Пётр ЧАЛЫЙ 
Пётр ЧАЛЫЙ
А НА ХОЛМЕ БЕЛЕЕТ ХРАМ
У моего приятеля мать доживала свой век в городской квартире. Часто ей снилась сельская церковь, снесённая напрочь давным-давно. Рассказывала, повторяясь, о снах: «Видела, как живую, свечечкой стоит!». И всякий раз допытывалась: «Зачем порушили? Кому она помешала?». Схожую душевную горечь выплеснул в стихе поэт Николай Рубцов:
Но жаль мне, но жаль мне
разрушенных белых церквей!..
Наверное, эта же неизъяснимая «жаль» однажды направила меня ещё в советской Москве с моего Казанского вокзала на Ярославский. И уже скоро я был в Залесском краю где-то за Владимиром.
…Шёл тропой, петляющей в непобитых октябрьскими заморозками луговых травах. Ещё не растаял утренний туман, давило неуютное одиночество, изредка разбавлял его грохот поезда на скрытой деревьями близкой железной дороге. От безлюдья, что ли, путь показался долгим. Я уже побаивался, что заплутал, не туда иду. А солнце высветлилось и шире, шире открывался простор.
Я вглядывался в прояснившуюся даль и вдруг совсем рядом увидел одиноко стоящую церковь. Встреча, к которой готовился, была так неожиданна. Горло перехватило – «живая, как свечечка», на вечных семи ветрах.
Храм Покрова близ речки Нерли знают многие по распространённым фотографиям и рисункам в книгах и альбомах, на красочных открытках. Но одно дело – картинка, совсем другое – увидеть въяве, своими глазами, потрогать древние камни собственными руками. Так считал не я один. После мне смотрительница скажет: «К нам со всего белого света идут».
Но в тот день у храма довелось оставаться единственным пришельцем. Пора ведь начиналась не пойми какая. С утра припугнуло дождем, а на обратном пути с небес снежок закружит. Пока же пригревало по-летнему, высушило росу. После дороги и почти бессонной ночи у вагонного окна, а затем на привокзальной скамье, октябрьское тепло показалось подарком – можно ведь было даже присесть на траву отдохнуть.
Здесь осознавал, почему «восхождение на холм к церкви, как восхождение на небо. Человек вырастал, мир необъятный видел с холма. Красота поднимала его».
Шумел ветер в раскидистых кронах, кажется, вязов, гнал лёгкую рябь по речной воде, а в ней солнечными зайчиками-блёстками светилось отражение храма. Он вроде бы проступал сквозь прозрачную воду из сказочного далека. Переведёшь взгляд, даже не поднимая головы, вновь сердце сжимается – вот она какая, словно невеста, белокаменная церковь-Лебедь! Вроде всегда она тут, как речка и луг, как поле и небо.
Нет, возраст храма известен, девятый век пошел с 1165 года. Тогда, после долгого ига хазарского, свободно вздохнули славяне, свою долю устрояли. Владимир Святой «землю вспахал и размягчил, то есть крещением просветил». Цвети и радуйся, Русь! Как бы не так! После кончины Святославича меж князьями начался, говоря по-нынешнему, раздрай. Каждый тянул одеяло на себя, брал суверенитета, сколько руками удавалось загрести. Прислушаться им бы к Ярославу Мудрому – «будете в ненависти жить, в распрях и междоусобиях, то погибнете сами и погубите землю отцов своих и дедов своих, которую они добыли трудом своим великим». Внять бы им завету Владимира Мономаха и жить в одно сердце. Куда там одолеть, усмирить гордыню. Одно твердят: «Каждый да владеет отчиной своей».
Вразумить сразу всех не могли половецкие набеги со степной стороны, где уже сгущались тучи нового нашествия.
Не о «неразумных» ли родичах под этими церковными сводами печалилась твоя душа, первый русский князь Андрей? Любимое чадо Юрия Долгорукого, на каких камнях оставил ты здесь свои следы? Не тут ли тебя благословили делать то, что спустя сотни лет завершат другие, кого назовут собирателями земли русской.
С «помощию Пресвятыя Богоматере оную церковь единым летом соверши», ты праздновал победу в походе на Волжскую Болгарию. Гордился ею. И плакал, «печалию… объят быв». По возвращении из похода от боевых ран скончался любимый старший сын князя Изяслав.
