Николай ПОДГУРСКИЙ. НЕПРЕРВАННЫЙ ПОЛЁТ. Роман (фрагмент)

 

Николай ПОДГУРСКИЙ

НЕПРЕРВАННЫЙ ПОЛЁТ

Роман для настольного чтения

 

Памяти деда моего,

Каверина Павла Матвеевича,

русского крестьянина,

солдата и мученика,

посвящаю

 

                                 Пролог

 

Каверин сел за стол, устало ссутулил плечи. Вытащил из кармана куртки и аккуратно, стараясь не повредить, разгладил сгибы сложенных вчетверо листков бумаги. Внимательно, в который уже раз, всмотрелся в ксерокопию не очень качественно сделанной фотографии.

На снимке – белая скала, на её отвесной стене – идущий человек в чёрном, с крестообразно раскинутыми руками. Опущенная кисть правой руки и склонённая голова выражали смирение. Старик шёл по земле, к Истине, и он был прав.

В который уже раз вспомнил слова Николая Васильевича:

«Смысл жизни, который от Бога, – в Пути. В смиренном движении по Прави».

«Да… Многомерна и многомасштабна Вселенная… Сколько ни охватывай её взглядом, с любой точки – результат всегда один: даже самый острый взгляд не может уйти за горизонт. Так что же делать? Довольствоваться тем, что доступно рукам и, как поступает наука, не замечать того, что нельзя объяснить с помощью логики? А может, настроившись в резонанс тонким энергетическим колебаниям, уйти в Природу, раствориться в ней, чтоб потом, после возвращения, иметь иные, не только материальные горизонты? «Истина бесстрастна, – говорят мудрецы. – Она есть, и всё». Но как остаться беспристрастным защитнику носителя Истины, своего народа, если народ на глазах погибает под ударами врага? Как? Велико стремление познать, но нет на свете тяжелее ноши, чем ноша Знаний. И взяв однажды, не сбросишь её с плеч никогда. Да и не каждому она по силам; не потому ли даётся она не всем и не сразу?.»..

Вздохнув, Каверин положил перед собой следующий лист и начал вчитываться в текст, который давно уже знал наизусть.

 

                          Плевелы

 

Посеял Творец семя, чтоб повторить Себя. И были всходы. Хранить же их от губительного случая ниспослал Первого ангела своего. Но искусил тот себя нечистым помыслом. Подумал же так: «Когда не позволю на земле плодам Творца вызреть, то Он умрёт и стану я. Я не повторю Его ошибок и всё сделаю лучше». После обрезал иным, избранным, всходам крайнюю плоть их, сказав, что так, обрезывать сердце их, повелел Творец. И стали они плевелы. Соткалась тогда завеса для них из вожделений и похотей их же, и не увидели обрезанные за завесой Света. Нечистый же сказал, что Свет за завесой – есть Таинства. Но когда не увидели плевелы Свет и Путь свой, встали они у Стены и в плаче великом прокляли судьбу свою. На то сказал, усмехаясь, нечистый: «Зачем вам Свет? Вот вам Книга. В ней – Заповеди. Чтите их и множиться будете. Там – Закон, им каждый взвешен, подсчитан и оценён. Деньги – вот ваша мера и свет. Что мне пользы, когда вы видите Путь и по нему уйдёте к Свету? Польза мне здесь, в движении и слепых стремлениях ваших. Не ищите жизни в земле, она темна, напитана соками мёртвых и в ней страдания. Уйдите из неё и корнями войдите в тела, стоящие рядом. Там соки живые». Послушались плевелы, но, изойдя из земли своей, не стали различать добро и зло. Напившись же соков живых, которые были кровью, отяжелели в грехе и падали вниз, увлекая за собой многих, и не обрезанных. И стала Тьма. Нечистый же, обратившись ко всем, и не падшим, лукаво сказал: «Кайтесь! Ибо то, что вы зачаты и рождены – грех». И стали каяться все, потому что во Тьме слепы и зрячие. Тогда нечистый, не пряча уже лица и имени своего, сказал: «Иного ни вам, ни детям вашим нет и уже не будет. Вы забудете любовь и совесть. Нет вам ни Креста, ни Пути, вы канете и не уйдёте в Свет. Кровь и ужас – вот ваш бог! Тьма и Ничто – вот вам награда!».

Он не был Богом и в гордыне его неведомо было ему, что плевелы уже собраны в снопы для предания огню, что не все всходы ослепли и пали. Что окрепли иные, сподобились благодати и через Свет Духа пройдя, не убоявшись Тьмы, возвысились до Творца. Там увидели они, что конец Времени, Тьма и Ничто, ставшие наградой для падших, обратились для них новым рождением и новым Светом. Ибо нет ничего, более великого и священного, что может упрятать или исказить нечистый, чем Истина. Тогда завеса над различением, сотканная нечистым, разодралась надвое, сверху донизу. И открылась Истина Чистым Всходам, ибо нет ничего более великого и более священного, из того, что может дать Творец сынам своим, чем Истина. Отозвался тогда Творец Словом на молитву в сердцах их и повторил Себя.

В который уже раз Каверин вернулся в мыслях к тому памятному разговору у Николая Васильевича, когда старый учитель, отвечая своим ученикам на главный вопрос в жизни, отдал сокровенное:

«Зачем, для каких целей живёт человек? Человек, который создан Творцом по образу и подобию своему? А ответ простой: человек создан Творцом для самоповторения. Всё живое создаёт себе подобное и через самоповторение идёт в Вечность. Творец смертен, как и всё сотворённое, что нас окружает, как смертна вся Вселенная, но вечен в самовоспроизведении, самоповторении. Умопостигаемость Творца для земного человека недоступна. Принять Его долженствование можно только смирением сердца».

– А вы, пилоты, должны всегда помнить:

«Народ, его земля и та невидимая, единящая их сила, что зовётся Духом народа – есть неразрывное тело. Язык же, словесная речь – это видимая, осязательная связь между народом, землёй и Духом, самое важное между ними звено».

Вспомнил тот вечер, когда пришёл Лёшка с рассказом о своём видении и слова Коротыша:

– Выходит, чтоб увидеть высшую цель в жизни и дорогу к ней, достаточно сверять свои поступки и мысли со своей совестью. Уж она-то, посланница Бога-Духа, различит, к добру или к злу очередной поворот пошёл. Кто слышит свою совесть и следует её голосу, никогда не ошибётся...

За окном – сумеречный октябрьский полдень. Тихо, редкими лохмотьями, падает снег. Несколько часов отдыха, последний полёт – и в отпуск.

За последние полгода Каверин устал невероятно. Каких-то полгода…

 

 

                          Соловьёв

       

                             Математическое мышление есть только

                          вполне определённая в предметном

                               отношении совершенно пустая

                                          форма мышления.

                                                 М.Хайдеггер

                          

– …А теперь, со стороны противника, мы испытаем на себе, что такое режим «Д»… Особенно попрошу обратить внимание на радары ближнего, дальнего и космического обнаружения. Именно в такой последовательности установлены терминалы, – подполковник Соловьёв микрофоном указал на мерцающие мониторы в открытых дверях автомобильных кузовов.

Только что в безоблачном апрельском небе над группой офицеров – преподавателей и курсантов лётного училища, прошла контрольная, в обычном режиме, пара машин «Гроза-2м» – многоцелевых боевых самолетов. Двухмесячные курсы переподготовки лётного состава подходили к концу, и перед сдачей экзаменов пилоты-наставники на испытательном полигоне демонстрировали возможности новой техники.

С западной стороны снова появилась пара машин. Они летели на малой скорости и не высоко – около двух тысяч метров.

– Внимание! – Соловьев зажал в кулак переговорное устройство, – режим номер один… Пуск!

Каверин помнил из лекции, что их станет много – больше двух с половиной сотен, но не ожидал, что эффект будет таким впечатляющим. Чернокрылая пара самолетов вдруг раздробилась вширь и неровной, от горизонта до горизонта, лавиной навалилась на людей. Каверин знал, что из них только два были реальными целями, а остальные, ложные, возникли за счёт эффекта виртуального дробления и аудио-голограммы. Однако, как он ни напрягал зрение, отличить реальные цели от ложных не смог.

Пикирующая армада многоголосым рёвом, как демонстрацией могучей силы, угрожающе прижимала всё живое к земле. Казалось, ещё миг – и всё, что внизу, будет раздавлено, искорёжено, просто перестанет быть. Рукотворные монстры, умноженные гением обмана в сотни раз, убивали всякую волю к сопротивлению. Многоголосый рёв исходил, казалось, отовсюду: ревело небо, ревела земля, ревел кузов стоящего рядом грузовика, ревели, не раскрывая ртов, люди. Рёв и гуд сквозь кожу проникали в тело, леденили кровь, судорогой стягивали мышцы и, казалось, размягчали кости. Остались только вылезающие из орбит глаза, скованные неотвратимым ужасом последней предсмертной мысли: «Сейчас они врежут залп – и всё!» Каверину казалось, что он отчётливо видит отверстия на ракетных кассетах и чёрные эти отверстия, хищно рассыпанные на сотнях машин, все до одного, нацелились в него. Кроме ожидающей смерть последней мысли в сознании ничего не осталось. Рёв и гуд выдавили всё и на свободное место загнали страх, всеохватный и неуправляемый: «Сейчас будет залп!».

Невероятным усилием воли Каверин переломил животный ужас, что мутью поднимался у него откуда-то изнутри, и вот – сверкнула ликующая радость: «Это же наша, моя техника! Мне летать на этих машинах, мне!».

– Обратите внимание на экраны, – стараясь перекричать многосотенный рёв двигателей, настоящих и виртуальных, Соловьёв пальцем указывал на мониторы: там было то же, что офицеры наблюдали с земли.

– Режим номер четыре! Пуск! – голос Соловьёва, усиленный мощными динамиками, с трудом пробивался до слуха Каверина.

Ушедшая с набором высоты, уже достаточно далеко, цепь самолётов синхронно мигнула красно-жёлтыми точками форсажа. Машины, видимые из-за большого расстояния только по следу инверсии, пошли вверх с резким набором скорости. Через минуту по ушам наблюдателей больно хлестнул громовой раскат: самолёты ушли в сверхзвук.

Неожиданно, как и возникли, рёв и гуд схлынули и стихающим прибойным рокотом, вслед за ушедшими самолётами, растаяли за горизонтом.

– Как вы убедились сами, эффект виртуального дробления достаточно сильный, а если режим номер четыре использовать над населённым пунктом, то, сами видите, его можно и не бомбить, – спокойным, как ни в чём ни бывало, голосом, подполковник Соловьёв продолжал экскурсию, – действует как шумовое оружие… сопутствующий, так сказать, эффект.

Великое дело – цифра! То, что вы сейчас видели и слышали, – Соловьёв сделал паузу, неторопливо прохаживаясь перед грузовиками с радиолокационными станциями, – есть простейший обман. Мы элементарно вывели оцифрованную информацию за предел различимости. Нами был взят за основу метод магического использования чисел натурального ряда, который противник использует в качестве денежных единиц. Согласно последним достижениям науки человек представляет из себя симбиоз многомерных и многомасштабных вращающихся в Ничто информационно-торсионных и энергетических полей. Как, впрочем, и всё материальное, что человек воспринимает… Уровень восприятия – это то, что мы фиксируем органами чувств и регистрируем приборами.

Всё сделано очень просто. Вначале мы приняли различимость органов чувств за точки отсчёта и относительно их оцифровали реальные ощущения. Манипулируя цифрой, мы научились искажать любую реальность. Но это было только начало. Теперь, как вы видите, мы создаём виртуальные фантомы и используем их как оружие. Заметьте, не самое слабое. Ощутили на себе? – Соловьёв откровенно веселился над потрясением, которое только что пережили офицеры. – Как видите, цифрой всё это – восприятия человека и показания приборов – легко обманывается… Но какой эффект! Таким образом, владея цифрой за пределами различимости, можно сконструировать убедительный подлог в любом измерении… Да… Его действие вы только что испытали на себе, – Соловьев заслуженно гордился разработками своего НИИ.

– Товарищ подполковник! – один из курсантов звенящим от возбуждения вопросом решился разобраться в непонятном. – А если противник расшифрует цифровые потоки?

– Объясняю. Нынешний противник переводит все аспекты человеческой деятельности в цифру. Причина проста: с помощью цифры, выведенной за предел различения, легче всего сконструировать матрицу любого подлога и манипулировать поведением людей. А мы говорим: пожалуйста! И создали более мощное контроружие. В чём наше преимущество? Мы решили бить врага на его идеологической территории. Противник принимает скорость света максимально допустимой. И для него быстрее ничего нет. Скорость света – высшая тактовая частота в их компьютере. Человек не может увидеть то, что лежит за пределами скорости света. Компьютер не может производить операции со скоростью, превышающей его тактовую частоту. А скорость опорного генератора бортового компьютера «Гроза-М» в режиме виртуального дробления на два порядка, в сто раз, превышает и всегда будет превышать скорости самых новейших образцов противника.

   Наука противника сама себя ограничила рамками, забором теории относительности. И забор этот – конечная величина скорости света. Прошу обратить внимание: это величина считаемая! Вся их наука вне этого забора существовать не может, потому что не может допустить вечную бесконечность Вселенной! А мы именно туда – в недосягаемую противником область – вывели точку отсчёта своей системы – опорную частоту бортового компьютера. И они теперь просто не сумеют отличить нашу виртуаль от реальности. И никогда не научатся! Потому, что они стоят на мировоззрении, в основе которого находится цифра. Они не допускают даже вероятности субстанций, где числа, цифры нет. А мы цифрой вывели ложь за предел различения и заставили её служить нам. Понятно? А почему так получилось, позвольте пока не рассказывать! Понятно? – Соловьёв добродушно-насмешливо посмотрел на курсантов.

«Какая техника!» – в мыслях Каверин склонил голову перед гением инженеров. Тогда он даже не догадывался, что магические законы, положенные в основу нового оружия, работали только в присутствии посвящённых. Но и собой был тоже доволен: он, в числе первых двух экипажей Таёжного кольца, прошёл курсы переобучения на новых машинах.

 

Зачёты, экзамены, волнения – «как бы не срезаться» – всё позади. По случаю успешного окончания курсов в офицерской столовой училища, как обычно, организовали торжественный вечер. Праздник получился двойной: накануне хорватская компания «Интернейшл Технолодженс» сдала комиссии училища в постоянную эксплуатацию тренажный комплекс «Гроза-2м». На памяти Каверина такое было впервые – чтоб частная, да ещё иностранная, фирма поставила в войска защитной авиации тренажер для самого современного стратегического оружия?.. Преподаватели и курсанты рассматривали данный факт как неприкрытое предательство командования, однако из опасения быть уволенными, открыто не высказывались, роптали глухо.  

В конце вечера, как это часто случается в многолюдых официальных застольях, где нет танцев, общее течение праздника разбилось по небольшим, в несколько человек, группам. В одной из них по воле случая, оказались Каверин со своим ведомым Алексеем Блаженовым, ведущий конструктор Соловьев и Марьян Шошкич, один из руководителей группы наладки тренажного комплекса. Невысокого роста, с округлой широкозадой фигурой, одноглазый, со слащаво приклеенной к лицу улыбочкой, Шошкич вызывал у Каверина только одно чувство – презрение и брезгливость, однако терпел его, раз уж случилось быть за одним столом.

Трёп подвыпивших офицеров, как обычно, плавно перекатывался с военной техники к женщинам и обратно. Необычным в их кружке было присутствие хорвата, на котором, в конце концов, и сошлось всё внимание.

– Приезжайте отдыхать ко мне на Адриатику, все приезжайте, с семьями приезжайте, я буду рад вас видеть, – лебезил Шошкич. По-русски он говорил свободно, с чуть заметным акцентом.

– А денег на дорогу дадите, Марьян? – недобрым, серо-свинцовым от выпитого взглядом Лёшка, казалось, готов был просверлить хорвата насквозь. О том, что лётному составу выезжать за границу для отдыха запрещено, Шошкич похоже не знал, и перспектива оплачивать дорогу приглашённым его не устраивала.

– О! Деньги? Конечно же… О деньгах поговорим… Потом, – увиливал он от конкретики.

Подполковник Соловьёв, скупо говоривший в течение вечера, решительно попросил слова.

– Я о серьёзном. Марьян… – Соловьёв тяжело вздохнул и медленно перевёл взгляд на сидящего напротив Шошкича.

Единственный буро-коричневый глаз хорвата от напряжения стал огромным.

– Я слушаю, слушаю вас, Евгений Михайлович, – подбодрил он Соловьёва.

– Извините, если скажу не гладко, слишком о серьёзном нужно говорить… – неожиданное и непонятное волнение могучего мужика начало передаваться и остальным. – Вчера состоялся комиссионный прием тренажного комплекса и мы, здесь сидящие, знаем, что тренажер прекрасный, сбоев в работе практически нет… Потому мы и находимся здесь, а не машинном зале. Дело решённое, чего там...

– Спасибо, большое спасибо, вы так оценили нашу работу, я передам нашему руководству, что вы так довольны, вам большое спасибо, – не выдержав напряжения, рассыпался бисером Шошкич.

– Я не об этом… Мы для создания тренажёра отдали вам программное обеспечение всех систем нашей «Грозы», а вы программное обеспечение тренажёра нам не отдали. Даже если ноу-хау, они по значимости несравнимы. Не я, к сожалению, принимал решение… Сейчас я могу только вас просить…

– Говорите, что делать и мы очень внимательно, очень внимательно будем думать, – снова перебил Шошкич.

– Вы, Марьян, уважаемый человек. Вас могут допустить к себе и выслушать большие люди там, у вас на родине. Пожалуйста, передайте им… Вы же знаете, Марьян… Русский человек может жить и умирать ради бессмертного и вечного… Русский человек самопожертвованием делает и себя и свой народ бессмертным и вечным. Россия – последняя страна, и русский народ – последний на планете народ, из которого может родиться Бог. Бог никогда не родится в народе рабов и стране разврата… Передайте им, если не родится Бог, тогда умрут все. И русские и нерусские. Попросите их… Не убивайте Россию… Вот… – Соловьёв растерянно оглядел всех сидящих – казалось, сейчас расплачется. Спохватился, увидев, что стакан с водкой так и держит в руке. Совсем упавшим голосом попросил-предложил: – Ну, так… выпьем?

– Можно алаверды, господа? – опять перебил Шошкич и, не дожидаясь согласия, снова ввинтился взглядом в переносицу Соловьёва. – Мы знаем этот закон, мы живем в цивилизованном мире, мы верующие, мы будем делать всё, чтоб вам было хорошо и чтоб долго сотрудничать, сейчас с вами выпьем за ваше здоровье, за здоровье всех присутствующих, – деланно-бодрым голосом закончил тост, потянулся своим стаканом к остальным.

Каверин нехотя, следуя лишь этикету, подставил ему свой стакан. Чокнулись, выпили. Молча начали закусывать.

Чуть позже, стоя на крыльце перед тем, как разойтись, Лёшка, втягивая сигаретный дым, раздражённо ухватил Соловьёва за рукав:

– На хрена ты перед этим козлом кверху лапками развалился? Надеешься, что они одумаются? Да они сейчас, если и захотели бы, всё равно не остановятся! Мочить их, гадов, надо, а не на брюхе перед ними ползать! Закон они знают!.. Какой закон? Как тебя, лоха, обобрать? Жалости от них ждешь? Так её в нём нет, жалости! Хорват… Ты посмотри на его рожу – он же чистопородный пятичувственник! Ты, русский офицер, носитель и хранитель Бога, у этой дряни пощады просишь, ты в своём уме? Бить их надо! «Грозой», цифрой, деньгой! А жить по-своему, в своём Боге, в своей вере. Нам целомудрие жён наших спасать надо, девочек, которые сыновей нам рожать будут, защитников! Ты обратил внимание, как этот козёл смотрел на тебя, когда ты говорил?

– Да как-то не до того было, – вконец смутился Лёшкиной отповеди Соловьёв.

– А я вот понаблюдал! Его же трясло от страха! Как нечистого перед крестным знамением!.. Не ожидал я от тебя, Евгений Михайлович, простоты такой, хуже ребёнка. Р-распустил сопли… перед кем? Не проси у них ничего, не проси, понял? А то руки больше не подам!

– Ладно, не вешай нос, всё наладится, – Каверин примирительно положил руку на плечо Соловьёву. – И тебе хватит, остынь, – взяв Лёшку за локоть, потащил его в сторону общежития, – разошёлся… Пойдем мы, спокойной ночи, товарищ подполковник, всё нормально будет…

 

                           Домой

 

Обратно решили ехать поездом. Решили, не сговариваясь, как один. На всех сказалась усталость напряжённых учебных будней, и каждый надеялся за трое суток пути хоть немного отдохнуть. С трудом выпросили в кассе отдельное купе; сразу же после посадки, под копчёную курицу выпили 0,7 «Кубанской» и начали культурно, в «дурака по ушам», отдыхать. Собственно, «отдыхали» втроём: майор Коротков – Санька Коротыш, прозванный так за его без малого двухметровый рост, со своим ведомым – капитаном Сидоровым, в миру просто Сидором, и капитаном Блаженовым, Лёшкой, который ходил ведомым в экипаже майора Каверина.

Они – полковые товарищи Каверина, его друзья. В бою за каждого из них он без раздумий отдаст жизнь. И у него не было сомнений: случись что – каждый из них поступит также. А причина их единомыслия была простая: каждый из них посвятил свою жизнь самому чистому и благородному мужскому делу – защите своей земли. Их, правда, смущали мутные дела «перестройки с реформами», но не очень. Пока ещё они держали в своих руках самое мощное в мире оружие и имели право его применить. Пилоты защитной авиации. Элита.

Балагуристый Сидор, здоровый, как про таких говорят, до безобразия, с бочкоподобной грудью и несокрушимым спокойствием, раз за разом проигрывал. Уши его, распухшие до величины чебуреков, постепенно наливались угрожающей синевой.

Каверин, с верхней полки в полуотрешённом состоянии созерцающий заоконные пейзажи, после очередной экзекуции не выдержал:

– Кончайте, парни, у него ж гангрена скоро начнется!

– А вы, Пал Матвеич, не нерничайте, не нерничайте… Я и то не нерничаю, хоть мне и надо бы… Щас вот я их, – торопливо сдавая карты, подкатил глаза кверху Сидор, – щ-щас, ох и высплюсь я на ихних ушах…

– А-а, – махнув рукой, отвернул голову в сторону окна Каверин.

Смотрел на проплывающие полустанки, деревни, дороги, весенние лужи, ручьи, одетые в свежую изумрудную зелень поляны и березовые рощи. «А у нас только-только, да и то не везде, снег сошёл… А у нас…». Как-то незаметно для себя Каверин ушёл памятью в детство, в то незабываемое весеннее утро… Тогда дед его, десятилетнего Пашку, взял с собой посмотреть покос. Очистить его, пока не выросла трава, от веток, валежин и прочего мусора…

 

                                Дед

 

                                      Русская идея? Искать Её следует

                                 не в изТорыи, куда нагибают, 

                                              а там, где потеряли.

 

…Кобыла Карька, смахивая хвостом надоедливых мух со взмокшего крупа, вытянула, наконец, телегу из длиннющего сумрачного оврага. Дальше дорога пошла ровно, по краю широкого, до горизонта, вспаханного ещё по осени, поля.

– Тпру-у, – натянув вожжи, дед остановил телегу, – погоди-ка… вот, – приложил сильную теплую ладонь к спине внука, призывая его к вниманию.

В невидимой высоте звенели жаворонки. Их было так много, что, казалось, их голосами из синего поднебесья струится, переливается, колышется ласковым ветерком яростный свет весеннего солнца. А навстречу свету трепетным прогретым маревом, влажностью, обнажённой от снежных одежд тянется земля. Тянется стыдливо, ненавязчиво, словно девственница, влекомая непонятной истомой, неизведанным доселе чувством, в ожидании его властного животворящего прикосновения. Солнечные лучи радостно и свободно пронизывают своей ярью восходящие земные струи, и земля, готовая стать матерью, нежно принимает их, утоляя жажду любви.

– Заневестилась землица-то, – дрогнувшим голосом произнес дед. Лицо спокойное, как всегда, чуть прищуренные от яркого солнца глаза, и только вздрагивающие ноздри выдавали крайнее волнение. Какая-то неизъяснимая, захватывающая теплота исходила от простых его слов.

К запаху деда, лошади, ранней листвы примешалось ещё что-то. Оно, незнакомое, непознанное никогда раньше, будто бы и не пахло. Оно, от телеги и до самого края, до далека, где поле сливалось с небом, колыхалось, струилось неуловимо-радужным многоцветьем, светилось прозрачно-медовым, влекло, волновало, и с каждым вдохом расширяло грудь. Волей случая он оказался свидетелем торжества взаиможертвенной любви ЗЕМЛИ и НЕБА, свидетелем божественного прикосновения, их первого весеннего поцелуя…

Поддавшись чувству подсмотренного таинства природы, Пашка отрешился на миг, и вдруг с ним случилось что-то непонятное, необъяснимое. От горла до паха туго натянулась струна, зазвучала переливом, сердчишко в его груди колотнулось и ухнуло куда-то вниз, отозвавшись оттуда острой нотой, блаженством щемящей боли… Боли, не покинувшей его после уже никогда.

Спохватился, заметив на себе внимательный, чуть искоса, взгляд деда.

– Ну что, сынок, принял в сердце своё землю нашу? Видишь как – невелико сердце, а вся земля уместилась… Вся боль её – теперь твоя боль. Не прогонишь её, боль-то, и не убежишь от неё. Ты уж от земли не отрывайся, сынок, и не обмани её… И всегда… всегда слушай. Через сердце своё слушай. – Затих ненадолго, потирая лоб, чтоб завершить трудную для себя речь. – Землю, Павлуша, как и жизнь свою, человек не сам себе получил. Даром дадено, да не деньгами и спрос будет…

– А чем, деда? – не выдержал паузы взбудораженный Пашка.

– Чем… Делами вот, что на земле оставишь, да верностью. Не предал, да не продал чтоб. Вот и спрос весь. Всего-то и ничего, вроде… Так-то… люби её, Павлуша, землю нашу. Гляди – она ведь живая. Ты её береги, обиходь, да люби... Люби по-разному, как время придёт. Как земля весной заневестится – вспаши и семя посей, – она женой тебе станет. А к осени, как уродит землица, накормит тебя, да приголубит – она тебе родней матери, уж она-то на любовь твою всегда больше отдаст… Без земли ни тебе, ни детям твоим жизни нет. Ты сын ей и муж, и отец, и воин, и свет. И без тебя земля, что сиротка малая, беззащитная... Так-то... Береги её, да учись у неё, она всему научит…

– Деда, а всему земля научит, это как? – не совсем ещё опомнившись от пережитого чуда, спросил Пашка.

– Как?.. – помолчав, переспросил дед. – А вот так и научит… Как всё на земле, так везде всё и есть.

– А всё на земле – это как, деда? Расскажи!

– Расскажи,– дед усмехнулся, погладил внука по голове, – просто слово сказать, да не просто понять…

– А ты всё равно расскажи! Я и не пойму если, так запомню… Ну, деда, пожалуйста!

– Всё, что на земле живет, Павлуша, после себя потомство и место под солнцем оставляет. Вот и человек также должен… детей вырастить да землю свою сберечь…

– Деда, а потом что, зачем все люди живут?

– Зачем? – неторопливо переспросил дед. – Человек – он зерно Божье. В нём начало всему, что есть. А уж чему вырасти придётся – от самого зависит…

– Деда, а что, человек может в себе и букашку, и любого зверя вырастить?

– Да Бог его знает… наверное, может…

– А Бог всё знает?

– Бог-то? Конечно, всё.

– Деда, а что, человек так и Бога в себе может вырастить? – сам не понимая толком своих вопросов, не отступал Пашка.

– Наверное, может, кто знает… Ишь чего восхотел, – дед, удивлённо приподняв брови, покосился на внука.

– А если может, то как? Расскажи!

– Расскажи-и… Бог – есть Истина… Словом Бога не изъяснишь, Его можно лишь сердцем принять… Истину, сынок, тебе никто не подскажет. Если кто и научать станет, да ещё без спросу, не слушай. Слово без спросу – оно что улово. Закрутит, замутит, да обратно к берегу прибьёт… Истина? Что в естестве – то от Бога, то и есть Истина. Каждая травинка или букашка – она и в человеке есть. Только и делов – присмотреться в себя да вслушаться…Ты Бога-то не в стороне, в себе ищи и расти Его, да себя-то с сердцем своим сверяй, в нём и есть голос Божий, оно не обманет, одно оно тебе и повелит, как дОлжно быть. Вот и учись чувствовать всё, что Богом тебе подарено, принимай в себя всё, до чего только дотянуться сможешь. Тогда сам себя и осудишь, что от Бога в тебе, что так, пустышка, перекати-поле… И нету на свете ничего сильней, чем из сердца правда. А услышать как… Всё, что растёт, да живёт, намекнёт, да и земля сама подскажет… Только и всего-то, что примечай да слушай. Откроешь ей сердце, она и научит – всё, что знает, отдаст. У неё, у землицы милой, на всяк твой вопрос – подсказок воз. Ясно?

– Ясно, деда…

Хотя ничего ясного для мальца Пашки Каверина тогда не стало, даже наоборот, то немногое, что было ясным, стало непонятным и запутанным на многие годы. Но с той поры Каверин начал вглядываться в себя, в людей, учился различать, что от Бога, а что от иного. И хоть не переставала изумлять грандиозная многоликость и переменчивость увиденного, но именно с того памятного утра Пашке начал открываться Творец – как безличный, непостижимо великий и могучий долженствующий императив, идеал естественноповелительности – «Так дОлжно быть!» Чувственность развивалась в нём, как если бы он тренировал в себе память или мускулы…

 Давно уже не было среди живых деда. Но вот то весеннее утро хранилось в памяти чётко и ясно. Как будто было вчера…

 

                                В вагоне

 

…В вагон Каверина вернули шлепающие звуки очередной расправы над Сидором.

– Саша любит… ы-ых! бананы, Лёша любит… ы-ых! бананы, а бананы никого… ы-ых! не любят!

– Карты давай, карты давай, – Сидор с багровым от злости лицом возбужденно вырывал из Лёшкиных рук карты. – Уши свои готовь, уши свои готовь, – тарахтел он обычной своей скороговорочкой, – щас я вам, щас я вам!

Однако его собственные, нахлопанные до синяков, уши на кончиках уже потемнели и, как показалось Каверину, подвисли безжизненно, наподобие прихваченных первым морозом огуречных листьев.

– Всё! Хорош! Потом доиграете! Пошли на ужин, – коршуном спрыгнул он на игроков, сгрёб со стола карты, сунул их себе в карман. – Ж-ж-иводёры, становись в строй!

Подчинились охотно: изуверская эта игра утомила Коротыша с Лёшкой не меньше Сидора.

Ужинали, благо – идти недалеко, в вагоне-ресторане. Но вагон есть вагон, хоть и ресторан… Только рассиделись – пора уходить: в вагонном ресторане расписание, как в столовой. Пришлось взять с собой и продолжить в купе. Закончили ужин поздно, когда рассветное окно уже пересилило тусклые вагонные светильники. Шустрый Сидор, безо всяких признаков опьянения, в три минуты ликвидировал последствия пиршества:

– Спать, спать… нам, по программе отдыха, к открытию ресторана нужно хорошо выглядеть, – легко запрыгнул на верхнюю полку и захрапел, лишь только голова коснулась подушки.

– …Блаженов! Ты или валяться будешь, или одно из двух! Пал Матвеич, ты совсем запустил воспитательную работу с подчиненным! – Свежий подворотничок, выскобленный подбородок – Сидор выглядел как огурчик и деланным шумом, направленным на Лёшку, устраивал для всех подъём к открытию вагона-ресторана.

– Толик, отвяжись, а, – Лёшка, отвернувшись к стене, натягивал на голову одеяло. – Я имею право хоть раз в жизни побыть вне строя? По болезни…

– Не трогай его, пусть поспит, – всклокоченные волосы, пухлые, как у хомячка, щёки и полуприжмуренные спросонья глаза Коротыша выражали само добродушие. Разбуженный активностью Сидора он уже сидел, опустив огромные, с мосластыми пальцами ноги на коврик. – Потом подойдёт, если захочет…

…В ресторан Лёшка пришёл, когда друзья наливали уже по четвёртой. Сидор, мгновенно оценив унылость друга, пружинисто подскочил, уступая ему место у открытого окна, затараторил, хлопоча, своё:

– На-ка вот, на-ка вот, к ветерку поближе, а то морда лица взбледнулась чего-то, давно придти-то надо было, чего там вылёживал… – быстро налил водки в стакан, томатного сока – в другой, пододвинул к нему свою тарелку с недоеденным винегретом, ткнув своей вилкой в тарелку Коротыша, вытянул оттуда откушенную половинку солёного огурчика и, как есть, на вилке, приложил Лёшке на тарелку. Окинув взглядом сервировку, завершил её кусочком ржаного хлеба. – Лечить же надо человека, лечить, а то чо же…

Каверин, со снисходительным поощрением наблюдавший милую его сердцу картину, вдруг насторожился: полутупой Лёшкин взгляд зацепился за что-то, что мгновенно вбросило его в боевую стойку. Губы сжались в нитку, брови сдвинулись, цепкий и внимательный, словно перед стрельбой, взгляд упёрся в какую-то цель. Медленно приподнимаясь, захрипел:

– Тормози! Быстрей к стоп-крану! Там пропасть!

– Щас! – с готовностью отозвался Сидор, обхватывая правой рукой Лёшкину шею, а левой подставляя ему ко рту стакан с водкой. – На-ка вот, быренько, быренько, ну вот, выпили… вот и хорошо, – будто над ребёнком заворковал, усаживая на место плавно отмякающего Лёшку. – Какие тормоза, не надо нам тормозов, не надо ведь, правда?

– Не надо, – сипло подтвердил Лёшка.

– Пьянственное недоумение, – под одобрительное ржание Коротыша поставил диагноз Сидор.

Дальше – как обычно. Сидор в очередной раз объяснил лечебное свойство своевременного похмелья – и покатилось: о бабах, самолетах, наших и не наших, самодурах-генералах…

 

…Недели через две после приезда в часть, возвращаясь с полигона, Каверин резко свернул на проселок и, заглушив мотор своей «Нивы» под разлапистой сосной, жёстко повернулся к Лёшке:

– Ну, стопкранщик, рассказывай…

– Да я уж истомился весь… как под приговором… жду, жду… долго так…

– Случая подходящего не было. Не у комполка же в кабинете, или в воспитательном отделе разборки с тобой учинять, – неохотно обронил Каверин. Он не исключал, что услышанное объяснение может повлечь увольнение Блаженова из защитной авиации и подсознательно сам уходил от разговора.

А сейчас он, склонив голову, уставился во что-то на тормозной педали и с никаким выражением на лице выжидающе тянул паузу.

 

                                 Бездна

 

– Там с поворота дорога на мост выходила, – глухо начал покаяние Лёшка, – а я когда глянул, другого берега-то нет…

– Как это – нет? – Каверин внимательно, стараясь предугадать дальнейший рассказ, посмотрел на него.

– Там бездна была, серо-черное Ничто… И мост никуда не шёл.

– Да? А что с ним случилось?

– Растворился, растаял… И река растаяла… От первого быка, который не на берегу, а в воде стоял, вместо гранита… куча розовато-туманной глины – и всё. И фермы моста полурастаянные… На берегу всё целое, а как пролёт начинался, так всё и таяло, сначала мелкие детали, а потом большие. В конце несколько узлов от ферм висели в воздухе, и всё. Самые последние – рельсы, будто культи обглоданные, неровно так… и поблёскивают… и контактный провод над ними… светится. Состав, – Лёшка тяжело вздохнул, продолжая, – медленно-медленно почему-то въезжает на мост и растворяется… на моих глазах. С электровоза корпус клочьями сполз; кабина… рамы нет, колёс нет; а двигатели, какие-то светлые, – едут, вагоны чуть дальше, следом… Всё запомнил, картина, вот словно сейчас, перед глазами… А в ушах музыка гремит, помнишь, на площади Революции на демонстрациях играла: «Наш паровоз вперёд лети, в коммуне остановка, другого нет у нас пути, в руках у нас винтовка!» А я будто зритель в нешуточном балагане. Какой путь? В бездну? Какая там коммуна, какая там может быть остановка? Мне почему-то сразу понятно стало, что коммуна вовсе не великая цель, а путь в распад, в Никуда. Смотрю, а оттуда холодом как напахнёт, даже не холодом, а какой-то стужей леденящей… Пытаюсь встать, а колен уже и не чувствую, только в ногах жилы замороженные хрустят, ломаются… Ужас почти всё сознание сковал, руки сами топыриться начали, будто кто арбузы под локти вставляет… Вот тут, Паша, я и закричал, мне показалось, что я с ума схожу…

– Не одному тебе показалось, – слушая сбивчивое Лёшкино повествование, Каверин усмехнулся про себя: «Да уж, действительно, в вагоне, который называется жизнь, далеко не многие пассажиры понимают, куда они едут, сколько им осталось пути и где конечная станция…» – А потом, когда водку выпил?

– А потом прошло, – растерянно пожал плечами. – Ты знаешь, Паша, у меня временами такое чувство появляется, будто судьба уготовила для меня страшное испытание… Я мог бы отказаться от него, но изнутри какая-то подсказка идет: «Пусть будет так, как не тобой задумано…» Я уж согласие сам себе дал… Но такая в душе тоска, – Лёшка глянул на Каверина беспомощным взглядом, полным невыразимой боли обречённого на мученическую смерть.

– Да минует тебя чаша сия, – дурашливо подытожил Каверин.

– Я же тебе, как другу, – обиженно заморгал Лёшка.

– Ладно тебе, я пошутил, – Каверин примирительно положил ему руку на плечо. – Ты вот что… Я с ребятами поговорил, они про тот случай молчать обещали, а ты – больше никому, выброси из головы и не вспоминай больше, понял?

– Да понял я всё, – обречённо отозвался Лёшка.

Но больше понял, конечно, не Лёшка, понял Каверин, что забыть видение бездны выше Лёшкиных сил и возможностей. Ни один человек не сможет забыть по своей воле то, что однажды ярко врезалось в сознание. Не сможет забыть потому, что такое ему не дано забывать, от природы. Человека можно заставить молчать об увиденном, но заставить забыть нельзя. А это не одно и то же.

Надо было ехать, но Каверин, придавленный неимоверной тяжестью Лёшкиного рассказа, медленно ворочая мыслями, делал выводы: «Да, похоже, Лёшка сумел увидеть то, что люди полагают бессмертным – смерть вечной души. И сравнить этот ужас распада в Ничто можно, наверное, с ужасом тонущего в омуте человека: вот он уже окончательно захлебнулся и идёт ко дну, но в последний миг земного ещё сознания перед его внутренним взором проходит вся его жизнь, от раннего детства до падения в воду. Именно здесь вся его жизнь, с хорошими и плохими делами выставляется на высший суд. Суд Бога. Беспредельный, всеохватный страх в душе утопающего от близкой смерти, он, конечно же, есть одно из самых мощных чувственных переживаний. Но сколько он длится? Какой-то короткий миг, после которого наступает или спасение, или смерть. Смерть, где душа принимается Богом или отдаётся дьяволу в преисподнюю на распад. А вот здесь, в энтропии, распаде души в Ничто, в Безвременье, всё гораздо мощнее и длительнее: вечные мучения. Здесь заканчивается разрушение, энтропия сотворённого, здесь властвует Ничто, враг, не имеющий ни содержания, ни формы, ни творящей воли… Это и есть то, куда сталкивает людей дьявол. Дьявол не может подарить жизнь – это не в его возможностях; дьявол не может подарить бессмертия – это не в его власти; дьявол не может подарить вечного блаженства – это не его епархия. Дьявол может только обречь душу на вечные муки, и он это делает, нарядившись в одежды Бога. «Ну что ж, теперь будем знать, чего следует избегать и чего нельзя делать: предупреждён, значит вооружён».

Каверин не помнил, когда, при каких обстоятельствах к нему самому пришло понимание граничности бытия: он, с его способностями различать, а также всё то, что он различает, промыслены и созданы Творцом. Созданы в Ничто, там, где не было Пространства, Материи и Времени. И если кто-то говорил, что мир бытия вот-вот погибнет или рассказывал, как сейчас Лёшка, о видении бездны, то для Каверина это означало примерно одно и то же: человек подсмотрел то, что есть за границей различимости, установленной Творцом для всех обычных людей. Каверин был убеждён, что в лапы дьявола он не попадёт и, в отличие от Лёшки, существование бездны у него ужаса не вызывало. Он даже не вдумывался глубоко: ну, есть бездна и есть… естественная, как смерть. Не биться же в истерике от того, что есть? Однако сегодня через Лёшкин рассказ и его переживания стало более понятно то, что в религиях называют адом, вечными посмертными муками: распадение в Ничто собственной души на собственных глазах. При полном осознании неотвратимости происходящего и безо всякой возможности что-либо изменить по одной лишь причине: тело было уже мертво.

Когда тело мертво, душу падающего в бездну человека уже не спасёт никакой мессия и спаситель. Спасение каждого человека – в руках самого человека до тех пор, пока живо его тело.

Каверин ещё более утвердился в мысли, что для выбора пути после смерти возможность есть только одна: при живом теле, при жизни на земле. И в сознании ещё более чётко и явственно закрепилось убеждение: с дьяволом никаких компромиссов совершаться не должно; спасение своей жизни или жизни своих близких путём предательства, сделки с врагом – это самообман, это путь к самоубийству, это путь в Ничто.

Передернул плечами, промысливая Лёшкин рассказ. Но содрогнула Каверина последняя мысль:

Предавшего Землю не примет Небо!

