Светлана ЛЕОНТЬЕВА. ПИСЬМА ЦВЕТА ПУСТЫНИ. Стихи

   

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

ПИСЬМА ЦВЕТА ПУСТЫНИ

 

Не знаю, откуда пришли мне эти письма! Наверно, из снов, из отголосков боли, из клубящихся ветров, умеющих петь тягучие пустынные песни под окнами. Из тяжёлых, как шмели, гудящих каплей дождя, из шороха облетающих, поразительно багряных листьев. Из большого человеческого горя, которое взяло и встало рядом со мной во весь свой рост. И пошло за мной, и конца и края не было ему – этому горю.

Вах, вах!

Я перебирала файлы в интернете один за другим, сверяла и перечитывала факты, ужасаясь тому, что горе – везде, и там в мировой паутине и вне её.

Затем я поняла – что не могу больше молчать, оттого что горе прорастало, заполняя своей взрывной волной всё моё существо, и я уловила его дыхание, его частое сердцебиение, я уже не могла не озвучить то, что слышала. И поняла – это должны услышать другие люди, сидящие в трамвае, мчащемся по кольцу, отдыхающие в баре, веселящиеся, гуляющие по набережной, нежно целующиеся, спешащие на работу, выходящие с тяжёлыми сумками, набитыми едой, из супермаркета, стремящимися в детсады за краснощёкими, упитанными детишками своими – такими любимыми, родными. Да! Я нашла выход, рассказать, рассказать им об этом – импульсивно, жадно, путаясь в словах, сглатывая слёзы, не выбирая выражения. Пусть знают. Пусть слышат. Вот они – эти письма цвета пустыни! Пронесшиеся сквозь меня, из прошлых веков, из чужих и родных земель, из голубиных страниц, убившие моё сердце наповал и снова вырастившие его, вынянчившие. Они, эти песни – колыбельная наша, всеобщая, всеохватная!

 

1.

                                        Не вы одни – ищи на карте

                                        вблизи Дамаска, между рек:

                                        про заведеев, что ограбил

                                        Ионофан, свершив набег.

                                                                     Из раннего

 

О, виноград густой и сладкий,

долина фиников, как мёд,

свои нехитрые повадки

пустынный охранял народ.

Свистулька, стебель гибкий, ветка,

кому мешал нехитрый скарб?

Лепёшки с сыром, горстка света…

А вы – награбленное, грабь!

Сухой, засушливый, полынный

дробился ветер на куски.

…Но мать идёт

                           и держит сына

в руках. Взметаются пески.

Великое переселенье.

Пока ребёнок не убит…

Век двадцать первый! На колени

пред ней склонись, иезуит!

О, мати, ты бы пела песни,

читала книги о Ходже.

И много-много этих «если»

лицо сокрыло в парандже.

Всем скопом, всей толпой на утлой

дырявой лодочке в бегах

подряд уже седьмые сутки

без хлеба, денег. Только страх

в звенящем сердце – живы, живы

ещё пока. Ещё в пути.

Оскал войны кроваво-лживый

за вами по следам летит…

А после виндоус расскажет,

гуляя яндексом впотьмах,

что куплен мир, что мир продажен,

он тоже, как и вы, в бегах!

Прицельно око. Остры пики.

Иосиф Флавий сделал шаг.

И давится любовью в крике

Европы падшая душа…

 

2.

Клейте бусинки из песка.

– Здравствуй, засуха!

Подзатыльник и два пинка –

доля пасынка…

Это ж надо так излюбить

купол горный,

изможденное дно вади

стало чёрным!

А пески –

           нараспев, нараспев:

– Будет буря!

Над пустынею разогрев

взмыл до дури!

Оботрём лбы и дальше в путь,

небо глухо!

…Виснет сохлая, дряблая грудь,

я – старуха!

Я – пустыня Эль Джазира,

сплошь барханы,

так безбрежна и так стара,

с шерстью драной!

Сплюнь! И высохнет поцелуй

тот, что в губы!

Овевает мои ветродуй

складки юбок…

И обглоданы до костей

люди, звери…

Это так я люблю вас всех

в равной мере!

Мусульманок и христиан,

алавитов,

Слово – я, я – Начало, Дань

алфавитов!

Здесь однажды паломником шёл

Огнь святейший.

Это пламени высший столп,

кайся, грешник!

 

3.   

БИБЛЕЙСКАЯ ИСТОРИЯ

Как заклинание – гора Касьон,

из раны кровь – закат со всех сторон,

там сталь Дамасская, там горное стекло

разломом прямо в Библию вошло.

Сюжет ужасен: Камень. Каин. Злость.

О, сколько воплей в мире раздалось!

О, сколько криков «Брата не убий!»

на сотни звёзд, на сотни стран и миль.

Твой брат с тобой, и он живой пока,

колечком дым летит под облака,

его душа, что на просвет близка,

качается на ветках. Полный штиль.

Качается на ветках целый мир.

Твой брат любимый из ладошки пил,

в кувшин налей парного молока,

пока все живы. Рай ещё пока.

Вся музыка – в прозрачном ручейке,

вся нежность в братской маленькой руке,

весь мир на ветке там, где шмель в цветке!

Остановись, прошу, остановись!

Пусть этот камень в грот стекает, вниз!

Пусть прыгает, как мячик, по тропе.

Зачем, о, Каин, камень тот тебе?

Но злость превыше, ненависть сильней

любови братской и всего, что с ней!

Дамаск летит вдоль сердца, словно сталь,

Дамаск кружит, целуется в уста.

Убитый Авель Каина любил,

душа сочилась из последних сил:

– Ты из моей ладошки воду пил!

Озирис – в небе. За долиной – Нил.

…Прошли века. Ещё века. Ещё!