«Ондреевичь» рос достойным отца своего. Ему-то князь доверял, как себе. Никоновская летопись сохранила предание под 1160 годом. Андрей Боголюбский послал сына с воинством Суздальским, Муромским, Рязанским и многими другими на «Половцы в поле за Дон далече». На каком песчаном откосе, Изяслав, спешился ты с коня, испил шеломом донской воды? Где преломил копьё о край поля половецкого? Воином ведь был храбрым. Наверное, как и отца – трое на одного не могли вышибить из седла. Наверное, как и он, умел один в пылу сражения остановить толпу растерянных, бегущих с поля брани и повести их в бой.
Тогда на Дону – «бысть брань велиа и сечя зла». Жестокой она была и на Волге. Тут и отец сражался рядом, а не сберёг Изяслава.
Горевал Боголюбский о сыне. В память о нем храму плыть над землей белым облачком, пока не скроет даль веков имя русского воина. Печалился Андрей Великий – правитель, какому, по свидетельству современников, подчинялись триста русских князей. Печалился и молился.
– Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое победы православным христианам на сопротивленыя даруя и Твое сохраняя крестом Твоим жительство…
Ты, князь, простился навечно с горячо любимым сыном, кровинкой. Ещё впереди желанные победы. Но уже не так далек и час собственной мученической гибели, близкие твои руками «иноземного» окружения коварно убьют в собственных покоях. Случится то неподалеку, в Боголюбовском гнезде.
Счастье наше – не ведаем, что написано на роду.
Думы твои и заботы о Руси родимой. Чтобы стать ей государством сильным и славным. Сам, впервые избранный на княжеский стол, уже мечтаешь о митрополите «всея Руси». Не советовался, не спрашивал согласия ни в Киеве, ни в Константинополе, вместе с епископом Владимирским положили праздник в честь матери-заступницы Пресвятой Богородицы. Князь Андрей верил, как же без веры вершить великое, – укроет спасительница благодатным покровом землю Русскую.
Навеки храм нарекли – Покрова.
Имя и дела Андрея Боголюбского историей не забыты. Но ведь не только о нём, о его Изяславе вспоминаешь у храма. Грех не поклониться безвестному строителю. Может, в каменотесах был мой пращур, кто чудо – «единым летом соверши». На донском белогорье хазарин рабом держал славянина. И вот русич выпрямился, вольным став, дивные дела творил. «О чём же думал тот неведомый мастер, оставляя после себя эту светлую каменную сказку? – задавался вопросом такой же, с талантом от Господа, наш современник Василий Шукшин. – Бога ли он величал или себя хотел показать? Но кто хочет себя показать, тот не забирается далеко, тот норовит поближе к большим дорогам или вовсе – на людную городскую площадь, там заметят. Этого заботило что-то другое – красота, что ли? Как песню спел человек, и спел хорошо. И ушёл. Зачем надо было? Он сам не ведал. Так просила душа. Милый, дорогой человек!.. Не знаешь, что и сказать тебе – туда, в твою чёрную жуткую тьму небытия, – не услышишь. Да и что тут скажешь?
Осталось в памяти – там, у храма, вдали от родимого порога я чувствовал себя как дома…
Храм Покрова на Нерли выстоял сквозь тьму веков. Страшно представить, скажем, что в 1874 году церковь свои же ближние хотели пустить на слом. Вознамерились из добротного камня возвести новую колокольню. Не сошлись в цене игумен Боголюбского монастыря и Владимирский епископ. В безбожном буреломе двадцатого столетия тоже уцелел храм. А сколько их, вознесенных даровитыми руками на радость, кануло в небытие. Кто скажет?..
«…не могу надивиться, как наши предки любили красоту, любили украшать землю. Церкви, храмы, монастыри… Да их надо сохранить только для того, чтобы сохранить красоту земли. Что это за земля без них? Слепая, мёртвая, бездуховная. Тело без души. Голова без глаз», – так думал русский писатель Фёдор Абрамов. И далее он сказал важное: «…Церковь – это история России, это вечный дух нации, вера, которая питала, которой были преисполнены воители минувшей войны. «Пусть осенит вас великое знамя наших предков».