 

                                   Праздник

 

…Но это было потом. А сейчас, 12 апреля, был праздник. День защитной авиации.

– Горбатились, горбатились всей дивизией, а досталось всё какому-то цукерманчику, – раздражённо бурчал Лёшка, узнав, что гарнизонную базу отдыха втихушку, пока они были на курсах, приватизировал племянник начальника штаба Таёжного Кольца защитной авиации генерал-майора Цукермина. – Воры… И законы напринимали воровские. Они украли – это, значит, законно, а если у них ворованное отобрать – это грабёж, незаконно. Понять не могут и слушать не хотят, что ворованное ненадолго, сгинет, как и появилось… химера.

– Однако юридически всё было обставлено чисто: документов на аренду земли и сооружений, построенных «хапспособом из цельностянутых материалов» предусмотрительно не было. Да и кому в голову могло придти такое: построенное обществом на общей земле из общих материалов станет достоянием какого-то вёрткого дельца?

 

– Выручила всех весёлая певунья Песегова Светка, планшетистка полковой спецчасти. С осени, похоронив свою бабушку, она жила в большом добротном доме на краю Николаевской слободы одна.

Зал, хоть и просторный, всех желающих вместил с трудом.

Водка, несколько бутылок вина для малопьющих женщин, немудрёная закуска, из «кто чего принесёт», расставленная на сдвинутых, неодинаковых по высоте столах, – вот и весь сервис.

– Ничо, в тесноте, да не в обиде, – подытожил обстановку, втискиваясь в угол, чтоб занимать меньше места, Коротыш.

Официальная часть шла по откатанному ритуалу. Первая – всех с праздником и «может станет лучше» – за нас; «между первой и второй – перерывчик небольшой, чтоб пуля не пролетела», – за тех, кто в небе и на боевом посту.

– Танькя, дай я тебе красной рыбки подложу, – Лёшка решил поухаживать за Сидоровской Татьяной.

«Опять рядом!» – изумился-восхитился Каверин: между Татьяной и Лёшкой бушевал извечный, не стихающий ни на минуту, антагонизм, но какая-то непонятная сила снова и снова сводила их вместе.

– Чо привязался-то, я чо, рыбы никогда не ела? – Татьяна демонстративно полуотвернула от Лёшки плечо.

– Сукамурамудрахера, – отпарировал и сразу же осёкся под её презрительным взглядом, – это не моё… в переводе с древнеяпонского означает «красивая благовоспитанная женщина»…

– Да как токо у тебя язык на этакие мерзости проворачивается!

– Гы-гы-гы, – Коротыш по достоинству оценил показную Татьянину свирепость.

– А третий тост за любовь! – Это Светка, пунцовая от выпитого вина и собственной смелости, с горящими шалыми глазами, подняла свой звонкий голос над застольем. – И мужчины пьют стоя!

– А за любовь это как? Розы нюхать… или вот пельмени… я тоже, например, люблю, – вызывающе-ехидно, не отошедший от нанесённой ему Татьяной обиды, справился Лёшка. – И стоя, конечно, какой же он мужчина, если это… не стоя?

– А ты хоть раз, чтоб не подъелдыкнуть, можешь? В каждой ж… затычка! – с полной убеждённостью в собственной правоте Татьяна кинулась выручать сошедшую с лица Светку.

– Уважаемые дамы, товарищи офицеры! – рокочущим басом прервал перепалку и глыбой, с торца стола надо всеми, навис полковник Працук. Одним движением он решил выручить Светку, осадить Татьяну с Лёшкой и вообще, направить и объяснить. – Сегодня, несмотря на финансовые и прочие трудности, мы всё равно собрались с нашими семьями по случаю нашего профессионального праздника, Дня защитной авиации… И вот, о любви. Любовь по сути своей жертвенна… Жертвенна для нас, защитников своей земли, своих жён и своих детей. Жертвенна для тех, кто уходит в небо и готов к смертельному бою, и для тех, кто в любую погоду, часто с героическим напряжением, готовит к полёту машины и оружие. Но крайне, жизненно важно, что дома нас самоотверженно ждут наши жёны и подруги. Ждут и любят, потому что без вашей любви, дорогие наши женщины, без вас, как надёжного тыла, наша служба теряет всякий смысл. Да, сегодня трудно…

Я обращаюсь к вам, наши боевые подруги, к вам, товарищи офицеры…

Что такое деньги? Пыль…

Разве есть на свете деньги, за которые можно поднять из могилы, воскресить любимого человека?

Разве есть на свете деньги, в которые мать оценит жизнь любимой дочери?

Разве есть на свете деньги, за которые можно выкупить проданную за деньги Родину или преданного за деньги друга?

А любовь? За деньги можно купить женщину. Но разве есть на свете деньги, за которые можно купить любовь?

Я желаю вам любви, чтоб вы так любили, что одна только мысль о потере любимого приносила вам больше страданий, чем угроза потерять свою жизнь.

Я желаю вам, чтоб каждое ваше прикосновение к любимому человеку было для вас счастливым, ярким и незабвенным, как многоцветная вспышка горячего света.

Я желаю, чтоб ваша любовь была взаимной и бесконечной!

За любовь! Офицеры пьют стоя, милые дамы до дна!

Выпили. Шум двигаемых стульев и бряканье вилок перекрылись музыкой: Светка в соседней комнате включила магнитофон.

 

– …Паша, сымпровизируем? – тронула Каверина за плечо Оксана, жена оружейного техника Семёна Ковальского. Оксана – яркоглазая, красивая женщина. Высокая, статная, с густо-соболиными бровями, она была в той поре, когда ни один мужской взгляд просто не мог проскользнуть мимо, не зацепившись.

– Давай, – согласно кивнул Каверин, пристраивая сброшенный с себя китель на спинку стула.

Она вынула из высокой причёски незаметную шпильку и роскошный, отливающий медью, водопад волос скользнул, буквально обрушился к её поясу.

Черные глаза Оксаны горели невероятной силой. Каверину казалось, что ему внутрь из её безотрывного взгляда вливается неведомая энергия, сжигающая своим глубинным огнём рассудок, оставляя только танец. Голос гениальной чернокожей певицы вверг их обоих в архаичное – в мир перволюдей. Две-три пары кинулись было в танец следом, но быстро смекнули, что происходит необычное действо и, стушевавшись, примкнули к зрителям.

Так Каверин не танцевал никогда. Ему казалось, что вовсе не он, а какой-то древний получеловек-полуживотное в его теле плясал со своей женщиной у костра после удачной охоты. Он делал сальто, ходил колесом, вертелся вокруг партнёрши как одержимый. И Оксана, казалось, забыла, где она есть. Она извивалась, дрожала, качалась, но все эротически естественные, идущие из её глубины движения, были до безумия магически красивыми, вовлекающими в себя. Волосы её то летели сказочной птицей, то прокатывались речной рябью, то вскипали, вскидываясь фонтаном из тысяч змей, и Каверину не приходило в голову, что он мог танцевать иначе, чем хотели сжигающие его волю, дико горящие её глаза…

…Мелодия закончилась и Каверин, удивлённо озираясь, увидел, что в кругу они были вдвоём. Остальные, заворожённые, стояли и смотрели.

– Мо-лод-цы! Мо-лод-цы! Дружные крики и аплодисменты окончательно вернули его в праздник.

Что это было? Словно ангел и демон сплелись над ними в противоречивом взрывном объятье, пролетели вихрем страстной игры, ослепили вспышкой разряда – и разлетелись – каждый в своё, как ни в чём ни бывало.

Пододвигая под Оксаной её стул, краем уха уловил сдержано-шипящий голос Семена:

– Ты у меня сёдня допляшесся, ведьма!

…Веселье шло своим чередом. Кто танцевал, кто, собравшись в небольшие кучки, под рюмочку вёл беспредметное, как всегда, толковище. Праздник разгорячил людей, и в доме стало душно. Но даже прохлада наступающей ночи через распахнутое окошко не приносила облегчения. Каверина потянуло на улицу, на воздух. Пройдя, чуть ли не на ощупь, через неосвещённые сени и шагнув на крыльцо, остановился, поражённый жуткой картиной.

Роскошные волосы Оксаны были так туго намотаны на Семёнову руку, что голова её задралась кверху. В свете полной луны виднелись лишь её широко распахнутые глаза и белые зубы в страшном оскале стиснутых челюстей. В тишине слышались только хряские ритмичные удары, вроде полена по сырому мясу, Семёнова кулака по женскому телу. Семён не бил по лицу, но, попадая Оксане в живот, не давал ей согнуться от боли, вытягивая её вверх за волосы. Она не кричала, не пыталась освободиться, только, помимо её воли, что-то ёкало, будто обрываясь, у неё внутри.

– Может хватит? – пришёл в себя Каверин.

– Я тоже думаю, что хватит, – спокойно согласился Семён. Похлопал ладонями, будто перед тем держал мешок из-под муки, а не жену, и с видом победителя, выполнившего трудную тяжёлую работу, прошёл мимо Каверина.

– У-у, ведьма! – с ненавистью бросил он, закрывая за собой дверь. 

Оксана, держась обеими руками за поручень крыльца, стояла без движения, лицом к луне, глаза её были закрыты и только под сомкнутыми губами то появлялась, то пряталась жуткая нечеловеческая улыбка. Волосы, спутанные Семёновой лапищей, беспорядочно валялись на лице, плечах, руках. Красивая грудь её вздымалась толчками, выравнивая дыхание.

– Принеси мне плащ, Паша, – чужим незнакомым голосом попросила она.

Вернулся не сразу: нетрезвая Светка с трудом вспомнила, в чём и с чем приходила Оксана, а с ещё большим трудом нашла её вещи.

Оксана стояла там же, только волосы её были убраны, как в начале вечера.

– Вот…– подавая ей плащ и сумочку, виновато проговорил Каверин. – Ты прости меня, Оксанка, если б я знал…

– Да что ты, Паша, мальчик… Ничего ты не понимаешь… Да ты и не виноват ни в чём, – добавила она для убедительности, предупреждая вопросы.

– Я провожу тебя, подожди секунду, скажу только, чтоб не искали меня.

– Не надо, Паша, меня дома дети ждут, – со стоном, как бы обрывая что-то очень ей дорогое, выдохнула Оксана. – Не доводи до греха, сама дойду, недалеко…

С гордо поднятой головой, только чуть медленнее, чем обычно, Оксана прошла через полураспахнутую калитку и растворилась в тенях Николаевской ночи. Чуткий слух Каверина какое-то время отслеживал её шаги, но пропали и они.

Женщина… Олицетворение целомудрия, любви и жертвенности. Хранительница семейного очага. Мать. И женщина – исчадие зла, лжи и похоти… Кто и когда найдёт в себе силы и смелости, какой доблестный муж сумеет провести в женщине, в её глубоко интимном и недоступно женском, разделительную границу: «Вот, глядите, это – от Бога, а это – от иного!» Только сейчас, с уходом Оксаны, Каверин понял: чепуха всё это. Женщина есть женщина. И в любом случае судить её нельзя. Нельзя потому, что большей глупости, чем судить женщину, в природе нет.

…Семён сидел в одиночестве. Между его огромными клешнявыми руками стоял стакан с водкой и, за недостатком тарелок, чайное блюдце с закусью.

Желание ударить сходу приутихло: через стол – неудобно; опять же при людях – не принято; да и вид у него – не задиристый. Помаргивая на Каверина голубовато-водянистыми глазами, о которых в народе говорят «буркалы», спросил с удивлением:

– Ты чего с ней не пошёл?

– Не пошёл да и не пошёл, – уклонился от ответа Каверин.

– Не пошёл… У меня от неё, ведьмы, двое пацанов… Мне без неё здесь оставаться и вовсе не с руки. Кабы не ты, а другой кто, я б сейчас не сидел здесь…

– Спасибо, учту, – Каверин уже успокаивался.

– Ну давай тогда… – Семён, подводя итог заключённому, по его мнению, миру, поднял свой стакан.

– Давай, – соглашаясь, плеснул водки в чью-то пустую рюмку. Чокнулись, выпили. Зажевали чем-то, для приличия.

– Я, Паша, – Семен доверительно наклонился к Каверину через стол, – кузнец потомственный. Фамилия наша, Ковальские, от ремесла пошла. Дед меня сколько раз научал на кузне: «Чтоб род наш в мастерстве и почёте остался, бери жену от земли, крестьянку. Мы сами дьявола по скольку раз в день за хвост из огня таскаем? Да если ещё и жену ведьмачку возьмём, этак род свой быстро в распыл пустим». Думаешь, она не знает? Всё она знает… и старается, чтоб лучше было. Ну а я, если где она и сорвётся, помогаю, не чужая ведь, сынов мне родила… Как отбуцкаю, покуда синяки не сойдут – нормальная баба.

– Ну и зачем ты её, да себя тоже, мучаешь?

– А куда деваться, ребятишки-то маленькие, не бросать же…

Семёна с неполного стакана растащило подозрительно быстро, язык его начал заплетаться и Каверин обрадовался, когда почувствовал на плече Сонину руку:

– Поехали домой, Паша, поздно уже…   

Соня. Добрая, чуткая, всепонимающе-мудрая, милая жена Соня, подарок судьбы. Как же давно это случилось…

 

                                Соня

 

                           Творец смертен, но вечен в самоповторении.

 

                         Падёт семенем Дух Сына Человеческого в чёрную дыру Бездны 

и силой жертвенной любви возжжёт Сверхновую.

                           Улыбнётся тогда Вселенная и возрадуется

Новорождению.

Главный (магический) Закон термодинамики.

 

 

…В девятом часу вечера выполз на остановку. Честолюбивый, как скаковая лошадь, с утра и до состояния мочалки отрабатывал на тренажере посадку самолёта вслепую. На последнем курсе училища отлично успевающим курсантам разрешали ночевать не в казарме, но Каверин использовал эту привилегию для того, чтоб вместо ужина прихватить ещё два-три часа занятий после положенной самоподготовки. Жил на квартире у двоюродного брата своего деда. Сгорбатился. – «Замёрз, что ли?», – чуть живенький, голодный… «Сейчас доеду до дома, опрокину стопарик, закушу картошкой с салом – аж сомлел от предвкушения – и спать, спать…» Вдруг, будто током изнутри тряхнуло, легонько так… Дева… Медленный полуоборот налево и медленно, взглядом, поехал снизу вверх: сильные стройные ноги в сапожках на каблуке, строгая юбка до колен, подчеркнутая поясом куртки узкая талия над крепкими бедрами, высокая грудь, царственно развёрнутые плечи… В цветастом платочке – мягкий овал русского лица, пухлые расслабленные губы… И глаза… Да они впрямую на Каверина и не смотрели. Они вообще никуда не смотрели. Они были Ничто. В фонарном свете сквозь редкие снежинки в него падали, неслись две пропасти, две Чёрные Дыры. До этого мига уверенный в себе Каверин считал себя абсолютно контролируемым человеком, и тормоза на похоть – будь здоров… но здесь эрос, его третье «я» безо всякого спроса полез вперед. Ему наплевать, что его хозяин устал и голоден. Он захватил в Каверине власть и нагло скомандовал:

– Вперёд! Она должна быть твоей! В этом броске и есть твой смысл и цель, вперёд! И пропади всё пропадом!

– Но нельзя же так, надо всё взвесить! Мало ли что… – привычно одернул рассудок.

– Ий-яй-яй, не надо, не лезь, – проснулось и в унисон рассудку придавленной кошкой заорало его второе «я».

Замер окаменелым столбом, раздираемый изнутри на части, кровь в виски метрономом бьет: «Дук…дук…дук…»

– ...Вперёд!!.

– …Нельзя, назад!!.

– …Стойте же вы, дайте одуматься!!

И никто не видит, что нутро у статного молодого курсанта ядерным пожаром выгорает.

…Подошёл «Икарус». Жиденькая струйка пассажиров затянула встрепенувшуюся стыдливо, будто её невзначай подсмотрели, Деву в ярко освещённый проем. Лязгнули-чавкнули дверные створки, отдулись с шипом – и всё. Каверин остался на остановке один и догорали в нём головешки только что оконченной гражданской войны. Эти двое внутри, второе и третье «я», утихли, будто их и не было.

В тот миг соскочила на замкнутый круг его судьба, словно игла на заезженной патефонной пластинке, заиграла мелодию, что звучала уже миллионы раз до него, да и после будет звучать…

Сказать, что Каверин к тому времени был девственником, – неправда. Он, набравший мужскую силу в казарме военного училища, где с «младых ногтей» подвиги на интимных фронтах ценились не ниже, чем подвиги боевые, к середине последнего курса имел если не впечатляющий, но вполне «приличный послужной список» общения с женщинами. На танцах в Доме Офицеров во время увольнений он безошибочно выделял девушек, которые понимали, что в двадцать три ноль-ноль он должен быть на вечерней поверке, а поэтому…

Но в тот вечер Каверин по наивной юности не понял: глаза, что устроили у него внутри пожар, были не просто так. Тогда он, утомлённый тренажёром, просто потерял бдительность и был элементарно отловлен женскими чарами. Да и откуда ему с казарменным лексиконом упрощённо-грубых чувств было знать, что существует на свете самое неотразимое оружие – женские чары? Откуда ему, в своей самоуверенности, было знать, что любовь и смерть – сёстры-близнецы в своей беспощадности, что у них одинаково нет ни жалости, ни сострадания к своим жертвам. И если смерть иногда приносит мучения, телесные и обычно недолгие, то любовь коварна, беспощадна и обманчива беспредельно. Ослеплённую и уловленную в свои сети добычу она с садистским наслаждением мучает всю оставшуюся жизнь, оставляя жертве только воспоминания того сладостного мига, когда отнимала её разум. Ведь только лишённый разума человек может увидеть в земной женщине идеал!

В тот вечер ему даже на секунду не пришло в голову, что любовь к женщине – подарок в земной жизни – всего лишь подсказка. Подсказка в стремлении к самопожертвованию. Именно к само-жертвованию, себя, а не чего-то или кого-то.

Именно в этом, непередаваемо-чарующем состоянии нисходящей Божественной благодати, любовь, не спрашивая разрешения, творит в сердце безграничный произвол: любовь готова подменить реальность любимой женщины совершенно иной реальностью. Любовь создана, чтоб реализовать звездой своё духовное дитя в далёком бездонном Космосе. Любовь лучом вырывается из созревшего мужского сердца в безвременную бесконечность Творца. Из сердца, Творцом же и посеянного. Именно сердце любящего мужа и есть то звено, что замыкает в круг вечность Бытия и Духа Вселенной. Именно в миг сопряжения с безвременной бесконечностью, в соитии с ней, и случается ураган буйного оргазма, дикого сладострастия и чувственных переживаний неизмеримо более сильный, чем тот, что способна вызвать в мужчине-Творце земная женщина. Но насколько же тяжела эта вневременная мучительно-сладострастная боль: сжигая себя, сеять Семя!

«Бог есть любовь», «Ищи Бога в себе». Когда, у какого любящего мужчины хватит дерзновения помыслить эти слова буквально: он, земной человек, в своей всепроникновенной любви и есть Бог, Бог-Творец?

Но в тот вечер Каверину было не до осмысления и объяснений себе, что с ним случилось. В тот вечер Каверин просто попался. Многие мужья думают, что в свое время они сами выбрали себе жену. Чепуха полнейшая! И стопарик в тот вечер – такой был гадостью, тьфу!

 «Где потерял, там и ищи», – азбучную истину из курса тактики поисковых операций решил применить на деле. Но разве думал он, промеряющий взад-вперёд автобусную остановку на своих самоназначенных дежурствах, что вовсе не его зоркий взгляд выхватил из толпы яркую девушку? Да нет же! Это она высмотрела симпатичного стройного курсанта, поглощённого какими-то заботами (значит самостоятельный!). Это она собрала и залпом бросила в него все свои женские чары. И попала. После, даже спустя годы, она, руководимая своей женской мудростью, не расскажет ему правды: «А зачем? Пусть думает, что он меня сам нашёл и победил».

После нескольких недель вечерних бдений на остановке подкараулил, наконец. В этот раз она была с подружкой. Возбуждённо-весёлые, прерывая себя смехом, оживлённо обсуждали что-то недавно происшедшее.

«Ну, уж здесь-то я не промахнусь…».

– Позвольте представиться: курсант Каверин Павел Матвеевич, – глядя на свою избранницу, поднёс ладонь к виску.

– Соня, – подала ему руку в зелёной, с узорами, рукавичке.

– Наташа, – кокетливо, со смехом шевельнула плечами подружка.

– Сонечка, только очень серьёзно, сколько у нас будет детей? – Не выпуская её руки, настороженно-ожидающе, как перед первым прыжком с парашютом смотрел в её бездонные глаза.

В своём волнении, за подготовленной заранее фразой, он не заметил, какая восторженная буря прокатилась у неё в груди: «Он мой! Сладостный, сладостный миг!»

Долго, как ему показалось, бесконечно долго, она держала паузу.

– Двое. Мальчик и девочка, – тоже, как перед прыжком, ответила, набрав в грудь воздуха.

Каверин успел только отметить боковым зрением, как потускневшая Наташа заскочила в подошедший автобус. Поняла, что им сейчас не до неё.

«Мальчик и девочка…». Девочки, Вера и Надя, с разницей в два года, ну, с кем не бывает… Зато в третий раз всё происходило согласно научным расчётам и астрологическим таблицам. Но, наперекор всем научным суевериям, получилась дочь Люба.

Даже много после, когда подросли дети, Каверин не понимал, – ему и в голову не могло такое прийти, – что его Соня, милая доброжелательная жена, считала его самого своей собственностью. Она была убеждена, причём безоговорочно, что её муж – это её раб. Она, правда, делила мужа ещё с одной собственницей – со службой, но полагала это злом неотвратимым и мирилась с ним… Зато в остальное время!.. Но откуда Каверин мог такое знать, если ему об этом никто не рассказывал? Превосходство, с которым Соня его опекала, было мягким и беспрекословным, матерински-покровительственным и обтекаемо-ненавязчивым. Он был её собственностью, четвертым ребёнком. Вся её любовь проявилась именно в материнстве.

Особенно Каверина изумляло, что и дочери относились к нему так же, по-матерински. Воодушевлённые примером матери, они и себя так же готовили к материнству. Для Софьи и дочерей цель продолжения рода была очевидно главной и непререкаемой. При этом они не желали ни знать, ни думать, что мужчина по сути своей совершенно иное существо: что он вектор, изошедший из её, женщины, лона, энергетический луч, что его главная задача – безошибочно выбрать направление, чтоб не промахнуться в Ничто и Никуда, а попасть именно в точку, где своей жертвой он продолжит Вселенную. «Да ладно тебе, – однажды оборвала она его откровения, – забыл разве, что Бога родила земная женщина?».

Магия Бытия и Духа… Мужская неразборчивость часто не в состоянии понять, что привлекает в женщине: неодолимая сила похоти, исходящая жаром половой чакры, или излучаемый из её глаз неизреченный свет чистоты, целомудрия и непорочности. Мужчина не знает, что его тянет к женщине. Не знает, а часто и знать не желает!

В каждой молодой девушке есть зачаток великой матери и великой любовницы. Каждая девушка, сознательно или нет, мечтает принадлежать мужчине, быть чьей-то женщиной. По той лишь причине, что она является частью Вселенной. Важной, необходимой, но частью. Женщина – неактивное начало. Она не способна творить, она способна лишь сохранить и воспроизвести собой через многие поколения то, что было вложено в неё до её рождения. Причём обязательно: ведь чей ребёнок будет выношен и выкормлен, для женщины не вопрос. Она в слепоте своей материнской любви будет защищать своего ребёнка любой ценой, даже если зачала его от самого дьявола. Не каждая девушка становится матерью, не каждая девушка становится любовницей. И уж совсем немного тех счастливых, с многочисленным потомством, женщин, которые, одаряя ласками своего мужчину, получали ещё и своё сладострастное любовное счастье.

Софья оказалась умной, расчетливой, с холодным рассудком и прекрасно развитым чутьём женой. Каверину порой казалось, что она, беспредельная собственница, использует его по жизни не просто как инструмент для решения своих женских задач, но её поступками руководит ещё что-то настолько бездонно-древнее, чему и она сама никогда не даст разумного объяснения. Но и это, глядя по сторонам, он принимал как должное: у других дела обстояли почти также. Софья таки не стала ему любовницей. Все его уговоры к тому, чтобы она с ним вела себя свободнее и раскованнее, натыкались на её убийственную женскую логику:

– Да, я женщина. Но я могу любить только тогда, когда хочу это делать и ничто мне не мешает! А если я от тебя в полной зависимости, как я могу тебя свободно любить? Как? Ты, если хочешь дать мне свободу, дай её мне! Или уже не хочешь?

Дать жене какую-то непонятную свободу Каверин не хотел. Да и Софья её особо не жаждала. Только за все годы супружеской жизни она так ни разу и не отдалась мужу вся. Обычно она, допуская к себе, позволяла Каверину близость, словно выполняла обязанность. Что её сдерживало? Тяготы быта, стыд, древняя, как и сама женщина, узда целомудрия? В редкие же минуты, когда ею овладевала страсть, она срывалась и насиловала Каверина. А он, по непонятным ему причинам, покорно подчинялся каким-то тёмным, исходящим из её глубины силам и, не придавая значения тонкостям интимной жизни, принимал происходящее в порядке вещей. Только потом, почему-то ослабленный, два-три дня вяло болел, приходил в себя и также полагал, что это тоже в порядке вещей, предусмотренных супружеством. Ему и голову не приходило, что любящая женщина только в искренней, взаимочувственной страсти своей делает любимого сильнее, а не ослабляет его. 

Тогда он ещё не понимал, что всё, исходящее от человека, со временем иссякает, слабеет, теряет остроту и силу. Всё, за исключением любви. Человек, бескорыстно сжигающий себя в жертвенной любви, согревающий теплом любви плоды своей любви, получает больше, чем отдаёт. И чем сильнее его любовь, тем больше он получает.

И лишь потом, много позже, чувственная непосредственность Каверина нашла для него своё объяснение: Человек создан Творцом для самоповторения. Вселенная, многомерная, многомасштабная и многовременная Вселенная – многосвязна. Именно многосвязностью и объясняется изречение древнего мудреца: «Эта сущность восходит от земли к небу и вновь нисходит на землю, воспринимая силу высшего и низшего». Всё самое малое и самое большое во Вселенной взаимоувязано этой сущностью, Правью. Во всех измерениях, во всех масштабах, во всех временах. Промыслить её умом земному человеку с его способностями невозможно. Можно лишь прочувствовать. А без обострённой чувственности невозможна и способность сопереживать Вселенную.

В нём, в Каверине, существовал зачаток Вселенского Духа. Он мог при особом настрое, ни с чем не сравнимом восторге духовного вознесения, ласково обнять и прижать к себе облако, поздороваться с ветром, а потом улететь с ним, он мог взять лучи солнца и гладить ими себя по лицу, мог, сорадуясь движению звенящих струй, слиться с течением реки. Он мог тихой зимней ночью скользнуть в небо и там, пересыпая в ладонях мириады звёзд, упоённо слушать их доверчивый шёпот. Он много чего мог. Чувство Вселенной было для него настолько очевидным, что он, считая себя таким, как все, совершенно естественно полагал, что и другие именно так всё и чувствуют. Даже более, он был настолько убеждён, что чувство, временами мощно вырывающее истину из его души, есть и у других, но подойти к кому-то и спросить об этом для него представлялось совершенной глупостью, вроде: «А у тебя две руки?» Чего спрашивать, когда и так видно, что две? Как же он удивился, что его мироощущение, оказывается, большинству людей недоступно вовсе, некоторые же, только прикоснувшись самым краешком к умопостижению Вселенной, тут же бегут в паническом ужасе: «Я с ума схожу!» Каверин на это только плечами пожимал. Он знал: Вселенная нигде не начинается и нигде не кончается. Вселенная бесконечна. Вселенная была всегда, она никогда не начиналась с какого-то «Большого взрыва» и у неё не будет конца.

Мысль о том, что Вселенная конечна, доказательной логикой вбита в головы людям нравственными пигмеями-пятичувственниками, которые своим трехмерным мировосприятием и одномерным временем могут считать только конечные числа. Пигмеи присвоили и воспитали под себя науку. Теперь любая наука, прежде чем таковой назваться, выгораживает в вечной и бесконечной Вселенной для себя загон. Затем, воображая, что за созданным ею забором ничего нет и не может быть, начинает измерять, взвешивать, оценивать и продавать захваченный участок. Кому эта наука, ещё до создания себя, начинает служить? Ясно, – хозяевам! Но ведь и спорить с ними трудно – однажды рождённому и обречённому умереть, обладающему считаемой днями и годами земной жизнью человеку непросто признать, что Вселенная была всегда. Границы Вселенной – есть результат достижимости разума и чувственности. Ведь было же представление, что вся Вселенная вращалась вокруг Земли, стоящей на трёх китах! Пигмеи не принадлежат Вселенной, понять и охватить её они не могут, они в ней и на ней паразитируют. Выменивают, воруют и скупают её частички и тут же их разрушают. То, что при таких операциях теряется Истина, их не беспокоит. Эта боль остаётся за пределом их чувственности. Они понимают, что Вселенную им не разрушить никогда и за это ненавидят её лютой ненавистью. Взвесить, измерить, посчитать и продать! – Вот откуда растут лапы этой идеи! Когда Каверин понял эту причинность, он успокоился. Любое, даже очень большое конечное число может быть увеличено прибавлением к нему другого. А бесконечность и вечность Вселенной делает из магии конечных цифр пшик! Конечность скорости света – вот где приговор, жуткий конец считающим пигмеям!

Духовные же качества – самоотверженность, вдохновение, любовь, – они не считаемы. К ним нельзя ни прибавить, ни отнять какое-то конечное число.

Пигмеев, при всей их олигархической земной власти, Каверин презирал, как сознательно калечащих себя скопцов. Кто они? Так, никто, паразиты, служащие своему искусственно придуманному кровожадному богу. Да и причинность их усматривалась без труда: потреблять, потреблять, потреблять… «Всё во всём, – начертал на скрижали древний мудрец, – то, что находится внизу, аналогично тому, что находится вверху и то, что находится вверху, аналогично тому, что находится внизу, и таким образом производятся чудеса единой вещи».

Чёрная дыра – олицетворение прожорливого, неразборчивого, безответственного паразитирующего потребления – самого страшного, маниакального зла во Вселенной. Потребления того, что сотворено. Пигмеи на глазах Каверина сжирали Землю. Беда была в том, что они никогда не откажутся от того, что делают, даже если планета будет погибать. Не откажутся потому, что не смогут этого сделать, как не сможет змея выплюнуть из своей пасти заглоченный собственный хвост.

Купаясь среди звёздных россыпей, Каверин воочию убедился и обратной связи закона Бытия и Сущего: там, где замедляется и исчезает время, там исчезают свет и материя. Погружая ладони в галактики, он убеждался: внутри черных дыр никакой сверхплотной материи нет. Там было Ничто. Черные дыры, алчно и похотливо сглатывающие всех, кто их видел, слышал, помнил и мог спасти, всё, до чего могли дотянуться искусственно придуманной скоростью света, в результате оказывались в пустоте и, сжирая сами себя, схлопывались без остатка, излучая при этом ужас неотвратимого конца. Каверин сторонился их, без желания и возможности помочь, как если бы он пожелал изменить судьбу умирающей бездетной старухи, в юности прельщённой обманом, сознательно отказавшейся от материнства и прожившей всю жизнь «для себя». Могла бы в молодости начать жить по-другому, но тогда о смерти не думала и думать не захотела… А сейчас чем ей можно помочь?

Там, в безвременье, где одномоментно присутствовали прошлое, настоящее и разновероятностные варианты будущего, однажды прострелили его сердце слова деда, произнесённые им на краю весеннего поля: «Как земля весной заневестится, – вспаши и семя посей – она женой тебе станет. А к осени, как уродит землица, накормит тебя, да приголубит – она тебе родней матери, уж она-то на любовь твою всегда больше отдаст… Без земли ни тебе, ни детям твоим, жизни нет». Тогда и пришла страшная догадка: чёрная дыра – это возможный вариант будущего его матери – Земли, развращённой пигмеями, алчной, похотливой, обманом «жизни для себя» превращённой во Вселенского вампира, а затем сброшенной в Ничто.

Но ещё больший удар Каверин получил, когда почувствовал злорадное торжество паразитов-пигмеев: устроив из Земли жертвенник, они успели переселиться на другие планетные системы…

Нет!!! – только и смог себе сказать.

Легко сказать, а как сделать, – если он оставался в одиночестве своего мироощущения, почти непосильного счастья вершины человеческого бытия.

У кого спросить, как нужно сделать, если и в эти, бесконечно счастливые для него минуты, простираясь чувствами в бесконечность, Каверин ни насколько не становился ближе к Создателю, Творцу; он не мог ни промыслить, ни прочувствовать Его. Даже в невыразимо восхищенном состоянии, наступающем при нисхождении на него Божественной благодати, там, в малодоступных земным людям надмирных высотах безвременья, он с благоговейным ужасом воочию убеждался в грандиозности Его промысла и непостижимости. Он был так далёк до осмысления Его своим человеческим умом, требующим наглядности, что смирившись, принял Его своим сердцем в форме долженствующего императива «Так дОлжно быть!» и понял, что самое большее, что может он, человек, живущий в трёхмерном пространстве, достичь в жизни – это следовать Сущности Творца, которая и есть Правь, голосу своего сердца, смиренно выполняя Его волю. Творец для него стал безличен, но удивительное дело – вера Каверина от этого стала ещё крепче.

«Мы полагаем Создателя как первоначально не в материальном смысле, но в смысле производящей причины», – писал великий средневековый святой и все адепты тогда с ним согласились. Согласился и Каверин, но сам себе удивлялся: в нём безо всяких конфликтов уживались боевой офицер и великодушно смиренный праведник.

Он не сомневался, что весь его жизненный опыт и память будут определять его место Там, после ухода Туда. Он также не сомневался, что всё, сделанное против совести, будет ухудшать его положение Там. Не сомневался, потому что был убеждён собственной верой. Но не знал, что будет Там. Это изредка вызывало досаду и сомнение по простой причине – он не был Там после своей смерти – она ещё не состоялась.

Сопереживание родства всему во Вселенной приводило его в состояние спокойной радости. Спрашивая себя о том, когда к нему пришло это мироощущение, он не находил ответа. Хоть это было и не совсем так, но ему казалось, что таким, терпеливым и снисходительным ко всему вокруг, он был всегда. Будто всему, что происходило с ним, он одновременно был сторонним и независимым наблюдателем. Хоть смейся, хоть плачь, но что поделаешь, если это было? Это раздвоение временами нарастало с такой силой, что людская суета не замечалась вовсе и с огромной силой подступало искушение уйти Туда, особенно при игре в гляделки с чёрным зрачком заряжённого пистолета. Тогда из детства на память приходили однажды сказанные спасительные слова деда: «Ты жизнью-то не балуй! Ты её не сам себе дал, не тебе и забирать! Крест из жизни и духа человека сложен. Тебе помнить о нём нужно и нести! И рушить его в себе не смей! Не ты его строил… В небо как хошь высоко прыгай, но одной ногой будь на земле! Понял?».

Когда, по какой причине, у Каверина появился этот дар, сам себе он объяснить не мог. Развился незаметно и неторопливо, как вырастают усы у юноши… Зато теперь, с высоты своего чувственного опыта он видел, насколько были неуклюжи и беспомощны попытки науки загнать понятие всесовершенства Вселенной в огороженный загон – канон сухих и плоскостопых цифровых определений, причём с «благой» целью: «Для последующего извлечения пользы всем без исключения», совсем как правила дорожного движения. Каверину эти попытки представлялись преступлениями дьявольских сил: кошмарными по масштабности и почему-то безнаказанными…

Да, человечество – это система, в которой самовоспроизводство есть первая, самая обязательная задача. Но задача не единственная и, во всяком случае, не должная уничтожать среду своего существования. Инстинкт выживания безусловен только для животных и людей, загнанных в животные условия. Для познавших беспредельность Духа физическое выживание не является конечной целью. Так же, как духовное зарождается только в живущем материальном теле, так и Божественное зарождается только в живущем духовном теле. Материальное, духовное и Божественное – всё есть единое неразрывное целое, а планета Земля – источник воспроизводства Вселенной.

Пытался пересказать свои мысли и чувства Софье, за что и получал от неё женскую мудрость:

– Мне бы твои проблемы! Какая Вселенная? Я ж тебя, как якорь, к земле тяну, а ты в небеса рвёшься. Да если бы не я, ты бы давно уже пропал, и все твои полёты вместе с тобой!

«Пропал бы со своими полётами!» Каверин и сам давно уже понял, что логика и чувственность должны быть в гармонии. Приведи жизнь только к рацио-бухгалтерскому учёту, как это делает наука, или сентиментальным воздыханиям – в любом случае будет плохо. Неизвестно, что хуже, но плохо. Поэтому он поступил просто. Он научился терпеливо ждать прихода вдохновения и в эти мгновения подключал к нему логику. Прикасаясь к самым высшим духовным мирам, купаясь в них, он в то же время оставался на земле. Испытывал при этом непередаваемое состояние блаженства. А смерть?

Смерти Каверин не боялся. Не то, чтоб он её искал, вовсе нет! Смерть в его понимании была не самым страшным на земле злом. Она была естественным и неизбежным событием, как и всё в Природе. Смерть представлялась ему как тяжёлый, но естественный переход в иное состояние. Единственно, что его беспокоило – вероятность умереть духовно недозрелым. Он чувствовал волю Творца, смирено следовал ей, спешил, раскачивал свою волю для решающего броска своего духа в Небо. Чтоб там, уже звездой, влиться в коловрат Вечности. Он настолько твёрдо был убеждён в правоте своего понимания жизни и смерти, что ему не требовалась никакая, придуманная людьми, духовная опора в виде религии или философского учения. Он просто знал – и всё!

Софья была женщиной. Ей по её природе была недоступна умопостигаемость всеединства мироздания. Но она не желала мириться со своей участью и, руководствуясь формальностями быта, требовала от мужа полнейшего семейного равноправия. Каверин же, понимая всю грандиозность их неравенства, к стервозным выходкам жены относился снисходительно и терпеливо, с деланной покорностью: что поделаешь, если Творец, создавая мир, требовал от своих чад покорности?

Искал что-то похожее на своё в древних книгах. «Вселенная – есть дыхание Атмана. Миллиарды лет идёт вдох, затем миллиарды лет – выдох». Книги писали древние мудрецы, люди. Дыхание Атмана – самое дальнее из доступных им вращений Природы, как, наверное, для мотылька-однодневки самое дальнее из доступного понимания – земные день и ночь. Каверин же, бывавший там, среди звёзд, ощущал Вселенную Звёздным Собором, где каждая звезда дышала отдельно, как дышит бегущий в стаде олень. О каком одновременном дыхании стада можно говорить? О какой тепловой смерти Вселенной можно говорить, если люди будут возжигаться звёздами и галактиками всегда? Говорить о тепловой смерти Вселенной для Каверина было также неуместно, как и о том, что прекратится непрерывное общее дыхание стада оленей. Если всем понятно, отчего дыхание стада непрерывно, то почему не понять, от чего никогда не иссякнет энергия звезд? Идею тепловой смерти Вселенной Каверин понимал как страшилку, придуманную пигмеями для своих жертв.

С годами Каверин всё больше принадлежал Вселенной и не противился этому. Внутри его всё более укреплялось убеждение, что его земное всебытие и духовность, уносящая его в надмирные выси – всё это и есть многосвязное гармоничное единение. Он соприкасался с ним, пропитывался им и в нём, в этом единении, ему было хорошо.

Он сам, широтой своей души, заполнил разрыв внутренней тождественности со Вселенной, тот разрыв, который много лет не позволял мыслителям ответить на простой вопрос: «А зачем я живу?»

Да, для себя Каверин ответ нашёл. Но найденный им ответ заключался в таком беспримерном симбиозе материального и духовно-нравственного, что он, из опасения быть непонятым, не спешил делиться своими открытиями ни с кем. Он просто искал единомышленников…

 

                          Сидоручка

   

                                      Зависть – это служанка смерти.

                      Из черепов соблазнённых она делает

для своей госпожи ожерелье.

                                                     Бхагавад-гита

   

Защитная авиация Кольца жила своим микромиром, общиной. Все знали друг про друга всё. А как ещё она могла жить, если всё, что ни делали, происходило в узком, замкнутом пространстве? Служба – вместе; трёхподъездная девятиэтажка в Городе, «общага» – само слово говорит за себя; гаражный кооператив на обрывистом берегу Реки – «кафе Звёздочка» – понятно отчего так прозванный, а теперь ещё и дачи вместе. В общем, если кто желал уединиться, спрятаться от коллектива, – задача была почти непосильная.

Когда Каверин записывался на получение участка земли, у него и в мыслях не было, что он так увлечётся. За неполные четыре года он сумел изо всякого хлама построить вполне сносный домишко и баню.

Лёшка Блаженов, по жребию оказавшийся соседом, строиться не стал: «Зачем нам с Кавериным вторая дача, нам и одной хватит», но и Каверину помогал только в случае авральных работ. Свой же участок даже забором огораживать не стал – «лениво», а все усилия направлял на уход за землёй – «нравится». И следует отдать ему должное: всё, от гладиолусов до картошки у него росло лучше всех…  

…Проснулся от тихого, почти шёпотного голоса Сидоровой Татьяны, что поучающе, скороговорочкой излагала кому-то свою очередную жизненную мудрость.

– Главно, чтоб парень ответственный был, самостоятельный. Клади глаз на него и не отступай. Если кака девка есть – отбей.

