пробился-таки к столу – сам налил себе полный стакан водки, и торжественно произнёс.
– Господа поэты и прочие юродивые! Давайте помянем Великого русского поэта Бориса Пастернака! – Он чинно чокнулся со всеми, затем медленно выпил стакан до дна, закрыл глаза, выдохнул – и ещё торжественней произнёс: – Вечная память!.. А теперь, господа, хочу сообщить вам преприятное известие: к нам на смотрины едет из Питера любимый ученик Анны Андреевны Ахматовой, рыжий и наглый поэт – Иосиф Бродский! На похороны он не приехал потому, что его ищет милиция!
И вот тут мы заорали все по-настоящему – «Ура! Да здравствует поэзия! Да здравствуют поэты!». – И начали обниматься, падать со стульев, хохотать, кувыркаться, бить стаканы, обнимать дам и т.д. И как потом, сбегав по разным местам – тогда это было трудно! – за водкой и самогоном – в соседний подъезд! – восторженно – без драк и хамства! – мы пили всю эту ночь… а потом, рано утром, некоторые поехали со своими девушками на свежую ещё могилу Пастернака. (Это стало потом традицией – читать стихи пить, целоваться, предаваться любви на этой могиле.)