Мало кто даже из старожилов моей воронежской Россоши помнит, что на шумном нынче перекрёстье дорог, прямо за каменной спиной часового, склонившего голову на братской могиле павших воинов Великой Отечественной, на заселённом кирпичными двухэтажками и оттого уже неприметном взгорье возвышался Ильинский храм. Он, конечно, не ровня именитым церквам. Это был обычный сельский храм. Тем и интересен, поскольку, как и иной другой, имел свою неповторимую историю.
Читая сохранившиеся сведения о церкви, я вдруг обнаружил, что рассказывают документы о событиях, случившихся ровно сто лет назад.
Россошь к концу девятнадцатого века живущим в ней обывателям (слово это в то время не несло в себе обидного смысла), казалась обширным торговым селением. Посреди слободы возвышался величественный пятиглавый храм в честь Воздвижения Честнаго и Животворящего Креста Господня. На окрестные обыкновенные церкви он был далеко не похож. К его строительству руку приложили именитые воронежские дворяне – породнившиеся Тевяшовы-Чертковы. Дом последних стоял на площади окнами на храм.
Три тысячи молящихся могла одновременно вместить церковь. Для слободы с населением в двенадцать тысяч душ она уже была тесноватой. В весенний разлив, в несносную погоду жители заречной стороны – Заболотовки вынужденно отсиживались дома, не могли попасть на церковную службу. А торговым людям не помешала бы ещё одна ярмарка, светское начальство дозволяло узаконить её в престольный праздник. «Оная крайне необходима по хозяйственным расчетам местного и окрестного населения». Потребность в сооружении нового храма сознавалась десятки лет, но – проходила зима, летом редело в церкви, задуманное отодвигали. И вот 15 декабря 1895 года на волостной сход крестьяне позвали «отзывчивого к народным нуждам старого своего священника Илью Андреевича Соколова, род которого в лице деда и отца (тоже священников) служил в Россоши целое столетие». «По совместном рассуждении» сход вынес приговор: просить Епархиальное начальство о разрешении построить каменную церковь.
«Прекрасный план храма» разработал воронежский архитектор по Острогожскому уезду Иван Николаевич Афанасьев. Рассчитанная на две тысячи молящихся, церковь выделялась бы богатым освещением, всего восемьдесят три окна располагались в три яруса. Маковка колокольни с крестом поднималась бы на высоту в пятьдесят метров, на восемь ниже от сохранившейся поныне колокольни-храма Александра Невского. В длину церковь с примыкающей к ней колоколенкой равнялась пятидесяти пяти метрам. При всей обширности новостройки стоила она «сравнительно недорого» – 74 тысячи рублей. На тогдашних ярмарках такой капитал позволял обзавестись табуном лошадей в тысячу голов или полуторатысячным коровьим стадом.
Материальная сторона этого дела обеспечивалась так. Преосвященнейший Владыко Анастасий «положил отчислить из запасных средств Крестовоздвиженской церкви 7 тысяч рублей. Россошанское Общество обязалось ежегодно платить по 50 копеек с души мужского пола от 15 до 60-летнего возраста. В полное распоряжение строительному комитету отдавали все деньги за арендуемые «усадебныя и базарныя места близ станции Михайловки» (в ту пору так называли станцию Россошь).
Контракт заключили с известными подрядчиками по строительству церквей Ефимом и Андреем Семендяевыми.
Тридцать пять старателей из местных прихожан вошли в строительный комитет, председательствовал в нем священник Илья Андреевич Соколов. Благодаря ему быстро продвинулись подготовительные работы. К июлю 1897 года собрались закладывать храм. Торжественное начало стройки приурочили к празднику пророка Божия Ильи.
Двадцатого июля на ранней литургии почётный гость ректор Воронежской духовной семинарии протоиерей А.Спасский напомнил православным:
– Храм не есть только место собрания и общественной молитвы, но это есть дом Божий и сия врата небесныя.
С запевом «святой пророче Божий Илья славный моли Бога о нас» из Крестовоздвиженской церкви вышел крестный ход. До двадцати тысяч человек, собравшихся со всей сельской округи, с особо чтимыми иконами, с хоругвями направились по улице через речку Россошь, как свидетельствует очевидец, «без всякой давки и тесноты» к месту закладки церкви. Россошь почтили своим присутствием высокие гости – шталмейстер Высочайшего двора генерал Павел Владимирович Родзянко с супругой, брат будущего председателя Госдумы имел во владении здешние земли. Присутствовали земские начальники князь Г.И. Грузинский, И.П. Куликовский.