– А как отбить, теть Тань? – «Это ж она Веру мою охмуряет! – услышав голос дочери, изумился про себя Каверин. – Вот стерва, добралась до девчонки…».

– Да как хошь: хошь – морду покарябай, хошь – опозорь, смотря кака девка... А как гулять начнёте, до себя не допускай до момента, пусть привыкнет. И потом только, когда пьяный будет, – дай.

– А почему пьяному, теть Тань?

– Да чтоб не разобрал по пьянке, что ты не девочка, дурёха! Тоже мне – почему...

– А если девочка?

– Дак ещё проще, поить не надо, – обрадовалась Татьяна.

– А потом? – острая извечная тема женских тайн водоворотом захватила Веру.

– А потом люби его. Да не таись, светись радостью, чтоб каждый дурак понял, чтоб все твою любовь видели. Люби так, чтоб голову потерял. А если он субчик, жениться не предлагает, сама-то об этом молчи, – чуть не забыв о существенной детали спохватилась Татьяна, – люби и всё… Дак вот, если через два месяца жениться не предлагает, брось. А ему скажи, что в положении.

– А если не в положении?

– Да кака разница, в положении, не в положении, он же не полезет у тебя проверять, ну чо мужик понимат в женских-то делах? – с досадой от девичьей наивности, пояснила Татьяна, – брось – и всё. И ходи понурая, да так, чтоб снова все видели. А он, конечно, первым делом, начнет доктора искать, парень-то ответственный… А ты ему не перечь, на аборт соглашайся, ты ж его любишь, для него на всё готова, а сама-то время тяни, то анализы, мол, сдать надо, то некогда сходить... Ну, придумай чо-нибудь. Этак всё с месячишко... А потом ему и скажи, что была у доктора и тебе сказали, что если аборт сделашь, то у тебя детей больше не будет. И что ты решила рожать, и от него тебе ничего не надо, а любишь, мол, его по-прежнему и любить до смерти будешь. А ребёнка уж как-нибудь и одна подымешь. Да не подпускай, голубушка, его к себе, пока заявление на регистрацию не подадите. – Татьянин голос начал издавать завлекающе-сюсюкающие вибрации, которые обольстители обычно включают, когда к устроенной западне жертва должна сделать последний шаг.

– «Ну и стерва же ты, кувшинье рыло!» – вслушиваясь в сладкоголосые переливы Танькиной речи, с оттенком восхищения ругнул про себя Сидоручку Каверин. Он вспомнил давнюю историю о скоропостижной свадьбе Сидора на середине второго курса училища. Родом с Татьяной они были из одной деревни, где во время летних каникул Сидора их и нашла любовь. Бракосочетание «по стечению обстоятельств» состоялось вскоре после визита к командиру училища Татьяниной мамы, продавщицы тамошнего сельпо. Оформив документы, Татьяна с мамой уехали к себе в деревню завершать среднее образование, однако аттестат зрелости она получила после того, как стала мамой двухмесячной дочурки. Василиса, единственный их ребенок, так и не выехала из деревни, оставшись с бабушкой.

Татьяна, маленькая, с большим животом, тонкими ручками и выпученными глазами, из-за недостатка домашних забот лезла со своим мнением ко всем и везде, куда только могла влезть. Казалось, что живёт, она, несчастливая, в непроходящем, полупридушенном своей собственной бабьей жабой состоянии – нестихающим чувством жадности и завистливости.

Ответную глухую ненависть к Татьяне, скрепляющую, похоже, их семью, Сидор достойно нёс через всю свою жизнь…

– Ой, теть Тань, а если не предложит, страшно-то как...

– Предложит, куда ж ему деться, – холодно-расчетливым, прямо убийственным тоном заключила Татьяна, – он же совестливый, да и знают все, заставлять же будут, предложит, как миленький предложит.

– А если не беременная, я ему потом что скажу?

– Скажи, что выкидыш сделался, мол, доктор сказал, что от нервов, обычное дело, пусть попереживат, ещё и любить больше будет. Муж должон пользу приносить… И вообще… – после паузы со значением подытожила Татьяна.

– А любовь, как же без любви, теть Тань?

– Да кака же с мужем любовь? Так, надобность… – удивилась, похоже, искренне. – Любовь ты себе завсегда найдешь.

– Где найду?

– Да везде… их, мужиков охочих, – тьма, только мигни…

– И женатых?

– Женатых-то ещё и лучше.

– Но это же как украсть, разве можно? Как-то нехорошо всё, теть Тань, все обман, да обман... По любви ведь хочется...

– По любви... Крадена любовь – она всегда слаще. Учу тебя, учу, а толку – никакого. Токмо время на тебя зря потратила... Иди, буди отца... Подрастёшь, может, поймешь.

Каверин с удовлетворением дослушал Татьянины уговоры и, успокоенный тем, что она так и не смогла привить его дочери своё утилитарное отношение к мужу, как к средству в достижении всяких мелочных бабьих целей, добродушно позволил себя «разбудить». Пустячное же Татьянино дело – взять с собой на дачу Сидора, чтоб тот полил грядки, разрешилось, уже к её удовлетворению.

 

                            Лёва

Любой субъект, который познаёт людей

и природу экспериментальной вивисекцией,

сам становится объектом аналогичного познания.

                      Е.Головин. «Весёлая наука. Протоколы совещаний»

 

Сегодня выдавали паёк. К скудной офицерской зарплате сорок килограммов продуктов – приварок вполне приличный. Продслужбу, никчемную, казалось бы, для мирного времени, создали недавно. Для её размещения, за отсутствием свободного места, пришлось потеснить тренажёрный комплекс.

Однако начальник комплекса подполковник Просвиров, удивив всех своей сговорчивостью, потеснение воспринял с удовольствием.

Лёшка, увязав свой рюкзак, раздражённо и безуспешно пытался пригладить перед зеркалом торчащие из-под пилотки волосы.

Просвиров с Лёшкой был не в ладах и не упускал случая, чтоб не сделать ему больно:

– Растрёпанность причёски отражает состояние мыслей в голове, – саркастически съязвил он, глядя на Лёшкины старания.

– А лысина отображает их полное отсутствие в той части, где блестит, – резко и зло огрызнулся на его лысину Лёшка.

– Какое всё-таки заботливое у нас правительство, – не обратив внимания на Лёшкин ответ, умильно, чуть ли не со слезами на глазах, проворковал Просвиров, перебирая банки с пёстрыми этикетками, – не забывает своих защитников…

– Да уж, знаем мы цену этой доброте, – хмуро буркнул Лёшка, поднимая на плечо рюкзак с хрустнувшей в нём беспорядочно сваленной снедью, – белыми нитками эта заботливость шита.

– Ты что имеешь в виду? – насторожился Просвиров.

– А то, что корм весь из-за бугра идёт и в лавках его навалом. Потом ходы перекроют, и в народе голод будет. А рыпнется кто – тебя же пошлют в народ стрелять. Вот за этот куль с харчами… Уж как ваши правят, не понаслышке знаем, знакомые фокусы.

Красным сверкнуло в глазах у Просвирова, но сдержался, спросил с нескрываемым интересом:

– Значит, я пойду стрелять, а ты что, дома останешься?

– Не останусь, не беспокойся, – миролюбиво ответил Лёшка, последний раз поправляя перед зеркалом у двери пилотку. Уже за порогом, повернувшись вполоборота, бросил негромко: – Вот стрелять только с разбором буду.

Дверь за Лёшкой закрылась. Просвиров, обескураженный ответом, отрешённо и растерянно дрожащими руками передвигал по столу банки и пакетики из своего пайка, забыв о стоящей перед ним раскрытой сумке. Кашлянул, пытаясь разрядить обстановку, Коротыш:

– Паша, я тебя внизу у машины подожду.

Каверин глянул на ссутуленную спину ставшего вдруг жалким, вызывающим чувство брезгливости, Просвирова и, не считая нужным нарушать тишину, двинулся со своими сумками следом за Коротышом.

С каким-то гнусным, враз испорченным настроением погрузили в «Ниву» сумки и рюкзаки с пайком. Нахохленный, с задумчиво опущенной головой, Коротыш сел на переднее сиденье. Когда подъехали к дому, он вытянул из багажника свой рюкзак, через открытую заднюю дверь буркнул «Пока», с грохотом захлопнул её и двинулся в свой подъезд.

– Паша, а давай к Лёве Толстому сходим, прикормим старика, уж очень он непростой, – неуверенно предложил Лёшка.

– Давай, – подхватил идею Каверин. – Нужно только сразу отложить одинаковые банки, а то бабы опять взвоют, что нам паёк не поровну дают…

…С Лёвой, по прозвищу Толстый, Каверин познакомился прошлым летом. Он не задавался вопросом, когда и почему прилепилось к нему это, без всякого основания, прозвище: Толстый… Седой, с длинной бородой и волосами до плеч, старик частенько мелькал во дворе в обществе дворовых алкашей. Но алкаши и бичи жили в измерении, для Каверина интереса не представляющем, соответственно и к Лёве он относился никак.

– Купи ордена, майор. – Лёва подсел на скамейку к Каверину, выдержав почтительное расстояние.

– Какие ордена?

– Вот, – на грязном носовом платке лежали четыре боевых ордена. На одном – «Красной звезды» – эмалевый лучик был отбит, по оголённому серебру шла глубокая, чёрная от времени, задержавшая взгляд Каверина царапина. – Это в сорок втором, когда меня осколками посекло… – виновато пояснил Лёва, пытаясь сгладить заминку, – но остальные-то целые…

– Ты где их взял? – Старый, совершенно беззубый дед в засаленном сером пиджаке – и ордена – в голове Каверина они не связывались.

– Они мои, ордена… у меня на них книжки есть. – Лёва торопливо полез во внутренний карман пиджака, доставая орденские книжки.

– Зачем же вы их продаёте, Лев Николаевич? – Каверин, удостоверившись, уже другими глазами глядел на Лёву.

– Куда их теперь? Льготы орденоносцам все отменили, надевать всё равно не придётся, и продавать кому попало не хочу… А ты, пилот, цену ордену знаешь. – Он, старый солдат русской армии не плакал; но такая уж невыразимо острая боль звучала в его словах за обиды, нанесённые ему предателями-командирами в лице государственной власти…

– Нет, Лев Николаевич. – Со щемящим чувством Каверин разглядывал лежащие на ладони знаки былых подвигов и геройства. Они, поблёскивая под ярким летним солнцем золотом и эмалью, были тяжёлые и своей тяжестью поднимали в душе вопрос: «Кому же была нужна та страшная война, которая унесла десятки миллионов жизней, а теперь выбросила на обочину своих героев? Кому было выгодно пролить реки крови тогда и радоваться страданиям ветеранов сейчас? Именно ветераны во все времена делали великое дело общественного воспитания, они зарождали и укрепляли самые необходимые основы для сохранения нации – стремления мальчиков и юношей быть защитниками своей земли. Ветераны, ныне обречённые на прозябание, нищету, а часто на издевательскую насмешку в виде звёзд Давида на юбилейной медали… Кому сейчас потребовалось отменить льготы ветеранам? А ведь льготы – это то самое поле, в котором создаются и закрепляются нравственные качества народа. Не пенсии – их на улице не видно, а именно льготы. Льготы – если по-русски, то это уважение. Кому потребовалось отменять узаконенное когда-то уважение к ветеранам? Кому и зачем?» Ответ найти было нетрудно, стоило только поднять голову. Сложнее было другое: «А что делать дальше?» – Нет, не буду я покупать у вас ордена. Если хотите, я куплю вам бутылку водки…

– Мне твоя милостыня не нужна, майор, – с помрачневшим лицом Лёва неторопливо завернул в платок ордена и сунул в карман. – А ты купи у меня ружьё! – ухватился он за пришедшую мысль. – Мне всё равно на охоту не ходить, а тебе пригодится, ты молодой…

– Пошли, посмотрим.

У Лёвы была квартира. На первом этаже, однокомнатная, с хлипкой, не раз выбиваемой картонной дверью, невероятно запущенная, но квартира. Широченные, в полкомнаты, нары – единственная мебель в комнате – были завалены тряпьём, служившим одеждой и постелью старика. Ружьё, замотанное в крапивный мешок, которое Лёва вытащил из-под нар, Каверин всё-таки купил. Не потому, что ему была нужна эта ржавая, с расшатанным стволом, железяка. Очень уж не хотелось обижать старого солдата, как выяснилось, в прошлом командира противотанкового орудия…

– …Вы думаете, что за моей старостью скрыта мудрость? – Лёва снисходительно, как-то по-доброму усмехаясь, смотрел на кучу продуктов, вываленных на кухонный стол, на поблёскивающую в центре бутылку водки, на стеснённых незнакомой обстановкой и грязью офицеров. – И вы через ваше ко мне уважение думаете, что я вам скажу что-то очень важное, такое, что никто не знает? – Лёва переводил насмешливый взгляд своих выцветших синих глаз с Каверина на Лёшку, затем обратно, но они, боясь вспугнуть желанное откровение, напряженно молчали. – Ну что ж, наливайте, – Лёва поставил на старую, до дыр протёртую по углам клеёнку кухонного стола три гранёных стакана. – Только по тють-тють, – звук «ч» по причине беззубости он совершенно не выговаривал.

– За ваши награды, чтоб они с вами были, – произнёс в качестве тоста Каверин, первое, что пришло в голову.

– Четыре ордена – это заслужить надо, – поддержал друга Лёшка.

– Да что вы, ребята, я всю войну от самого начала до самого конца на передовой был… В одной и той же должности – командиром противотанкового орудия… Я со своим расчётом и со своей пушкой столько орденов заслужил… но и за четыре спасибо… А-а, – проглотив водку, Лёва презрительно махнул рукой, вспоминая что-то нехорошее, – так вот на Руси всегда было. Награды всегда доставались тем, кто рядом с властью увивался. А власть да и народ весь, что там говорить, всегда признавали людей сильных… Был сильным, а потом ослаб и думаешь, что тебя пожалеют? Во! – Лёва сложил из неопрятных пальцев кукиш и поводил им: сначала перед носом Каверина, а потом у Лёшки. – Если ты сильный и хочешь достойно, а не как собака, сдохнуть, оставайся сильным до самой смерти. А растеряешь всё и скулить начнёшь – запиннают, если вообще не пришибут под горячую руку…

Лёва так плотно закрыл свой рот, что из-под растительности на лице его стало совсем не видно. Рассеянный взгляд его, проходящий между Кавериным и Лёшкой, шёл в никуда. В словах, только что прозвучавших с непередаваемой тоской и горечью, они ощутили непонятное для себя покаяние, исповедь обречённого на неправедную и мученическую смерть героя.

– Да как же, – Лёшка, переполненный сопереживанием, судорожно сглотнул, – старость, она же ко всем придёт, как же остаться сильным, Лев Николаевич?

– Как? – Лёва, обдумывая ответ, ненадолго сдвинул кустистые брови. – А просто: нужно на ногах остаться, себя не потерять… Только вот: сначала себя найти нужно… и по-ста-вить! – он сильно придавил ладонь к столу.

– И вы нашли? – нетерпеливо оборвал нависшую паузу Лёшка.

– Искал… У меня, ребята, редкое здоровье было… Я никогда в жизни не болел, даже насморком. Зубы – мелочь, в блокаду от цинги выпали… А два факультета в университете за три года, кстати, уже после войны закончил. Во, как искал…

– И что, Лев Николаевич? – возбуждённой нетерпеливостью Лёшка вновь прервал паузу.

– А ничего, ребята… Понял я только, что искать себя надо в вере. Да-а… Пришёл я тогда к вере, а богословы говорят, что основной догмат веры есть непогрешимая церковь. Из этого вытекает истинность всего, что исповедует церковь. Я поверил и стал спрашивать, как мне жить? – Ответ: по закону Божию. – Что выйдет настоящего из моей жизни? – Вечное мучение или вечное блаженство. – Какой смысл, не уничтожаемый смертью? – Соединение с бесконечным Богом, рай. – Был хоть один простой человек, который вернулся из рая и рассказал, как там хорошо? – Нет, не был, но в это следует верить.

Потом я спросил себя: почему отцы церкви проповедуют одно, а делают другое? Я стал искать древние книги и увидел, что в них тексты, которые от Бога, многое толкуют по-иному, чем нынешние. Тогда я понял, что все тексты – и древние и нынешние – написаны людьми для того, чтобы властвовать от имени Бога. Я искал веры, а они, богословы, ищут, как лучше самим приспособиться на земле и приспособить к себе, для своей земной пользы, людей. А людям говорят, что всякая власть от Бога.

Какая там истинность? Не приняла меня та вера с моими вопросами… И я её не принял, не смог. А другую, свою, веру не нашёл, не успел, ума или чего-то там ещё… не хватило… Да-а… А откуда у человека мысли берутся? Идеи, открытия? – глядя на Лёшку, Лёва неожиданно усмехнулся над ним. – Из головы? Это дураку ясно, что из головы… А для умного человека – это вопрос… От-тень серьёзный вопрос, – шепеляво издеваясь, Лёва покачал пальцем возле Лёшкиного носа. – И еще больше вопрос, если не «сам» идею придумал, то КТО её тебе дал для передачи другим? То-то! – засмеялся непонятной, только для него открытой радости, обнажив десна своего беззубого рта. – Всё от Бога, ребята… Можно засекретить хранилища с трудами мыслителей, можно их, в конце концов, сжечь, что бывало… но никакая злая сила не помешает Богу вкладывать по Его выбору и желанию в сердце человека Истину…

– И вы…

– Не мельтеши, – старик жёстко оборвал Лёшку, – даже одарённому человеку трудно найти понимание среди обычных, простых людей, народа… Но гений… Гений обречён. Реакция толпы на гениального человека обычна: его нужно уничтожить или в психушку… Поэтому гений должен сделать выбор: остаться самим собой и быть затем изгнанным или убитым или, играя роль среднего человека, жить двойной жизнью, чтобы потом, после смерти, поколения потомков по крупицам впитывали его наследие и помнили… Через кого им досталась истина… Как вот Леонардо… Умер непонятым от того, что молчал. Зато от старости!

– А вы, вы нашли истину?

– Вот… какой… – Лёва вздохнул от его нетерпеливости. – Я же говорю, искал…

Опустив глаза, чтоб не выдать старику своей обиды на него, Лёшка плеснул в стаканы по несколько капель водки.

– А кто виноват, что на мои вопросы нет ответов? Я? А может наука, которая присвоила себе право отвечать на мои вопросы? Нынешняя наука строит мнения, утверждаясь не на природном законе, а каком-то мнении предыдущем, всё более утопая в произволе фантастической лжи! Наука своими законами должна отвечать на вопросы о сущности мира… Наука должна ответить людям на главный вопрос: зачем, для чего живёт на свете человек? А наука говорит, что вся Вселенная, как сущность жизни, и я, как сущность жизни, – есть одно и то же. Вот что говорит наука… А я спрашиваю: зачем быть этой сущности? И что выйдет из того, что она есть и будет? А если не будет? А наука ничего не говорит. Наука приспособилась не замечать явлений, которые не может объяснить. Наука тоже служит тем, кто у власти… Наука… Наука объявила, что она открывает перед человеком возможности занять место Бога, что она теперь будет управлять развитием материального мира, но наука, я ещё раз повторяю, даже говорить не хочет о том, что не может объяснить! Наука, она вроде капитана-самозванца на корабле, который взялся за штурвал, а сам не знает курса, не видит подводных камней и даже не хочет замечать того, что видно всем… Как я могу доверять такой науке? Да никак! Плевал я на неё!

И тогда я обратился к мудрецам. Я много лет выискивал, где только мог, книги мудрых. И вот что сказал Шопенгауэр: «Жизнь есть то, чего не должно бы быть – зло, и переход в ничто есть единственное благо жизни», – Лёва, седой сутулый старик, цитировал великого философа на память, а Каверину показалось почему-то, что он сам себе зачитывал приговор. – Или вот: «Все в мире: и глупость и мудрость, и богатство и нищета, и веселье и горе – всё суета и пустяки. Человек умрёт и ничего не останется. И это глупо», – говорит Соломон. «Жить с сознанием неизбежности страданий, ослабления, старости и смерти нельзя – надо освободить себя от жизни, от всякой возможности жизни», – говорит Будда. А вот что сказал Сократ: «Жизнь тела есть зло и ложь. И потому уничтожение этой жизни тела есть благо, и мы должны желать его».

Все говорят, что смерть – это желанное хорошо. Но никто, ребята, никто не объяснил полно и доступно: а зачем, для чего тогда жить? Зачем, для кого или для чего прожил я свою жизнь? Все религии говорят, как нужно жить, но никто не говорит, зачем. Я прочитал всё, что написано людьми о смысле жизни. И всё – чепуха! Что царствие Божие, что светлое завтра коммунистов, все религии и программы – всё чепуха! Дальше сытого брюха, да наслаждений, хоть на земле, хоть на небе, воображение не идёт! А вот скажи мне, майор, зачем ты живёшь? – теперь Лёва в качестве жертвы выбрал Каверина, – чтобы жрать? Чтобы дети твои жрали? Чтобы у них были дети и тоже жрали? И так до бесконечности? Выходит, весь смысл жизни в сытом брюхе? Ну, чепуха же! Сам видишь, что чепуха… Умирать мне страшно, ребята… Жил трудно и страшно, а умирать ещё страшнее. Зачем так жил, мучился, если к смерти темень кромешная подстерегла?

Лёва, склонив голову, приложил лоб к ладоням и, установив локти на стол, медленно царапал-перебирал свои седые космы на темени.

Каверин с жалостью смотрел на Лёву и думал: Лёва своим могучим умом пытался анализировать непостижимое, он не понимал, что непостижимое невозможно постичь, понять логической аналитикой. Не понимал и только сильнее напрягался в своих усилиях, из гордости и упрямства не желая признать, что все его аналитические доводы рассыпались даже не в песок, а в прах, неуловимо-тонкую пыль. Лёва сжёг, истратил всего себя, пытаясь найти Истину на поле современной демократии, либерализма и общепринятой теории наук. Он не смог догадаться, что это поле – химера, выстроенная сестрой логики софистикой, плутократией от философии. Смотрел и благодарно успокаивался: ведь Лёва огромнейшим трудом своей косматой головы уберёг его, Каверина, от необходимости проламываться тем же, совершенно непроходимым путём.

Не прерывая тишины, он взглядом указал Лёшке на бутылку.

– Только по тють-тють, – Лёва, возвращённый к жизни лёгким звоном горлышка о стакан, движением руки ограничил «ставшего на разлив» Лёшку.

Закусывали символически, щепоткой хлеба, даже не делая попытки ткнуть вилкой в открытые Лёшкой консервные банки. Офицеры – из-за нежелания есть продукты, принесённые старику и ещё из-за брезгливости от крайней грязи и вони, в которые, похоже, не один год падала эта кухня. Лёва, в свою очередь, не закусывал потому, что просто отвык закусывать.

– …Это домашний скот думает, если он умеет думать, что живёт для своего потомства… Но вы-то люди, вы знаете, для чего в вашем дворе живёт скот… А если человек не самое высшее существо во Вселенной, тогда и вопрос: зачем живёт человек? Да… люди не знают, для чего они живут… А самое главное… хотите услышать, в чём самое главное? – Лёва поводил глазами с Каверина на Лёшку, потом обратно, интригующе затягивая свой ответ. – Самое главное, ребята, люди просто не хотят этого знать! А если кто-то задумает им это рассказать, я вам ещё раз говорю, они его убьют! Вот в чём правда жизни… Богословы этот закон знают, потому и рассказывают сказки о сладкой жизни потом… после смерти… Для них главное не вера, а собственное брюхо…

А кстати, – после недолгого молчания приподнял веки, – как вы думаете, господа мамлюки, кто убил Сократа? А? – Лёва, пьянея на глазах, куражливо поднял вверх палец. – Кто убил Сократа, если у него не было врагов? Ат-твет-тяю: Сократа убили не враги, а всеобщее раздражение… А пат-тему? Ат-твет-тяю: он всем показывал, где плохо и не показывал, где хорошо. У него была критика, но не было конструктива… И это не нравилось всем! А пат-тему у него не было конструктива? – Лёва вплотную приблизил к Каверину свои лихорадочно горящие из неопрятно обросшего лица глаза. – Ат-твет-тяю: он не знал, где хорошо, не видел. Он до конца своей жизни не смог проработать конструктив к тому, для чего живёт человек. Не смог, потому что и в его время все вокруг думали и делали только то, что вело к сытому брюху… Понимаете, все! Все партии и политики кричали о благе народа, а думали о своём сытом брюхе. Вы поставьте себя на место Сократа: все люди вокруг иного счастья, кроме как купить его, счастье, за деньги, отобрать его или украсть, не хотят даже понимать? Если даже любовь для них – это придурь, которая бывает очень редко и быстро проходит… А потом, в остальное время, любовь тоже покупается… Как в тех условиях Сократ мог придумать конструктив? Да никак! Разве может земной человек придумать идею о счастливом смысле жизни, идею, которая выше мыслей всего человечества и чтобы её все поняли и приняли, но самое главное, чтобы сытому брюху там не было места? Я долго думал, что такая идея есть и искал её. А сейчас не верю, что она есть. Не верю! И тем, кто говорит, что она есть, эта идея, что она конструктивно проработана в деталях, – не верю! А критиковать, как Сократ, всё плохое, без предложений, как сделать хорошо, не хочу. Сократ не видел, где хорошо, и я не вижу… Его отравили люди, а я травлюсь сам. Водочкой. Мне так приятнее. Во-о-от… – выдохнув, Лёва опять склонил свою косматую голову. – Я понимаю, – после паузы продолжил он, – водка калечит душу, мутит рассудок и убивает тело. Но я, как ни старался, за всю свою жизнь так и не понял, зачем я жил. Что я теперь, когда состарился, а созреть не успел? – Вскинул на офицеров неожиданно трезвый взгляд: – А вы видели, хоть одного, кто созрел? То-то… И я не знаю, чтоб кто-то видел… Вот так, господа мамлюки: сие для нас, для вас и для меня – секрет…

«Да, действительно… Человек, как и всё на Земле, должен, прежде чем состариться, созреть! – от услышанного в висках у Каверина застучало, – это же закон жизни!»

– …И теперь уже не успею, потому что всю жизнь куда-то спешил, бежал, а оказывается, не туда… всё, чему я научился и что я сделал, никому не нужно, – широко раскрытыми глазами, из которых буквально истекала звериная тоска, Лёва смотрел на Каверина. – Я никому не нужен! А пат-тему? Я в какой-то момент себя потерял, а потом не смог найти, жизни не хватило… Ты понимаешь, майор? Я теперь даже сам себе не нужен… У меня только одно и осталось – водка… Пока есть водка, вроде и тепло внутри. Знаю, что водкой я от своей души головёшку дожигаю, да мне теперь всё равно… А истины у меня не ищите. Вот здесь, – Лёва постучал себе кулаком по груди, – одна чернота. Пойду-ка я, прилягу, – Лёва двинулся в комнату к своему логову, – вы посидите, я недолго…

Сидеть, в ожидании, пока он проспится, не остались.

Смерть. Как же она страшна для тех, кто искал смысл жизни, но за всю жизнь так и не понял, зачем жил. И даже химера «безбедной старости» не укроет этого страха, скорее наоборот, продлением агонии только усилит мучения подступающего конца. На Лёшку без жалости нельзя было смотреть, как он был разочарован и расстроен: взахлёб вытянул сигарету, прикурил от неё другую. Глядя на него, Каверина охватило чувство, что тот самый «конструктив», который ни у себя, ни у великих мыслителей не мог найти Лёва, ходит где-то рядом. И понять, взять его из Ниоткуда – запросто: нужно лишь одно небольшое усилие… куда-то… Вроде как руку протяни – и вот он, этот самый «конструктив». Всего-то и нужно – небольшая помощь со стороны, слово, взгляд, – и гениальнейшая догадка молнией озарит всё, что было до этого скрыто вязкой и муторной мглой невежества. И все вопросы жизни «как» и «для чего» станут настолько открытыми и ясными, что сами по себе исчезнут. Действительно, не в смерти же выход! Даже сама мысль об этом – глупость очевидная!

– Я думал, он хоть что-нибудь скажет, а он тоже, как все. У него если что и было в голове, так высохло давно… Алкаш…

– Ну, я тебе сразу говорил, что на него особо не надейся…

Каверин понимал, что только идея, понятная всем идея, может сдвинуть народы. Идея, упакованная в программу и вооружённая чётким и ясным уставом партии единомышленников. Без идеи народ воспаляется, гниёт и быстро превращается в прах. Лишить народ идеи – смысла жизни – всё равно, что убить его.

…Но идеи не было. Честнейшие и мудрые мужи, осознающие подступающую пропасть, надрывали свои сердца и умы в поисках идеи – и не находили. Каверину казалось, что добрый, уязвимый и беззащитный в своей открытости Лёшка находится гораздо ближе к разгадке, чем он сам. Поэтому Каверин и тянул Лёшку за собой, прикрывал, выручал, не давал в обиду. Невыразимым образом надеялся, что если не он сам, то Лёшка откроет потайную дверь к спасению – идею, – и хлынет в неё народ неудержимым потоком, разворотив своим движением многовековую плотину невежества…

– Паша, давай съездим к заповеднику… Там, говорят, на кордоне дедок, Фёдор Михайлович, вроде отшельника… Не может быть, что он просто так, от нечего делать, в одиночку живёт…

– Давай съездим… попозже, – пожал плечами Каверин. В общем-то Лёшкины чувства он разделял вполне. Для него, получившего отцовское благословение, вопрос о смысле жизни в такой беспощадной, как у Лёвы Толстого, остроте не стоял. И потом: у Каверина было тайное заветное знание, которое он не открывал никому. Когда становилось трудно, совсем уж невмоготу, когда было непонятно, какое принимать решение, он вспоминал тот яркий весенний день на краю поля и слова своего деда: «Ты люби её, Павлуша, землю нашу. Гляди – она ведь живая. Ты её береги, обиходь, да люби... Люби по-разному, как время придёт. Как земля весной заневестится – вспаши и семя посей, она женой тебе станет. А к осени, как уродит землица, накормит тебя, да приголубит, – она тебе родней матери, уж она-то на любовь твою всегда больше отдаст… Без земли ни тебе, ни детям твоим жизни нет. Ты сын ей, и муж, и отец, и воин, и Свет. И без тебя земля – что сиротка малая, беззащитная... Так-то... Береги её, да учись у неё, она всему научит…».

 

                             Светка

 

Пара уточняющих дежурных фраз – Каверин, привычно отключившись от внешнего мира, углубился в написание полётного отчета и… едва не вздрогнул от неожиданности, увидев стоявшую рядом Светку. Разъярённая, по-видимому долгим ожиданием, когда Каверин отвлечётся от бумаг, она, за малым, чуть ли не рассыпала искры.

– Вы скажите мне прямо, Павел Матвеевич, я вам не нравлюсь?

Не ожидавший такого поворота, Каверин в поисках ответа слегка замешкался, а Светка, положив руку на бедро, решительно шагнула ближе.

– Я страшная, да? Толстая, наглая? Так скажите мне, что я не нужна вам и не мучайте меня больше!

Всё было не так. Ладно скроенная, с копной белокурых волос и огромными синими глазищами – она была хороша, она привлекала внимание, притягивала даже просто так, а тут…

– Да не так, же, Света, – вяло попытался отбиться Каверин, – ты красивая, умная, добрая… Ты мне нравишься. Нравишься много серьёзнее, чем просто так… Но, Светочка, девочка ты моя, – Каверин приобнял подошедшую уже вплотную к нему Светку за талию, – у меня же трое детей, и я на свой майорский паёк не могу себе позволить серьёзного чувства. И оттолкнуть тебя обманом, сказать, что ты мне никакая, тоже не могу. Так что, кто из нас двоих кого мучает – непонятно.

Светкино настроение – вот тоже чудо – резко изменилось. Прильнув бедром к его плечу, она поглаживала его волосы.

– Дурашка вы, Павел Матвеевич, ничего мне от вас не надо. Ну как вы не поймёте, ни-че-го!

– А ты, так умница! Родишь от меня ребенка и одна, в нищете, будешь безотцовщину растить? А я буду всё видеть и делать вид, что ни при чём? Ты обо мне-то подумала?

Светка притихла под словами Каверина, вздохнула грустно:

– Ладно, изверг, пиши свой отчёт, – ушла в свою комнату.

Но разве есть на свете такое крепкое мужское сердце, которое не вспыхнет ответным жаром от пламенной и чистой девичьей любви? Нет, уж наверное, нет – и Каверина, полупотерявшего себя под гулкие в висках удары повела за собой любовь.

 

Дней через пять, во время тренировки в очередной раз сломался тренажёр. Полковник Працук не мудрствуя лукаво объявил выходной: «Тренажёр отработаете в воскресенье».

– Ну и на кой чёрт мне такой выходной! – психовал Каверин. – Ни два ни полтора… Время – скоро обед! Я ж ничего не планировал! И воскресенье пропало…

Лёшка же, на удивление, держался спокойно.

– Так что делать-то будешь?

– Не придумал ещё, – действительно, не придумал ещё Каверин.

– Ну, как хочешь, я тогда в ангар пойду, в металлоломе поковыряюсь…

Лёшка уже второй месяц просто так, за здорово живёшь, помогает техникам разбирать на запчасти списанную по аварии «Грозу». Говорит, что для профессионального роста. «Темнит чего-то… – смутно заподозревал Каверин, – ну, да шут с ним, его дела…»

А ехать было некуда. Выруливая на трассу из военного городка, бездумно свернул почему-то не в центр, в сторону своего дома, а налево, в сектор частных одноэтажных построек. По дороге вспомнил, что накануне Светка была на ночном дежурстве и вот… Приткнул машину к воротам, сильно хлопнул дверкой – иначе она в его старой «Ниве» не закрывалась – и замер…

…В Николаевской слободе буйствовала в цвете черёмуха. Ветер, пьяный от густого аромата, суматошно метался по улице, шарился шаловливо в белых цветущих кудрях её, стряхивал цвет, сметал его у палисадников в белые сугробики, но цвета не становилось меньше, и только сильнее густел его аромат. «Красота-то какая», – подумал Каверин. Вдохнул глубоко, до звона в ушах, дурманящий запах и, безотчетно почти, отворил калитку.

Все случилось, как в один миг.

– Пашенька, милый… А я слышу – машина…

Босиком, в стареньком ситцевом халатике вылетела на крыльцо Светка. Жарко полыхнула на Каверина огнём своих синих глаз, нагнулась, грациозно, как кошка, неуловимо-гибким движением застегнула нижнюю пуговицу, спорхнула к нему.

– Я так и подумала, что это ты… я так ждала… так долго…

В распахнутых глазах её скользнула истома и отозвалась вдруг в груди у него неизведанным до того жаром. Увидел – раньше не замечал – золотисто-светлый пушок на порозовевшем, счастливом её лице.

– Ну что ты так, – слегка смутился от неожиданности.

Провёл рукой по спине прильнувшей к нему девушки, чуть ниже – и не ощутил под тонким халатиком никакой одежды, только – удивительно – под ладонью стало горячо и влажно. От легкого его прикосновения она задрожала крупной, как от озноба, дрожью. И тут, ослабляя рассудок, её дрожь начала перетекать в него. Что-то давно парившее над ними сорвалось вдруг из недоступной выси, упало в них коршуном, молнией содрогнуло тела…

Обхватила шею, прильнула… напахнула, объяла чем-то бестелесным, как в омут уволокла, окутала его, почти бездыханного, туманом. Горячий шепот её заплывал в сознание.

– Сейчас, здесь… ну, пойдем…

Каверин, словно это и не он сам, как ватная кукла, в полубреду девичьей страсти шагнул через порог. Ослаб тот говорящий поводок, без которого он себя не помнил, который всегда, всю жизнь, даже во хмелю и во сне, одёргивал: «Так нельзя, это нехорошо, остановись, подумай, что будет потом!» Животворящая влага её поцелуя вмиг растворила стальные канаты сдерживающего рассудка, водоворотом втянула в себя, заполнила его всего и всё, что вокруг. И вечный насмешник, всегда с сарказмом осуждающий его откуда-то сбоку, утонул, захлебнулся, исчез. Закрыл глаза и безвольно-легкий бросился в поток чувств, исходящих от любящей его девушки. Источаясь, уходил в неё весь, не жалея себя и не желая вернуться. Не стало ни земли, ни неба, ни времени. Лишь его, восхищенно обмирающего, несло, ударяло обо что-то, едва доходящее до сознания, но всегда мягкое, упругое и влажно-ласковое, что-то, бывшее девичьим телом… Тонкой струной, готовой лопнуть, разорваться, натянулась нить связи его с жизнью, а он уходил всё дальше, теряя себя, растворяя себя в любви.

…Она выпила его до дна, а он, откуда-то из глубины себя, ловил больших, судорожно бьющихся в руках бело-серебристых рыб… ловил и не мог остановиться…

– Ты что-то невероятное, – Каверин, лежа на спине, гладил, целовал склонённое над ним, сияющее счастьем Светкино лицо, волосы, – ты – живая любовь…

– Да что ты можешь знать о любви? – в Светкиных глазах ослепительно заметалось синее пламя. – Дурашка ты…

– Я? – в голосе Каверина зазвучала обида. – Я несу в себе семя новых жизней, я их защитник, я готов ради этих жизней пойти на смерть – и я же ничего не знаю о любви?

– Милый ты мой, дурашка… – Светка обхватила его шею руками, жаркая, обволокла собой, защекотала льном своих волос, – да если я не выношу в себе новую жизнь, не выстрадаю собой человека – что толку от твоего семени? Пашенька, милый, я же люблю тебя больше жизни… Мне ничего от тебя не надо… Я рожу тебе сына…

…Каверин неторопливо, с изумлением, перебирал локоны её удивительных волос. Светло-пепельные у корней, плавно переходящие в светло-соломенные на концах, они неизменно искрились золотом в тонком солнечном лучике, проникшем сверху, через щель наспех зашторенного окна. Золотые эти искорки разжигали в нём неизведанный до того, глубинный огонь. В полусознании, под гулкие удары сердца, он встал на колени и сбросил одеяло с лежащей перед ним девушки.

– Ну что ты делаешь? – со стоном попыталась протестовать, но услышав негромкое, возбужденно-хриплое мужское «Лежи!», затихла.

Сказать, что она была красива – значит не сказать ничего. Она была божественна. Отдавшись желанному мужскому взгляду, она трепетала, купалась в нём, становилась ещё прекраснее.

Округлости плеча и груди, мягкая ложбинка над ключицей, дрожащие ресницы прикрытых глаз, лёгкий румянец полуотвернувшегося лица, стыдливо-томный и потому ещё более притягивающий… Провел ладонью по груди, ощутил враз затвердевшую горошину соска, скользнул взглядом вниз, дальше, по тонкой талии над широкими бедрами… щёточка светлых волос над высоким лобком, плотно сдвинутые стройные ноги… Взял в руки маленькую, узкую её ладонь, погладил тонкие и нежные пальчики, прижал к губам… невероятно, бесподобно красивая… На ум вдруг пришли из памяти цветные фото красавиц из журналов. Да что они в сравнении с этой молодой, любящей, жертвенно любящей девушкой? Так, размалеванные куклы, манекены… Что они могут возбудить? Разве что грязную похоть? Здесь же было чувство, что прикоснулся к чему-то великому, запретному и скрытому ранее, а сейчас – доступному… Зажмурился, накрыл её своим телом, уткнулся лицом в золотистые её волосы, затих, вдыхая её ароматы, вбирая её всю в себя…

И снова… в ней… – миг растянулся, отлетевшее куда-то сознание лишь через ладони принимало лёгкие волны дрожи, пробегающие от её спины к бедрам. Мягкая, зазывная ответными ласками и чувствами, она напрочь вышибала разум, увлекала в безвозвратное никуда… Только через виски, нарастающе и чаще нагнеталось что-то, готовое взорваться: ду-х-х, ду-х-х, ду-х-х, до полуобморочного звона в ушах.

Любимая, любящая женщина, доверчиво спящая на плече безмятежным сном. Разве бывает что-то желаннее?  

Проснулся поздно. Знакомый солнечный лучик, который совсем недавно напитывал светом, искрил девичьи волосы, перебрался на противоположную стену, потемнел, наполненный багрянцем вечерней зари. В полумраке на него сверкали глубоким синим сиянием два ярких сапфира – Светкины глаза.

– Не пущу, – спокойно, подложив руку под щёку, заявила вместо приветствия.

– Куда не пустишь? – сообразил не сразу.

– Ну за что мне такое наказание? – Притянула его голову к своей груди, запустила пальцы в волосы на затылке, зашевелила ласково, нежно: – Пашенька, милый, ну за что мне такое наказание? Ну за что? Счастья – один миг, а потом всю жизнь страдать… Ну чем я провинилась, чем хуже других? Ну зачем ты мне встретился?

Светка понимала, что Каверину пора уходить. Знала почти наверняка, чуяла своим женским сердцем, что больше он к ней не придёт. Знала и тихо плакала, прощаясь с мигом своего счастья…

 

…В душе, не смолкая, звучал чистый и светлый перезвон, какой иногда случается в воздухе ясным мартовским утром после Сретенья. Каверина охватило и не покидало неизъяснимое, ранее незнакомое состояние покоя и блаженства. Перестроившись в правый ряд, расслабленно держал баранку левой рукой. Правая обессилено лежала на колене. Впереди ехал «Москвич» со значком «инвалид» на заднем стекле, и его скорость Каверина вполне устраивала. Он ехал во власти неизбывного покоя. Мысли, эмоции, ощущения замерли, как лес в тихие вечерние сумерки, и не проявляли себя ничем. Хотелось только одного: чтоб этот безмерно-сладостный кусочек времени никогда не кончался. Почти отрешённый, он вдруг уловил исходящий от своей груди запах. Тонкий, острый, волнующий. Её запах. Даже расставшись, она не отпустила его и продолжала ласкать. Он не сопротивлялся, и в нём возникло ответное, щемяще-огромное чувство. Он не сомневался, что, жаждущая, она сейчас принимает его…

 

… – Где был? – Перешагнув через порог, упёрся в наполненный тяжёлой влажностью взгляд Сони. – Или ты мне прямо сейчас всё рассказываешь, или уходи!