И Новый Каин камень вдруг нашёл,

всё та же зависть, что любви сильней,

в подол стекают тысячи камней.

…О, мне не плохо, мне ещё больней,

история сквозит в горниле дней,

лжёт снова Каин Богу самому:

«Я разве сторож брату своему?».

Бог отвечает: «Будешь проклят ты!».

Весь мир на ветке стынет, у черты…

 

4.

А в чём наш грех? Что мы хотели жить?

…Пустыню перерыли в блиндажи.

Сожгли, опустошая, города.

Кто это были?

               На орде – орда!

 

Теперь в крови у нас звенит руда

та, из чего произошла беда.

Разбились каменистые кувшины,

а посреди багровые жасмины…

 

И сальвадора красная сочится,

и кожу жжёт, обуглив наши лица!

…Через пустыню сохлую в грозу

дитя я неубитое несу!

Любимый мой, уставший, нежный сын!

Водой заполнит вади кровь долин.

 

– Зайнаб! – окликнут горы.

                                          Наизусть

я помню эхо – цвет его и вкус.

Малиновая сонная гряда,

в ней, словно в венах, булькает руда,

 

горит страна. Мы выживем, бог даст,

сдирает время нас, как будто пласт

на ранах. О, Всевышний, о святой,

орда ползёт за нами чернотой…

 

5.

ПУТЕШЕСТВИЕ В АВДАТ И ПЕТРЫ

Глобус медленно вращаю,

глажу карту я, робея,

между позвонков хрящами –

государство Набатея.

Государство на верблюдах,

государство – путь и только…

Шар земной разрежь! О, чудо!

Там частица есть их, долька!

 

Дом – не строить, хлеб – не сеять,

пряный день прожить в пустыне.

Звёзды указуют север,

луч вовеки не остынет.

Раствориться, извиняясь:

«Вы за смерть меня простите!».

Город врублен прямо в сланец,

в скалы в розовом зените!

 

В никуда уйти так сладко!

Вытечь, как песок из часа!

…В сумке тает шоколадка.

По шоссе несложно мчаться!

Нас везёт израильтянин.

Спросит: «Русская?»

                                Кивну я.

Скифы, кривичи, древляне –

прапрадеды и бабули.

 

Солнцем выжжены долины.

Камни древние, руины.

И не пили они вина.

Не сушили они глины.

Ни страны, ни государства,

просто – небо, в скалах – ниши.

Набатеевское царство:

жили-были да все вышли.

 

Для воды – купальня-крошка,

красный крест у входа в церковь.

Век истаял на ладошке,

мы ему не знаем цену…

Всё. Приехали. Выходим –

ужин, ванна, душ и отдых!

…Ночью снились аллоброги,

и горел кострами воздух!

 

Римляне и византийцы,

в снах всё спуталось, смешалось,

по пустыне Аравийской

пеклом распускалась алость!

Цвёл песок в мешке цветочном.

Я, уставшая, лежала

в вышитой ночной сорочке

бабушкой с вершин Урала…

 

6.

Скифская баба уселась, красна луна,

бедная, вдруг разревелась – земля тесна!

Ах, вы слетайтесь, братья, в ножнах – мечи,

шёлковы ваши платья, гуляй-лучи.

 

Огненны ваши стрелы, багрянец плеч,

хлебное ваше дело – здесь брань, там сечь.

О, каменеть не трудно, горше не быть живой!

Раны рубец подгрудный рваной зарос травой.

 

Кто же подаст ей чарку, если не вы, не вы?

Скифы, аланы, сарматы, готы, русы, угры?

Видно, крепка настойка, прошлое сгибло навек,

за горизонтом тройка мчится, взрывая снег.

 

Гордая, терпеливая, каменная, слепит

очи твои красивые грязь, что из-под копыт!

Ах, вы, цари могучие, голуби да орлы,

смертушки ваши блескучие, полные яств столы.

 

Душеньки ваши пшеничные, кровь – земляничная кладь!

Плёнку про ваше величие как бы назад отмотать?

Конники ястребиные, всё возвернуть бы вспять,

сердце срывая львиное, стала б она рыдать?

 

7.

– Огонь! Огонь! Взрывается на плацах

кусок земли. О, сёстры наши, братцы,

век двадцать первый вглубь проник, пророс

туда, где плющ обвил кафе в Дамаске,

где стая птиц сошлись в единой связке,

и улица Прямая, и привоз

зелёных мандаринов кисло-сладких.

Играют дети маленькие в прятки,

и проповедует Святой Лука,

за миг до этого крестового похода

и до переселения народа

сквозит минута, вросшая в века.

 

Копчёный сыр на ужин. Сок на завтрак.

и – не нарушенный миропорядок:

о драхме притча, об овце заблудшей…

– Не плюйте нам в живые наши души!

И палец уберите вы с курка!

 

Весы качаются, то вправо-влево стрелка,

и колесо фортуны крутит белка,

что взять с него – пушистого зверька?

Ни шерсти клок, ни выгоды, ни пищи.

– Огонь? Какой огонь? Не надо, тише!

Допить бы кофе, глядя в облака!

 

Кто он такой –

                 фашист? Американец?

Накаченный исламом самозванец?

Что открывает двери с полпинка!

Здесь храм святой! Иконка. Божья Матерь…

Святыни топчут чёрной плоти рати,

горошины червивого стручка!

 

И звук гремит. Раздавлено всё. Смято.

Нет никого: ни матери, ни брата,

сестёр насилуют и в рабство продают!

А мы хотели в эти втечь картины,

где в каменных ларцах цветут жасмины,

в блаженный, позолоченный уют.

 

– Ну, режь мне горло! – слышен вопль последний…

Допито кофе.

                    Столик пуст соседний.

И профили свои из лужи птицы пьют…