Перед началом совершения «чина, бываемого на основание церкви и водружение креста», священник Соколов рассказал всем, что старые люди давно облюбовали это место для храма. Некто Никон Сухомлин хотел даже здесь ставить мельницу, но крестьянин Степан Цимбалистый воспрепятствовал ему, приглашал соседей поддержать его. Однажды при совершении молебна на полях народ попросил священника именно тут читать молитву.
– Служу, но не скрою – просто любуюсь замечательным, красивым местоположением. На восток смотришь: поля, поезда идут по железной дороге. На запад – вся Россошь, как на ладони, опять чудный вид…
Скоро лишь сказка сказывается. Ильинский храм строили без года двадцать лет. Послужил он и того меньше. Освящали в шестнадцатом, а в двадцать девятом взорвали. Строительный материал понадобился уже на городские мирские постройки.
Обыкновенная история обыкновенного сельского храма. Подобным несть числа. Все они позабыты. Живых свидетелей той поры мало. Фёдор Григорьевич Двирник помнит, как его, сельского мальчонку, отец брал с собой в слободу на Ильинскую ярмарку. Впечатления те врезались накрепко. Столпотворение скрипучих-рыпучих телег и возов, людской гомон и голос гармошки, ржание коней, мычание коров, волов – все сливалось в единый неповторимый гул. Шум разом стихал, когда начинали бить колокола.
Можно представить – праздничные звоны плыли по речке, слышны были далеко-далеко…
Уже в тридцать пятом году студент Россошанского птицетехникума Фёдор Двирник невольно видел, как первого сентября перед началом занятий человек в черной рясе черкнул мелком на входной двери крест, осенил собравшихся и напутствовал войти в храм науки, как в храм Божий, посвятить себя во благо России. «Поп-расстрига» часто молился на месте порушенного храма, ставил меловые росчерки по городу. Когда учительница услышала, что молодёжь посмеивается над ним, останавливала, растолковывая – священника потрясла гибель храма.
– В ольховатской Свистуновке стояла церковь будто литая из кирпича. Монолит – так крепко сложена, – рассказал знаток местной старины Григорий Филиппович Ворона. – Строил её, говорят, на свои сбережения монах, родом тутошний. Рос он в большой семье, двадцать два человека. В эпидемию от тифа все вымерли, один он остался. Покинул село хлопчиком. Как там удалось ему деньги наковать. Наверное, немало требовалось на храм. Кирпич жгли на месте. Яйца собирали, раствор на желтке делали.
Если историю эту Григорий Филиппович узнал от старших, то голос храма слышал сам. Колокольный кованый благовест выделялся особой певучестью. И не только этим. Ученые недавно обнаружили, что колокольный звон православных храмов разрушает болезнетворную среду, подавляет вирусы хворей. О том ведь ведали наши предки, раз в «моровое поветрие» били в колокола.
– Давно закрытый храм уже после войны взялись ломать. Присмотрели подвал под хранилище, – припомнил мой собеседник. – Мужикам хорошие деньги давали, отказались. Ездовой из сельпо взялся. Запасся инструментом, кузнец ему ломики выковал. Молот-кувалду прихватил. После слышу – чёрта поминает. За день два кирпича лишь смог выколупить.
После церковь взорвали. Председатель из того крошева и шалаша собаке не слепил. Валялась груда обломков.
А вот в Марьевке рассыпалась без боя, целым кирпич остался. Там церквушка, что храм Василия Блаженного. Кто уж додумался? Подкопали траншею под фундамент, дубовые плахи подставляли. Затем подожгли их, церковь сама и легла набок.
В ту же хрущевскую «оттепель» довелось видеть и мне, как пытались свалить стены Крестовоздвиженского храма в Россоши. Накинули стальную удавку, трос подцепили к гусеничным тягачам. Отогнали в сторону нас, мальчишек, и взрослых зевак. Взревели моторы, трос натянулся струной. Траки машин молотили песок гусеницами, глубже и глубже зарывались в землю. А стена, как вкопанная, и не шевельнулась…
Тот, кто вёл толпу на храмы, знал, что валит не просто церкви. Под самый корень рубили крепы, какими века народная жизнь держалась. Хорошо знал, раз бесновался в печатном слове – «Задерем подол Рассее-матушке!»