   Такого в их отношениях ещё не случалось. «Что там, всё ясно», – чувственное Сонино сердце изболелось, но, требуя раскаянного признания, она, похоже, в глубине души не хотела себе верить и ждала от него что-то, что разрушило бы её домыслы, позволило бы сохранить всё так, как было. Взял её за плечи и, не ощущая почему-то вины, смело принял её тоскливый взгляд.

– Я расскажу… только потом. А сейчас не могу… И врать не хочу, не буду… Хорошо?

Опустила веки, пропуская его в коридор. «Хорошо-то хорошо, но рубец на её сердце, даже стянутый временем, всё равно останется – от этого теперь никуда не уйдёшь». Вздохнул украдкой, принимая на себя её боль.

 

                                        На заимке

Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам.

                                                  Ф.М. Достоевский

        

                                        Когда Солнце было человеком, его звали Ра.

 

Остановились на поляне у мостика, еще в прошлом году размытого ливневым потоком. Заповедник с его кордонами в это смутное время, похоже, никому не был нужен. Высоких гостей, которых раньше возили до зверинца на машинах, не стало, как не стало и самого зверинца. Каверин глянул на дорогу, что начиналась за оврагом, и еще раз похвалил себя за предусмотрительность. Дорога сильно заросла, превратилась в малохоженную тропу, значит люди на кордоне бывают редко, значит Фёдор Михайлович нуждается в помощи.

– Тебе разговор с дедом нужен, тебе и куль тащить, – безапелляционно заявил Каверин, вытаскивая из багажника и передавая Лёшке тяжеленный рюкзак с продуктами. Себе оставил лёгонький солдатский «сидор» с двумя парами фланелевого белья и камуфляжной формой. Что ещё могут офицеры принести в подарок одинокому, живущему в тайге старику? От мостика до кордона – хорошим ходом – час. С тяжёлым грузом – ведь все время в гору – больше. Лёшка много крепче Каверина, выносливей, к тому же – подчинённый, поход по его просьбе организован, так что пусть тащит.

– …Ну, сынки, вот уж спасибо… не забыли… – радостно хлопотал вокруг гостей Фёдор Михайлович. Выглядел он совсем неплохо. Рослый, костистый, с прямой спиной. Впечатлял высокий лоб, да и само лицо с глубоко посаженными глазами. Как лунь белый, но волосы аккуратно подстрижены.

Чай сели пить в тени, под навесом.

Сидя на скамейке у старого очага с закипающим на нем чайником, Каверин ощутил вдруг высочайшую нравственность нетронутой природы. Будто кто провел по лицу мягкой ладонью, ласково смыл тёплой влажностью заскорузлую корку и все чувства обрели начальное значение – начали впитывать: прикосновение ветерка, шелест листьев над головой, разноцветье зелени, пронзительные от густоты запахи леса, – природа, словно девственница, уверенная, что её не обидят, беззащитная, радостно посмотрела ему в глаза.

А можно было просто закрыть глаза и улавливать то, что доносил ветерок: яростный цвет медоносного кипрея, янтарь перегретой на солнце сосновой смолы, грибную колодную прель, острую кислоту лесного муравейника…

– Не пойму, какая трава, – принюхивался к кружке Каверин. Умиротворяющая тишина и покой, в которые была погружена заимка, вызвали у него редкое для последнего времени благодушное настроение. Увлечённый наблюдением за курицей с маленькими, только начавшими оперяться, жёлтыми цыплятами, к разговору Лёшки с дедом прислушивался не очень внимательно.

– Там их много, Павел Матвеевич, – эликсир жизни, – почему-то Фёдор Михайлович их сразу разделил: к Каверину обращался по имени-отчеству, на «вы», а к Лёшке – просто по имени, и с мелкими просьбами, пока налаживали на стол, только к нему.

– Какие цыпушки хорошие, – не смог сдержать восхищения.

– Красивые, – согласился старик, – никакой художник, кроме Бога, не создаст похожее и живое… Гляди – вон муху склюнул… Вроде простое дело – муха, а в ней – сколько красоты. Всё, что ни есть, создал Бог силой любви из Света. А разве ж можно красоту создать без любви? Только и всего-то, что присмотреться, да одна беда – бесы не дают, позамутили всё… Ну да ладно, скоро уж муть уляжется, люди увидят красивое, что от Бога, тем и спасутся…

– Ты смотри, какой молодец, догнал все-таки! – восхитился Лёшка геройством петушка, на лету склюнувшего бабочку.

– Да уж, – усмехнулся Фёдор Михайлович, – если его коршун не утащит, то по осени на похлёбку первым пойдёт.

– Что вы так, из него шикарный петух вырастет, – решил заступиться за цыплёнка Лешка.

– А вот гляди, – доброжелательно прищурившись, Фёдор Михайлович вытянул паузу, – нанесла клушка яиц, вывела цыплят. Кто их такими сделал. Кто им такие жизни зародил? – Петух! Распотроши вот щас клушку, а в ней в очередь дюжина желтков стоят, которые тоже яйцами будут, и она их снесет. И в каждом, – он сделал многозначительную паузу, – есть преджизнь, которую зародил петух. А какие преджизни втопчет в клушек этот шалопай? Да такие же, как и он сам. И где ж я потом этих кур соберу, в лесу? Да в лесу-то их кроме меня есть кому подобрать… Мне нужны куры смирные, и чтоб вместе ходили и петух, чтоб был смирный и покладистый. А этот герой… он только вылупился – и сразу с норовом. Так что дорога ему одна – в ощип.

Каверина это жизненно-правдивое пояснение обескуражило: «Вот где судьба предопределяется – ещё в преджизнях!», Лешку тоже, потому что и он умолк.

– Да, – нарушил он тишину, – сейчас и наука со всех сторон доказывает, что жизнь не сама по себе возникла, а по воле Божьей. Я о другом пришёл спросить. Если землю и людей создал Творец, то почему он разными способами им же созданные цивилизации уничтожает? А оставляет такую малость народу, что потом люди тысячи лет в пещерах живут и в звериных шкурах ходят? Почему Бог, вроде художника, что грунтует и рисует заново неудавшуюся картину, взращивает новые цивилизации? Что такое неправильное делают люди и власти, из-за чего Творец заставляет их жить сначала? А? – Лёшка вперил свои, аж светящиеся синим светом, глаза в старика.

– Обе власти, светская и духовная, дарованы Богом. И обе же власти из единого начала изошедшие, Божественному служа, о человеческом пекутся... О человеческом. – Сделав остановку, подытожил Фёдор Михайлович.

– Да уж пекутся… с точностью до наоборот… – недобро зыркнул на деда Лёшка. – Вам бы посмотреть, что на самом деле.

– Это пройдёт, Господь всё поправит. Нечисть – она же как саранча – доведёт пустыню до моря и сгинет. Сама по себе.

– Не надо мне здесь пустыню, – снова разозлился Лёшка. – Мне надо, чтоб нечисти сейчас не стало. Сейчас и здесь!

– На всё воля Божья, – отреагировал старец смиренно. – Наука утверждает, что права лишь та теория, которая утверждается опытом. Бог и бессмертие души утверждаются опытом деятельной любви. А это в желании и воле человека. Трудно любить тех, кто истязает тебя… Трудно, но можно. Такой опыт есть. Разве это не наука? Тоже наука. Не каждому по плечу, но наука. Наука воли проста: не следует равняться на тех, кто падает или уже упал… Равняйтесь на тех, кто возвысился. Любовью к палачам своим Христос возвысился до Творца и бессмертия. Разве вам этого опыта недостаточно? Погибающий с Христом в сердце обретает бессмертие. Любите всех и все сотворенное всемирной любовью. Вот вам и ответ. Вот вам путь и маяк. А слово – семя Божие… Не на голый камень упасть должно. Принимающий слово великие знания должен иметь и веру крепкую. Да всё равно окажется мало… Прежде чем сказать, Алексей, сверь задуманное со своим сердцем. Разумное слово в согласии с сердцем всегда будет мудрым. И речённое же, сбудется… Великий дар Божий человеку – слово. Но и ответ великий перед Богом… За слово… Неисповедим промысел Господень.

– Неисповедим?.. – взвился Лешка. – Кто это сказал? Такой же вот отшельник, хранитель Святых Тайн? А может, исповедим, да отдать для людей жалко, уважать вас, служителей, перестанут? Или ещё круче – власть над людьми потеряете? Таинства, что Богом для всех даны, в секрете держите, прячете, как ростовщики золото?

Такой разговор старика явно не устраивал.

– Нехорошо так говорить, – попытался он отбить Лёшкины атаки. – Вы, защитники, должны понимать главное: Россия последняя страна, которая несет внутри себя драгоценность, которой нет нигде больше… Волей Христа, Господа нашего, вам в руки вложен могучий меч. Вам решать, когда за наши природные начала следует обнажить его, а может быть, и ударить… Русский человек – это всечеловек. Кому, как не русскому человеку вручить всеоружие? Помните об этом…

– Нехорошо, согласен, но где же истина, кто подскажет, в какой она хотя бы стороне? – уже сникшим голосом спросил Лёшка. – Усомнился я и запутался в вере, Фёдор Михайлович, говорит же Апостол: «Отец ваш дьявол, он – есть ложь и отец лжи». Если так, то он и есть Отец Христа? Ну не может же так быть, что Творец и дьявол – одно и тоже! А как тогда? Помогите, пожалуйста!

– Истина – меч обоюдоострый… Свято и страшно имя её. Ты ещё молод и неискушен… Не проси больше, чем можешь унести, ведь однажды принявший Истину не сложит её с плеч своих никогда… Муж, не пройдя через таинство крещения, не сподобится благодати Божией и не станет на Путь Христов. Не видя же Света, прельстится диаволом и станет его добычей. – Старик говорил с сожалением, с ласковой надеждой глядя на Лёшку. Лёшка же, наоборот, набычив голову, исподлобья глядел на Фёдора Михайловича.

– Вы, конечно, легко можете говорить, формул напридумали за века… много. Но Бог-то… он всё равно… крещён я или нет… А если я бездну видел? У меня от той «картинки» душа до сих пор ледяным ознобом стянута. И что делать? Забыть, что видел, залить видение водкой и «живи, пока живётся» или «жить будем, гулять будем, а смерть придет, помирать будем»? А если я за тьмой бездны Свет увидел? Своей силой, безо всякой религии! Сердце своё слушая, с вырванными глазами на Свет вышел! Прозрел, оглянулся назад и вниз, а сверху-то, оказывается, видать всё прекрасно, – и вот оно что! Христианство-то обман, маяк из всякой рухляди склеенный. Изнутри пустой, из ничего, только с той стороны, где бытие, раскрашенный приманчиво, да светлой краской (не Светом!) написано: «вера». Вот как! Ложь! – Лёшка предупредительно поднял руку, увидев, как вскинулся, в желании его перебить, Фёдор Михайлович: – Я сейчас закончу… Я быстро… У меня тогда обида вскипела – как так, ложь? Первая мысль – сломать, искромсать! Но пригляделся – а маячок-то, хоть и изо лжи слеплен, но стоит-то правильно, верно. Да и фундамент у него, какой и должен быть: кости да молитвы пращуров православных. Выходит, вера – ложь, но истинна! Где же ясность тогда? У меня и так в голове всё запуталось, а вы меня снова к этому иудео-христианству толкаете? В церковь иди, крестись… Да ещё и правду говорить не хотите! Там же, в Писании, все на злобе, зависти и крови замешано! Ну как же так, Фёдор Михайлович? А великие знания я должен иметь… Какие такие знания? – Лёшка явно был раздражен, – У кого в мире самое длинное что-то, сколько какает лягушка или чем кончилась шестьсот последняя серия «Cанты-Марии?» На хрена они мне, эти знания? Мне их за сто жизней не перезнать! Ну разве вы не понимаете, что знания – это прежде всего необходимая информация для понимания Истины, инструмент для достижения Цели! Вы расскажите, в чём смысл всего, для чего я живу, цель моего существования и самое главное, как, каким образом достичь её, а я уж сам решу, какими знаниями мне забивать голову!

– Ты уж в словах-то аккуратнее, Алексей. И не зови к себе Бога окриком, не торопи время. Научись смирению да терпению, Он к тебе и придет, – Фёдор Михайлович с легким укором задержал свой взгляд на пунцовом от возбуждения Лёшкином лице, – Совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного… Проверка всем убеждениям одна – Христос… Он и есть абсолютная Красота, воплощённый Бог Слово.

Во всём, что есть и мыслится, живёт и ему противное. Даже совершенное творение Божие – человек – зачинается в грехе и рождается в крови и в муках… – старик помолчал немного, потом закончил со смирением и необычной теплотой в голосе. – Не надо за то Христу пенять, что он в иудейских храмах научался Свету. И не надо роптать на него, что в начале Пути, который он указал, многие люди, как слепые, на ощупь шли. Не ведали знаний, от того соблазнялись простым и сбивались с Пути, слабели духом, становились добычей диаволу. И ты, воин, не с голого места промыслия ищешь, а на прахе предков своих стоишь и питаешь дух свой Светом подвижников, что дошёл до нас из глубины веков… Не суди, Алексей, отцов, напротив, благодари за подвиг их… И на Писание не гневись, уж многие века Писание у людей, всякое бывало. Не веришь, что от Бога оно, так молод ещё, поверишь… А что в Писании о греховном много, так ведь не больше, чем в человеке каждом… Потому оно и живо. Каждый найдёт там, что ему по сердцу. Кому от Бога, кому от иного, вот и всё тебе различение… Помни заповеди Господни…

Утомившись, старик прикрыл глаза и умолк надолго, Каверину показалось даже, что он уснул.

– Легко судить, когда ты видишь Свет, – продолжил он дальше, – а как быть тем, обычным, сирым да простым, народу твоему, слепому да безрукому сплошь, как им до Света дойти? Пусть светит верой маяк Христовый. А уж кто сможет, захочет, то увидит и Бездну, и Тьму, и Свет. А увидевши, поймёт и простит, и согреет, поддержит слабого духом своим.

– Ну, а благодать, – не отступал от своего Лёшка, – откуда вам знать, знакома мне благодать Божия или нет? А если я не хуже других, крещёных, испытывал тепло Божие, ни с чем не сравнимую благодать? Что на это скажете?

 – Всё, что имеет человек, всё от Бога… Жизнь тебе Богом дана и должно ей к Богу вернуться, но решать тебе, в твоей воле, в воле разума твоего, в воле сердца твоего услышать глас Божий… Смысл жизни каждого – в покорности воле Божьей. Господь не допустит неумудренного да слабого к своему заветному, но жаждущего наставит на верный Путь. Пройди по Пути, не поддайся на искушения, не отяготи себя грехом против совести своей, не противься, слушай Господа в душе своей… вот и будешь достоин благодати Божьей. Умирает человек и смертью уходит его пятичувственное миропонимание. После смерти он перед лицом Бога предстает с одной лишь совестью. Ладно, если совесть чиста… А если замарана? А если её вообще нет, по рождению, воспитанию или вере и делам представленного?

Велико и неисповедимо промыслие Господа нашего… Человек – семя Божие. Открыт Ему человек от самого зачатия и до смерти. В помыслах, делах и чаяниях… Господь через сердце человека, его же совестью, всё видит, всему свидетель и судья….

Лешка внимательно, буквально впитывая в себя, вслушивался в тихие слова старца. Но потому, как он, не спуская глаз, все ниже бычил голову, Каверин понял: сейчас будет бой.

– Значит совесть в человеке – от зачатия семенем?

– Выходит так, – согласился Фёдор Михайлович.

– А если человек зачат в пробирке и не от семени, а из клетки уха, кожи или ребра, в такого человека, из ребра, совесть тоже вселяется?

– Не знаю, – Фёдор Михайлович погрустнел, – князь мира сего – диавол. Вижу только, что мгла сгущается, мир все глубже в преисподнюю падает… И Духу воспариться в устремлении восходящем всё труднее. Диавол хитер: искушениям и козням его числа нет…

– А клоны, что потом вырастают, они что, без совести, и для Бога невидимы?

– Может и так, – ещё больше опечалился Фёдор Михайлович.

– Вот-вот, – Лёшка снова закипел, – они, клоны, живут среди нас, в секретных детских домах элитное образование получают, чтоб народами управлять! А где же церковь ваша? Почему молчит? С дьяволом заодно? А-а-а… – расстроенно махнул рукой.

– Гордыня в тебе. Не следуй злу, не греши, Алексей, даже в мыслях, против Господа нашего, желай себе смирения. Покайся и прощён будешь. Необъятна милость Господня для пришедших к Нему.

– Не следуй злу и не греши… – после недолгого молчания взорвался тирадой Лешка. – Как я могу видеть всё в истинном свете и следовать или не следовать злу, если различение добра и зла – дьявольское искушение, самый тяжёлый первородный грех?

Для Каверина различение грехом не было. Он получил различение вместе с благословением от своего умирающего отца и носил его в себе совершенно естественно, как зрение или слух. Но Лешка… Лешка, искал его сам. Каверин ему сочувствовал, хотел помочь, но как – не знал.

– А увиделось тебе, Алексей, что Путь Христов неправеден, не потому ли, что сам ты Путём этим только и шёл? – «Действительно, что другого, иного значительно, – разве что атеизма, – было у Лёшки за его недлинную жизнь? – вполуха, не вникая уже в слова старца, удивился про себя Каверин. – «Что и где истинного, кроме как через Христа, он смог узнать или услышать?» – Ты молод и крепок, Алексей. Дай тебе Бог просветления разума твоего и сил дойти до Цели.

Осенил крестным знамением сначала Лёшку, потом, так и не проронившего ни слова Каверина, повернулся к ним спиной и, пригнув перед низенькой притолокой голову, ушёл в домишко, прикрыв за собой обитую старыми телогрейками дверь…

…Минут десять шли молча. Широкая безлюдная тропа на пологом спуске, тихий сумеречный свет затянутого облаками неба, приятный освежающий, долетевший с гор ветерок, ярко пахнущая зелень – всё действовало умиротворяюще. Каверин расслабился, отрешённо и почти бездумно перекатывая в памяти тихий голос Фёдора Михайловича.

– Какой Путь? Зачем? – злобно, с явно накипевшим раздражением взорвал тишину Лешка. – В чём же смысл, первопричина всего и всему? Ведь непостижимо всё! Глубины космоса, первокирпичик Вселенной, власть над миром, полное всему насыщение – всё непостижимо! А может быть, это и есть скрываемая мудрецами единица измерения всему – непостижимость? И все непостижимости где-то за пределами понимания сходятся в бесконечности и оттуда же исходят? И мера для человека по осознанию этого – смерть? А не хочешь смерти – обмани себя чем-то простым и пошлым, будто это и есть смысл. И живи так, в мире, построенном на самообмане, но с пониманием его бессмыслия? «Истина – меч обоюдоострый, свято и страшно имя её», – повторил, сохраняя интонации Фёдора Михайловича, Лёшка. – Ещё бы не страшно! Стоит только осознать, что появление и развитие человеческого разума запрограммировано для последующего потребления, – станет страшно. Ты читал, что пишут врачи-реаниматоры? Побывавший в клинической смерти человек встречает на том свете умерших ранее родственников, друзей или даже Иисуса Христа. Конечно, Создателю не трудно организовать для умершей души то окружение, которое ей ближе всего. Душа умершего испытывает непередаваемое блаженство от любви, с которой её «там» встречают. Но дальше этой встречи и первых впечатлений воспоминаний у возвратившихся «оттуда» нет. Да их и быть не должно!

– Почему не должно, чего там такого особенного? – Каверин никак не мог настроиться на Лёшкино возбуждение. От нахлынувших на него Лёшкиных излияний он слегка притупел и «пробить» его стало тяжело.

– Почему? Ну, вот: везёт крестьянин поросёнка с базара. Что испытывает поросёнок? Любовь! О нём заботятся, его кормят, чистят, держат в тепле, оказывают прочие блага. А знает ли поросёнок, зачем его так любят? С гарантией, не знает! Он может только догадываться, да и то вряд ли, разума не хватит… Ещё ни один поросёнок не вернулся из экскурсии по мясокомбинату и не рассказал обо всём свиньям, что в хлеву оставались... Да и крестьянину нужно, чтобы поросёнок спокойно жил и наедал хорошего качества окорока. Худосочный и паршивый вряд ли будет испытывать любовь хозяина, как и непокорный атеист не может рассчитывать на любовь Бога, вот почему!

И всё, что вокруг нас, пусть это будет огород или курятник, имеет в своём существовании две задачи. Первая – это самовоспроизведение, причём без разницы, будь это укроп на грядке или курица в курятнике – они должны родить и поддержать потомство следующим летом. А вторая, – о которой ни укроп ни курица не догадываются, – они должны прокормить человека! А если не будут самовоспроизводиться и не будут кормить человека, им в любом случае придёт кердык! Ты нить не теряешь? – резко прервал рассуждения Лёшка.  

– Да нет, слушаю…

– Во-о-от! А человека никто не ест! А кормит и холит его вся планета… А зачем?!

Несколько шагов Лёшка прошёл молча, а потом, опустив голову, уже негромко, завершил свою мысль:

– Если к тому же допустить, что наряду с Богом есть ещё дьявол, которому достаются заблудшие, больные, худосочные души, то лучше аналогии, чем волк, шакал и прочие «санитары природы» для него и придумать-то сложно. Вот и верь после этого утверждениям о бескорыстности любви Христа к людям и о необходимости бескорыстно любить друг друга!

Слушая Лёшкины рассуждения, Каверин поглядывал на небо: погода резко портилась, все шло к тому, что должна быть гроза. Каверин давно уже заметил такую странность: как только начинались Лёшкины душеспасительные речи, так начинала портиться погода. И объяснений этим совпадениям у Каверина не было.

– «Возлюби ближнего, а не убий», – это для того, чтобы душ в стаде для божьего потребления было больше, – продолжал Лёшка. – А мне теперь как себя вести? Как тому мудрому поросенку, знающему, что кормят и холят, и любят, и за ухом чешут, а имеют в виду зарезать, как хозяин решит, на мясо, а не по естественной кончине от старости? Знать, понимать, чувствовать и жить с осознанием своего жуткого конца, но обманывать себя, делать вид, что ничего не знаешь и радоваться солнцу, пойлу в корыте, да вес набирать и розоветь тугой шкурой? И не роптать, не дерзить, не бунтовать? Смириться в самообмане? Жуть какая-то... И как жить с осознанием этого, более страшного, нежели просто кулинарного, предназначения, мне, человеку среднего интеллекта, здоровья и образования? Как выдержать этот объявленный Богом, но неисполненный пока, по опять же Ему только известным причинам, приговор? Не сводить же счеты с жизнью, не самому тебе, ещё оказывается, принадлежащей! А как? Ведь уже узнал и не знать теперь невозможно! Куда убежать, где и как спастись? Нырнуть с головой в веру и там, в тишине храма, в молитвенном экстазе выпрашивать Божью милость? А если все известные религии мне представляются явным или плохо прикрытым обманом, и я не могу принять их на веру, ты понимаешь, не могу! Где же тогда искать её, свою веру? О каком Пути, о какой воле выбора можно говорить, если меня, допустим, поросёнка, всё равно съедят? Если не хозяин за столом, то какой-нибудь зверь или вороньё? Ну, скажи, почему, если там ничего особенного?

– Да-а, – Каверин ожесточённо потёр подбородок, – ну и картинку ты нарисовал…

– Чего? – взъерошенный Лёшкин вид говорил о готовности защищать свою позицию до победы.

– Да ничего… Убедительно… Только вот… Если люди в это поверят, они просто не захотят жить. Мужики сплошь сопьются, факт.

– И ты? Ты вот, вроде, поверил и что, тоже сопьёшься, не захочешь жить?

– Ну, я… – Каверин не ожидал такой примерки. – Я – дело другое, я многих покрепче…  

– Ты, дело другое, – передразнил, успокаиваясь, Лёшка, – самый, что ни на есть, крепкий? А может, есть ребята и покрепче тебя?

– Да почему не может, запросто может…

– Значит, не все сопьются, достойно примут частицу моей правды. – Лёшка примолк, но и Каверин не стал его торопить с продолжением, только ещё укоротил шаг, чтоб ему легче думалось. – Вот Фёдор Михайлович рекомендует заповеди Христовы соблюдать. Ты только послушай: «Возлюби Бога своего, Бог есть любовь». Это по сердцу всем и принимается всеми. Но посмотри, что дальше: «Если Бога не возлюбишь, то будут тебе вечные муки в аду»... Словно девицу хулиган в кустах уговаривает: «Вот, полюби меня, а не то – я тебе ножом в бок». А с другой стороны: «Если возлюбишь Бога, да не согрешишь, то воздастся тебе на небе вечным блаженством». Опять, словно девица выгоду считает: «Пойду-ка я с богатым стариком любовью позанимаюсь, а он, глядишь, рассчитается щедро, и будет у меня всего много. Старец хоть и противненький, да ладно, стерплю, уж больно трудиться не хочется». Что здесь? А вот что: здесь подлым умыслом перепутана жертвенность свободной любви с рабской терпимостью паразитирующего на любви зла!

И вообще, почему я должен бояться своего Бога? Ну почему, Паша, ведь Бог во мне, а я во всём, что вижу и чувствую? Почему я в самом высоком должен управляться не глубинной совестью, а страхом или корыстью? Ну зачем она мне, их рабская вера с непонятными обрядами, Паша, зачем? Эх-х, ерунда какая-то… Паша, я готов сверять свои помыслы с Великой Книгой… Согласен, хлеб растёт на земле, удобренной навозом. Но ты же не ешь хлеб пополам с навозом! Почему я должен принимать святое вперемешку с кровью, из которой, пусть будет так, святое выросло?

   А ведь все религии и философии должны проверяться через природу. Причём через всю сразу… от атома до Вселенной, от клеща до крокодила, от капли воды до океана, от искры до Солнца! Понимаешь, через всю и сразу! И если учение хоть в какой-то части в природу не укладывается, значит оно в этой части ложно! А в человеке есть всё, что есть в природе и единственно, в чём человек имеет волю, свободу – так только в том, что он сам в себе разовьёт и вырастит!

– Ну-ну... И что же, по-твоему, самое такое, человек может в себе вырастить? – спросил просто так, чтоб слегка подзавести.

– Человеку дана короткая жизнь и за её время он должен, ну, кто успеет, конечно, вырастить и развить себя до величины Творца. Потому что всё созданное полностью, целиком, укладывается только в замыслы Высших сил, замысел Творца. А от людей в природе одни пакости, значит и цели их учений, программ и философий пакостные, ложные, – вот мой главный измеритель!

– Паша, ты знаешь… Я всё чаще прихожу к мысли, что Знания во всей их полноте, вся Истина, даны каждому человеку при его рождении…

– Да? – с удивлением покосился на него Каверин. – Ну так открывай и пользуйся. И нечего старикам нервы трепать!

– Открывай… Легко сказать, открывай… Я не знаю, как… Если бы я знал… Но, Паша, они тоже не знают!

Вслушиваясь в Лёшкины крики, Каверин не заметил, как, предвещая грозу, вокруг нависла душная влажная липкость. Природа, в ожидании сокрушительных порывов ветра и грозовых разрядов, обреченно притихла. Умолкли обычные в это время птицы. Поникшие кусты безропотно ждали приговора стихии. Кузнечик, травинка, лист – кто-то должен погибнуть, пасть жертвой. Потом буря выберет сама и возьмёт своё, но сейчас она задавила всё живое безысходно-тягостным страхом ожидания смерти.  

В оглушительной, готовой взрывом оборваться тишине, прерывая слова, хрустел под ногами гравий. Раздраженный, Лёшка пнул ржавую консервную банку. Жалобно звякнув, банка сгинула в кустах, принявших её без шороха. От Лёшки исходил, излучался непередаваемой силы напряг. Он, казалось, не замечал тяжести нависшего над природой приговора, но на Каверина, подмечавшего всё это, навалившееся сразу, действовало угнетающе.

– Ну чего же ты хочешь, всю душу мне уже истерзал, ты можешь хоть чуть яснее?

– Могу, – каким-то низким и очень чистым, без хрипоты, голосом сказал Лёшка. – Я хочу стать звездой.

– Какой звездой?

– Настоящей, что мы на небе видим, с планетами, чтоб на них люди жили.      

Стало совсем тихо. Едва слышные шаги грохотом врывались в уши ошеломленного такой дерзостью Каверина.

– Круто… Ну, так и становись… если захотел. Из меня-то зачем верёвки вьёшь?

– Паша, дорогой ты мой, – в голосе Лёшки зазвучала надрывная тоска от дремучей тупорылости друга, – я не знаю, как… Думал, дед подскажет, он знает, но он говорить не хочет. Вот и злюсь я. А он меня к Великой Книге отсылает… Ты сам-то её читал?

– Н-ну… – с видом ученика-двоечника отреагировал Каверин.

– Там же каждый человек для себя оправдание найдёт: и вор, и проститутка, и праведник! Какой же это для души путеводитель?

– Не придирайся, Леша – во всём каждый видит и слышит то, что хочет видеть и слышать… Он же тебе и говорит, что сердце слушай, по сердцу и выбирай…

– Ну да. А тот, кто захочет брата убить, тоже инструкцию там найдет. Ну и какая цена этому путеводителю?

– Он же тебе говорит, с любовью и благодарностью…

– Тьфу, ты, как попугай заладил, – скулы у Лешки обозлено заострились. – Я это уже тысячу раз слышал! Я же и просил его сказать только одно, и конкретно: как?

– Нет, Леша, я думаю, если бы это было просто, в двух словах, то все бы дано уже знали. Похоже, всё не совсем просто. И с чего ты взял, что он знает? А если только догадывается, да и то смутно? А если знает, да сказать не может? Он же тебе подсказывает, ищи Бога в себе и иди Путём Его. Верь, что такое по силам, и будешь в Православии, в Святой Троице: Бог-Отец, Бог-Дух и Бог-Сын, сын человеческий, нашедший Бога в себе! Ну я, балбес, по-твоему, запомнил, а ты, хороший такой, не запомнил! И снова, как рэкетмен подлючий, на деда наезжать собрался, Божие напутствие вытребовать? Так дальше пойдёт, то он из-за одного тебя ещё дальше в тайгу куда-нибудь убежит! – это уже Каверин начал злиться на Лёшку.

– Я рэкетмен? Да я перед этим крокодилом – ягненок!

– Это как?

– Ты что, забыл, как он самому бойкому петушку первому пообещал голову отрубить? За то, что не смирный, как все! Он же врезается в главный закон природы, а природе потомство продляет сильнейший. Человечество создано не для того, чтобы плодить стадных говорящих животных… Человечество – это система для взращивания сильных личностей. А он, смиренный отшельник, сильнейшему курёнку, будущей личности, отрубает голову! Кто он после этого? – Да он палач, инквизитор конченный! Я только его веры никак понять не могу… Ты что, думаешь, что он от людей на кордон убежал?

– Конечно, от кого еще? – изумился Каверин. – От людского шума! Он Бога хочет учувствовать… Попробуй, учувствуй среди мусора и шума… Наверное, он прав, что истинность веры в природе… Если обряд его веры допускает ему жить в природе, значит, вера ему не мешает…. Не на веру нападать надо, а на людей, от которых шум идёт. Чего здесь непонятно?

– Тебе всё понятно, а мне не всё! В вере не должно быть сомнительных крючков и закоулков, там всё должно быть чисто и ясно!

Дальше говорить было некогда. По косогору к ним стремительно приближалась дождевая стена. Последние десятки метров до машины пришлось пробежать на скорости. О том, чтобы ехать, не могло быть и речи. Ливень стегал по кабине завесами, падал плашмя, рывками, так, что машина приседала и вздрагивала. Молнии, казалось, впивались в землю где-то рядом. Шум дождя перекрывался почти непрерывными раскатами грома.

Сильные грозы долгими не бывают. Так случилось и на этот раз. Гроза ушла так же быстро, как и собиралась. Предзакатное солнце стёрло с неба клочки последних туч и радостно осветило поляну. Каверин открыл дверь машины, жадно вдохнул свежий, напоённый озоном воздух. В овраге, смывая остатки мостика, бушевал мутный, глинистого цвета поток. Но природа его не замечала, как не замечала сломанных веток и оборванных листьев. Природа радовалась солнцу, отзываясь на свет его сверканием в тысячах капель и всеми своими голосами.  

– В основе метафизики должен лежать опыт! Опыт героического самопожертвования: когда Солнце было человеком, его звали Ра! – с каким-то сильным волнением нарушил тишину Лёшка. – И люди об этом знали и помнили…

– А потом? – не сразу сообразил Каверин.

– А потом забыли, как дети, вырастая, забывают вкус материнского молока. И сейчас, сам видишь, терзают грудь матери, что вскормила их, земли своей. И ещё. Ты послушай: «Солнце в жертвенной любви, в долженствовании Промыслу Творца ваяет в ласке своих лучей миллионы и миллионы жизненных форм, вершина которым – человек. Человек, рождённый в бытии как раздельная частица, несёт в себе ту безмерную духовную силу, всеединством которой обладает Творец. Но раскрыться долженствующий дар творения сможет только через жертвенную любовь. И это в воле человека. В воле, подзаконной должному всеединству. В жертвенном огне любви отдай семенем дух свой Отцу, Создателю. Упавши же в черную бездну Тьмы, прорастёт он и вспыхнет новым Солнцем Бытия. Так, повторив себя через Сына – человека, Творец смыкает в круге вечности Бытие и Дух», – явно выученное наизусть продекламировал Лёшка.

– Ты где это вычитал? – почуяв, как от силы сказанного зарделось его лицо, изумился Каверин.

– Любовь – вот что в воле человека, – не отвечая на вопрос, продолжил труднейшую тему Лёшка. – Человек волен любить или не любить. Любовь нельзя купить, любовь нельзя получить силой или под страхом. Возлюбить Бога и отдать себя, свою душу Ему в воле человека. В воле Творца подарить человеку жизнь, рождением предопределить ему судьбу, в его же воле смертью оборвать жизнь и распорядиться его душой после. Но всемогущий Творец бессилен, он не в состоянии страхом или корыстью заставить человека полюбить себя. Единственное слабое и самое важное для Творца качество человека. Если сын человеческий отдаст всего себя Творцу с любовью, Творец повторится. Если же не найдет ни один человек Пути и Смысла, значит Творец будет ждать. Потому что человек, именно человек, – есть основное, замыкающее звено, на котором сходятся все прямые и обратные связи с космосом. Но когда кончится всё, чем жив человек, чем живы все люди на Земле, и ни один не прозреет и не отдаст себя в потоке своей любви Богу, не пожелав даже царствия Божьего, тогда погибнет Земля и наступит конец Света.

В простых словах Лёшки раскрылся ответ на извечный спор мудрецов о судьбе, предопределении и свободе воли: Творец не может заставить человека полюбить Себя. Это – в воле человека: прожечь свою жизнь просто так, в своё удовольствие или в жертвенной любви отдать её Творцу.

– Вот и всё, поехали, Паша, чего стоять…

Каверин не торопился запускать мотор. Он обдумывал услышанное. Он бесспорно принимал Лёшкины слова, даже больше, он, сам того не желая, повсюду находил им подтверждение. Солнце, действительно, надо всеми одно, в равной степени любит всех. И хороших и плохих. Безвинный ягнёнок и кровожадный крокодил – всем тепла и света даётся поровну. Но отблагодарить… Разве Солнце услышит благодарность ягненка? Крошечное тополевое семечко никак не благодарит тополь, с которого оно упало, оно прорастёт для того, чтобы самому бросить семя, – так было всегда. Но человек, обласканный Солнцем, должен не просто воспроизвести себя в детях, человек ещё предназначен для иного…

Каверин, искренне сочувствуя Лёшкиным исканиям, принимал их правоту, но где-то в глубине души был убежден абсолютно: путь в Небо начинается на земле; даже более: уйти в Небо можно, только оставшись на земле.

– Выходит, если по-твоему, Творец на сто процентов зависит от того, поймут люди Его промысл или не поймут… Тут что-то не так, не может такого быть, слишком уж всё просто.

– А я тебе и не говорил, что всё так просто… Возродиться Солнцем, взлететь по тепловой стреле – это самый лёгкий подвиг, предписанный во времени и мире человеку Творцом…

– Лёгкий… Я что-то ни одного не видел, такого лёгкого, и даже не слышал ни об одном…

– Не слышал… Только народ в едином творческом порыве может создать, образовать человека, способного возжечься Солнцем! Человечество – это система, работающая, в основном, сама на себя, на собственное воспроизводство. Коэффициент полезного действия у неё мизерный, много меньше, чем у паровоза, и он становится ещё меньше. Вот когда он приравняется к нулю, тогда и наступит конец Света, вот я о чём говорю… А причина простая: человечество создано не для того, чтобы жрать и плодиться! Человечество создано Творцом именно для того, чтоб повторить Его, для Его самоповторения! Потребность воспроизводства гораздо сильнее чувства самосохранения, примеров этому в Природе – море! А люди сплошь думают, как бы посытнее пожить и воображают, что своей сытостью себя сохранят. Как они себя сохранят, если не думают даже о собственном воспроизводстве и как вид готовы исчезнуть? Ведь система на самом деле устроена элементарно просто, ну, как… – Лёшка запнулся, подбирая слова для сравнения.

– Как яичница, – шуткой попытался помочь другу Каверин.

– Да ну тебя, – отмахнулся Лёшка, – ты слушай… Жертвенная энергия Солнца – это и есть тот материал, из которого Творец строит планеты и всё, что на них, и людей тоже. А Дух Творца это – информационно-силовое поле, Он несёт в себе бесконечное количество программ развития тонких и плотных материй, каждая из которых предназначена выполнить свою задачу, подчинённую одной-единственной Цели Творца: её участие в самовоспроизведении Бога-Творца, в Его самоповторении.

А то, что ты не слышал, это чепуха… Творец обязательно повторится зарождением новой Метагалактики, даже если на Земле наступит конец Света. Со стопроцентной вероятностью, потому, что Вселенная бесконечна! Понял, физик? Поэтому тепловое равновесие из-за энтропии во Вселенной не наступит никогда!

Я, Паша, давно к этому пришёл. И долго в голове вопрос гвоздём сидел: Что же мешает Промыслу Творца, что не так? Почему все религии мира скрывают от людей, что Земля и человек на ней созданы Творцом для воспроизводства себя? Кто и зачем скрывает от людей эту простую, но очень важную истину? Что же тогда есть добро, а что зло? Вот смотри: утащила лиса курицу. Зло? Для курицы – да, для её хозяина… А для голодных лисят? И выводят: в каждом добре есть начало зла, а в каждом зле есть начало добра…

И всё-таки, что есть зло? А ответ в сакральном: зло – есть то, что не от Бога! И лиса и курица от Бога, тут и спорить нечего… А что не от Бога? А вот: паразитирование, да не просто, а паразитирование на Промысле Божьем! И вот здесь всё становится ясно и понятно, как Божий день! И зла, оказывается, вокруг – россыпи. Столько, что и добра почти не видно…

Если люди поймут, наконец, что смысл их жизни не в накоплении и потреблении, а в продолжении, и не только себя, а, главное, Бога, если все люди на Земле поймут эту простую истину, то вся жизнь на планете перевернётся!

А человек? Его, человека, смерть – добро или зло? Если человек вроде той курицы, то кто есть тогда хозяин? А кто есть тогда лисица, что убила молодую и здоровую курицу? А смерть по старости, от которой всё равно все умирают? Такая смерть добро или зло? – Лешка приостановился, сузив глаза на Каверина.

– Ну, чего привязался… Добро, зло… Вот молодого убить – это зло, смерть от старости должна быть, и всё. Такая смерть ни зло и ни добро.

«Овеществленное бытие Вселенной с человеком на его вершине создано Творцом для повторения себя. Вот и попробуй, промысли сущее и бытие человеческим лилипутским умишком, сплошь измаранным потребами тела, отыщи своё место в круговерти вечной и бесконечной Вселенной… Не надсадиться бы, не тронутся головой… Ну, Лёшка… Загрузил, конкретно…».

– Ну, ты завернул… Это надо осмыслить… Не спеша.

– Осмысляй, я тебя не тороплю…

 

 

                         Управление образования

                            

                       Материя на одном уровне суть форма на другом.

                                                    Аристотель

 

                            Заратустра первый увидел в борьбе добра и зла истинное

                   колесо в движении вещей – перенесение морали

                      в метафизику, как силы, как причины, цели в себе…

                                                          Ф.Ницше

– Как твои ребятишки? Тренировки-то не бросил?

В последнее время общение с Лёшкой из-за непростых тем отнимало у Каверина слишком много сил. И сейчас он решил перевести разговор в другую плоскость: Лёшка на общественных началах, бесплатно, в гарнизонном спортзале вёл детскую спортивную секцию по борьбе самбо. Дети его любили, бегали за ним, как цыплята за клушкой.

– Пока не бросил, но скоро, похоже, всё кончится.

– И что так?

– А… Какой-то приказ вышел… Требуют лицензию на тренерскую работу, а откуда она у меня? До сентября срок дали на оформление… И где я за лето добуду диплом учителя? Ерунда какая-то… Да! Ты послушай: выхожу я от них на улицу, расстроился, конечно, и тут вспомнил, что пилотку на стуле в кабинете забыл, развернулся и в вывеску, как баран в новые ворота, уткнулся: «Управление образования».

– А это ещё что?

– Да ты подожди, ты только вдумайся: что такое образ? Это законченный результат предполагаемой работы, увиденной внутренним взором. Ну, Паша, прежде чем что-то построить… ну, ту же собачью конуру, я мысленно созерцаю её образ и этим же внутренним взором материализую её строительство. Всё, от самого начала и до завершения… Как доски пилить, какие гвозди забивать. Но образ собачьей будки в твоей голове – это что? Это проявление твоей духовности, способности генерить невидимые вещи. Собачья будка – чепуха, мелкое дело! В природе тонких измерений таких дел – не пересчитать! И везде человек должен чувствовать себя как дома, этому же учить надо! Так то собачья будка… А здесь духовный образ человека! Какой будет образ, такой и человек будет! И он лепится, как из пластилина… В семье, на улице, в школе… Кем и чем? Предметами «Граждановедение» или «Основы сексуального образования»? Ты сам-то читал эти учебники? Там дальше, чем жрать или трахаться духовность не идёт, там образуют животное мировосприятие… Чётко, без фокусов нарисован образ говорящего животного, алчного и похотливого, умеющего писать и читать… да и то кое-как. Изложение духовности в аннотациях, а любовь подана как техника безопасного секса… Не учебники, а бред какой-то! Они же всех людей образуют на уровне газонной травки: всё, что выше, скашивают безжалостно! Вот образный футляр для душ наших детей! Компрачикосы…

– Кто-кто?

– Да… в средние века были такие преступники, компрачикосы. Воровали детей, выращивали их в уродливых футлярах, а потом продавали как шутов в королевские дворы или цирки… Так там уродовали тела, а сейчас в школах души детей на конвейере уродуют. Вот какое идёт образование человека, ребёнка. Это не образование, а разрушение системы образования и обучения, вот это что! Если каждая любящая мать будет искренно убеждать свою дочь не выходить замуж, чтоб не плодить нищету, а пожить для себя, для своего удовольствия, то не нужно никакого оружия, через два поколения мы исчезнем сами по себе! А я понимаю образование как оконтуривание какого-то замысла, его проявление, а потом уплотнение и укрепление, можно сказать, процесс материализации этого замысла, навеянного, не иначе, как про-мыслом…

– Промыслом? Здесь-то чьим промыслом?

– Да не могу я сказать, чьим, не знаю… Ты вот послушай, на меня всё чаще находит… Ты понимаешь, в душе перепевы звучат… музыка и слова, стихи… Я их только пересказать не могу, потому что они все одновременно звучат, а их такое множество, ну, как за горизонт уходят… И хочется всё делать, как они звучат. Лгать совсем не могу. И ложь… чувствую и вижу… Сколько лжи вокруг, Паша… Одно хорошо, что ложь, как пыль, от дуновения правды без следа слетает. Как вот эта вывеска: «Управление образования». Я на неё смотрю и мне кажется, что она от страха съёживается, меньше становится…

– К вывеске-то чего привязался, далась она тебе, – Каверин, в который раз за сегодня, увидел в Лёшке что-то для себя новое.  

– А вот! Ты послушай: «Управление». У-Прави. Что есть Правь? Путь, движение от Нави в Явь и из Яви в Навь!

– Ну, знаешь, к семантике слова надо бы поосторожнее относиться…

– Знаю, всё знаю, что ты скажешь, – в возбужденном нетерпении Лешка ладонью рубанул воздух, – что семантика слова многогранна и неоднозначна, а часто и диаметрально противоположна! Знаю про слово «прелесть», которое ты хочешь привести в пример, что вначале оно означало лесть в превосходной форме, а сейчас означает восхитительную красоту… Но все слова, что произошли от слова «Правь» несут в себе мудрую, светлую и подчиняющую силу! Единственно верную изначально! И сегодняшний праведник, Федор Михайлович, – ведающий Правь, – вот как я хотел его услышать! Не получилось. И в жизни часто вот также получается, когда расправа или правитель несут в себе силу, только не всегда мудрую и светлую, а наоборот, подлую и враждебно-хитрую! Вот религия: Имя несет «Славие Прави»! А в их Великой Книге Правью даже не пахнет, всё, что ни есть низменного, – всё там! Эта религия как шар в лузу вписалась в закон слабосильного и коварного дьявола: «Не можешь победить противника – возглавь его!»

И это всё подаётся от имени Бога, откуда больше-то? «Закон Божий» ввели. Как можно от зла молитвой прикрыться, если зло в человеке сидит? То зло, что больше души выросло, оно ведь кроме страха ничего не понимает. Не намолишься… Детские души от зла беречь нужно. Уберёг одну хотя бы – вот на одно зло и меньше стало… Когда сгорает дерево, оно отдаёт столько тепла и света, сколько получило его от солнца. Это доказано. Считай, что аксиома. Когда умирает человек, он отдаёт Богу столько добра и зла, сколько вырастил в себе и впитал от людей. От людей, Паша, от общества, в котором была образована, выстроена и прожита его жизнь. А точнее, от общественных систем, которые формируют образ человека. Один телевизор чего стоит! И какое это движение к Богочеловечеству, если всё, что вокруг, кричит на все голоса: «Человек человеку враг!»? Зверочеловечество лепится. Вот что! А теперь смотри: Управление – куча кабинетов, где люди осуществляют, про-являют про-мысл Бога! Ну, убеди меня, что не так! Но если не так, тогда объясни мне, почему там, в кабинетах, сидят пустоглазые рожи, с которыми не на каждый базар пускают? Почему эти рожи диктуют, заставляют людей образовывать детские души, но не по про-мыслу, а по про-грамме? От Бога? Или тебе рассказать, откуда эти программы берутся? – Лёшка вскинул свои синие глаза на Каверина.

– Не надо, не хуже тебя знаю…

– Что они, эти чёрные носатые рожи, из наших детей личности образуют! Черта с два! Они наших детей, наше с тобой завтра уродуют и калечат. Их дела в мешок не укроешь – погляди, что на улице… А у меня, чтоб моих мальчишек обогреть, лицензии нет… Да они мне ни за что на свете лицензию не дадут только потому, что я из мальчишек мужей образую, воинов, а им нужны тупые послушные рабы… Я только одного понять не могу, Паша, неужели кроме меня никто этого не видит? Что, все люди ослепли? На их глазах их собственных детей, Паша, твоих и моих детей, калечат! Какие-то рожи под Божьей вывеской выполняют чей-то приказ, калечат детские души и никто не видит? Паша, это же бред какой-то! Как можно то, что пришло из сердца, от Бога, оформлять в виде патента, лицензии или какой-нибудь другой бумаги, где нотариус подтвердил право собственности? Какое может быть право личной собственности у человека на то, что ему дано Богом и бесплатно? Разве только благодарность Творцу, что он доверил посредством его рук отдать? Как понимать законы, которые закрепляют право личной собственности человека на то, что принадлежит Творцу? И как понимать действия тех, кто безнаказанно перевирает, искажает или купирует то Божественное, что гении уже передали людям? Паша, дорогой мой, как может небог запретить мне растить мальчишек? Да только от слепоты, слабости и трусости нашей! Нас! Тебя и меня!

– «Действительно, бред…» – в Каверина Лёшкиными словами вливался холодный яростный гнев. Лёшка прав: ни одна из религий не объясняет, как защищать свою страну, свой дом, как воспитывать и кормить своих детей. Всю сознательную жизнь и Лёшка, и он сам знали только одно: «Приказ». Есть «Приказ» – выполняй! Нет «Приказа» – сиди и жди… Каверин вдруг, неожиданно для себя, как будто открыл глаза: ему, воину, защитнику, «Приказ» не нужен. Он, владеющий страшным оружием пилот, правильно понимая своё положение, фактически является Правителем! Он, Каверин! А «Приказы» пусть выполняют химеры, которые их издают! В этот миг в его душе произошло невероятное свершение: неожиданно для себя он преодолел ту незримую границу, которую сооружала для него идеологическая система. Образованием, воспитанием, дисциплиной – система закачивала в него колоссальной крепости установки, преодолеть которые нормальному человеку невозможно, мало того, ему и в голову не должна была придти такая крамольная мысль. Сейчас он, как загнанный волк, прыгнул через красные флажки. Усмехнулся про себя: «Похоже, Павел Матвеевич, ты, цепной пёс, отвязался. Причём конкретно».

Захохотал, приобняв за плечо удивлённого Лёшку:

– Не всё так плохо, братик! Поехали! Мы ещё полетаем!

– Поехали, – соглашаясь, Лёшка не смог стереть с лица удивление от неожиданного оптимизма друга.

 

                        Эгрегор и Коловрат

 

                                 Волк не может нарушить традиций, –

                                 Видно, в детстве – слепые щенки –

                                 Мы, волчата, сосали волчицу

                                 И всосали: нельзя за флажки!

                                 И вот – охота на волков, идет охота –

                            На серых хищников, матерых и щенков!

                              Кричат загонщики и лают псы до рвоты,

                             Кровь на снегу – и пятна красные флажков.

В.Высоцкий

 

Что-то могучее, властное, ничем не объяснимое, приблизилось вплотную, обдало лицо жаром, ласковым теплом растеклось по телу. Впиталось…

Каверин сделал ещё один виток на спирали эволюций. Он снова, уже в который раз в жизни, стал другим. С опаской взглянул на Лёшку: что он на это скажет? А Лёшка не сказал ничего, потому что ничего не заметил. Каверин вновь изменился, но только внутри себя, в том, что окружающие обычно не замечают.

Путь Прави – долженствующий императив Творца – неожиданно представился Каверину зримо: в левом низу взора из неразличимо малой точки выворачивалась и уходила в правый верх, расширяясь и заполняя Небо, двойная взаимовстречная спираль. Кольца вервия, свиваясь во Времени, туго змеились многоцветиями жёлто-красного огня и сине-фиолетовой перегретой стальной стружки. Они скользко неслись, разрастались перед завороженным взором, и равнодушно презирали наблюдателя, его букашечность человеческого бытия словесной формулой: «Так дОлжно быть!». «Там, в бесконечном безвременье, они смыкаются в кольцо, и ты это видишь!» – пришло объяснение действу, где нет начала и конца, где причина и следствие переходят друг в друга, а потому неразрывны и неотличимы.

Да, конечно, движение по Прави из Яви в Навь и из Нави в Явь можно было нарисовать наложенными друг на друга прямой и обратной свастиками, простыми спиралями или заключёнными в круг-монаду чёрной и белой рыбками… Но слишком уж примитивно и неполно отображали эти символы Коловрат, движение по Прави, то что только что было приоткрыто и объяснено Каверину. Движение из Яви в Навь и из Нави в Явь. Не просто вверх-вниз, как дождь-туман, а по Коловрату, взаимовстречному вращению через вечную бесконечность. Две вложенных друг в друга разноцветные спирали: данная для видимости и иная. И всему управляющая сила – Высший разум, Творец. Он в центре непостижимого Коло. Везде и всегда.

Для Каверина, имеющего свою веру, вопрос о религиях давно перестал существовать. Он знал имена многих божеств и был убеждён, что все они локально существуют в тонком мире. Каверин понимал их эгрегорами – мыслящими информационно-энергетическими образованиями, порождёнными эмоциями и стремлениями людей. Все они имели обратную связь: могли осчастливить людей благодатью и наделить их духовной силой. Но так как все божества были созданы людьми, они, как и всё, что когда-то имело начало, будут иметь и конец. Они, эгрегоры, будут забыты, исчезнут. Не нашедши свою веру, прислониться к эгрегору – все равно, что вступить в тайное могучее общество: с одной стороны получаешь от него поддержку в трудных житейских ситуациях, с другой стороны – лишаешься возможности покинуть его без потерь. Бывает, что побег карается смертью. Но хуже всего то, что человек, отдавая душу смертному эгрегору, сам духовно становился смертен. А как ещё?

Каверин жил чувствованием Духа своего народа, это и было его верой. Величайший дар, который звучал в сердце Каверина, – благословение отца с вложенным в него различением, позволял чувствовать веления Творца. Здесь только и оставалось – понимать, руководствоваться и смиренно им следовать. Он не сомневался, что долженствование, Духом нисходящее по Прави от Создателя к сотворенному, не может возвращаться, восходить иначе, как только по Прави. Помыслы и дела, исходящие от сердца, должны быть также чисты благодарной и жертвенной любовью, как любовью и жертвой Себя Творец создавал мир. А иное, что замутняет и соблазнами уводит, – то ложь, от лукавого, и Правью принято не будет.

Оставался один вопрос, на который жрецы религиозных эгрегоров отвечать не хотели, или же давали ответы мутные и непонятные. Это вопрос о сущности Духа.

Так все-таки, что есть Дух, свободный от материи? Не физиологическая наследственность, передаваемая генами, а именно Дух?

Если по определению эгрегор есть совокупное образование, порожденное и живущее мыслями и эмоциями людей, то и Дух, казалось бы, должен иметь ту же природу. А разница их заключается в одном: Дух истинный следует императиву Божественного долженствования, а всякий иной рождается и развивается иначе. И различить это возможно лишь собственной совестью.

Дух животворящий – лишь тот, что был зарождён перволюдьми и развился, следуя формуле Творца «Так дОлжно быть!» Только Духу, исходящему от Творца, доступно Безвременье, всё остальное смертно.

Правь – это и есть тот Путь, энергетический канал, по которому Творец управляет Явью. Правь недоступна, невидима для физиологов-материалистов, как невидимы энергетические каналы человека хирургу или анатому. Если доказывать их существование не нужно, они уже приняты наукой как элемент «нетрадиционной медицины», то почему так упорно не признается Правь? Не потому, что тогда начнёт слабеть и разваливаться эгрегор дьявола?

Эгрегор всепланетной алчности, дьявол, небог. Жестокий, беспощадный, живучий. Он не может творить, он может лишь убивать, разрушать и причинять страдания. Это его пища, этим он и живёт. Он коварством захватил власть в материи и времени, там, где он создан и присутствует лишь для различения добра и зла.

И он никогда не исчезнет. Он, олицетворение зла, создан Творцом для того, чтобы люди умели различить, где добро, а где зло. Как если на белом листе поставить чёрную точку. Точку, и не более. Принимая силу эгрегора, дьявол всегда остаётся слабым в одном: в отсутствии меры властной алчности. Его символ – змея, глотающая собственный хвост. Он всегда подавится и сдохнет вместе с людьми, из которых пьёт кровь.

Но человек будет снова, человек вечен, как вечно коловращение Творца. Снова будет и дьявол, потому что он создан в людях для различения. Различения добра и зла.

Каверин, при полном осознании опасности врага, различал и презирал его. И враг перед его презрением становился бессильным.

Иное дело – Лёшка. Он шёл к Истине своим путём.

Трагедия Лёшкиного состояния была не в том, что он понял и принял Истину и смиренно, не ропща, подчиняясь долженствующему императиву, взвалил её тяжести себе на плечи, а в том, что за Истиной он увидел иное, потустороннее, смертельно для Истины опасное. А как с ним, с иным, сражаться, он не знал. Главная трагедия заключалась в том, что он увидел, различил врага. Хищника, беспощадно сжирающего тех, кто в одиночку самопожертвенно становится на путь Прави. Лёшка не видел для себя иного исхода, кроме как быть сожранным в качестве вкусного десерта. Вот в чём заключалась его главная трагедия – в полной безысходности будущего.

Редко, если вообще такое может быть, что человек, даже очень сильный, способен в одиночку, без благословения, идти по Пути Прави.

Каверин был потрясён силой чувственной интуиции, с которой Лёшка рисовал своё безрадостное будущее, но чем помочь ему, как вбить в его голову убеждённость в победе над врагом, он не знал.

 

                             Разборка

 

                                       Если будет приказ назад,

                                         И завертится вспять земля,

                                         Мы своих повернем солдат,

                                        Чтоб увидеть глаза Кремля.

                                         Потому что на свете есть,

                                        Кроме курева и вина,

                                        Офицерская наша честь,

                                        И одна за спиной страна.

                            А.Маньков, А.Пшеничный «Приказ назад»

 

– Каверин! К командиру, срочно!

К командиру, значит к комполка Працуку. Просунул голову в кабинет:

– Разрешите войти?

– Да.

– Здравия желаю, товарищ полковник!

– Приветствую, майор, садитесь.

Руку не подал, значит разговор будет неприятным, ну да не впервой, Каверин внутренне собрался, приготовившись к худшему.

– Товарищ майор, Григорий Артурович, – усаживаясь за приставной столик, поправил командира с вызовом. Последние несколько лет до разгона партии Каверин тянул лямку секретаря парторганизации полка, а вот теперь, в качестве привилегии, ему иногда позволялось быть с полковником чуть-чуть запанибрата. Працук, однако, тона не принял:

– А вы без этих штучек никак не можете?

– Если без штучек, то могу.

Вперил глаза в стол и бесцветным голосом приказал:

– Доложите о вчерашнем полёте, Пал Матвеич.

Вчерашний полет… По графику вчера должен был нести дежурство второй полк, но эти «ловкие мудрецы», как окрестили их офицеры Таежного Кольца за наглую изворотливость, проводили какой-то семинар, а ответственный диспетчер ничего лучшего, как вызвать резерв из четвертого полка, не придумал. Резервом оказался экипаж Каверина. Отлетали, как всегда, чётко, но, как говорят в полку, «поимели чреватый прецедент». Здесь уже, действительно, не до «штучек». Вскочил, руки по швам, сосредоточился, начал докладывать:

– При выходе с последнего, пятого круга экипажем были визуально зафиксированы три цели противника, шли на форсаже, с набором высоты и скорости, курсом на запад от центра Зоны.

Умолк, оставив место для вопросов, на которые ещё мог ответить. Працук всё знает наверняка, ведь детали происшествия Каверин подробно изложил в отчете.

Працук огромен и толст. Широченное кресло, в котором Каверин, если свернуться калачиком, мог выспаться, ему тесно. Когда Працук втискивается в кресло, живот его обминается подлокотниками по бокам и еще больше выступает вперёд, упираясь в край тоже огромного, письменного стола.

Каверин к Працуку относился с уважением не потому, что субординация требовала относиться с уважением к старшему по должности, званию и возрасту. Працук летал. И летал классно. Командир полка, он был к тому же заботливым хозяйственником, внимательным и чутким командиром. Отдавая службе всё своё время, он имел субординацию не по рангу или по требованию уставов, он сам, своим примером, заслужил личный и совокупный авторитет начальника.

 Сейчас его рука на столе. Толстые пальцы с рыжими волосками вбивают в столешницу неторопливые глуховатые очереди: т-р-р-ум… т-р-р-ум… Думает…

– А почему записи нет?

– Автоматика не сработала, а вручную не успел, всё произошло слишком быстро.

– А на экране?

– В том-то и дело, что на экране были все три, шли без автоответчика, но как-то поздно появились…

– Ну и что?

– Первая мысль была – атаковать, потом подумал, что если есть на моём экране, то у диспетчеров и подавно… А команда готовности не поступила… И с круга уже сошли, расслабились… Быстро всё произошло, секунды три-четыре, не больше – они уже в нейтралке. А сбить над нейтралкой – потом держава не отмоется, ясно…

– А может, не было ничего?

Каверин оторопел. Готов был к любому разносу и наказанию, но такого расклада никак не ожидал.

– К-как ничего не было?

Вот. Это Працук умеет. Каверин уже на лопатках. Дальше всё накатано. Сгребет своей лапищей за шиворот, приподнимет над землей, любовно-снисходительно, шлёпнет по спине или чуть ниже, отпуская: «Смотри, мол, нашёл, кому зубы показывать!»

– Могло и не быть. Вас с Блаженовым на дежурство с дачи привезли?

Отозвался тоскливо:

– С дачи…

Чего доброго, а обеспечить видимость собственной безопасности – это у нас молодцы. Воспитательный отдел – мастера заплечные, пользуясь полной безнаказанностью, шкуру с живого пилота снимут, вывернут и обратно наденут. И всё с улыбочкой, доброжелательно. Кто из друзей-сослуживцев что ест и что пьёт, и с кем… и кто не в свою постель лезет… и в чью… Дальше интересы заплечных обычно не идут, интеллект не позволяет, но это для дела и не требуется, как, например, сегодня.

– А вечером в баньке парились?

– Парились…

– Ну и соответственно, как Суворов наставлял, по сто грамм приняли?

– Было… Так ведь готовность второй степени, товарищ полковник, такой резерв редко используют… Да и проспались уже…

– Я вас, Паша с Лёшей, давно знаю, и, чтоб скандала не было, позвонил в медчасть, поручился, что все нормально будет, попросил, чтоб к полету допустили… А вы? Получается, что я своими благими намерениями себе дорогу в ад выстилаю?

Смотрит по-отечески, с укоризной.

– И что теперь делать?

– Не врать, правду говорить. Что накануне полета парились в бане, хорошо выпили. А пять кругов по Кольцу Защиты – не шутка, это четыре часа напряжения, устали, вот и показалось. Записей ведь нету? Тоже вопрос… Ну, отстраним на месячишко, отдохнёте, подлечитесь и опять в седла! А? – улыбнулся ласково, – ты посмотри, Павел Матвеич, есть тебе достойная смена? Нету. И я на пенсию не собираюсь. Служить нам с тобой и служить… Подумай. Блаженов-то здесь?

– В дежурке.

Нажал кнопку селектора:

– Капитана Блаженова ко мне!

– Есть, – отозвался дежурный. Мгновение – и в кабинете образовался Лёшка, видно, на низком старте был. Приложил ладонь к пилотке с васильковым кантом:

– Товарищ полковник, капитан Блаженов по вашему приказанию прибыл!

Стрельнул своими глазищами по кабинету и сник: если Каверин у командира вытянувшись в струнку стоит, хорошего не жди.

– Ну и что ж там вчера в конце дежурства было? – спросил так, будто бы  и говорить уже не о чем, вроде, как там погода на улице, хотя сам сидит у открытого окна. Это он уже Лёшке ямку копает. А тому много и не надо, – Из Центра Зоны выходили три «Панкнаттера». В момент фиксации на дальномере было семь тысяч, потом больше.

– «Панкнаттеры»? – удивился Працук, – это как же вы их увидели?

– Увидел… Они ко мне ближе были…

Каверин от такого беспардонного вранья обалдел: «Вот гад, а! Во-первых, они были ближе к нему, к Каверину, во-вторых, когда писали отчёт, Лёшка не сказал, что разглядел тип машин, хотя о его сверхостром зрении в полку никто, кроме него, Каверина, не знает: Лёшка мог с десяти шагов свободно газету читать».

– А почему не записал?

– Команды не было…

И веки опустил, скромняга. А Каверин затосковал. Если такой факт получит огласку – всё равно, что петля на шею экипажу. Зафиксировать новейший методологический самолет противника – «Панкнаттер», что в переводе на русский означает «плевок гадюки», и не записать видео оттого, что не было команды, это не только Працук, отец родной пришибёт насмерть.

– Ты глянь на него, херувим безвинный! Только крылышки пришить осталось! Ты и модель разглядел?

– Разглядел. 08-91… У двух ведомых под хвостами психотронные излучатели висели, раструбом к центру Зоны…

Умолк. Это всё. Честолюбивый немец на месте Каверина должен был застрелиться. Если всё, что рассказал Лёшка, – правда, значит экипаж во время несения боевого дежурства зафиксировал факт немыслимого, чудовищного предательства, корни которого уходят к командованию Кольца Защиты, если не дальше... Мясистые, измятые полётными перегрузками, брыли командира налились бурым цветом, вместо глаз – щёлочки, пальцы сжались в огромный кулак. Взревел:

– Ш-што-о? Хороший пилот должен иметь многомерное, как у Бога, и острое, как у зверя, чутьё! Хороший пилот должен иметь способность мгновенно выстраивать самый сложный синтез… И должен иметь решительность! – Для убедительности грохнул кулаком по столу. – Вы можете принять решение на ядерный залп по мельчайшему признаку, который не прописан ни в одном уставе, и это будет единственно правильным решением! Это – искусство, подвластное гениям! А вы? Самый опытный экипаж полка! Видели-не видели… Р-р-распустили тут сопли! Вы что, рехнулись? Или я рехнулся?

Остановился и уже тише:

– Я рехнуться не мог. Я здоров. Это факт… Ничего не было! Ясно? А вы!.. На комиссию! Оба! Вон отсюда!

– Есть!

Полоборота налево. Чок-чок, в дверь… коридоры, лестницы… На автопилоте ссыпались до крыльца, остановились… Лёшка сразу за курево. Пальцы трясутся, спичка по коробку не попадает. Огонёк в ладонях спрятал, тычется к нему с сигаретой, шею нагнул. Пушистые белокурые волосы его из-под пилотки на затылке дыборем торчат, в глазах слёзы застыли. Поросёнок, конечно, но всё равно его жалко, парень классный. Зла на него у Каверина никогда не возникало. Помолчали. По графику сегодня тренаж, но какая после такого разгона у командира может быть учёба? Пропади все пропадом!

– Ладно, ненормальный, может в «Штирлиц» заскочим?

– Пошли…

В боковой улочке – забегаловка «Звёздочка». От штаба Кольца рукой подать. Вечерами там полно разноцветных погон, за что и прозвали – «Штирлиц». Сейчас – предобеденное затишье. Курчавый барменчик скучает, но и Каверин с Лёшкой ему, похоже, не в радость.

– «Пилоты», – беззвучно и с презрением шлепнул отвислой мокрой губой.

– «Да, пилоты, чмо прыщавое»! – Каверин ответил также беззвучно. Едва сдерживая прокатившуюся по груди волну бешенства, ощутил на своем локте Лёшкину клешню. Сжал крепко, беспокоится… – «Наполеона» два по сто пятьдесят, – бросил на стол сторублёвку.

Барменчик дёрнулся было к початой бутылке, но озверевший Каверин сбил его на полпути:

– Коньяку, а не этого пойла, этим свою рэкету поить будешь!

Засуетился, телом виляет, как дворовый пёс, смотрит вниз, чтоб взглядом ненависть не выдать, помнит, тварь, чем угощал на прошлой неделе. Попадись в темноте под свору таких шакалов – в клочья порвут…

– Конечно, конечно, я и сам хотел, что получше… До мокроты в штанах почувствовал, видно, что сегодня с пилотами лучше не связываться.

 Руку под прилавок – выхватил пузатую, с пестрой этикеткой бутылку, с треском отвинтил пробку, разлил.

Отошли молча в сторону, срослись взглядами:

– Ну, будем живы!

– Бум…

Опрокинули. Пошла, как вода. До дна докатиться не успела, а уже Лешкина сторублёвка на стойке:

– Ещё по одной…

Выпили, постояли молча. Куда теперь?  

– Может на берег, остынем у воды…

– Пошли.

Вот это он молодец. Классический ведомый. Седьмой год в одном экипаже. Парни в полку удивляются: «Ну чего ты этого Блаженного за собой таскаешь? Только появится новая машина – сам на курсы и его за собой. Чего ты с ним, как с маленьким?» Честно сказать, и Каверин Лёшке – как гиря на шее. Ему уж давно пора самому экипажем командовать, а он друга бросить не хочет. Да и Каверина давно уже червяк точит – третий срок в майорах дохаживает. Сколько раз уже предлагали на штабную работу перейти – отказывался, руководствуясь труднообъяснимыми для окружающих внутренними чувствами.

Каверин отчётливо понимал, что каждый человек является ареной сражения и добычей двух нравственно-духовных сил: Ангела и Зверя. И относился к этому спокойно. Спокойно – потому, что в зачатках все звери жили и в нём самом. Он соотносил поведение окружающих к самому себе и без труда определял, какой в ком зверь сидел. Он знал и другое: внутренняя сущность человека может меняться. Также отчётливо понимая и многомерность этих сил, Каверин сознательно выращивал в себе двух зверей сразу: быка и волка.

 Прирожденный боец, на кругу он как матерый бык вокруг своего стада тропу тянет. Если что – он любого шакала пополам перекусит… И чем сильнее он становился, тем больше презирал тех, кто выращивал в себе крысу. Он хорошо знал природу и видел, что крыса – самое подлое и грязное существо, которое живёт рядом с человеком. Если прикормленная, лоснящаяся крыса однажды не найдёт в привычном месте оставленной для неё подачки, то первое, что она сделает, она погрызёт вещи хозяина и нагадит на них. Но если её и потом не покормить, то берегись, хозяин: спящему, тебе крыса в голодном отчаянье порвёт горло. И человек-крыса уже никогда не станет человеком-быком. Человек-крыса может притвориться кем-нибудь другим, но никогда не забудет, кем он был.

Каверин это хорошо знал и намеренно уходил от ситуации, в которой бы он вынужден был лгать. Лгать себе.

В штабе же, примеров куча, из боевых быков, в орденах и шрамах, тени делаются. Враз теряют из виду врага, ушедшего в другое измерение и всю свою энергию направляют на получение привилегий. Становятся сворой шакалов, за конфетку готовых в глотку друг другу вцепиться. Квартиры, машины, кабинеты, путевки, да мало ли чего в этом болоте… Вся энергия службы – на то, чтобы больше получить. Весь успех – только в том, что получил. И никакой моральности, веры и чувства долга.

Безнаказанность мздоимства и воровства, как и прочей преступности, узаконенные властью, вызывали массовое перерождение внутренней сущности старших и высших офицеров. Нечастое, а потому и незаметное раньше, стало массовым: шакалы, крысы, бездомные коты, блудливые суки…

Человек частью себя стоит вне своей судьбы и активными волевыми усилиями способен изменять свою сущность. Именно в этом заключается разница между человеком и животным. Даже более: разница между человеком – Сыном Творца и человеком, растящим в себе зверя и прикармливающим себя примитивным аргументом: «Я сильнее их, у меня есть клыки и когти. Я могу оторвать у любого из них кусок его тела, отобрать у него тёплую постель. Я могу, если потребуется, разодрать ему горло и выпить его кровь. Я могу, а он, человек, не может и потому он – моя жертва!»

Главное, катастрофически необратимое несчастье этих человекообразных зверей в их невежестве, в том, что им никто и никогда не объяснил, что Творец создал человека для повторения Себя, а не для превращения в зверя-людоеда. Никто и никогда не объяснил, что человек, по своей же воле превращённый в зверя и попивший человеческой крови, человеком уже не станет. Никогда.

Каверин, с брезгливостью глядя на мелочную возню ожиревших полковников и генералов вокруг незаслуженных и никак не отрабатываемых привилегий, воспринимал происходящее как узаконенную форму морального растления. Он, мысленно занимая место рядом с ними, спрашивал себя, будет ли ему лучше. И сразу же появлялось желание развернуться к ним спиной, чтоб не видеть их барахольно-мелочного существования, лишённого всякого высокого смысла. В штабе ему было душно. А в небе, на кругу – чистота. Там все просто. Справа – семья, дом, Город, Родина. Прямо и слева – нейтралка, за которой враг. Хитрый, подлый, ему чужая земля с рабами на ней позарез нужна. Он, не умеющий жить своим трудом, без неё обречён. И Каверин, хоть умри, пропустить его не должен.

Но ни в каких, даже самых чёрных своих мыслях, он не предполагал, насколько огромным было совокупное предательство вскормленных зачервивевшей идеей штабных. Он не замечал повальную ненаказуемость предательства и воровства – подло взращённой идеи служения самому себе. Он не замечал, что круг разрушений и хаоса уже замкнулся в положительной обратной связи и принял характер цепной реакции. Не замечал по простой причине: он не хотел этого замечать.

– Лёша, ты точно излучатели у этих гадюк видел?

Друзья сидят на садовой скамье на берегу реки. Лёшка голову назад закинул, жмурится под солнышком, руки раскинуты по сторонам, в зубах сигарета пароходной трубой торчит.

– Точно…

– Это значит, зашли в Зону, как к себе домой, поработали, сколько хотели, и спокойно двинули обратно. Форсаж включили, похоже, когда нас засекли…

– Похоже…

– Но ведь этого нельзя сделать, если хоть один из диспетчеров на Центральном Пульте будет против!

– А там никто и не был против…

– Что?

– А ничего. Всё продано. И все наши полеты по кругу – фикция, онанизм… Да и не выпустят нас больше в небо…

И такая в его голосе тоска бездонная, Каверину показалось, ещё миг – и завоет.

– Меня – и не выпустят? Ты что, охренел, в самом деле?

– Хорошо, если б так. Ты восемьдесят шестую инструкцию от апреля этого года читал?

– Да так, вскользь…

– А я не вскользь. Так вот, по этой инструкции любой наш психиатр может тебя психически больным признать, причем без права опровержения и без объявления тебе диагноза. Втихушку. Шизик ты и всё. И дети и внуки твои – шизики. Я ещё сомневался, но когда Працук сказал, что он здоров, а нас – на комиссию, у меня вопросов больше не стало. Ты посмотри на нашу медчасть: набили до отказа Сарами да Дуньками. А если и объявляется думающий врач из наших – съедают махом. Ну и кого эти комиссии пропускают? Из старых пилотов, что служат на совесть, по всему Кольцу кроме нас с тобой экипажей пять-семь наберется, не больше, а молодежь дебильная косяком пошла… Они ведь на самолет, как на козу верхом норовят сесть, защитники – пилоты, мать их в душу! – Со свистом затянулся, подержал дым в себе, тонкой струйкой пустил вверх, – ты как хочешь, а я рапорт на перевод в Северное Кольцо подаю. Там своя комиссия, без Сары, да и службу там несут, в основном, наши. Эта погань, вроде «Панков», там не проскочит.

Каверин сидел молча, переваривал услышанное. Ну, дела… Лёшка уходит. И, похоже, он всё хорошо обдумал. Каверин представил себе Сару Ивановну Гольденмеир, уполномоченного психиатра медчасти их Таежного Кольца Защиты. Унылая, вечно спешит куда-то, немытые волосы черными сосульками болтаются поверх затасканного белого халата… И чего Лёшка её боится? Не в постель же к ней… Подумаешь, комиссия – чепуха. Вот «Панкнаттеры» над Зоной – это страшно. Психотронное излучение искажает разум человека, засевает в нем тупую и злобную тягу к потреблению, разрушению и насилию, делает его безвольным и вялым.

Каверину и самому доводилось пару раз попасть под психотронное облучение. Он не знал, на какие уровни психики воздействуют эти поля. Но как они действуют – это он испытал на собственной шкуре. Сразу же наступала сонливая вялость, безразличие ко всему, даже к еде. Он, боец, научился переламывать внедрённые в его подсознание установки. Но как это тяжело давалось! Тошнота, перебои в сердце, липкий пот, боли в печени и в кишечнике – он даже с тяжелейшего похмелья никогда не болел так сильно. И это он, прекрасно тренированный, подготовленный к обороне против этой напасти! А каково другим, беззащитным?

Люди лишаются знаний, рассудка, изначально-важного: самой возможности радостного творческого труда. Подлой силой, исподтишка, ввергаются в духовную энтропию, деградируют телесно, становятся неспособными поддерживать даже физиологическое существование. Дальше – что угодно. Осознанное падение в пропасть небытия, куда они тянут друг друга, уподобившись горной лавине, может проявиться в любой, трудно предсказуемой форме: прекращение рождаемости, эпидемия, гражданская война, голод… Конец один: на месте цветущей культуры – пустыня. Принято считать, что город, где облучена хотя бы десятая часть населения, – обречён. Лёшка, конечно, вправе сменить место службы, но он, Каверин, будет драться до конца. Это его, Каверина, Город, он здесь, на этой земле родился, здесь вырос и ему, Каверину, защищать его. Решено это давно и железно.

– Вставай, алкаш чеканутый, самое время у командира прощения просить. Пошли.

Лёшка отбросил окурок, поднялся нехотя, голова понурая.

– Пошли…

Телефон-автомат – на углу. Каверин набрал номер.

– Працук.

– Товарищ полковник, это майор Каверин. Пожалуйста, разрешите нам с Блаженовым сегодня на службу не выходить. Всё равно – тренажёр, завтра отработаем. А сегодня отдышаться нужно, дело-то, сами видите, какое…

– Хорошо, – и трубку бросил. Да-а… Отец родной. Отшлёпает и тут же пожалеет. И у Каверина на него обиды нет, привык…

– Пошли спать, Лёша. Завтра – хомут на шею и тренажёр до седьмого пота.

Наступило завтра и Каверин потел, но на другом тренажёре…

  

                            Комиссия

 

Лаборантка Любочка бесшумно, чтобы другим не мешать, подкладывает Каверину тесты и инструкции по их заполнению, куда-то уносит заполненные листки. Дело знакомое, трудностей – никаких. Кроме Каверина в кабинете два молодых паренька, проходят, наверное, комиссию в лётное училище. Напротив, монументально, как памятник, сидит, немолодая уже, врач-психиатр Круглодулина Евдокия Емельяновна. Посверкивает грозно затемнёнными стёклами очков, широкий безгубый её рот захлопнут наглухо. Явно караулит. Кого? Чтоб шпаргалками не пользовались? Какие тут могут быть шпаргалки? Смехота… Круглодулина в медчасти Кольца недавно. Выкопали же где-то такую… Прав, наверное, Лёшка насчёт могущества восемьдесят шестой инструкции, под неё вот и психиатрическую лабораторию создали. Но Каверину всех их бояться ни к чему. Аппетит и сон у него отменные, от сексуальной несостоятельности, раздвоенности личности и прочих ущербностей страданий не испытывает и слежку за собой из-за подозрительности не ищет тоже.

Любочка забрала у Каверина последний листок, он поднялся, потянулся с хрустом:

– Я свободен?

– Да нет, хотелось бы побеседовать, – заговорила с пьедестала Круглодулина. В голосе звучит металл человека, привыкшего зачитывать приговоры. Но Каверин – не курсант, и дрожать от страха «на всякий случай» не собирался. Пожал плечами:

– Пожалуйста.

– Пройдемте в соседний кабинет. И ты, Люба, тоже.  

«Интересно, кто же ребят караулить останется? Или их не надо, а весь этот цирк для меня устраивался?» – снова усмехнулся про себя Каверин. За столом, похоже давно его поджидая, сидит уполномоченный психиатр Гольденмеир.

– Здравствуйте, Сара Ивановна.

– Здъаствуйте, Павел Матвеевич, пъоходите, садитесь.

Вместо звука «р» Сара Ивановна даже не пытается что-то картавить. Просто спотыкается на нём или пропускает, где как в слове идёт.

– Можете меня поздъавить, скоъо у меня будет тамбуъ.

– Что будет?

– Тамбуъ, тамбуъ.

– Ах, тамбур… рад за вас, – Каверин вспомнил давнишний, трехлетней давности разговор о создании в скором времени кабинета аутогенной тренировки и психофизиологической разгрузки для лётного состава и о том, что осталось только пристроить к двери кабинета звукоизолирующий тамбур. Тогда они долго говорили об огромных возможностях и необходимости волевой подготовки. Так она беспокоилась о боеспособности и здоровье пилотов, что вот ей уже этот тамбур и пообещали.

– Вы не будете пъотив, если мы с вами побеседуем?

– Против, не против, мне деваться некуда, беседуйте.

– Ну почему же, вы имеете пъаво отказаться от беседы.

– И вы в этом случае отстраните меня от полетов?

– Мы вынуждены будем это сделать.

– Тогда беседуйте, я готов.

– Вы не будете возражать, если присядете ко мне поближе? – вмешалась Круглодулина, указывая Каверину место около её стола. Сара Ивановна оказалась при этом сбоку от Каверина, в удобной наблюдательной позиции. Люба, наоборот, села спиной к нему за соседний столик. Напряглись, замерли.

– Расскажите, пожалуйста, о себе, о своей жизни, изменениях, прошедших за последнее время.

– Чего рассказывать, я весь на виду… Женат, воспитываю трёх дочерей. Служба, семейное и материальное положение без изменений, на здоровье жалоб нет.

– Ну, это слишком обще, хотелось бы поподъобнее, напъимеъ, как вы пъоводите свое свободное въемя?

– Свободное время? Семья, дача, природа, машина, доски, гвозди, запчасти… Да это вам, наверное, неинтересно…

– А ъодители, они с вами живут?

– Отца нет давно… несчастный случай на стройке. Мать в школе преподаёт, живёт с отчимом в деревне.

– Отца нет… мать пъеподаёт в школе, – Сара Ивановна, выискивая нужную для себя мысль, держала паузу. – А в каких отношениях она с сослуживцами, с ъуководством?

– Да в каких… с сослуживцами обычно в хороших, – в тот день Каверин ещё не знал, что согласно последнему кадровому приказу, всех офицеров, склонных к проявлению чувства справедливости, из Защитной авиации предписывалось увольнять. С прицелом на будущее этим же ситом просеивали и кандидатов на службу, – с руководством… иногда конфликтует… но в целом тоже нормально…

– Если не секъет, можете ъаскъыть пъичины конфликтов?

– Да какой секрет… Директор может как-то властью злоупотреблять или завуч нагрузку неравномерно распределяет…

– То есть ваша мама склонна к конфликтам на почве спъаведливости, – постукивая карандашом по столу, явно для Любочки повысила голос Сара Ивановна.

– Ну а вечеъами, в зимний пеъиод? Телевизоъ, театъ, книги, какие?

«Вот оно что! – начал догадываться Каверин. – Не состояние психики и уровень интеллекта их интересует. Глубина понимания политических событий, мировоззрение. За это сюда и попал? И приговор уже заготовлен? Ну что ж, нате, ковыряйте мою душу, слабее не стану».

– Телевизор смотрю редко. Хороших фильмов практически не бывает, а программы новостей… там или умалчивают о многом, или так всё перевирают, что лучше не тратить на них время. Театр… почему-то в театр перестал ходить… не знаю. Читаю много. Сейчас много книг появилось, которых раньше не было. История, философия, религия…

Любочкины локти и спина со словами Каверина зашевелились, это она стенографирует. «Что, у них денег на простенький магнитофон нет? Не похоже. А-а, – догадался, – стенограмму гораздо легче потом подогнать, переделать. Как-никак, «свидетельское показание».