Сколько раз езжу этой дорогой через Каменку, а не увидел, как на сельской улице вырос храм. Вчера вроде здесь старые хатки тулились, поддерживали друг дружку, чтобы не упасть. А нынче – храм стоит. Да как ладно скроен! Краснокирпичный узор в опояску по светлым стенам. Хоть с какой стороны смотри, загляденье-церковь. Даже потрогал кладку рукой – не привиделось? Не верилось, что есть еще мастера на Руси.
Батюшка отец Александр, в миру Александр Викторович Долгушев, скажет:
– Глаза страшатся, а руки делают…
«Держись же, Россия, твердо веры твоей и Церкви.., если хочешь быть непоколебимой людьми, неверия и безначалия и не хочешь лишиться Царства. А если отпадешь от веры, как отпали от нее многие интеллигенты, то не будешь уже Россией или Русью святой, а сбродом всяких иноверцев, стремящихся истребить друг друга. И если не будет покаяния у русского народа, – конец мира близок. Бог пошлет бич в лице нечестивых, жестоких, самозванных правителей, которые зальют землю кровью».
Из пророчества св. Иоанна Кронштадского.
В Ольховатке Божий храм расположен непривычно. Ведь место церкви полагается на площади, на особицу. Тут же – встала прямо в улочке, в ряду сельских подворий, и уж тем вроде утверждает: я – как все.
Хотя нет. Как и должно, выделяется вознесённым над округой куполом, крестом, веселит человеческое сердце и окрыляет глаз людской.
Белокирпичные стены не помнят старины. Храм свежей постройки, что тоже несвычно. Больше ведь крушили. Когда приутихал безбожный бурелом, начиналось послабление в государственном атеизме, потихоньку-понемногу поднимали то, что не до краю порушено. В Ольховатке же восстанавливать было нечего.
Об этом не ведал Леонид Иванович Гришанов, отец Леонид, когда после успешного завершения учебы в духовной семинарии получил назначение в сельский приход.
– Название мне сразу понравилось. О-ль-хо-ва-а-тка-а. Протяжно, красиво звучит. Представил ольху и луг, село и речку, – припомнил он. – Вместе со мной назначение в ту же сторону, в Россошь, получал знакомый мне священник. Он уже посещал городок, выяснил, что храм занят заводом, а служба идет в колокольне, лишь она осталась за церковью. Про себя подумал: не приведи Господи, и мне такое – звонницу вместо храма.
Приехали, добрались с матушкой в Ольховатку. Первые же встречные охотно растолковали, указали, в какой стороне храм. Прошли той улицей – нет церкви. Куда ни погляжу – не видать куполов. Подумали было, что ввели нас в заблуждение. А когда всё же со второго захода набрели на покосившийся сарай, поименованный, оказывается, молитвенным домом, сердце мое упало. С трудом открыли то, что называлось врата. Зажгли свечи. Встали у икон, помолились – и я успокоился. Решил: на всё, что ниспослано мне, Божья воля.
– А ведь можно было вернуться в епархию? Попросить иной приход, где хоть храм сохранился? – спрашиваю.
– Конечно, всё можно, – соглашается отец Леонид. – Только я уже сказал себе: на всё воля Господня. Исполняй, не ропща, Ему послушание.
Мой собеседник Леонид Иванович – крестьянский сын. Вырос в глубинном селе Липецкой области, где устоял храм, где устояла и православная вера в людях.
– Как сейчас вижу себя маленьким. На Крещение мама возвращается из церкви после всенощной. Отец, он инвалид войны, и мы с братом ещё в постели. Разбудит до свету, окропит святой водой, а она холодна. Прискажет: как снежок будь чист, как ледок крепок!
Зябко, студено, а в душе радость.
Зимой ставили в доме ткацкий станок. Играл возле него долгими вечерами. Мама ткёт, ловко перебрасывает из руки в руку челнок-лодочку с нитью, а крёстная, она была монашка, рассказывает нам распевно Священное писание. Заслушаюсь, засмотрюсь – забуду игру. В промороженной оконной шибке по инею вдруг проступают, чудятся мне живые картинки – вижу сказочную Палестину, бедного Иосифа, какого по подсказке Иуды за двадцать сребреников братья продают в неволю проезжим купцам.