– История? Это уже интересно. И что же конкретно в истории? – Круглодулина изобразила живейший интерес, аж заёрзала на своём стуле.

– Знание прошлого позволяет заглянуть в будущее. Народ, который не ценит своё прошлое, отдаёт своё будущее в руки смерти – это историческая аксиома. Создавая своё будущее, необходимо корректировать своё поведение в настоящем… Не я придумал. Вся история, по сути, это хроника возникновения и разрешения противоречий между народами. Там очень многое повторяется. И хорошее, и плохое… Поэтому следует знать и помнить всё. Зачем повторять плохое, если можно его не повторять?

– Ну, это в геоглобальном понимании, а касательно вас лично…

– Я в других масштабах и понимать не хочу. Я русский, а Россия на глобусе не точка, не Люксембург какой-нибудь. И потом. Я же пилот, я на своей машине смерть несу – на миллионы людей хватит. Мне же в случае чего ответ перед людьми держать. И перед собой – тоже. Мне убеждения в своей правоте больше воздуха нужны. Вы же мне их не даёте… А вслепую летать сам не хочу, вот и читаю.

Притихли. Переваривают. Только Любочка мышкой по листу шуршит.

– Ну а философия, ъелигия тут пъичём? Поняли задачу и выполняйте свой пъиказ, вы ведь военнослужащий…

– Да потому и взялся за философию, что неясности с задачей появились… Религии – это уже потом. Оказалось, что философия в отдельности от религии мало что дает. Качественного содержания нет, что ли… Ну, как тарелка с супом без ложки. Или наоборот… Слишком взаимоувязано всё...

– Ну, хоъошо. Вы вот пъо неясность задачи говоъили. А ъаньше, ъаньше все было ясно? Почему?

– Почему раньше для меня было всё просто и ясно? – наверное от невежества, от незнания. Для меня был ясен ответ на вопрос о мировоззрении. Меня всячески оберегали от того, чтобы я не начал сам искать свой ответ. Меня, как впрочем, и всех, идеологией на политзанятиях отковывали… Прямой был и острый, вроде гвоздя, а внутри – весь железный. Понимание было на уровне черно-белого кино на плоском экране: страна строит светлое будущее, а буржуи хотят всё отобрать и разрушить. Но я на страже. Знаете, как в той песне: «Любимый город может спать спокойно…» Внутри – полная гармония… Опять же, для себя: не последняя спица в колесе… Была железная вера, что знаю, для чего и зачем я есть. В общем, всё было просто и ясно… Было мировоззрение… Понимаете, было, а потом вдруг, враз, не стало. Но всё остальное, в том числе и мое дело – осталось. Вот и сложно стало: зачем ехать, идти, ползти, если некуда и незачем? И никто не показывает, где цель. Так, является ненадолго ерундень всякая, вроде светляков на ночном кладбище… Не за голые же деньги я должен в небе жизнью рисковать… Да и существуют ли на свете такие деньги, за которые я могу отдать свою жизнь? Да и вы, надеюсь, все не хуже меня понимаете, могли бы и не спрашивать.

– Да мы не об этом. Это действительно понятно. Почему именно сейчас неясности появились? Ъоссия пъактически не изменилась. Гъаницы нашей Таежной Зоны пъежние. Задачи те же, гъаницы охъанять. Вы пъофессиональный пилот. Действуйте в ъамках закона… что там неясно?

«Ну вот, опять за свое», – затосковал Каверин. Будто не слово услышал, а плевок в лицо получил. Кон – замкнутый круг осознанной самодостаточности и ответственности, очерченный совестью. Ему давно было известно значение этого слова, как и то, что «вор в законе» всего лишь переделка того, что вор – человек за коном. Так же, как и древние слова испокон или искони, утверждающие истинность поведения. «Закон есть простое тождество явления с собой и потому он основа, а не основание явления», – попытался привязать слово «закон» к действительности мудрый философ. Но то, что сейчас происходило в стране, ни в какие формулы не укладывалось. Слушать же нравоучения пятичувственницы – было на грани его сил.  

– Неясно… Почему бывшие враги, буржуи, сейчас друзьями стали – ясно, здесь можно не разбираться, в истории часто было, что бывший враг другом становится. Но почему мне службу труднее нести стало от их наскоков? Если друг, то зачем на удар нарываться, клыки без шуток скалить? Вот это неясно. В общем, понял я, слишком много у меня зависло этих неясностей безответных и висеть будет, пока снова с уверенностью не отвечу сам себе на главный вопрос, зачем я живу? И вообще, как можно жить, что-то делать, не понимая картины мироустройства, не понимая здесь… и потом своего места, предназначения… Одной лишь физиологией, как баран или как трава, которую он, баран, ест? Да и жил бы и ел, и жил бы, чтоб есть, но что делать, если мне дан разум, который спрашивает и заставляет искать ответы. Я же человек и не виноват в том, что родился человеком, а не бараном. Поначалу обидно было, что стереотипы, условности, на которых был воспитан, на проверку оказались ложными, а потом успокоился. Огляделся, понял, что к чему и стало много легче.

– И вы себе на вопрос о смысле своей жизни ответили? – вытаращилась на Каверина через свои чёрные очки Круглодулина, заинтересованность проявляет. – Сколько лет на свете живу, первого человека встретила, который на этот вопрос ответ нашёл. Я вот совершенно не понимаю, зачем я живу. А вы не могли бы вкратце, в двух словах, поделиться с нами своими мыслями?

«Дурой прикинулась, а может, такая и есть?»

– Да что вы, Евдокия Емельяновна! – не желая раскрываться, ушёл в защиту Каверин. – За всю историю ни один мудрец не смог этого сделать, а я что? Простой пилот, образования даже нормального нет, военное… Поймите, вы просто принуждаете меня говорить о невыразимом. Ясно же с самого начала, как только начну объяснять, так окажусь в глупом положении… ну, если лежа на полу буду махать руками и ногами, показывать, как летает птица… И согласитесь тоже: кабинет психиатра – не совсем подходящее место для разговоров на философские или религиозные темы.

– Не беспокойтесь, за последствия можете не опасаться, говорите, пожалуйста, мы постараемся вас понять. – Произнесла вкрадчиво, душевно. Вроде и без ответа оставить нельзя…

– Если в двух словах, то с позиции физиологии так: жизнь – это движение, движение в сторону удовлетворения потребностей. Разных. Потребность неудовлетворенная воспринимается как страдание, а удовлетворенная – как насыщение. Движение от страдания к насыщению – это стремление. Вот и получается, что человек живёт в страданиях и стремлениях. Не будет их, не будет и самой жизни. Не убежишь от них. Просто, как фига, а покажи человеку – обидится…

А с другой стороны… Длительное непрерывное насыщение в виде сытого брюха и теплой постели вдвоем устраняет стремление, вызывает застой, стагнацию, гибель. Вот и оказалось, что «высшая цель – повышение благосостояния народа», – горькой издевкой Каверин выделил программную формулу партии, – есть ни что иное, как очередной тупик. Но всё равно в этих противоречиях появляется если не осознание смысла, то что-то вроде точки опоры для осознания главного, что ли… осознания, что есть свобода личного выбора, что не всё предопределено. И смысловые цели в жизни, они как пирамида, чем выше, тем их меньше, тем они важнее и недоступнее и тем важнее знать в стремлении к ним высшую цель и путь к её достижению... Вот я и складываю вместе комочки убеждений, что потверже, влезаю на этот островок и смотрю оттуда… Такая получается кочка зрения на смысл! – Усмехнулся обрадовано возможности перевести разговор в несерьёзный тон и не стал рассуждать дальше сытого брюха и теплой постели, будто кто одернул его. Но Круглодулина, по-видимому, ожидала услышать что-то иное и протянула обидчиво:

– Вы ещё и шутите?

– А что мне ещё остается? Удавиться здесь у вас? – неожиданно для себя заерепенился вдруг он от непривычного для себя копания внутри: «Посадили, как волка в клетку, палкой в пасть тычут, беседуют. Уймись!» – тут же приказал себе.

– Что вы, успокойтесь, мы и не думали вас обижать! – сразу заметила его состояние Сара. Говорит масляно, а губы как у резиновой куклы стянуты, глазищи сверкают. Держится, похоже, с трудом, тоже нервничает.

А Каверина будто чертёнок за язык дёрнул. Пошел в атаку, на обеих сразу:

– А если ещё короче, то смысл и цель жизни – в любви!

Притихли. Любочка грациозно, как газель, шейку вывернула, влажным глазом на Каверина косит, очень уж ей хочется в этот момент посмотреть на вредного пилота, про которого та-акие сплетни ходят… а он, гляди-ка, о любви заговорил.

Первой очнулась Круглодулина, кожа, видать, потолще:

– Так это известно…

Разочаровалась. Все, что угодно ожидала услышать, только не о любви. Ну что ж, получайте еще:

– Да нет, я не о той «любви», что средства информации в заокеанских фильмах показывают… Совокупления, отправления половой потребности – вовсе не любовь. Всякая скотина совокупляется для продолжения жизни.

– Но ведь и человек тоже…

– Человек… Человек, если верить Библии, создан Богом по образу и подобию своему, перед Богом ему и ответ держать. Смысл жизни… Идущий к цели должен её видеть и знать дорогу к ней… Для меня здесь всё ясно. «Бог есть любовь», «Возлюби ближнего, как самого себя». Вот – цель и путь, смысл жизни. Самое высшее, чистое и мощное стремление… А десять заповедей – всего лишь изначальные правила, как должен жить человек. «Как» и «для чего» – совсем не одно и то же. Между заповедями и Богом – пропасть. Любовь же – единственный мостик через неё.

– Да-а… тъактовка несколько оъигинальная, но, в общем-то, ничего нового…

– А я ни на какие открытия и не претендую, – Каверин успокаивался. – Я же вам объясняю, что для меня самое главное в круговерти жизни – себя не потерять.

– А на съетства массовой инфоъмации вы напъасно наговаъиваете. Они совсем ни пъи чём. Они всего лишь зеъкало, отъажение пъоисходящих событий. Ъазве они виноваты, что мы, ъусские, никак не можем устъоить себе ноъмальную жизнь? Там как ъаз много сил пъилагается, чтобы объяснить, за что и как нужно любить человека и общечеловеческие ценности как ъаз выносятся на пеъедний план…

Каверин снова завёлся: «Она что, ничего не поняла, или только вид делает? Вот бы зеркало её мыслям поставить, да осветить получше – и на арену, пусть бы люди посмотрели…»

– Так ведь нельзя любить за что-то! И правил любви нет! Любят потому, что любят! Истинная любовь – это жертва. Любовь за что-то – уже не любовь, а расчетливая корысть, проституция, что ли… С вами, Сара Ивановна, на пару в подкидного дурака играть хорошо…

– ???

– Передергиваете лихо…

– Павел Матвеевич, есть же границы приличия! – вмешалась Круглодулина.

– Я постараюсь корректнее, извините, пожалуйста, Евдокия Емельяновна. Просто я хотел сказать, что ещё в древней Индии смысл и цель жизни были определены в нахождении взаимной любви. Мужчина и женщина любят друг друга, своих детей. И дети любят друг друга и своих родителей. И дом…

– Какой дом?

– Семейный дом. Место на земле, где должна свить своё гнездо любовь. И над ним и в нём – любовь. Вот где должно происходить начало всему, вот откуда исходит исток смысла – из духовности семьи.

– Так и я пъо то же говоъю.

– То, да не совсем про то. В жизни как раз наоборот получается. Скольких людей любовь стороной обходит… А они денег, красивой жизни ищут. Пытаются сами себя любить. Совокупление, отправление половой потребности, полулживо обозвали «заниматься любовью». Корысть, взаимозависимость без любви формально семью ещё держат, это так, но этого не должно быть.

– Почему не должно?

– Да потому, что корысть да расчет – это и есть бездуховность.

Круглодулина поскучнела, похоже, Каверин своим пониманием любви её совсем не удовлетворил.

– Что-то мы с вами от темы отклонились.

– Да нет, всё по теме и идёт. Я уже говорил, что история – это хроника борьбы наций. Нации и народы люди не сами придумали, каждому человеку судьбой предопределена страна, где ему родиться, национальность. А проще – семья, род, племя, народ. Я убеждён, что не может нормальный человек – муж, отец, воин – быть в спокойствии, если его народу, его земле грозит беда. Служба своему народу без корысти, с любовью – вот и весь мой смысл. Я когда к этому пришел, у меня душа успокоилась, совесть перестала мучить. А что по службе неясности – разберусь.

– Что по службе? – подобралась, как хищница перед броском Сара Ивановна.

– Да вот… не всех же к вам на комиссию посылают…

– Ну, особых пъичин для беспокойства у вас не должно быть, давайте ъассматъивать нашу беседу как плановую.

– Давайте…

– Скажите, вам часто кажутся зъительные объазы или звуки, котоъые никто къоме вас не видит и не слышит?

– В каком смысле? – подобрался Каверин.

– Напъимеъ, во въемя полётов…

– То, что я вижу и слышу во время полётов, мне не кажется. Оно происходит на самом деле!

– А в том случае, если пъоисходящее не фиксиъуется диспетчеъом или съедствами записи?

– В том случае вопросы к диспетчерской и технической службам… – здесь Каверин решил держаться до конца.

– Не пеъеживайте, и у них поспъашиваем…

– А вот вы сказали об угрызениях совести, – прервала длинную паузу Круглодулина. – Вы совесть чувствуете или понимаете как-то?

«Ну, прилипла… как банный лист к мокрой заднице… расскажи ей о совести… уж слишком целенаправленно подтаскивает, чересчур много хочет…»

– Вы что, Павел Матвеевич, задумались, вам ъазве сложный вопъос задали? – приземлила Каверина Сара.

– А вообще, Павел Матвеевич, вы, может быть, расскажете, как вы думаете, каким образом у вас появляются желания?

Это с чарующей простотой, как на танке в огород, снова врезалась Круглодулина. Каверин затосковал. Что он должен им рассказать? О своём понимании совести? О сознании? О подсознании? Ещё несколько лет тому назад на занятиях по психической подготовке и ауотогенной тренировке Сара сама же обучала пилотов быстрому вхождению в аутогенное состояние. И тезис она тогда подавала просто: «Вы должны научиться подключать к сознанию рецепторы организма, которые природой замкнуты на подсознание… стадии ощущения расслабления, тяжести, теплоты, жара и внутреннего зрения вы должны проскакивать мгновенно, только тогда вы сможете, сознательно управляя внутренними процессами организма, не захлебнуться в воде, не замёрзнуть в стужу, снять утомление, остановить кровотечение и ускорить заживление раны». А надсознание? Каверин понимал его как информационно-энергетическое поле, или, как определил его Лёшка, – Бог-Дух. С ним общение через молитву, промыслие. С Ним мы, люди его народа, живём, Им управляемся в своих поступках, у Него и силы черпаем.

Собственно мышление – пограничное состояние, его-то и принято считать сознанием.

«Ну и что, всё это я им должен рассказать в надежде быть правильно понятым?» – Каверин снова затосковал.

– Вы не устали, Павел Матвеевич? – продолжала таранить его Круглодулина.

«Но ведь механизм мышления и появления желаний до конца не ясен, неужели она этого не знает?»

– Евдокия Емельяновна, я не могу объяснить причины своих желаний. Я не знаю, например, почему мне сегодня хочется почитать интересную книгу, а не поехать в лес, на природу, а завтра – наоборот.

– Ну как это не знаете, это, наверное, не сложно…

– Как, как… – Каверин снова начал звереть. – Вы вот женщины, обе с опытом, знаете, как больно аборт делать. Что кричат при этом, если кричат? «Да чтоб я ему ещё хоть раз дала, да пропади он!.». Ну и что? Только сползла с кресла, боль утихла, она опять за старое. Чем объяснить? Вы можете объяснить?

Объяснять не стали. Только у Любочки ушки порозовели.

– Вот вы говоъили об истоъии, ъелигии, слушать нам было интеъесно, вы с кем-то из сослуживцев эти темы обсуждаете?

– Какие обсуждения, Сара Ивановна! – ушёл от прямого ответа Каверин. – После ликвидации партии офицеры практически лишены возможности свободного формального общения. Кухонные разговоры не в счёт… Вы-то должны знать о необходимости такого общения. Если его не направлять, то оно может состояться в неконтролируемой и нежелательной для государственной власти форме. Ну, это к слову.

– А до ликвидации паътии такая возможность была?

– Конечно была. В рамках тогдашней идеологии.

– А чем вам тогдашняя идеология не нъавилась?

– Да я же вам говорю, что тогда не то чтоб нравилась, но устраивала, вопросов лишних не было. Мне, например, только недавно стало понятно, чем головы людям дурили. Одним единственным лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

– Как это дуъили?

– А вот так. Этим лозунгом разрушались два основных противоречия, на которых испокон веков держалось человечество. Это межнациональное противоречие, о котором я по истории говорил, и классовое – между бедными и богатыми.

– Пъи чем тут пъотивоъечия?

– Да при том, что только в противоречиях проявляются стремления – именно те, необходимые для существования человека условия, о которых мы только что говорили. Все пищевые цепочки на земле замыкаются человеком, а человека никто не ест. Любую скотину кто-то ест, а человека – нет. А всё потому, что главный продукт жизни человека не его тело, а стремление его мысли.

– Интеъесно, интеъесно вы говоъите. Это же один из самых неъазъешимых вопъосов!

 «Неразрешимые…» – Каверин понимал, что говорит лишнее, запретное, опасное для себя и тут же успокаивал себя, что говорит не всё, самое сокровенное не высказывает здесь. То, что Сара отнесла к категории неразрешимого, Каверин уже давно для себя решил. Он не сомневался, что древние создатели библейского Второзакония узурпировали право на Истину, украв её, как закон Первый, смысл подменили формой, назвали это Второзаконием, и напора полулжи своей никак, до сего дня, не ослабляют. А «Прозревшего – убей», разве Саре это неизвестно? Тогда конкретно, сейчас, чем она занимается? Грехи ему отпускает? Вряд ли. Вот Круглодулина, она может и не знать, Сара наверняка её втёмную пользует».

– Да не так уж всё и неразрешимо, если в сторону не уходить… Мир животного состоит из инстинктов, а у человека вдобавок, что ли, есть еще и стремления. К богатству, власти, знаниям, творчеству. Все сразу и перечислить сложно.

– Но ведь стъемление к власти и у животных есть!

– Что вы меня всё время в стадо или в стаю заталкиваете? Я не отрицаю, что во мне любой зверь как-то отражается. Но, пожалуйста, не надо во мне собаку или лошадь выращивать. Я не для того, чтобы у кого-то рабом или сторожем быть! Я же говорю о стремлениях, их мне не какие-то самозванные или избранные люди дали и не этим людям я должен за них платить… Стремления – вот что отличает человека от животного! Они даны человеку Природой или Богом – как хотите, но высшие стремления туда должны быть направлены и туда должны уходить, откуда были даны, а не к каким-то людям!

– Каким людям?

– Людям, которые паразитируют на стремлениях народов, людям, которые самозванно причислили себя к «избранному народу».

– Ну хоъошо, – устало согласилась Сара, – а причём здесь пролетарский лозунг?

– Действительно, не только пролетарский лозунг, но любой лозунг, будь он мондиалистический, космополитический, если он провозглашает однополярность, бесполярность, бесполость, в конце концов, для мира означает одно: самоубийство.

Представьте себе, что вы сделали электрическую батарею, для каких нужд, неважно. На одном полюсе ионы, на другом электроны. В батарее идёт реакция, на клеммах есть напряжение, вы довольны. Вдруг появляется Некто и говорит, обращаясь к ионам и электронам: «Друзья, зачем нам эти два полюса, зачем нам эта вечная война? Давайте побратаемся и будем в своей батарее жить мирно!» Побратались национально или классово – перемешались то есть. А где напряжение на электродах? Исчезло. Куда батарею? В утиль!

Или другой случай. Объявился в батарее Некто, настырный умник-электрон, и говорит братьям по классу: «Друзья! Сколько мы ни напрягаемся, ток все равно в одну сторону течёт, давайте-ка уничтожим ионы, этих проклятых буржуев, устроим себе безбедную жизнь!» Уничтожили. Эффект тот же. Куда батарею девать? Выбросить!

Но вы терпеливы, вы – сама Природа. Из того, что после этих «революционеров» и «мондиалистов» осталось, соберёте новую батарею. А работать она будет по-старому: с одной стороны плюс, с другой – минус.

Так и Природа: терпеливо из обломков революций да издохших от жиру и дури государств кроит новые, но с прежней целью.

Человек – это вектор, магнитная стрелка в силовом поле, – Каверин вздохнул утомлённо. – С одной стороны должен лежать полюс отрицания, с другой – утверждения. И обе эти идеи должны быть истинными, а не придуманными для каких-то мелких целей. Вроде веры в «светлое завтра» коммунистов. Она на поверку оказалась конченной глупостью, сами видите…

– А ъазве существует веъа, котоъая не является глупостью?

– Конечно. Вера не доказывается логикой. Её истинность подтверждается опытом следования по ней. Вот бы вам чем заняться… А то у меня в небе позади лежат обломки «светлого завтра», впереди – «мутное вчера»… Не должен я, пилот, идеологией заниматься, чтоб вы у меня потом глюки выискивали… Дайте мне идею, чтоб за неё не стыдно умереть было! Нету? Плохо, что у вас её нету, очень плохо! И кто тогда этот Некто, кто обманом реки людской крови проливает? Для чего? Вам понятно? Вот и мне не совсем понятно, – не дождавшись ответа Каверин развернулся вполоборота в сторону Сары, собрал силы, вперился в нее бычьим взглядом, выждал паузу, – кем, каким народом все эти революции и смуты организуются, каким народам от них польза, а если не народам, то кому тогда?

Сару достал, явно. Перевёл взгляд на Круглодулину:

– Вопросы будут?

– А что такое мондиализм? – Раскрылась она от неожидаемого напора.

– Мондиализм? – Каверин усмехнулся невесело. – Программа по порабощению всех народов мира одной сверхдержавой. Что-нибудь ещё? – это уже к Саре.

– Что вы, что вы, Павел Матвеевич, – засуетилась, – мы и так много въемени у вас отняли, нам было так интеъесно с вами…

– Я могу идти?

– Да, да, – закивали обе.

– До свиданья.

«Всё разбередили, душекопатели, зачем только? – топая по обезлюдевшему коридору санчасти, думал Каверин. – Хотели от меня услышать, что Бог-Творец, как и человек, смертен, но вечен, как и человечество, в самоповторении? Но говорить им об этом – всё равно, что рассыпать перед свиньями бисер, только себе хуже делать…» Выйдя уже на крыльцо, глянул на часы: «Ого, мои-то заждались поди, давно уж готовы ехать на дачу. Надо срочно домой лететь».

 

– Вас что, из дома выгнали? – изумился Каверин, увидев на дворовой скамье табор.

– Да моя чахотка опять не завелась, – начал оправдываться Лёшка.

– Ничего странного. Без аккумулятора она и не должна заводиться… Ладно, грузитесь! – Операция для Каверина была привычной. В «Ниву», рассчитанную на пять человек, набилось девять с грузом. Лёшкин Вовей с Любой, как самые маленькие, полезли в «собачник», пять женщин втиснулись на заднем сиденье, а Лёшка с надвинутой на брови пилоткой для отпугивания автоинспекторов уселся на переднем сиденье.

 

                              Баня

 

Защитная авиация Кольца жила своим микромиром, общиной. Все знали друг про друга всё. А как ещё она могла жить, если всё, что ни делали, происходило в узком, замкнутом пространстве? Служба – вместе, трёхподъездная девятиэтажка в Городе, «общага» – само слово говорит за себя, гаражный кооператив на обрывистом берегу Реки – «кафе Звёздочка» – понятно от чего так прозванный, а теперь ещё и дачи вместе. В общем, если кто желал уединиться, спрятаться от коллектива – задача была почти непосильная.

Когда Каверин записывался на получение участка земли, у него и в мыслях не было, что он так увлечётся. За неполные четыре года он сумел изо всякого хлама построить вполне сносный домишко и баню.

Лёшка Блаженов, по жребию оказавшийся соседом, строиться не стал: «Зачем нам с Кавериным вторая дача, нам и одной хватит», но и Каверину помогал только в случае авральных работ. Свой же участок даже забором огораживать не стал – «лениво», а все усилия направлял на уход за землёй – «нравится». И следует отдать ему должное: всё, от гладиолусов до картошки у него росло лучше всех.

 

…С ковшом кипятка в одной руке и берёзовым веником – в другой, Каверин шагнул в парилку, втянул носом умопомрачающий запах раскалённой осиновой обшивы и зажмурился: с этого момента все земные заботы и проблемы отодвинулись куда-то далеко, стали незаметными. Отворил скрипучую дверцу и выплеснул кипяток на раскалённые камни. В ответ каменка бухнула, взвизгнула и с коротким шипом вдавила в парилку клуб быстро распухающего жара. Каверин притянул за собой отошедшую от давления пара дверь, набрал в грудь воздуха и быстро, стараясь перегнать жар, заскочил на полок. Бросил на лицо распаренный веник и затих.

По дедовской ещё науке Каверин в середину каждого веника вкладывал по веточке смородины и мяты. И теперь, пройдя через веник, обжигающий тело пар превращался в нежаркий, напоённый лесными ароматами, воздух.

Отдаваясь блаженству, Каверин настороже оставлял только одно: не упустить момента, когда нужно было начинать париться. Потом хлестался. Исступлённо, до одури. На последнем, казалось, взрыве сердца – на крыльцо и – в ванну. Снова ожог, теперь – ледяной водой, но ненадолго. Ополоумевшее тело, наконец, сообразило: вода холодная! Выскочил – и на кушетку. Растянулся, вслушиваясь в затихающие сердечные ритмы.

А за стеной раз за разом бухала каменка и разъярённым медведем ревел Лёшка. Для него пара требовалось больше и вкусы у него были другие: в первый заход он брал пихтовый веник, а на камни плескал настойку эвкалипта.

…Млели после четвертого, самого яростного захода. Лёшка – хитрован, пораньше выскочил, чтоб занять лежачее место – кушетку. Лежит на животе, мосластые пятки в дверную щель, к ветерку поближе, высунул – жарко. Подбородок на руку пристроил, спина и плечи мышцами бугрятся, волосёнки соломенные слиплись, сквозь них темечко розовеет. Каверин – в кресле, под вешалкой, с простыней на плечах. Тоже ничего, потому что чаёк потягивает. Лёшка чай больше любит, но ему шевелиться, чтоб сесть, неохота и поэтому терпит насухую.

– Паша, я вот давно думаю… ведь если я захочу, на своей «Грозе» почти в любую точку планеты долететь смогу, если сразу на курс лечь... Я, один, миллионный город в пустыню превратить могу…

И что за несносный характер? Только-только размяк, от всего отключился – и на тебе, думай, отвечай ему.

– Свои же собьют, далеко не улетишь, – отмахнулся лениво.

– Ну, собьют, не собьют, это ещё как получится… А представь, если мы с тобой уговоримся и вдвоем улетим? Двоих-то не собьют!

Да, экипаж «Грозы» – две машины – сбить почти невозможно. Идут на дистанции и сбить одну из машин может только случайное попадание. И то в теории… А на практике… Ни радар с мощнейшей ЭВМ, ни луч боевого лазера, ни комбинированные оптические системы, ну никаким чёртом на прицел их не поймать. Эффект дробления виртуальных целей. Как говорил подполковник Соловьев из КБ «Гроза», от этого лома нет приёма…

– Да с чего мы вдруг полетим? Куда? На фиг? Отвяжись…

– Нет, а всё-таки….

Добытая четырьмя заходами в парилку блажь быстро-быстро начала из Каверина утекать.

– Ты, падла, чего надумал?

– Да ничего я не надумал…

Так всегда. Брякнет что-нибудь и замолчит на полуслове. Кажется, если не подтолкнуть, то забудет, с чего и начинал. Вот и сейчас лоб наморщил.

– Ну, рожай, болезный, истомил уже…

– Я вот думаю, Паша, у нас, в Защитной авиации, действующих экипажей сотни три наберется, может, чуть больше… А ты знаешь хоть один случай, чтоб экипаж ушел с круга или ударил без приказа?

– Да, вроде, не было такого. Отказы были. Машины бросают, бьют – это сплошь. А уходы и прочее… не слышал.

– В жизни-то ведь, Паша, чего только не бывает, человек он и есть человек. Представь себе, сняли тебя с ночного полета, привезли домой, а твоя жена с фермером, у которого мы молоко берём. Ну просто, для примера, представь… Ты, ясное дело, никому не сказал, а назавтра – от Круга до его хутора две минуты хода – ну, к примеру. И даже бить не надо, просто в сверхзвук над его крышей уйти. У него же потолок от хлопка обвалится и сам он в штаны накладёт. Да любая ситуация, мало ли что… Как ты мне прикажешь, если мне моча в голову шибанула? Ведь в душу ты мне не залезешь, откуда ты можешь знать, что у меня на уме? А у меня под крылом столько смертей на старте – только кнопку нажми… Если логически подумать…

– Идиот ты, Лёша, если логически. Тут и знать особо не нужно, что у тебя на уме. Есть такая штука – тотальная идеология. Штука простая, как дважды два… Ты просто не можешь подумать об ином, кроме того, что в тебя вложили. Я же пишу тебе в аттестации: «Морально устойчив, идеологически подкован»… Это что значит? Значит, что ты в любой обстановке будешь следовать уставам. Хорошо подкован, как боевой конь, и не поскользнёшься на каком-нибудь дерьме вроде «свободы, равенства и братства»! Думающий офицер хуже паршивой овцы. Он не должен быть умнее устава. Офицер – мудрило – хуже врага, он обязательно накосячит, да так, что потом хрен разберёшь! А ты нормальный здоровый мужик и никакая дурь в твою голову залететь не должна! Понял?

– А-а… если не совсем нормальный?

– Тогда делай вид, что нормальный и не мотай мне душу! Понял?

– Знаешь что, Паша, – Лёшка обидчиво взвился, он без труда учуял в словах Каверина иронию, – а ты сам хорошо подкован? Всю жизнь, сколько я тебя знаю, под дурачка молотишь! Не такой уж ты простой, я-то вижу!

– Если в тебя тотально, с детства, вбивали строго дозированную информацию, строго дозированного направления, то к тридцати годам ты будешь именно тем биороботом, для чего тебя и делали.

– Я биоробот? – Лёшка чуть не задохнулся от возмущения.

– Биоробот, – спокойно подтвердил Каверин, – биоробот с почти стопроцентным прогнозированием твоего поведения. Самоуправляемый в нужную сторону, многоголовый ядерный монстр. Твой ум заряжен теми мыслями, которые нужны командованию. У тебя просто нет права думать как-то по-другому и самочинно принимать важные решения! Ты понимаешь, нет! Ты пилот, живая деталь машины для массового убийства. У тебя нет и не должно быть иной мысли, чем действовать по уставу и выполнить приказ!

– А если я всё-таки захочу что-нибудь сам решить?

– Не захочешь, ты же сам знаешь, что не захочешь, зачем болтаешь лишнее? Ты запрограммирован туда, куда нужно, а то, что не нужно, в тебе атрофировано, задавлено, выжжено, в общем, нет в тебе того, что не нужно. И не ищи ты этот ликвидатор. Его нет! Понял?

– Понял, – угрюмо буркнул Лёшка, явно уходя в себя. – А что не нужно, во мне тоже нет?

– Я-то откуда знаю, я такой же биоробот, как и ты.

– Кто же тогда знает?

– Тот, кто формирует тотальную идеологию.

– А кто формирует?

– Лёшенька, отвяжись, не порти кайф.

Каверин хотя и спорил с Лёшкой, но по долгу его командира, что ли. Однако не мог не согласиться, в его словах действительно есть правда. Пилот может стать неуправляемым и его нужно как-то нейтрализовать, не сбивать же, в самом деле!

– Слов нету, Паша, я офицер защитной авиации и должен, обязан защищать свою землю. Но как быть моей совести, если почти вся власть, что наверху и почти вся, что пониже, сложена из врагов, предателей и преступников? Кого я на Кругу защищаю, свою землю или своих врагов? Вот, – продолжил после паузы Лёшка, – молчишь… Какая здесь к чертям идеология? Не могут они, которые у власти, меня не бояться. А раз не могут, значит должны какую-то пакость против меня придумать, чтоб я по ним самим залпом не врезал…

Я, Паша уже три месяца в машине все узлы, блоки, схемы… я её наизнанку вывернул, а никакого ликвидатора, отключателя или усыпителя не нашёл.

– То-то думаю, что это ты за матчасть взялся, со скуки, что ли… Да и на кой чёрт нам этот усыпитель искать, если с полётов хотят снять?

– Па-а! Вы скоро? У нас всё готово! – это Лера. Из всего бабьего царства только она да Соня признают парную баню.

 

                                Кашка

 

А ещё у парной на даче была вечерняя скамейка. Собственно, скамейка стояла всегда, только вот полюбоваться летним звездным небом доводилось не каждый раз: часто что-то мешало. В этот раз не мешало ничего. Сытно поужинали и всем мужским наличием – Лёшка, Каверин и Вовей посерёдке, сидели на скамейке, глядели на звезды и слушали сибирского соловья – варакушу.

Шаги по скрипучему гравию нарисовали из ночи Франца Кашку, водителя аэродромного автозаправщика:

– А я, думаю, прогуляюсь немного, вдруг кого знакомых встречу, – виноватой фразой представился вместо приветствия.

– Чего там вдруг, свет на веранде издалека видно, – в таком же духе ответил на приветствие Лёшка.

– Можно я с вами немного побуду? – просительно присел перед ними на корточки.

– Если немного, то можно, – смилостивился Лёшка.

– Вот, мальчик, смотри на небо внимательно. Там в звёздах вся твоя судьба записана.

– Как записана? – изумлённо пискнул Вовей.

– В расположениях. В ту минуту, когда ты родился, звёзды начертили тебе судьбу на всю жизнь и до самой смерти. Кто умеет читать и считать звёзды…

– Ух ты! – с деланным восхищением прервал его Лёшка, – а если я газету на провода повешу, ты её тоже прочитаешь?

– Нет, это высоко…

– Значит, пять метров тебе высоко, а тысячи световых лет нормально? А ну вали отсюда, предсказатель!

– Но вы же разрешили…

– Сами разрешили, сами и отрешили! Будущее – не то, что само по себе приходит, а будущее – то, что ты сам для себя делаешь! Сегодня и каждый день! Вот где твоя судьба, в твоих же собственных руках! У тебя уже борода седеть начинает, а ты до сих пор не женат и детей у тебя нету, какое у тебя будущее? Никакого! Будешь тут своей астрологией голову ребёнку забивать! Вали отсюда, я тебе сказал!

– Чего ты его прогнал? – нарушил тишину Каверин, когда Кашка отошёл на почтительное расстояние, – поболтали бы…

– А нечего его слушать! Придурок он, причём опасный! Шиза! У него в голове одни тараканы! Астролог, ё-моё, судьбу взялся предсказывать, толкователь грёбаный! А почему? Потому что ничего, кроме как жрать на халяву не умеет! Такие, как он, вбивают людям в головы, что судьба фатальна, что изменить её нельзя, а потом за деньги с умным видом предсказывают, что будет. Гнобить таких надо, а не детей к ним подпускать! Он недавно передо мной исповедался… Знаешь, что он сказал? У него, оказывается, в паспорте не национальность записана, а социальная функция! Спрашиваю: что за функция такая? Молчит. А мне его ответ и не нужен, я его сам знаю – паразит!

Судьба… чего он мелет, какая такая судьба? Вот где, кем и когда родиться – то, что сам человек не выбирает – это судьба. Её никак не изменить. Родился – и всё!

А с каким здоровьем, способностями, – это предопределение. И оно уже не фатально, а вероятностно, потому что неизвестно, как, в какую сторону будет развиваться. И ещё работает простой, но очень древний закон: мысль рождает действие, действие рождает привычку, привычка рождает характер, а характер – судьбу. Вот что есть истинная судьба! Потому что после состоявшегося предопределения начинает работать воля человека и случай! А предопределение действует от рождения до самой смерти.

Ты бы вот родился девочкой, да еще больной насквозь, стал бы ты пилотом? Вопрос! Сможет человек развить нужные качества для достижения своих целей или не сможет, всё зависит от его воли, которая в нём и от случая. Если ты сам проявил волю, кирпич на голову тебе случайно не свалился – вот ты и пилот!

Ну и где здесь судьба вместе с твоими звездами? Звёзды и планеты только предопределяют судьбу. Предопределение и судьба – это не одно и то же. Что есть и понимается как судьба? То, что невозможно предотвратить, изменить. То, что наступает неотвратимо, фатально, как после дня наступает ночь.

Теперь случай. Творец не управляет развитием хаоса и не контролирует его. Творец единственно занят лишь самовоспроизведением. И случай, который часто выдают за судьбу, за фатальное предопределение, на самом деле к Творцу не имеет никакого отношения. Случай от суеты повседневной жизни бытия материи – это одно из проявлений Хаоса, в каждой конкретной реальности предопределен вероятностью своего события! Держись подальше от проезжей части и тебя фатально не задавит машина! Какое здесь предопределение судьбы или воли Божьей? Хаос – епархия не бога!

Лёшка выговорился, выдохся и умолк.

Каверин знал четко: каждый человек гениален. Вся разница была лишь в том, когда, на каком отрезке жизни к человеку приходило это качество. Большинство людей, средних, «как все», осознают свою гениальность в момент смерти, когда уже ничего изменить нельзя. Но Лёшка… Лёшка был гением всегда. В смысле всегда, сколько они были знакомы. Сопереживая Лёшкиным чувствам, Каверин с замиранием сердца осознавал, что в груди его ведомого одномоментно и всегда умещались и безграничная звездная Вселенная и стылый ужас неотвратимого Хаоса.

Лёшка видел и понимал всё, что, было, есть и будет. Всегда и везде.

Каверин видел в Лешке это дарование, одарить которым не в состоянии ни один, даже самый могучий земной владыка… Но может, это и не дар вовсе, а наказание, исполнить которое не в состоянии даже самый жестокий и изощренный земной палач?

Лёшка был гением. Он мог почти всё, что хотел. Но его беда состояла в том, что это всё, что мог, он не хотел, оно было для него пылью, недостойной внимания. Он хотел достичь Главную Цель. И вторая его беда состояла в том, что он никак не мог усмотреть, где же она его, Главная Цель. Эти качества делали Лёшку беззащитным, однако он был, реально существовал и Каверин, повинуясь подсознательной убеждённости, старался защитить Лёшку от хамства и наглости низких людей: он знал и видел, с каким удовольствием подлость самоутверждалась на унижении гениев.

 

                               Николай Васильевич

 

– Как можно устраивать жизнь, создавать партии и сочинять какие-то программы, не имея ответа на главный вопрос: зачем, для каких целей живёт человек? Человек, который создан Творцом по образу и подобию своему? А ответ простой: человек создан Творцом для самоповторения. Творец смертен, как и всё сотворённое, как смертна вся Вселенная, но вечен в самовоспроизведении, самоповторении. Человек должен в течение жизни достичь состояния Христа – высшей гармонии духа и тела. Не просто надел на шею крест – символ Христа, а с крестом стал на путь к Христу, Богочеловеку. Там же всего две линии: горизонтальная, определяющая подчинение законам бытия, земным, которые исходят от числа и имеют предел, ограниченный различимостью, и линия вертикальная, означающая смирение воле Творца, управляющей человеком посредством совести, проистекающей от Духа. А зло, что живёт рядом, и идёт от человека, так оно для того лишь и создано, чтоб различать добро. Как, если на белый лист поставить чёрную точку, то сразу станет видно, что лист белый. И не нужно для этого половину листа замарывать. Сколько же песку в глаза надо бросить или свет притушить, чтоб так плохо видеть?

Вот когда люди поймут, для чего они живут, как именно они должны жить, вот тогда и нужно партии собирать и программы создавать. Люди живут не только для того, чтобы есть и наслаждаться, – всё это так, физиологическая необходимость и очень условно.

Николай Васильевич закончил говорить, и стало тихо: Каверин и Лёшка сидели недвижимо, молчаливо обдумывая слова старика. Обычно бледное и морщинистое лицо его порозовело. Походы к старому учителю истории для них обоих были праздником. Маленький, с длинными прямыми волосами до плеч, большим крючковатым носом и проникновенным голосом, он вызывал у них чувство удивительно тонкого духовного настроя.

– Да, что я говорю, вы вот прочитайте. – Порывшись среди бумаг на столе, он протянул Каверину лист.

Пристроив бумагу так, чтоб было удобно обоим, начали читать.

– Это, наверное, из Великой Книги лист…– нерешительно прервал тишину Каверин.

– Нет, Павел, Великую Книгу составляли люди, для которых, – Николай Васильевич приподнялся, снимая с полки толстый фолиант, – вот, слушай: «И ты пожрёшь все народы, которых Господь, Бог твой, предаст тебе и истребит их мощным разрушением». Для людей, которые составляли Великую Книгу, богом является чувство разрушения. Их цель – властное разрушающее паразитирование в народах. А для того, чтоб рабы не роптали, им и придумали религию, где покорность воле Творца подменили догматом: «Всякая земная власть от бога». Этот лист о плевелах написан много позднее Великой Книги.

Николай Васильевич говорил медленно, с придыхом.

– А вот ещё страничку посмотрите, – подал Каверину новый лист.

 

                           Легенда о Слепом Вожде

 

Однажды, в сильную метель, Зрячий Путник сбился с Пути и потерял Цель из виду. Долго была непогода и долго он шёл в сумерках, лишь для того только, чтоб не погибнуть от стужи. Наконец, обессиленный, он оказался в стане Слепого Народа. Отогревшись, Зрячий Путник увидел, что Слепые Люди были полны сил и они все время шли. Слепой Вождь говорил им, что они идут к Свету, ему верила Свита и верил весь Слепой Народ. Поверил и Зрячий Путник и с разрешения Слепого Вождя остался с ними. Но метель прошла и Зрячий Путник, видя Цель, начал предсказывать Слепым Людям, как обойти опасности на Пути к ней. Когда же, со временем, его предсказания стали известны всему Слепому Народу, Свита, из опасения потерять свою власть, решила убить Зрячего Путника. Свита привела его к Слепому Вождю и сказала: «Он говорит, что главный источник познания Истины находится внутри нас. Он говорит, что Народ наш не идёт к Вершине, а ходит по порочному кругу вокруг неё. Он говорит, что в прошлом мы уже стояли на этом склоне, но были гораздо выше. Он говорит, что если мы будем идти так дальше, то окажемся на краю бездны. Он говорит, что впереди крутой склон и на нём никто не удержится и все мы соскользнём в бездну. Он говорит, что мы никогда не придём к Цели, потому что не видим каких-то недоступных звёзд и не спасемся потому, что выкалываем своим младенцам глаза и обрезаем сердца. Он говорит, что во всём виновен ты, Слепой Вождь. Он называет тебя, о Великий вождь, главным врагом Истины и страшным преступником за то, что ты на празднике ослепления выкалываешь младенцам глаза. Народ наш начинает роптать и желает, чтоб вождём стал он, Зрячий Путник».

Старый Слепой Вождь был мудр и терпелив. Ощупав Зрячего Путника, подумал: «Он видит Вершину, видит и Путь. Но он не знает, что достигший Цели теряет и Смысл Пути; остановившись же, гибнет». Он не хотел смертью своего народа породить жизнь иную и тем попрать саму смерть. Но сказал, обратившись к Зрячему Путнику, иначе: «Прямого Пути к Цели, ты сам видишь, нет. История нашего Пути – есть движение вверх по спирали. Тысячи лет наш Слепой Народ идет к Цели. В движении – жизнь, ибо крепок лишь тот народ, который в пути. Не следует обманывать себя и других тем, что мы идем вниз. Будь, как все!» А после Слепой Вождь приказал, чтоб Свита выколола Зрячему Путнику глаза. Он стал Слепой Путник, но он не стал, как все. Ведь он видел, ясно видел, Сияющую Звезду над Вершиной Цели, для достижения которой рождён каждый, и видел Путь к ней. Забыть об этом было выше его сил.

Но даже тогда он не понял главного: человек смертен и никакой, даже самой долгой жизни не хватит, чтоб достичь Цели. Достижимость Цели доступна лишь Человечеству, окрылённому соборным всеединством.

– Да-а, – Лёшкин голос дрожал от волнения, – я про обрезание сильнее ничего не читал.

– Обрезание – тема серьёзная, – заторопился почему-то Николай Васильевич, – но всё-таки, главное в другом. Вы послушайте, очень древний текст: «И созреют плоды дерева познания, осветятся светом любви вечной и, семенем упавши в бездну чёрную, вспыхнут невиданно, и жизнью новой Творец повторится, и плоть бытием возрадуется, Отцу и Матери хвалу воздаст» – Тихий голос Николая Васильевича, лист бумаги в его старческих дрожащих руках, обыденность вокруг – и его необычные, горящие лихорадочным огнём глаза – никак не увязывались.

– Я чего-то недопонял, – зажмурившись, покрутил головой Лёшка, – связи не ухватил…

– Это формула взаимосвязи Духа и материи. Здесь изложен главный смысл существования всего живого с человеком на его вершине!

– Мне нужно подумать. Необычно всё как-то. Честное слово, я дозрею до понимания, обязательно… Пожалуйста, простите меня…

– Ну что ты, Алексей, я вправду рад, что ты захотел понять. Мне бы дожить только, дождаться, – замолк на полуслове, глаза его вдруг потухли, плечи опустились, он весь поник, стал ещё меньше. В комнате стало как-то серо, неуютно. Каверин обвёл взглядом стены, но причину для быстрого ухода придумать не смог, отчего внутри у него появилась досада.

– Мы пойдем, завтра дел много, – неуверенно соврал он, вставая с дивана. Синхронно с ним, молчаливой сосредоточенной тенью поднялся Лёшка.

– Да, конечно, – полуотвлечённо, словно обрадовался возможности остаться одному, ответил Николай Васильевич.

С тяжелым сердцем, будто предчувствуя, что больше не придёт сюда никогда, Каверин закрывал за собой дверь.

 

                               Шавкович

 

                                         Алчность выкалывает людям

                                         глаза и лишает разума.

 

– Вот что, Павел Матвеевич… – Працук, глядя в стол, с трудом давил из себя фразы, – стечение обстоятельств… Образовалось двухнедельное окно… Есть мнение предоставить вам отпуск. Документы и разъяснения получите в воспитательном отделе. Всё, идите.

– Есть!

«Какого чёрта? С каких пор документы на отпуск начали выдавать в воспитательном отделе?» – события последних дней раздражали Каверина всё больше. Кого он хотел меньше всего видеть, так это Шавковича.

Шавковича Каверин презирал. Полковник защитной авиации Шавкович никогда не летал. Он всегда выискивал для себя тихие должности, с которых можно было оказывать услуги начальству. Очередные звания и юбилейные медали он всегда получал в срок, потому что внимательно за этим следил. Когда после запрета партии организовали отделы по воспитательной работе с личным составом, Шавкович по необъяснимым причинам стал его начальником и полковником.

По глубокому убеждению Каверина стремление человека к власти объяснялось двумя причинами: это были алчность или компенсация какой-то собственной ущербности; нормальный, здоровый, не завистливый и самодостаточный человек нужды во власти не испытывает.

Из-за постоянно втянутой в плечи головы Шавкович, и без того маленького роста, казался ещё меньше. Создавалось впечатление, что он всегда опасался получить затрещину и поэтому был наготове. Картину дополняли непрерывно рыскающие, навыкате глаза над толстыми, явно не по размеру, усами. «Ночная Няня» – метко и прочно окрестил его кто-то из офицеров.

Молодой лейтенантик, помощник начальника отдела, дошёл до кабинета Шавковича, с каким-то благоговением, ссутулившись, постучал в дверь и, всунув нос в щель, доложил:

– Каверин здесь. – Услышав негромкий ответ, гордо выпрямился, царственным жестом распахнул её, сопроводив вежливо-приказным:

– Проходите.

Когда провожатый, оставшись снаружи, закрыл дверь, привыкший было за последнее время ничему не удивляться, Каверин удивился:

– П-павел М-матвеевич! П-проходи, п-проходи! – пытаясь изобразить радость, мекающим голосом встретил его Шавкович. Протянул было для приветствия руку, но, не увидев встречного движения, тут же убрал её за спину. – П-присаживайся, пожалуйста…

– Чего это ты заикаться начал? – усмехнувшись, недружелюбным вопросом ответил на приветствие Каверин. Под его обозлённым взглядом Шавкович медленно растекался в ничтожество. «Ну и картинка», – усмехнулся про себя. К покрывшейся красными пятнами роже боком, не месту, приклеилась глупейшая улыбочка, замороженные выпуклые глаза смотрели на собственные, с пухлыми похотливыми пальчиками руки, которые он прижимал к столу, пытаясь успокоить дрожь. После недавней болезни левый глаз у Шавкова стал без радужки, с одним чёрным, полузатянутым белым налётом зрачком и постоянно косил к уху. Смотреть в этот глаз было неприятно. – Слушаю внимательно. Чего хотел? Командир о каком-то отпуске говорил…

Пытаясь успокоиться, Шавкович длинным ногтем мизинца озабоченно поковырял у себя в ухе и, внимательно рассмотрев там что-то очень для него важное, сщёлкнул это что-то в угол.

– Я сейчас дело о смерти расследую…

– Чьей?

– Это неважно… чьей, почему… Для меня нет большой разницы в причине: почему смерть наступила или искать причину, чтоб смерть наступила… Это только бараньё вокруг думает, что всё не так, что смерть наступает сама по себе… Всё именно так! Смерть наступает тогда, когда прикажут и бараньё… будет думать и изучать причины смерти так, как прикажут! И бараньё даже не подумает, что доказательный повод и причина смерти находятся в разных, так сказать, областях…

 «Грузит падла, причём конкретно грузит… Ещё одна забота…».

– Так что говорил командир?

– Не командир, а ты вот чего на комиссии говорил?

– Что спрашивали, то и говорил, ничего особенного.

– Ничего особенного? – взвился, найдя желаемый для себя тон Шавкович. – Ну чего ты, майор, копаешься в этих религиях и философиях? Служишь неплохо, ну и живи, как все! А эти эманации свои прекрати, брось! Понял? Люди хотят есть, пить, трахаться, а потом балдеть перед ящиком. И всё! И голосовать идут за власть, которая им всё это даёт. А власть – это прежде всего сила, это ты, майор, твой экипаж. Власть дала тебе самое страшное в мире оружие, и других мыслей, кроме как выполнить приказ, у тебя быть не должно! Понял? – Шавкович был в теме, быстро вошёл в роль, распалился. – Какие там духовности? Это не нашего ума дело! А если народу плохо, то ему не угодишь, ему всегда будет плохо от того, что ему всегда хочется чего-нибудь, чего не жрал ещё, не пил и не трахал!

– Слушай, полковник, но мы ведь с тобой знаем, кто наш народ в навоз превратил, мы ведь знаем в лицо тех, кто стоит за этим словом: власть, – тоже начал заводиться Каверин.

– Политика, – продолжал визжать Шавкович, – дело очень сложное. А ты со своими идеями ворочаешься там как слон в посудной лавке, ты это понимаешь? Чего ты мне своими выгибонами проблемы создаёшь? Чего ты перед строем мельтешишь? Пинка по носу хочешь? Вот, расписывайся в приказе на отпуск. Пока…

– Подожди, – возвращая подписанный приказ, Каверин почувствовал, что к лицу у него начала приливать кровь. – Я же этим… на комиссии что сказал? Что я не могу без осознания конечной цели на круг выходить! Раньше мог, а сейчас не могу, понимать больше начал, думать…

– Думать тебе никто не запрещает, только вот держи при себе свои мысли, а не сори вокруг, понял? И успокойся! Понял?

Каверин почувствовал, что лицо у него загорелось, а груди в куртке стало тесно. Приподнимаясь, он презрительно смерил взглядом лилипутский шавковичевский рост:

– Я же с тобой по-человечески, чего ты как собака гавкаешь?

– Успокойся, я тебе сказал, успокойся! Не нервничай! – перекосив лицо зашипел сдавленным шёпотом Шавкович.

– Да пошёл… я в отпуск! «Шизо явное, – подумал про себя Каверин, закрывая за собой дверь кабинета, – невменяемый, однозначно. О чём с ним говорить? Смертью грузит… кого грузить взялся, воспитатель грёбаный…»

Но даже тогда, после разговора с Шавковичем, Каверин по своей простоте не оценил опасности, что нависла над его головой.

 

                                 Видение

 

…В отпуск – значит в отпуск… К Каверину пришел Коротыш. Времени до отъезда на озёра оставалось в обрез, и они решили выходной день потратить на приведение в порядок рыболовных снастей. В самый разгар работы нарисовался Лёшка. В отличие от Коротыша, страстного рыболова, Лёшка к рыбалке относился снисходительно и из всех рыболовных принадлежностей, как он иногда с гордостью отмечал, имел один только стакан. Однако рыбу ел во всех видах и без стеснения. Как всегда, бесцеремонно врезался в течение не своих дел со своим делом. Уселся на полу перед журнальным столиком, заваленным всякой рыболовной всячиной, ноги сложил калачиком:

– Вы только послушайте, что было. Вчера Баха слушал, плёнку, настрой появился какой-то необычный, знаете, картина пошла, реальная, до запахов. Будто бы лезу я на огромное дерево. Лезу… а дерево огромное, обхватить не могу… Сучья толстые, растут редко – не дотянуться, я между ними на пальцах лезу, руками и ногами за кору цепляюсь, как муха, а она не держит, крошится… подтягиваюсь, напрягаюсь. Какие-то палки сверху летят, мусор в глаза попадает. Вниз боюсь посмотреть – страх под ложечкой и без того… гуляет. От напряжения всё дрожит внутри. Но я лезу и всё сильнее, совершеннее становлюсь. Вдруг – площадка. Высоко так, что землю через дымку едва видно. На мне белая самбовка, в руках лукошко, как большое сито, с зерном, сам босой. Обошёл я площадку вокруг, а она оттого, что я иду по ней, тверже становится… Встал на середину, взял горсть зерна, размахнулся, как сеятель, ну какой я, парни, сеятель, я ведь всю жизнь в городе прожил – и зёрна веером, равномерно так, разошлись. А из зёрен, ну точь-в-точь, как я, мальчишки выросли. И в таких же самбовках, только в маленьких. Я им начал упражнения показывать, они повторяют, слушают… А потом, как-то разом, все вниз полетели, как белые парашютики-одуванчики… Я снова посеял, опять мальчишки выросли. В общем, раз семь или восемь так повторилось. И вдруг сверху луч света на площадку упал. Я по нему, как по лестнице… долго шёл. Вдруг – свет передо мной… яркий, белый, но не слепит. «Подойди ко мне», – говорит. «А ты кто», – спрашиваю. «Я Дух, что вы зовёте Святым, Бог народа твоего». Шагнул к нему навстречу и оказался как бы в нём, он меня всего поглотил, изнутри и снаружи, всего… я начал становиться чище, светлее, хочу весь раствориться в нём – и не могу. Сделал шаг назад, смотрю в себя – весь прозрачный, только в голове черная капля. «Боже, – прошу, – сделай, чтоб я весь был чистый, скажи, я ради чистоты своей всё выполню». – «Капля чёрной пневмы в тебе – твои недобрые дела, они в тебе останутся. Для различения, чтоб видел, от чего должно быть стыдно. Теперь ты видишь и различаешь добро и зло, попытайся ещё раз и придёшь снова. Так выполняй же…» И тут я так и не понял, то ли мрак промелькнул, то ли толкнули меня, в общем, полетел я вниз. Не прямо, а медленно, зигзагами, ну… как если лист бумаги бросить… Пролетаю лестницу, по которой поднимался, площадку. А на ней уже другой сеятель стоит и делает, как я, и у него тоже хорошо получается… Опускаюсь ниже, смотрю, среди леса дом деревенский стоит, во дворе девочка лет десяти, берёзовые дрова в поленницу складывает, а рядом – мальчишка-крепышок, в одной рубашке, маленький ещё… Он девочке не помогает, только балуется… В этого мальчишку, думаю, я и вселюсь. Вошёл в него и всё, ребята, темнота вокруг стала. А я какой-то маленький, слабый, вот только вижу и слышу через мальчишку… Кинулся обратно – стена. Даже не стена, а осознание, что всё, отсюда не выйти. От мальчишки снаружи шум какой-то идёт, поленницу, что девочка сложила, разваливать начал… Заорал я на него, чтоб прекратил баловство, а шум перекричать не могу… Пришёл в себя – фуга та же звучит, не больше минуты прошло. А что всё это видение значит – только сегодня понял, догадался.

Я же своё будущее подсмотрел. Как совершенный, очищенный, умудренный жизнью, но бестелесный и слабоголосый, вернулся в мальчика из своего народа. Совестью. Слышно которую, только когда тихо или когда сам услышать хочешь.

В комнате тогда установилась тишина. Не просто вяло-затхлая тишина, что обычно случается в забитых пыльными коврами и мебелью комнатах, а упругая тишина, напряжённая неслучившимися вибрациями звуков, от тонкого хрустального звона до громовых раскатов. Звуков, готовых сорваться с губ сидящих в ней офицеров, чтоб сотрясти мир аккордами, в унисон их мыслям и чувствам.

– Да… – негромким баском разрядил тишину Коротыш. – Круто ты завернул: ушёл в Бога-Духа и вернулся оттуда совестью в своего предка… А перед тем ещё успел семян насеять, взвода на два, не меньше…

– Вот и тайна реинкарнаций… Как просто, перерождение через совесть… Совесть сама сказать не может – чувства через кровь передаёт. Начал человек врать – она ему давление, химический состав крови меняет. На этом принципе детектор лжи работает. А то и вовсе просто… Соврал – совесть в лицо краску бросает. И всё через кровь, через Бога-Духа. Действительно, просто, – через паузу продолжил Каверин. – А на каком языке к тебе обращался Свет?

– На русском, конечно, я другого не знаю, – пожал плечами Лёшка. – Да, он, вроде бы, и не говорил. Просто у меня в голове возникало понимание, слова будто сами рождались во мне…

– И таинство безвременья… всё так просто, оказывается… – тихо изумился ещё одному открытию Каверин.

– Да-а, – протянул Коротыш, – вот оно, простое и ясное объяснение бессмертности души – в Боге-Духе народа. И как это люди раньше не додумались? Но попы, попы-то что придумали: будь здесь, на земле, рабом у всякой сволочи и за это спасёшься там, на небе! Всякая власть от Бога… Ну как их после этого назвать?

– А я сразу подумал о соборности, – медленно проговорил Лёшка, с трудом озвучивая, облекая в слова пришедшую к нему идею, – вот почему Собор… Дух народа собирается из душ умерших, ушедших из жизни. По всему выходит, не всё равно, какие души покидают тело… Если массово отравлять души, можно ослабить, отравить и Дух народа, его Бога.

– И чтоб увидеть высшую цель в жизни и дорогу к ней, достаточно сверять свои поступки и мысли с сердцем, со своей совестью. Уж она-то, посланница Бога-Духа, различит, к добру или к злу очередной поворот пошел. Кто слышит свою совесть и следует её голосу, никогда не ошибется, – не спеша закончил его мысль Коротыш.

Долго и радостно потом ещё говорили, обсуждали то, что так, внезапно, им открылось.

Оставшись один, Каверин вдруг вспомнил давнишний разговор с дедом:

– Смерти бояться не надо, сынок. Она всё равно придёт. Бояться надо падения.

– Куда, деда?

– Не куда, – дед строго, скорее даже сурово поглядел на внука, – а вернуться потом ниже, чем ты сейчас, если вообще вернёшься.

– Как ниже?

– Как… ты думаешь, что ты такой хороший от папы с мамой появился?

– Ну да, а как ещё?

– Так-то так, да не совсем так… Что ты сейчас такой – это награда тому, кто до тебя жил. Что вернулся он не собакой или комаром, а тобой – умным и здоровым мальчиком. Так и ты тоже… Береги себя, чтоб после смерти не прийти туда с пустыми руками, а предстать с незамаранным сердцем и добрыми делами. Понял?

– Понял, деда.

Ничего тогда маленький Пашка не понял, только лишь запомнил тот разговор накрепко. А понять ему спустя много лет, сегодня, помог Лёшка. Своим видением.

 

                                   На озере

  

Большое, богатое рыбой и не заезженное туристами Озеро было у офицеров и их семей излюбленным местом отдыха. После ужина Каверин с Лёшкой по настойчивой просьбе женщин пошли искать Коротыша. Тот из-за рыбалки готов был пропустить не только обед и ужин, но и пожертвовать положенное горячительное.

– Азарт хуже дристни, – недовольно ворчал Лёшка, очень уж ему не хотелось после ужина куда-то идти. Каверин был терпимее: Коротыш умудрялся досыта кормить рыбой весь их немаленький табор.

– Щас я его быстро пригоню, – пробурчал Лёшка, увидев за открывшимся поворотом еле различимую фигурку рыбака. – Х-х-а-а!!! – неожиданно громким, незнакомо-гортанным вскриком продавив ватную тишину, обратился к засыпающему Озеру. Как показалось Каверину, именно обратился.

– А-а! – отскочив от горы на том берегу, почему-то вмиг, ответило Лёшке эхо. Зашумели над головами листья разбуженных берёз, по зеркальной глади воды пробежала рябь. Вновь стало тихо. Но эта тишина была уже не той сонной тишиной что была вначале, а тишиной испуганно замершего перед хлёстким ударом существа.

– Й-й-е!!! – властно-приказным тоном, будто стегнул по воде хлыстом, Лёшка закончил свой вскрик-команду.

– Х-х-хйе… – у горы на том берегу возник, расширяясь, негромкий, но какой-то оглушающий шорох; будто стекающая горная лавина, он сморщил километровое пространство озера сумеречной рябью страха. Неожиданно, с удивлением для себя, Каверин вдруг ощутил лёгкое тёплое дуновение, но не ветра – было очень тихо, – а будто бы дыхание огромного, не имеющего физического тела Существа. Появилось почти непреодолимое желание протянуть руку и потрогать Его.

Каверин давно уже заметил в Лёшке это удивительное качество: иногда он своими мыслями и чувствами, явно пришедшими откуда-то извне, нарушал природное равновесие. Сегодня Лёшка шутил, баловался своей удалью и силой своего голоса.

– Бы-ы-ли двен-а-адцать р-разбой-йников, был Кудеяр-р – атаман…

Звуки легко перелетали километровую ширь и сотрясали, буквально сотрясали гору, размывая её очертания в вечернем небе на противоположном берегу.

– М-много сгубили р-разбойники…

Из-за горы, как верный конь на зов хозяина, с невероятной быстротой, выкатывая перед собой сизо-чёрные нетерпеливые вёрткие лохматые барашки, с урчанием и рокотом выскочила грозовая Туча. Радостный прохладный ветер порывом освежил лица. От созерцания действа, что с огромной скоростью происходило на его глазах, у Каверина по коже пробежала дрожь. «Боже! Не гневись! Упаси и наставь на Путь» – только и хватило времени и сил мысленно произнести молитву.

– …Кр-рови… честных христиан!

Голос у Лёшки, удерживая Тучу, взвился, словно он с полного хода останавливал скачущего коня. Туча, за один миг перелетевшая через Озеро, резко затормозила; из передней её части огромным изгибисто-ломанным колом вылетела молния и с шипением, поднимая клубы пара, вонзилась в воду в нескольких шагах от берега.

– Тр-ряхк! – Оглушительным аккордом Туча закончила действо явления. Прибежав на зов, она встала у ног хозяина в ожидании команды.

Ослеплённый, со звоном в ушах от удара грома, Каверин не успел ещё придти в себя, как на его голову обрушился приводящий в чувство поток воды.

– Даждь! Даждь! – Лёшка, раскинув руки, ловил лицом, обнажённой грудью, ладонями падающие с неба струи. – Я пошутил, Даждь! Перун, Перун! Я больше не бу…

– С-с-с… – извивисто, пастушьим бичом, сверкнула над головами молния, и гром: – …тр-рах-х-х! – коротко и резко, будто и не гром, а яростный удар, хлестнув по ушам, прервал Лёшкины извинения.

Лёшка снова радостно захохотал своей, как ему казалось, безобидной шутке над старыми своими Богами. По всему было видно, что они не сделают ему зла, так, пожурят немного и всё.

– Паша! Бежим, бежим скорее! – Первым он понесся к палаткам.

Кинулись бежать, а в то место, где они только что были, снова с рассерженным коротким рыком врезался огненный удар.

Всю ночь, как растревоженный зверь, бушевала гроза. Просыпаясь от очередного громового раската, Каверин снова в мыслях возвращался к вечерней Лёшкиной проделке: «Ну Лёшка, ну шутник… это же надо так… додумался, над кем шутить… А какую силу надо иметь, чтобы вот так, запросто… И палатки… хорошо, что палатки поставили на бугре, а не на полянке под горой, как настаивали женщины… Сейчас бы не спали, а плавали».

А перед рассветом случилось землетрясение. Озеро на подземные толчки, малозаметные в палатках, отозвалось высокой и шумной, как на море, волной.

Из-за беспокойной ночи утром проснулись поздно. На безоблачном небе как ни в чём ни бывало светилось солнце. Только влажная свежесть травы напоминала о ночном ливне.

«Сколько водки ни бери, а второй раз бежать в магазин всё равно придется». Закон русской природы не объедешь. Ящик водки, что брали на неделю, выпили за неполные три дня. Ехать в деревню за добавкой по жребию выпало Коротышу.

Каверин с Лёшкой вяло перебрасываясь несущественными фразами, млели на песке. День, жаркий с утра, к вечеру обещал обернуться пеклом.

– Ну вот, и гонец летит, – глядя на пыльный шлейф, возникший на косогоре, обронил Лешка.

Коротыш, озабоченно нахмурив брови, вытащил из своей «девятки» сумки с бутылками, канистру с пивом, переложил их в свою палатку и через несколько секунд вышел оттуда уже в одних плавках.

– Завтра выборы. За кого, парни, голосовать будем? – первое, что он спросил, с деловым видом устраиваясь рядом. – Я сейчас узнал, у них там в деревне, в школе избирательный участок. Нам разрешат поучаствовать…

– А чего ты у своей Гали не спросишь? Она же вся из себя, умнее всех… обо всём лучше всех знает, – это Лёшка не смог отказать себе в удовольствии, чтоб не уколоть Коротыша: Галину он недолюбливал.

– Да не знает она ничего, – не принял вызова Коротыш, – она говорит, если я знаю, кто враг, то и должен знать, кто друг.

– А ты знаешь, кто враг? – гнул своё Лёшка.

– Так говорят же, в полётное задание вносят… – растерялся Коротыш.

– Говорят… Кого убивать говорят, а вот кого слушать надо и по чьей команде нужно базы и города бомбить – не говорят? – не отступался Лёшка.

– Ты же сам знаешь, что не говорят, – уже и Коротыш разозлился. – Вот выберем, будем знать, чьи приказы выполнять будем. Сами выберем! Ты сам представь своей башкой, если не того выберем, тогда что?

– А ничего, – вызывающе расслабленно перевернулся на спину Лёшка, – подъедут к твоему парламенту на танках, грохнут кумулятивными, а тех, кто живой останется – в жертвенный костёр, потомкам в назидание. Видели уже… И даже в крайнем случае, какой-нибудь хитромудрый, себе на уме, и пробьётся во власть, он всё равно обречён.

– Почему? – неподдельно изумился Коротыш.

– По кочану. Ещё ни один тиран или правитель в истории не смог разыграть карту пятичувственников. С Александра Македонского и до наших дней. Только руку занесёт для удара по ним, а тут кряк – и сам готов! На краплёного туза в рукаве тирана у их идеи наготове всегда были чашка с ядом или бритва у горла. Вот так они действуют всегда. Поэтому с пятичувственниками у меня никакой игры. Только бой. Насмерть. Только здесь моя победа. Моя смерть – для меня не смерть. А вот для них смерть – всегда смерть! И вообще… Выборы – это как в наших учебниках по тактике – есть отвлечение противника на негодный объект.

– Какого противника? – вконец растерялся Коротыш.

– Какого? Да вот тебя, например, меня…

– Значит, на выборы не ходить… И по-твоему, мы по большому счёту не знаем, за что и за кого идём людей убивать, да ещё и с риском для своей жизни? А как тогда делать, чтоб жизнь лучше стала? – попытался подвести черту Коротыш.

– Выходит, не знаем… И как лучше жизнь сделать, я тоже не знаю. И не надо из себя идиота корчить. Ты не хуже меня понимаешь, что нормального человека или не допустят к выборам, или так дезой запомоят, что он сам откажется. В политике честных правил нет. Не можешь свои правила навязать – откажись от игры. Неужели не видишь, что выборы – это игра в футбол, где только одни ворота – твои. Сходи, проголосуй, будет ещё одна плюха в твои ворота. Мало? Возьми с собой свою умную жену, будет две… А вообще, истина с толпой не ходит… Всё твоё голосование – мнение заблудшей толпы, – зажмурился, раскинув руки в стороны, Лёшка. – Греет-то как… Впитывай лучше солнышко, пока зима не настала, избиратель…

Каверин, чувствуя, что перепалка друзей может закончиться скандалом, резко сменил курс:

– Вы как хотите, а я предлагаю ударить по пиву. Не знаю, как у вас, а у меня во рту пересохло.

Двадцатилитровую канистру с пивом решили прикончить в первую очередь. «Иначе прокиснет», – приговор был вынесен единогласно. Пиво разводили игрой под тентом в дамский преферанс Кинг, бегая в перерывах мочиться в Озеро.

Пополудни установилась тишина. Сказать, что было жарко, – значит не сказать ничего. Самое обидное было в том, что от влажной изнуряющей духоты было негде спрятаться. Дети с самого утра почти безвылазно сидели в Озере, взрослая же часть населения собралась под тентом. Как всегда, простое объяснение всему нашёл Лёшка: «Если вода в Озере имеет температуру выше человеческого тела, то купание кроме вреда ничего не принесёт».

– Не брать мальчиков, – отложив карандаш после записи, объявил очередную игру Коротыш.

– А я знаю, у кого Кинг, – издевательски обронил Лёшка. Накануне кто-то из детей отстриг уголок у самой главной в этой игре карты, короля червей, и теперь утратилась интригующая непредсказуемость – главная привлекательность любой карточной игры.

– Этот обрезанный король всю игру портит, – с досадой поморщился Коротыш: король червей при раздаче достался ему.

– Да уж… обрезанные столько игр напортили, что и не перескажешь, – подытожил тему обрезания Лёшка.

– А чего ты против обрезания имеешь? Там же со всех сторон польза… мы с Галей уже решение приняли… Что там сложного, чик – и готово… Так, соберём крестей… свои нужно сразу брать…

– У тебя что, крыша съехала? Обрезаться решил, – зло, как-то не в струе вялотекущего карточного трёпа подал реплику Каверин.

– Подумаешь, ценность… несколько квадратных сантиметров кожи… для спасения жизни любимого человека! – Галина из-за спины Каверина, где она с книгой в руках сидела в складном кресле, пришла на помощь мужу.

– Жизни? Каким образом? – неподдельно изумился Каверин.

– А ты знаешь, что по статистике женщины, у которых мужья перенесли процедуру обрезания, гораздо реже заболевают раком половых органов? – вопросом на вопрос ответила Галина.

– Ну-ну, статистика, – отхлебнул глоток пива Каверин, – кто-то из великих сказал, что есть ложь, есть большая ложь и есть статистика…

– Если ты к статистике вот так… тогда кому ты веришь?

– Кому, кому… Не тебя же мне слушаться… – Каверин озабоченно перебирал карты, обдумывая следующий ход. По всему выходило, что Кинга должны были сбросить ему.

– Ну знаешь, Павел, всему есть предел и даже твоему хамству… Мы вот сейчас соберёмся и уедем, из-за того только, чтоб тебя не видеть и не слышать! – Высокая, красивая, гневно расширяя ноздри, Галина нависла над Кавериным.

«Стоп! За ней не заржавеет… В пять минут соберётся. А потом как мне Коротышу в глаза смотреть?»

– Галя, прости, пожалуйста… Я похоже, перегрелся, с кем не бывает… Ты же умная женщина… Пойду-ка я искупнусь лучше…

Чтоб затянуть паузу и предоставить Галине возможность упокоиться, медленно, брассом поплыл к противоположному берегу.

Вылез на горячий песок, оглянулся: могучими гребками, фыркая, как морж, его догонял Лёшка.

– Ты чего?

– А… – бросился с размаху на песок, – ну их… подальше вот, спокойнее…

– Спокойнее, так спокойнее… – умолкли надолго.

– Паша, а глянь вон на ту гору…

– Ничего особенного, вроде промоина…

– Да, нет, похоже не промоина, похоже пещера… Вчера её здесь не было. Давай сходим!

Лёшка не ошибся. Ночное землетрясение образовало в горе узкую трещину шириной больше метра. Точнее, трещина была давно, просто осыпались камни, которыми она было заложена.

Внутри горы был огромный, в форме перевёрнутого бокала, свод. Свет полуденного солнца через трещину хорошо освещал стену из белого камня, на ней был нарисован идущий человек в чёрном, с крестообразно раскинутыми руками. Опущенная кисть правой руки и склонённая голова выражали смирение. Старик шёл по земле, к Истине, и он был прав.

То неведомое существо, которое накануне чувствовал лицом Каверин и с которым играючи шутил Лёшка, допустило офицеров в древнейшее святилище. Сейчас оно ощущалось рядом ещё более явственно.

Их серьёзную молчаливость после возвращения Галина приняла на свой счёт, вроде гарнира к извинению.

А ночью снова было землетрясение, снова шумело и било волной в берег Озеро.

– Здесь оставаться нельзя. Я постоянно чувствую какую-то опасность. Александр, собирайся. После обеда мы уезжаем, – во время завтрака встревоженной вороной прокаркала Галина. Попытки её отговорить закончились ничем.

– Не считая сегодняшнего, от отпуска осталось ещё четыре дня. Что будем делать? – на обратном пути начал семейный совет Каверин.

– Съезди к маме. Ты у неё в этом году ещё не был. Возьми с собой Любу. А мы с Верой и Надей побелим квартиру, – объявила решение Соня таким тоном, будто готовилась к нему давно.

– Ура! К бабушке! – захлопала в ладоши Люба.

«Любушка… было ей годика три, не больше. С зимней охоты привез я ей заячий хвостик. Пушистый, белый, красивый: «Вот, Любанька, зайчик тебе подарок из леса прислал – хвостик». – «А он как, без хвостика?» – «У него еще есть, запасной». Обрадовалась, побежала играть с хвостиком. Потом приходит: «А это что, красное?» – «Да не знаю, наверное, краска попала нечаянно!.». – «Не ври! Не краска это, а кровь! Ты зайчика убил, и хвостик от него отрезал! Не буду я этим хвостиком играть! И мясо я есть тоже не буду!»

Действительно, с тех пор не стала есть дичину. Ни зверя, ни птицу. После того добытое на охоте хоть бросай на месте… Ладно хоть Соня поняла: девчонок кормила с обманом.

 

                           Письмо Галине

                            

                  Но скажите мне, отчего неспокоен дух в человеке?

Из-за чего он постоянно отрывается от тела

и через бесчисленные вопросы прорывается

к чему-то зателесному, надтелесному и бестелесному?

Не потому ли, что в теле с пятью чувствами он ощущает себя,

                        как в темнице, запертой на пять замков?..

…А наша планета – это похотливый клещ, 

только вот на чьём организме?

Преп. Иустин (Попович) «Философские пропасти»

     

                           Совесть есть свидетельство о чём-то,

                          безусловно, должном.

                                     Е.Н. Трубецкой «Смысл жизни»

 

Галя! В начале своего письма ещё раз прошу тебя простить меня за моё безобразное поведение на Озере. Конечно же, я был неправ в своей бестактности и невнимании к твоему мнению. Однако, не надеясь, что ты сможешь выслушать меня до конца, решил тебе написать.

Твой муж, Саша, для меня совсем не чужой человек. Он мне надёжный боевой товарищ и верный друг. Если ты вспомнишь, то за всё время нашего знакомства я никогда не вмешивался в ваши семейные дела. Однако сейчас, когда я узнал о твоем серьёзном намерении сделать Саше обрезание, я не могу остаться безучастным и очень прошу тебя дочитать моё письмо до конца. Хочу сразу оговориться, что выражаю своё личное мнение или даже больше, излагаю своё мировоззрение. Пусть тебя не удивляет, что такое пишет бывший секретарь парторганизации полка.

Да, конечно, что значат несколько квадратных сантиметров кожи в сравнении с жизнью близкого человека? Для спасения жизни близкого человека, пострадавшего от ожога, люди не задумываясь отдают свою кровь, кожу. Я слышал о фактах, когда матери для спасения жизни и здоровья своего ребёнка отдавали свою почку и даже глаз. Не сомневаюсь, что Саша, классный боевой пилот, если потребуется, без раздумий пожертвует в бою своей жизнью. Всё это так. Но, Галя, если ты так глубоко убеждена в целесообразности обрезания по медицинским показаниям, то почему тебе не приходил в голову вопрос: «А почему обрезание делают в храмах, и в раннем возрасте? И не во всех храмах?» И если ты задавала себе эти вопросы, но не нашла на них ответы, то случилось так, я думаю, по двум причинам: из-за сложности понимания и тщательности сохранения в тайне истинного смысла обряда обрезания.

Так получилось, что Природа, создавая человека, определила одним из мест наибольшей концентрации нервных рецепторов головку полового члена. Однако чувствительная поверхность надёжно прикрывается крайней плотью и оголяется только при свершении полового акта. При обрезанной крайней плоти головка члена подвергается непрерывному воздействию окружающей среды, что создает мощный зашумляющий и притупляющий чувственность фон.

Во времена Золотого века, о котором сохранилось очень немного информации, обустройство окружающего людей мира было приведено в соответствие их ясному пониманию через совесть – посланницу Бога-Духа. Совесть каждого определяла область между безусловностью требований морально-этических норм и относительностью их соблюдения. Каждому человеку для направления себя в поступках больших усилий не требовалось, нужно было только научиться слушать своё сердце, постоянно сверяться с ним и не принимать серьёзных решений, не получив от него согласия и поддержки. Люди жили в атмосфере духовности – совестливости.

Галя! Ты женщина, мать, вправе спросить у меня, офицера защитной авиации, почему сегодня вокруг нас убийства, воровство и ложь, законом на бумаге осуждаемые, а в жизни – сплошь не наказуемые? Как так получилось? И как можно определить эти относительные границы допустимого? Мне думается, что сначала нужно ответить на вопрос: почему люди разучились воспринимать веления свыше – веления совести, или же, воспринимая, не следуют им, а руководствуются в своём поведении жёстким рациональным расчётом? Почему физиологическое выживание, которое является всего лишь звеном в бесконечной цепи Сущего, люди определили как смысл и цель самой жизни, а высокие потребительские качества существования – как божественный успех?

Вопрос трудный, но один из ответов скрывается в таинстве обрезания. Сейчас сложно установить, кем, когда и где впервые было сделано открытие, что если у мальчика в младенческом возрасте обрезать крайнюю плоть с головки члена, то из него вырастает менее совестливый и менее склонный к сопереживанию, чем необрезанные, человек, калека не от рождения, а от умысла. Если учесть, что в некоторых храмах калечащая операция обрезания производится кремниевым ножом, то, по всей вероятности, традиция эта очень древняя. Искалеченный таким образом человек среди других, нормальных людей, получал преимущества в равных условиях трудностей физиологического выживания. У него меньше жалости, чувства справедливости, способности к самопожертвованию. Естественно желание матери дать своему ребёнку преимущество в выживании перед другими детьми племени, – но ведь материнское чувство слепо, а потому безнравственно. Так, по-видимому, и было до тех пор, пока эта тайна была достоянием немногих. Но когда ею овладевало всё племя, то оказывалось, что племя, ставшее безжалостным, беспощадным и бессердечным, в таком случае получает преимущество в борьбе за выживание перед другим племенем, где обрезание не принято. Внутри же племени обрезанных-пятичувственников, лишённых индивидуального духовного руководства, появилась потребность в авторитарной власти или в создании регулирующих бытие заповедей и законов. Логика сознания, ограниченная и стиснутая оковами пяти чувств, без духовного мироощущения ущербна, примитивна и социально опасна – такой логикой чаще всего руководствуются представители преступного мира. Ведь агрессия в обществе и возникает при отсутствии регулирующей силы совести.

Результатом стало, что паразитирование, в природе свойственное низшим формам жизни, с помощью несложной операции обрезания, псевдорелигиозных и общинных установок оказалось целью существования большой группы людей. У паразитирующих людей не может быть истинной религии, веры, потому что они не живут в Духе, а следуют лишь инстинктам физиологии. Паразиты не привязаны к своей земле, она им просто не нужна. Они живут на той земле, где им пока хорошо. Станет хуже – будут думать, куда перебраться. А пока не стало хуже, они будут изыскивать новые, всё более изощрённые формы паразитирования. Для пятичувственников Бога-Духа народа или, как Его называют учёные, коллективного бессознательного не существует. Однако они видят, что народы, в которых они паразитируют, чувствуют свой Дух и в принятии важных решений руководствуются Его голосом.

Пятичувственникам с ампутированной в младенчестве духовностью всё окружающее представляется просто и понятно – ведь область сознания, которую должна контролировать совесть, заполняется страхом и противоположной агрессией. Страх и тревога, более низкие и примитивные, чем совесть, чувства, дополнительно усиливаются специальной кухней, где для приготовления мясных блюд используется мясо мученически обескровленных животных. Таким способом постоянно корректируется искалеченная ранним обрезанием, загнанная в область страха, психика пятичувственников. Но ни мясо зверски убитых животных, ни праздничные хлебцы с запечённой в них кровью мученически убитых мальчиков не спасают здоровье обрезанных пятичувственников – их число среди психически больных много больше, чем у людей, не искалеченных обрезанием.

Обрезание, давая человеку преимущества в материальной жизни, наносит непоправимый вред не только его психическому здоровью. Оказалось, что у обрезанного мужчины притупляется способность различения добра и зла и он способен достичь совершенства только в управлении злом. Ведь совершив обрезание, человек загоняет свою точку отсчёта по шкале нравственности в тёмную сторону.

Свет и тьма беспредельны, и попытавшийся взглянуть на мир со стороны обрезанного увидит то же самое, что и необрезанный: свет с одной стороны и тьму с другой стороны. Но та часть, из которой исходит свет сердца, сила добра, жертвенная любовь, становится для него более труднодоступной, почти невидимой. Постоянно оголённая головка члена, где находится один из мощнейших сгустков нервных окончаний в организме человека, посылает в мозг поток раздражающей информации, что делает практически невозможным настрой на тонкое чувствование Света, Бога-Духа. Информационная связь между Богом-Духом народа и его людьми на русском языке называется со-Весть. А ведь эта связь создана Творцом для управления каждым человеком. Обрезание крайней плоти в Великой Книге напрямую связывается с обрезанием сердца: «Итак, обрежьте крайнюю плоть сердца вашего и не будьте впредь жестоковыйны». Не потому ли в глубокой древности впервые заплакали пятичувственники у своей «Стены плача» из-за того, что первые жрецы, вводя религию кровавого паразитирования, лишили их возможности слушать сердцем своего Бога-Духа, заменив Его голос заповедями? Заповеди, раздробленные огромным количеством законов, затенили Свет настолько, что люди перестали его видеть, потеряли истинную Цель, а с ней и истинный смысл жизни.