Как вьяве всё, как сам тому свидетель…
Когда в семинарии учился, то Священная история мне представлялась не с книжного листа, оживала в этих детских воспоминаниях.
В родном селе Гришанова между ребятами не было заведено, чтобы смеялись над теми, кто носит крестик, кто по праздникам ходит в церковь.
– Рос бедовым, – говорит Леонид Иванович. – Не смолчу, если учительница атеистическую мораль начнет читать. Мог и сдачи дать сверстнику-насмешнику.
После школы он, как и все сельские парни его возраста, служил в армии. Затем шоферил на «скорой помощи». Теперь, кстати, мне понятно, почему местные водители-профессионалы с уважением отзываются о батюшке. Не раз доводилось слышать, как умело он водит машину-легковушку.
– Брат мой характером смиренней, чаще сам в себе. Когда ушёл в семинарию, то никто в селе, пожалуй, не удивился тому. С малых лет готовился к службе. Съездил к нему в гости и я. Ещё. Там-то, в Троице-Сергиевой лавре, укрепился в чувстве, что и моя доля в служении Богу. Хотя дома мой выбор поразил родных и односельчан.
Рукоположен в сан священника отец Леонид был в начале восьмидесятых. И тогда же получил приход.
Слева речка, справа речка, между ними хатки – такой шутливой присказкой в давние времена рисовали слободу Ольховатку. Выделялась она, конечно, не только хатками, но и высокими трубами сахарного завода, а самое главное – куполами Преображенского храма. Если труба дымит и поныне, то кто упомнит, какой была церковь и где она стояла? Полтора десятка храмов в округе закрыли и снесли. Начинаешь расспрашивать старожилов: живой остается в памяти у каждого сельская церковь, как сказка из далекого детства – светлым светлая…
Слушаешь и соглашаешься, что каждое строение являлось чудо-памятником, местной достопримечательностью – уж точно. А сотворил его наш предок, мастеровитый каменщик, плотник. Чудо-памятник на века, каким бы гордиться.
С разрушением церкви в самой Ольховатке верующих, конечно, поубавилось. Но люди старшего поколения продолжали встречаться в захудалом сараюшке – молитвенном доме. Будто в насмешку, был он поименован схоже с прежним храмом – Преображенским. Как-то разнеслось по посёлку: во время службы не перенесла толкучей духоты и на ногах скончалась богомольная старуха.
– Случалось и такое, – подтверждает Леонид Иванович. – Страшился худшего. Потолок на подпорах, в углу стена отошла от стены.
После того несчастья иду в который раз объясняться с властями. В райцентре, как повелось, наверное, и до меня, выстоишь у двери кабинета час-другой. Загодя я заготовил две бумаги и положил их по разным карманам. В одной прошу разрешения на реставрацию дома, хотя понимаю, не получится восстановление. В другой – обосновал надобность полной перестройки, реконструкции.
В какой раз слезно плачусь: рухнет, завалится дом, люди пострадают, вместе с районным начальством срок по тюрьмам отбывать будем…
Так-таки охлопотал бумагу на перестройку…
Не оставляя службы, отец Леонид становился ещё и строителем.
– Добываю, достаю кирпич, лес, кровельное железо. А ведь семья тоже ютится по чужим углам. Детишки хворают. Когда уж совсем руки опускаются, то еду в ближнюю Каменку к отцу Александру. Он чуть старше, богаче житейской мудростью. Утешит словом. Да еще молитвой у святой иконы укрепишь дух.
В епархии помогли найти строителей.
Те оглядели дом, заключили – не перестроишь его, нужно развалить и ставить новый. Коли так, то – не молитвенный, конечно, дом, а храм.
Сказать легко, построить можно, уже есть из чего. Но у меня ведь разрешения нет – ставить «наново».
Сызнова объясняюсь с начальством. Так, мол, и так. Материал есть. Давайте храм поставим. На песках, у погоста. Место пустынное. На кладбище больше порядка будет.
В ответ слышу:
– Ты что, батюшка, хочешь, чтобы я до пенсии не доработал? Не мудри – обкапывайте дом и заливайте фундамент.
Траншею вырыли, а столбы вовсе просели, вот-вот крыша рухнет. Взял грех на душу, сказал строителям: валите! Ребята постарались, за ночь разнесли по щепке, место расчистили.
Опять каюсь в кабинете: всё делал так, как советовали, да дому ведь кой век, столбянка, не рубленый, прогнил. Вымолил-таки хоть словесное дозволение ставить храм. Пусть не приметный, затерявшийся на окраинной улочке, да ведь – храм.
Вот и вышло, что пророческим стало его имя – наступил час Преображения.
Встали на леса мастера, а рядом, подмастерьями, старухи. По кирпичику, по кирпичику – так глухую улицу украсила, будто игрушечная, церквушка с серебряным куполом.
– Творя молитву, по весне заложили первый камень, а на Покрова уже первую службу отслужили…
В тот, уже отдалившийся в прошлое-прожитое, памятный для верующих день, когда освящался новый храм, я тоже приехал-пришёл сюда.
За окнами – сырая, серая, сирая непогодь осенняя. В церкви же – светло сиянием зажжённых свечей и небесно-голубого иконостаса, золотистых иконных окладов, светло сиянием священнических облачений и риз.
Служба Богу звучала согласными голосами певчих.
– Свете Тихий святые славы Безсмертнаго Отца Небеснаго…
Светились лица, как лики, у тех, кто творил молитву.
Многолюдье в храме – яблоку негде упасть. Праздных, любопытствующих не видел. Старушка, с какой заговорил в притворе, тоже вспомнила о яблоках. Любезно поясняла мне, что праздник Преображения, в чью честь когда-то была названа церковь, люди зовут ещё Яблочным Спасом.
А народ сюда шёл и шёл. Поднимались ступенями-приступочками, каждый вдруг схоже вытирал платочком разом набежавшую слезу и трижды осенял себя крестом.
Текут времена, меняются, а вера в душе человеческой жива.
И храм с того дня живет своей жизнью. Отмечают появление человека на свет. Венчают молодых. Поминают усопших. Так здесь свершается круг наш земной. Как тысячелетие было и есть в тысячах храмов.
Позже отца Леонида переводили в другой приход. Да люди настояли, чтобы его вернули. Жаловались в тогдашний райком партии, писали прошения в райисполком, стучались в епархию.
– Куда переводили меня, там храм сельский давний. При нём такой же древний домик с русской печью. Я семью ещё не перевозил. Одинокому в пустынной избе на печке хорошо думается. Ветер дикий в трубе воет. Сколько до тебя тут его слушали? Кинешься от стука в окошко.
– Батюшка, к заутрене время собираться…
Слушаю Леонида Ивановича и чувствую – жалеет он, что не остался нести службу в старинном храме. Уважил людям в Ольховатке? Или – на все воля Господня?
Здесь Гришанова избрали депутатом в районный Совет. Отец Леонид хорошо понимает – мирская суета не для священнослужителя. Согласился взять общественные обязанности лишь потому, что хотелось у храма построить дом для стариков и сирот. К сожалению, нынче с депутатскими «лычками» мало чего добьёшься, пока не подступиться к задуманному.
Круг забот у отца Леонида прибавился. Сейчас на него возложены обязанности благочинного протоиерея. В его округе ещё шесть храмов. Теперь уже к нему едут священники за поддержкой. И теперь он сам частый гость в селах, где хоть и в разоре, но ещё держатся старинные церкви. Мало их уцелело, на пальцах можно перечесть. Очень хочется, чтобы, как в ольховатской Шапошниковке, в россошанском Кривоносово, в кантемировской Куликовке – везде всем миром брались поднимать старинные храмы, возвращать им, почтенным, двухсотлетним, прекрасный изначальный вид.
Возрождение Отечества священник не мыслит без возрождения православной веры.
Отец Леонид, можно сказать, ещё молод, невысок ростом, но крепок в плечах, сила в руках есть, её, надеюсь и верю, хватит на всё, чтобы твёрдо нести свой крест. Там, даст Бог, помощь подоспеет. А пока младшенькому сынку Ване в радость забраться к папе на колени, торкнуться в его кудрявую бороду, послушать дивную сказку.
…Дорога от Преображенского храма уводит в луга, где замёрзший плес обступает сухая осока, где вербы по ветру колышут ветвями, где через речку – переходка, дощатый пешеходный мосток.
Пустынно вокруг. Оглянулся: виден церковный купол. И сразу стало не одиноко душе.
«…Тихая моя Родина».
Россошь Воронежской области