Покорность велению посланницы Бога-Духа – собственной совести, нынче подменена законом, дисциплиной, послушанием старейшин или начальников. Но ведь жизнь много сложнее любого закона и мнения любого, даже очень мудрого вождя или начальника. Человек же с развитой чувственностью, живущий по велению совести не ошибётся никогда. Такой человек не нуждается в написанном людьми законе, мудром начальнике или духовном пастыре.

Страшная опасность обрезания заключается ещё и в том, что ущербная, искажённая совестливость, вызванная этой калечащей операцией, закрепляется генетически и может непредсказуемо проявиться через несколько поколений. Тогда люди будут задавать себе недоумённый вопрос: откуда, по какой причине появился среди них принесший столько горя этот зверь в человеческом обличье? Выходит, генетическая память – серьёзнейшее дело! Она не просто побуждает человека к какой-то линии поведения, а властвует над его телом на всех уровнях и вывернуться из-под этой власти очень сложно.

Промысл Творца, одним из главных признаков которого является непрерывное энергетическое расширение Вселенной за счёт подпитки духовной жертвенности, пятичувственники извратили и паразитически используют в экономике в виде стремительного роста денежной массы во время экономической инфляции. Для тех, кто задаёт вопросы, подготовлен ответ: «Природа космической инфляции столь же загадочна для физиков, как и природа её экономической тёзки для экономистов. А вообще, первоначальное раздувание Вселенной было порождено Большим взрывом. Не верите? Сходите посмотрите!»

Духовная составляющая Вселенной, Природы тщательно замалчивается паразитирующей на её духовности властью. Причина проста: если все качества духовности Вселенной сделать достоянием народов, то научно-технический прогресс, как современная форма развития цивилизации, сразу же будет понят, как тупиковый путь. Путь, совершенно очевидно ведущий к очередному, вроде Всемирного потопа, планетному катаклизму.

Дух – субстанция тонкая, не материальная, для пяти известных органов чувств недоступна, а потому и доказательность Духа с помощью логики очень сложна. Духовность, её цвет и оттенки можно определить только чувственной интуицией. Способность к отвлечённому вневременному духовно-чувственному созерцанию – это возможность прикосновения к Истине, величайший Божественный дар.

Когда люди хотят удостовериться в присутствии чего-то, происходит примерно такой диалог:

– Посмотреть?

– Пожалуйста!

– Послушать?

– Пожалуйста!

– Потрогать?

– Пожалуйста!

– Понюхать?

– Пожалуйста!

– Попробовать?

– Пожалуйста! И как, нравится?

– Нравится!

– А теперь всё прочувствуйте.

– Как это прочувствуйте? Это чем? Вы что такое говорите? Как и чем можно чувствовать то, чего нет?

А откуда оно будет, свойство чувствовать, если соответствующий орган удалить? Как, если захочешь увидеть – выколют! глаза, захочешь обнять – отрубят! руки… Не так уж безобидно обрезание крайней плоти! Творец создал человека свободным в своих стремлениях, движимых умом и сердцем. Мир здесь – как полотно картины: руками её могут ощупать зрячий и слепой. Вернее, слепой ощупает лучше, он всё привык ощупывать. Если зрячий попадёт в стан слепых и начнёт рассказывать, что изображено на картине, которую щупали все, – что они с ним сделают?

Интуитивная чувственность – это и есть то дополнительное измерение, которое позволяет человеку сопереживать всему, что находится во Вселенной. Его страдания совершенно несоизмеримы со страданиями пятичувственников. Это страдания похожих снаружи, но совершенно разных по духовному устройству существ. Существа эти настолько разные, что их даже нельзя объединить каким-то одним словом: люди или человеки, как нельзя назвать одним словом какого-то зверя и живущего в нём паразита.

Человечество не является единым целым и с этим согласится каждый, имеющий способность к различению.

Пятичувственник отличается от духовно чувствующего так же, как, например, отличается нарисованный на бумаге дом от объёмного макета. Адепты пятичувственников об этом хорошо знают, поэтому они реализуют себя в захвате и удержании власти. И делают творческих, чувственных людей своими рабами. При этом их собственная ущербность ими не понимается и не признаётся, как старуха не признавала своей ущербности перед золотой рыбкой из известной сказки. Объяснять обрезанному калеке, как воспринимается чувственная интуиция, – дело бесполезное. Всё равно, что объяснять вкус шоколада человеку, ни разу его не пробовавшему.

В науке бесспорными умозаключениями признаются только те, в логике которых все части являются доказательными и общепринятыми. Но ведь всякая логика начинает строиться на каких-то первоосновах, первопричинах, первоистинах. А где их взять? В программе партии? В богослужебных книгах? В неписаном кодексе понятий блатного мира? Слишком часто, к сожалению, человек на исходе жизни вдруг осознаёт, что строил свою жизнь логически правильно, только вот первоистины… оказались не совсем истины. А где настоящие Истины, которые от Бога?

 «Так дОлжно быть!» – долженствующий императив Творца. А как его услышать, понять, чтоб исполняя, не ошибиться? Где у человека тот орган, который внимает голосу Бога? Если скажут, что это развитая чувственная интуиция, то я спорить не буду. Потому что для меня развитая чувственная интуиция и способность слышать свою совесть – одно и то же. Вот почему, когда я встречаю человека с развитой логикой, но без совести, он мне представляется калекой с развитой, но одной рукой. А вторая у него висит отсохшая. Такие дисгармоничные люди у меня иных чувств, кроме как жалость, не вызывают.

А что тогда можно говорить о развитии в человеке самого главного – сверхчувственного, трансцендентного мироощущения? Но ведь без этого человек не способен понять смысла жизни, не способен ответить самому себе на главный вопрос: «зачем он здесь, на Земле?»

Следование велению совести вовсе не исключает холодного конструктивного расчёта. Наоборот, результаты расчёта должны сверяться с «ответом в конце задачника» – совестью: правильно решил – совесть молчит, заныло в груди – значит где-то ошибся. Человека с такой формой самоуправления учить не нужно, она присутствует в нём естественно, как две руки или две ноги.

У меня также нет никаких сомнений, что законы нравственные, диктуемые совестью, и законы естественные, исходящие от Природы, увязаны между собой гораздо более жёстко, чем это может показаться на первый взгляд. Наказание за нарушение нравственных законов неизбежно, причём нет разницы: один ли это человек или же на преступном пути оказался народ или даже всё человеческое сообщество.

А как быть, если совесть, совестливость присутствует не у всех? На этот вопрос пятичувственниками найден ответ: совесть из логических умозаключений должна быть выведена! Более того, чтоб не возникало сомнений, совесть должна быть выжжена у всех поголовно и безжалостно – обрезана! Как если подстричь лес под один размер газонокосилкой: и траву порей, и кедровые ростки.

И это нынче делается всевозможными средствами. Но ведь совесть – это единственный мостик, соединяющий душу и Дух. Человек без совести лишён Богочувственности. О каком пути к Богу в этом случае можно говорить?

Духовно уравновешенному человеку не приходит в голову искать Истину. Она живёт в его сердце и он ею постоянно руководствуется. Иное дело у искалеченных обрезанием. Одни, отчаявшиеся несчастные обрезанные, исходят из того, что Истины нет вообще, другие пытаются найти её в обустройстве и переустройстве материальной жизни, втягивают народы в бесконечную череду революций, проливая реки человеческой крови. Остальное, нормальное человечество, сплошь лишённое знаний о смысле жизни, обворованное и обездоленное хитрыми пятичувственниками, не имеет возможности и сил вновь взять этот тяжелейший барьер сверхзнаний и живёт одним днём, "как Бог на душу положит".

Галя! Несколько раз ты, в подкрепление своей позиции, ссылалась на «положительный опыт цивилизованных государств с развитой экономикой». Я твои слова иначе, как заключёнными в кавычки, приводить не могу. Если хоть чуть-чуть в понимании слова «экономика» приподняться над бюджетом семьи, то окажется, что экономика – это наука проедания невозобновляемых ресурсов Земли. А если добавить немного воображения, то окажется, что экономика – это набор приёмов, как, например, ребёнку вместо материнского молока пить кровь своей матери и отгрызать кусочки её груди. Да и вообще, что такое экономика, когда в жизни каждого человека приходит время подводить итог? Когда он готовится к уходу из жизни? Пылинка, даже меньше того! Что значат деньги, карьера, даже удлинённая на несколько лет жизнь человека в сравнении с безвозвратностью обманутой или проданной за всё это совестью? Ничто!

Мыслить – это значит из ранее полученной информации, руководствуясь органами чувств, создавать логически связные построения. Вроде игры в шахматы, где новыми могут быть только комбинации известных шахматных фигур в рамках известных правил игры. Мышление жестко увязано с чувствами – слепой от рождения человек никогда не выстроит никакой цвето-световой картины. Так и человек с пятью органами чувств – «нормальный» человек в материальном мире ведёт себя «нормально»: добывает руду и нефть, торгует, играет на скрипке, – в общем, живёт.

А идеи, открытия? Они даются людям из информационно-энергетических образований, которые называются по-разному: эгрегорами, богами, духовностями, ноосферой. Здесь, по-моему, и доказывать ничего не нужно – чем духовнее, чувствительнее, совестливее народ, тем больше в нём гениев. Именно совестливость и есть тот Путь, по которому к человеку притекает новое, ранее не доступное в виде озарений, идей и открытий.

Услышать чутьём тихий шёпот подсказывающей идею совести трудно, как, например, на аэродроме услышать весеннего жаворонка сквозь рёв самолётных двигателей. Поэтому совесть нужно беречь и взращивать. Совесть, а не экономику. Я убеждён, что люди, делающие экономику с нормальной совестью, не оставят на земле раны, на заживление которых потребуются тысячелетия!

Не должен человек убивать своё лоно, колыбель – Землю! Ведь человек – вершина создания Природы, живёт не для того, чтобы её сожрать. Человек создан для того, чтобы родившись человеком, волей своей стать Богом и повторить Творца. Вот что нужно говорить каждому, даже только что родившемуся ребёнку, чтобы он, став сильным и мудрым, захотел и смог выполнить своё предопределение. А как это сделать, может подсказать только совесть – посланник Бога-Духа в его душе. Вот чем должен руководствоваться человек в своей жизни, а не заповедями, уголовными кодексами и «законами развития экономики»!

Сегодня мы живём в удивительное время. Наука, та самая наука, которая совсем недавно доказывала отсутствие высшей духовной силы, всё чаще и чаще приходит к обратному выводу: материальная Вселенная, пространство, время, жизнь и разумный человек на Земле созданы по воле Высшего Разума – Творцом.

Человек создан Творцом, и понять причинность своего создания, назначения, смысла своей жизни может только через касание к Богу же, через духовность. Создав человека, Творец не позволил ему промыслить Себя, но указал Путь – через чувственность собственного сердца, через то чувство, которое называется совестью. Одновременно Творец дал человеку и свободу, право выбора: идти к Нему или к иному.

Совесть – посланница Бога в душе, со смертью тела переходит в иное качественное состояние, которое человек готовит себе всей своей земной жизнью. Вся истинная свобода человека только и заключается в знании и желании того, кем он будет после смерти тела: следовал ли он императиву Творца или поддался искушению иного.

Физиологический человек – всего лишь хранилище, ходячий сгусток питательной среды для взращивания Божественной духовности, проявленной совестью. Именно через совесть происходит преемственность личности от ушедшего из жизни к новорождённому, посредством перехода совести достигается онтологическое бессмертие человеческого «Я».

Человек, лишённый возможности чувствовать духовность, по сути есть духовный слепец. Когда же сообщество духовных слепцов становится традиционным, закрепляется в поколениях и утверждается в богослужебных книгах, тогда Богу-Духу выносится авторитетный приговор: «Его нет!» Слепые души спасаются в единении с себе подобными и логикой развивают эгрегор своей религии, совершенно не понимая, зачем и для чего они созданы. Пятичувственники не допускают существования духовности ни в каких её проявлениях: «действительно, как можно допустить существование чего-то, что невозможно опредметить, потрогать руками!» А те, кто утверждает обратное, вызывают у них безудержное раздражение и гнев, которые выливаются в агрессию на уничтожение.

Совестливый же человек имеет чувство со-переживания. Он никогда не причинит другому человеку боль, потому что она отзовётся в нём самом. Но пятичувственник тем и отличается от нормального человека, что за любое, даже самое страшное зло ему не стыдно и не мучительно. В этом и заключается его главное «преимущество»: ему позволительно то, что другим запрещается Природой, Божьей посланницей – совестью. Физическое же калечение, причинённое ему обрезанием в младенчестве, закрепляется соответствущей инструкцией к поведению – Великой Книгой.

Галя! Если ты сомневаешься по поводу обрезания – прочитай Великую Книгу. В ней ты найдёшь не только подтверждение моим доводам, но найдёшь и свои.

«Так дОлжно быть!» В этом единственном слове Творца человеку и заключается ответ на главный вопрос: «А зачем я живу?» Смиренно принять этот долженствующий императив Творца и следовать Ему – вот и вся простая, на первый взгляд, задача. Здесь как безудержная алчность в похотливом пожирании земной плоти, так и горделивое самовознесение себя равным Творцу – есть одинаковая дерзость. То, чего быть не должно.

В результате многочисленных исследований учёные пришли к выводу, что планета Земля образовалась как результат деятельности живых организмов, в разных формах последовательно преобразующих энергию Солнца. Другого источника энергии на планете нет. Вулканические и ядерные процессы, простое сжигание топлива – это результат естественных переходных реакций или разрушение, часто бездумное, того, что было создано ранее. Энергия, исходящая от Солнца, уже в своём истечении несёт в себе долженствующий императив Творца. Неслиянное, но нерасторжимое и нераздельное долженствование. Понимаемое как высшую абсолютную надмирную волю: «Так дОлжно быть!» И Солнце, добровольно изливая саможертвенную энергию любви, следует Истине: «Так дОлжно быть!».

Истина безлична и ощутима не иначе, как в проявлении действий тех, кто следует её Божественной воле: «Так дОлжно быть!» Подтверждений этому в природе – огромное количество, нужно только присмотреться. «Всё во всём. Познай себя и ты познаешь Бога», – начертал на изумрудной скрижали древний мудрец.

Вершина, замыкающее звено всему сотворённому из Солнца – человек. Творец создал человека способным к любви, но на большее Он бессилен; полюбить и пожертвовать себя Творцу – зависит от желания и воли самого человека. Только здесь, в этом акте, и проявляется истинная свобода человека, реализуется его право выбора.

Духовный вневременной собор народа слагается, как из кирпичиков, из духовностей отдельных людей, но симфония собора образуется только чувственными связями. Без совестливой чувственности из физиологических людей образуется не народ – бесформенная груда кирпичей – индивидов, обречённых лишь на скорое рассыпание в песок. Человек же, отдавший свой дух строительству духовного собора народа, только внешне кажется отдельным человеком. На самом деле он слит собором в Небесную Церковь и оттуда не вычленим никаким дьявольским ИНН и никак уже не считаем.

Интуитивно-созерцательная чувственность и рационально-рассудочная логика – есть неотъемлемые составляющие здоровой философии. Отсутствие любой из них порождает не симбиоз, а уродливо-ущербное учение, которое разрушается само собой, под собственным грузом опыта применяемой практики.

Всё, что происходит во Вселенной и, в частности, в человеческом социуме, должно происходить в русле естественно-повелительного императива Творца: «Так должно быть!» А как должно быть? Ответить на этот вопрос может только совесть. И только услышав голос совести, человек начинает жить в уже сознательном тождестве с субъективно-всеобщей волей Творца. Из этого истекает простой вывод: всё, что мешает людям услышать свою совесть, и массовое калечение путём обрезания в том числе, исходит не от Бога, а от иного. Если бы все люди это знали и в любых поступках отдавали себе ясный отчёт, то, я убеждён, многие злые дела не были бы сделаны и не приготовлялись бы к деланию сейчас.  

Материя, которая кажется слепой и бездумной, которая представляется людям в виде стихий и явлений, – на самом деле управляется душевно-разумными силами высшего порядка и есть ни что иное, как бесконечный ряд комбинаций многомерных, многомасштабных, многовременных и многоувязанных колебаний и вращений различных энергий, замкнутых в формы, различение которых ограничено органами чувств человека и досягаемостью научных приборов. Но именно самым сложным качеством – многоувязанностью, которая находится за пределами пяти органов чувств, Высшие силы безусловно присутствуют во всех внешних явлениях. Древние люди чувствовали их живо и правильно, они воспринимали мир целостно, с пониманием всеединства бытия. Ореол же «загадочности и секретности», созданный вокруг науки, объясняется нежеланием её адептов раскрыть их главную цель: безудержным и безответственным потреблением создать из планеты Земля чёрную дыру.

Поэтому любая культура, построенная на духовности, пятичувственниками представляется как чуждая и агрессивная, и для них совершенно естественно «отвечать тем же». А ещё лучше «не ждать удара, а нанести его первыми». И бьют, не сопереживая, а когда встречают погромный отпор, выводят противостояние на новый, ещё более угнетающе тяжёлый для духовного народа уровень. При этом угрюмо говорят: «Не трогайте пятичувственников и они вас не тронут». И даже больше: выводят слово «пятичувственник» из обихода. Обычно так делают с мёртвыми – о них либо говорят хорошо, либо – никак.

И процесс истории для них однозначен: постоянно нарастающий, безответственный рост производства и совершенства потребления. Увлекшись потреблением, они не хотят замечать, что потребляют материальные блага, созданные волей Творца.

Но если человечество в своём развитии и накоплении научных знаний дошло до понимания причинности материальных законов и начинает постигать промыслие Бога, то для него естественно будет идти не по пути роста потребления и изобретения всё новых пороков, а по пути недопущения аморальных и безнравственных действий. А когда лидер, руководитель, допущенный к промыслию Бога, впадает во всё более тяжкие проступки и хуже того, всеми своими возможностями втягивает в разрушающий водоворот других, ни в чём не повинных людей, то звание «преступник» будет, наверное, самым мягким ему определением.

Все, без исключения, битвы на Земле велись и ведутся сейчас не за что-то материальное, что обычно является только поводом, а за внутренний мир человека, за то, с кем пойдёт человек: с Богом или дьяволом. В этом заключён мотив всех революций и мировых войн.

«Земля, народ и небеса над ними – суть единое неразрывное целое» – так сказал древний мудрец. Потом «небеса» стали называть по-разному: ноосфера, информационно-энергетическое поле, эгрегор, Бог-Дух. Последнее определение мне ближе, потому что связь с Богом-Духом, его чувствование, определяют как духовность.

Сегодня перед нами умный и хитрый враг. Желая разрушить что-либо созданное, вначале разрушает духовное – обливает грязью мотивы, под которыми творилось созидаемое. Враждебные Богу силы с нарастающим напором ведут борьбу с духовностью. Им нужно, чтобы люди забыли, не узнали, не смогли почувствовать, что всё материальное – лишь последствие духовной воли Творца.

Если акт творения рассматривать как проявление добра, то окажется, что антипод добра – разрушение, является лишь частным проявлением зла. В этом случае добро и то, что люди понимают как зло, имеют лишь небольшую общую область взаимодействия. На самом же деле добро и зло в основном находятся в разных измерениях и просто неравновесны.

 

Истинное зло – это не разрушение, а паразитирование, безответственное потребление в самых разных формах.

 

Для защиты паразитирования, которое прячется в тени, изобретён лозунг: «зло нельзя победить злом!» Какая чепуха! Уровень преступности в годы мирного строительства был в десятки раз ниже, чем сейчас. А мораторий на смертную казнь введён не для защиты уголовников и преступников – он введён для защиты кучки паразитов, греющих руки на страданиях и смертях миллионов людей.

Кара за это зло, даже казнь – вовсе не зло!

Обрезание является важной частью программы по созданию искусственной, именно искусственной касты людей, паразитирующей на Промысле высшей душевно-разумной силы – на Промысле Бога о предназначении человека на Земле. Но насколько важна сакральная роль обрезания в войне дьявола с Творцом, люди держатся в неведении. Так случилось потому, что всё, что может объяснить и просветить этот вопрос, уничтожается безжалостно.

Галя! У темы, которую я тебе предлагаю обдумать, есть ещё одна, невидимая, но очень серьёзная и опасная возможными ошибочными действиями грань.

Это ложь.

Человек, воспринимая с детства, впитывая с молоком матери основополагающие информационно-эмоциональные установки, закрепляет их в своём сознании на всю последующую жизнь как Истину. Воспитанием он вводится в эгрегор, единственно в котором ему комфортно. Всё, что не совпадает или идёт вразрез с установленной в детстве Истиной, оценивается им как ложь. А ложь для нормального человека противоестественна от природы. Когда человек лжёт, у него происходят серьёзные изменения физиологических параметров. На этом принципе устроен «детектор лжи» – полиграф. Тот, кто испытывает разочарования в устоях веры, в которой он вырос, по сути попадает под действие закона лжи. Психическая нагрузка при этом настолько серьёзная, что может привести к нарушениям физиологии, душевным болезням и даже смерти. А невидимый убийца, задумавший убийство человека изнутри загодя, даже руками не разведёт с деланным недоумением: невидимый! Рассказываю это не с чьих-то слов. Когда многомиллионная партия была убита одним росчерком пера, у меня лично хватило сил и мужества выжить, но кто считал жертвы? Чаще всего в таких случаях человек руководствуется инстинктом самосохранения и возвращается в муляж духовной области, ограниченный «красными флажками» эгрегора, в котором вырос.

Почти с каждой страницы нынешних школьных учебников в головы детей вбивается мысль: «Западная цивилизация имеет достоинства, которых у нас нет». Попробуй потом переломи, переубеди юношу или девушку, впитавших с молоком матери «истину», что подлость и коварство – вовсе не достоинства!

Неспособность человека лгать используется во всех мировых религиях, которые по сути антинациональны, космополитичны. Истины, известные людям с древнейших времён, пятичувственниками в этих книгах изложены в искажённом, а иногда и в перевёрнутом виде с одной целью: захватить и удержать власть над умами людей. И вовсе не для того, чтобы совершенствовать их духовное развитие, а для того, чтобы паразитировать на духовно чистых стремлениях. Утрата власти для них будет означать исчезновение паразитов как вида. Поэтому они не могут, даже если бы и захотели, умерить свои растущие аппетиты. Вот и плодят всевозможные искусственно-ущербные секты, каждая из которых имеет шанс стать очередной «мировой религией».

Большинство же религиозных пастырей, отправляющих службы в храмах, служат ложным истинам искренне, потому что верят им, впитали их с раннего детства с молоком матери.

Только очень небольшая кучка избранных, обрезанных на восьмой день мужчин, посвящена в таинство «великого дела»: превратить Землю во вселенского паразита.

Галя! Хотел бы, но не могу не остановиться ещё на одной преступной силе, занижающей духовную чувственность наших детей. Это массмедиа. Именно оттуда на наших детей безнаказанным потоком истекают и закрепляются установки в виде Истины на самые отвратительные, презираемые человечеством качества.

В средние века существовали сообщества преступников – компрачикосы. Они покупали или крали маленьких детей, помещали их в уродливые футляры и выращивали страшных уродов для продажи их в качестве шутов в королевские дома или бродячие цирки. Но то, что делают современные массмедиа с душами наших детей, неизмеримо страшнее, ведь под их влияние попадает не несколько несчастных, а дети всего нашего народа!

Человек, изгоняющий из себя чувственность, тем самым изгоняет из себя Бога, сжигает перед собой мосты на Пути долженствующего императива Творца: «Так дОлжно быть!» Но это духовное преступление никак не может сравниться по тяжести с калечащими действиями над своими детьми, над ближними, над теми, кто слабее и беззащитнее. «Культура», истекающая с телеэкранов – ни что иное, как орудие растления наших детей, школа злой, самоубийственно хищной жизни. Вред от действий массмедиа настолько очевиден, что я не вижу необходимости доказывать его на страницах моего письма.

Упомянул о средствах массовой информации лишь с одной целью, показать, что обрезание и массмедиа есть дьявольский умысел, звенья одной длинной цепи преступлений, общей задачей которых является уничтожение планеты, на которой мы живём.

Воля выбора – главное отличие человека от животного. Почему живущие, и только живущие, имеют право и волю выбора, почему живущие перестали видеть своё право, а видят только право юристов, попов, воров, правителей, но не видят своего главного, дарованного Богом – права выбора? Кто и когда лишил человека знания о самой возможности его права выбора, а сейчас забивает его внутренний голос – голос его совести, повседневной муторной суетой? Суетой, в которой есть всё, чтоб помешать и разрушить: вонь большого города, вкус опьяняющих, отравляющих и мутящих сознание наркотиков, напитков и кушаний, неутихающая какофония звуков, непогасающая пляска искусственного света, и надо всем – назойливо и беспощадно властвующий телевизор! Как можно на этих запредельных чувственных перегрузках уловить тончайшие сигналы совести о Смысле и Пути к нему, и идти, не сбиваясь и не сваливаясь в суету? И какое может быть после этих мыслей отношение к экономике?

Но главная причина падения нравственности заключается не в действии разрушающих сил. Главная причина заключается в ослаблении связи каждого русского человека с его Богом-Духом, который и есть образ, ёмкость с животворящей духовностью, откуда каждому доступно утолить свою духовную жажду.

Сегодня власть находится у людей, лишённых духовной чувственности, поэтому все, кто нормален, сразу становятся врагами или, в лучшем случае, объектами гонений. Противоестественность этого может быть устранена только одним путём: все люди должны развернуться лицом к Духу и, чутко внимая Его голосу, следовать Его велениям. И я глубоко убеждён, что без запрета на обрезание здесь никак не обойтись.

Возвращаясь к медицинским показаниям обрезания, могу лишь сказать, что только женщины с выраженной фригидностью и живущие с партнёрами, прошедшими процедуру обрезания, имеют несколько меньший процент раковых заболеваний половых органов. Однако заболеваемость раком предстательной железы среди обрезанных мужчин гораздо выше, чем у тех, кто процедуру обрезания не проходил. И если жизнь твоего мужа тебе дорога так же, как и твоя собственная, то следует учитывать статистику не только женских заболеваний, но и мужских.

Есть ещё глубоко интимное, о чём прошедшие обряд обрезания стараются не говорить. Душа мужчины, обрезанного в зрелом возрасте, оказывается в двойственном, неполноценном состоянии: своё частью уже потеряно, а чужое полностью не воспринимается. Катастрофа, которая может привести к полному разрушению сущности.

Галя! Пожалуйста, не рассматривай моё письмо как пропаганду, я не веду Сашу ни в какую религию. Прошу тебя только об одном: не настаивай на обрезании мужа. Обрезая несколько квадратных сантиметров кожи на крайней плоти, ты обрезаешь ему путь к познанию красочного духовного мироощущения. Своим сумбурным и длинным письмом я пытался показать тебе, что человек не только разумное пятичувственное животное, но и одновременно высокодуховное существо. Если я смог тебя хоть чуть-чуть, даже не убедить, – а побудил призадуматься, – остановись, не приобщи себя к страшнейшему преступлению человечества!

Еще раз прошу извинить меня за грубость там, на озере, и слишком длинное письмо. Тема сложная, и объяснить кратко я просто не в состоянии.

  

Каверин пробежал глазами по тексту – вроде бы понятно. Сложил листки в конверт, подписал: «Коротенко Галине». Затих в задумчивой нерешительности: «Да, Павел Матвеевич, письмо написано твоей рукой, а мысли-то в нём не только твои, но и твоего ведомого, Лёшки Блаженова. Вот и утверждай после этого, что подчинённый не может быть умнее своего командира. Но Лёшка-то – парень гениальный, факт». Собрался, успокоился, набрал номер Коротыша.

Шура, привет! Занят?

– Да нет, не очень, вот лабуду мексиканскую по телеку смотрю…

– Разговор есть. Зайдешь?

– Щас…

Через пару минут нарисовался и сам. Хорошо отдохнувший, излучающий благодушие, Коротыш светился добротой и силой. Заношенный спортивный костюм с закатанными до локтя рукавами и сланцы на босу ногу только подчёркивали могучую красоту его атлетической фигуры.

Уселся барственно: руку – за спинку стула, ногу с мосластыми пальцами выставил вперед.

– Н-ну? – прервал тишину снисходительным вопросом.

– Письмо твоей супружнице написал. Передашь?

– А полюбопытствовать?

– Не запечатано, любопытствуй…

Иронически покосившись в сторону Каверина, вытащил листки из конверта, начал, не меняя позы, читать. Но после первых же строчек лицо его стало напряжённо-внимательным. Подобрал вальяжно вытянутую ногу, развернулся, и, положив листки на стол, дочитал письмо до конца. Посидел молча, потом, установив локти на стол, запустил пальцы в свою отросшую за отпуск шевелюру и начал медленно и вдумчиво читать письмо сначала. Каверин всё это время сидел беззвучно, внимательно наблюдая, как менялось поведение друга.

– Я не понесу ей это письмо, – прервал паузу Коротыш, – и тебе не советую.

– А чего так? – с деланно-беззаботным видом поинтересовался Каверин.

– Смысла нет… Смысла нет, потому что она не поймёт, а только разозлится… сделает что-нибудь хуже… хуже, Паша… потому, что она пятичувственница.

– Что-о? К-как, пятичувственница? – начал заикаться от такой ошеломительной для себя новости Каверин.

– Её прабабушка, ещё в прошлом веке… движение такое было, народовольцы, в Сибирь приехала, грамоте крестьян обучать… Так и пошло… по женской линии. Замуж выходили за русских, но заветы передавали четко. Пятичувственница – и всё! Я не знал, да и значения тогда не придавал. Женился-то по любви… Я как-то давно, Лариска ещё маленькая была, начал при Галине по ним проезжаться, а она меня и одёрнула, со злобой такой, ну, сам знаешь, как она может… Так вот, она и говорит: «Ты можешь говорить и думать всё, что хочешь, но имей в виду и помни всегда: твоя дочь – пятичувственница!» Я так и сел тогда. И рожа у меня была похлеще, чем у тебя сейчас… вот так, Павлуша… Зато у меня, как они говорят, есть аж два сертификата качества: жена и дочь – пятичувственницы. Въехали на моем х… в рай, одно слово…

– Так, Шура, что делать-то?

– Что делать? – глухим, полным горя голосом отозвался Коротыш. – Что мне теперь делать, если я, чистопородный русак – и вот: их муж и отец, с сертификатом, по-ихнему? Лариска-то ведь мне дочь. Родная. Мне ж её от себя не отодрать… Если б я раньше знал…

– Но ведь каждый человек по своему решению, убеждению может влить свою душу в Дух народа не только не своего по крови, но даже по речи, соединиться с ним. Ты же знаешь об этом…

– А-а-эх! – понурился Коротыш. – Говорил я, да что толку… она и слушать даже хочет… А тебе всё это зачем? Тебя ж эта тема не трогает, – по уголкам его губ образовались горестные складки.

– Зачем? Да сам ещё не пойму, Шура. Наверное, для того, чтоб собой остаться…

Коротыш поднялся, став каким-то бесцветно-тусклым. Так тайменя, яркого, играющего неописуемым радужным многоцветьем вольного хищника, ловят на коварную блесну из горной реки, и вот он, после вспышки боли от подсечки, умирает мучительной смертью на горячих камнях. На глазах теряет краски, блекнет, становится похожим на солёную селёдку.

– Ладно, бывай, – попрощался, вышел из квартиры. Он, оставаясь жить на земле, был на краю духовной гибели. Нельзя быть немного русским, а немного – пятичувственником. Нельзя с пути Прави, что ведёт в Бессмертие, шагнуть в Ничто и остаться там и там… Коротышу представился глупый, неудачный выбор смерти – вот что с щемящей остротой сопереживая ему, ощутил Каверин: «Саша, Саша, друг ты мой дорогой… Сможешь ли вернуться на путь Прави и как?»

Долго и тупо смотрел на листки, оставленные на столе, не будучи в состоянии обдумать услышанное. Он знал, насколько беспощадны к правдоискателям те, кто связал свою судьбу с дьяволом: назад у них, пособников дьявола, как и у всех смертников, дороги не было.

Успокоила мысль: «Коротыш прав, переубеждать Галину – дело дохлое, но и на обрезание он теперь не согласится. Что и требовалось доказать».

 

                       Старик Шумков

 

                                       Господа, в гусенице, куколке и

                                       бабочке которое же Я их?

                                             В.Розанов «Уединенное»

 

Нигде не спится так сладко, как в родительском доме. Каверин уже забыл, когда он в последний раз так долго и безмятежно спал.

– Чего не разбудила? – с лёгким укором спросил у матери, глядя, как она суетится, накрывая ему стол для завтрака.

– Ладно тебе, когда ещё поспишь…

– Люба-то где?

– К Шумковым убежала, чуть свет ещё… Вчера-то не наигралась с их праправнучкой Настей.

Дом Шумковых недалеко, наискосок через дорогу. Увидел сидящего на лавочке старика, заторопился. Шумкова Каверин чтил безмерно. Молодым его на деревне не помнил никто, настолько он был древним. Его мудрость и глубокая убеждённость в своей правде вызывали у людей уважительный трепет и почти суеверный страх. О его богатырской силе и смелости ходили легенды. Рассказывали, как однажды на медвежьей охоте его ружьё дало осечку и он спрятался от подраненной медведицы за толстое дерево. Некоторое время они ходили вокруг, но когда она попыталась достать охотника, обняв лапами ствол, Шумков схватил её за лапы и держал так, пока она не сдохла от разрыва сердца.

Непонятная, светлая и мощная сила влекла Каверина к старику. Беседы с ним приводили к очищению, как питьё из святого источника.

– Здравствуйте, Сергей Михайлович!

– Пашка, что ли? – отозвался не сразу, медленно покидая свои раздумья, – садись. Все леташь? – спросил и непонятно было, как спросил, то ли с одобрением, то ли с осуждением.

– Летаю, Сергей Михайлович.

– Леташь… – снова с непонятным для Каверина отношением откликнулся и замолк. После недолгого раздумья произнес приговор: – сын должон делать, что отец делат, что дед его делал! И правде ихних дел, а не словам всяким верить. Потом чтоб уже своёму сыну дело, а не пусты слова передать. Искони так было, так и должно быть!

– Кому-то надо и на защите стоять, не всем же промышлять и крестьянствовать, – сказал, оправдываясь, и сразу же пожалел, что сказал, понял, что старика этим не убедишь.

– А мы что, я вот, дед твой и отец, мы что, на войнах по курятникам отсиживались? – почему-то презрительно-убийственным тоном отреагировал Шумков.

Каверин знал, что Шумков воевал много. И даже на последнюю самую тяжёлую войну уходил добровольно, хотя по возрасту мог бы остаться в тылу.

– Техника нынче сложная, Сергей Михайлович. Там быстро не научишься и навык чтоб не потерять, при ней надо быть постоянно, – Каверин чувствовал себя как ученик перед неминуемой двойкой: урок вызубрил, но так ничего и не понял.

– Техника, чтоб землю защищать… А земля – што? Изгрызть землю, чтоб технику твою сделать? Кому она после нужна твоя техника, без земли-то? Совсем люди с ума посдурели. Зачем она, твоя техника, еслив из-за её, чтоб её сделать, из-за техники твоей, всю землю пошти што до смерти исковыряли, земле што ли? Так вот, без головы, землю не защищают…

Краем глаза Каверин смотрел на старика. Широченная, обтянутая тонкой коричневой кожей, ладонь лежит на мосластом колене. Серые, застиранные почти до белизны, с многочисленными заплатами, штаны. Подшитые, с истрёпанными голенищами, бурые валенки. Насчет древности штанов Каверин, поручится не мог, но валенки… самокатные подшитые валенки деда с объюсками и заплатками на сгибах из порыжелой кожи он запомнил с той поры, когда у него начала появляться память. И батог с отполированным набалдашником из крепкой горной берёзы – был тот же. Закряхтел, уже двумя руками поглаживая колено.

– Ночь не спал совсем, – угрюмо объяснил, – суставы все ломат и выкручиват, аж в глазах темно…

– Это к непогоде, наверное, всё никак устояться не может, – предположил осторожно Каверин. Старик своенравный, замолчать может, а то вовсе прогонит.

– К непогоде… погода, поди, уж изнылась вся… – помолчал раздражённо, – может оттого и погоды нет, что мне муторно. К завтрему, поди, мокретью и обделатся, вместе со мной, – сказал обыденно, как говорят о привычной своей болячке. И пояснил неохотно: – мы с природой да с погодой всегда силы друг у друга брали… Я ж с имями заодно… Да-а-авно уж…

Дочку-то в помощницы, покос убирать привёз? – решительно сменил тему.

– Наши корову держать перестали, да и на сено у неё аллергия, – ответил виновато, будто оправдываясь.

– Ляргия… Вот ещё – детишки ответ не за себя несут… Совсем люди с ума сдурели… изъели землю, как черви яблоко, да что там, хуже! Червяк, тот по своёму ходу второй раз не ползат и после бабочкой полетит, а люди – что? Где жрут, туда и гадят… от того дуреют и ещё больше жрут, с дерьмом пополам, и детишек энтим же кормят, а зачем жрут – и не помнят уже… Ляргия… Терпеть ненавижу глядеть на всё это. Как же ей не быть, ляргии-то? Она от дури да от перебору быват… А в ей-то, в девчушке, какой перебор? Вот так всегда… За нашу дурь наши детишки-то горем и платют. Э-эх, – вздохнул тяжко.

– Доброго здоровьичка, Сергей Михалыч! – Подошедши незамеченным, с подобострастной улыбочкой на сытой роже, рядом образовался Семён Семёнович, владелец деревенского магазина.

– Ну, – шевельнул растительностью на лице Шумков.

– Я вас в магазин приглашаю. Отоваритесь. Я вам слово даю, я мамой клянусь, – толстый зад Семёна Семёновича завихлял похотливо, с подобострастием, – в моем магазине для вас бессрочная скидка десять процентов.

– Я т-тя щас отоварю батогом по хребту! П-шёл отсюдова!

– Что так-то, Сергей Михайлович, – попытался заступиться Каверин.

– Ишь какой жалосливый, вижжишь громче, чем кого под коленками щекочат… А не надо так-то… их добреньких да жалостливых, всегда за слабых почитают и бьют. За их добро – их же и бьют… Шельма он. Вишь – кровью меченный, – Шумков из-под кустистых бровей кивнул взглядом на багровое пятно, сползающее по стриженому затылку из-под кепки за воротник уходящего Семёна Семёновича. – Трудом, а не обманом ценен человек… Магазин энтот ещё до войны мы с дедом и отцом твоими для всех рубили… Всей деревней и для всех. Он общим был, магазин, а отец евонный, Сенька Косой, как война началась, чтоб в армию не итти, золой себе глаз до бельма натер… И не в бригаду, где бабы пупы себе рвали, а в кооператив устроился. У тех же баб скотину последню со дворов за недоимки сводил. А щас сын его, Семён Семёныч, хозяин. Как общий магазин евонным стал? Вор и шельма – вот и всё.

Зло прощать нельзя, – добавил чуть помедлив, – прощёное зло всегда обернется горем. Хозяин… спирт в евонном магазине дешевле газировки, дешевле хлеба! – в последних словах прозвучал почти суеверный ужас.

– А милиция куда смотрит?

– Милиция? Участковый вон с цепью на шее ходит, с золотой… толще, чем у моей собаки. За им вот, за Сенькой и смотрит, чтоб его мужики не зашибли ненароком.

Действительно, хлеб, высшая ценность, мерило земле и крестьянской жизни, растворился в потоке дешевого суррогатного спирта. На глазах древнего старика уничтожалось, заливалось привозным зельем то инстинктивное здоровое чутье, которое всегда руководило народом в его соборности – было от чего ужаснуться! Ведь государство, в первую очередь – это земля. Земля, которая испокон веков мудрой властью держалась на мужике. Но тихой сапой прокрался во власть паразит и вот: выжигает спиртом чутье и душу мужика. Действительно, есть от чего ужаснуться…

– Воры… Сами воры, и законы их воровские и песни в радиве у них тоже воровские… Что он может, вор? Украсть, да прогулять ворованное… Все проворовали. Вначале деньги, теперь вот души, а уж завтра и за землю нашу возьмутся. Возьмутся, закон-то ихний: за воровство ни палец, ни руку, а уж и голову – не отруби! А еслив за воровство казни нет, так что его, воровство, остановит? Совесть? Дак это у тебя, может, совесть и есть, а у вора-то её нет! Вор только неволи, да силы до смерти боится. Вот в чём его страх. А щас? Покажи, где его, вора, страх? И ты, пилот, по всему видать игрушечный, потому как воры перед тобой страха совсем не имеют. И покуда народ в тебе защиту от вора не увидит, не видать тебе ни уважения, ни памяти…

– Сергей, иди обедать! – чистый старушечий голос прервал тишину раздумий.

– Накрыла, што ли? – прижмурившись, насторожил ухо в сторону крыльца Шумков.

– Нет ишшо…

– Так налажай, – сморщился раздражённо от вековечного семейного несогласия, – посадит за пустой стол, а потом ползат вокруг как вша, любуйся на иё, – добавил, оправдываясь за свою несдержанность.

– Люди думать не любят… Потому, как это больно и хлопотно – думать. Людям проще итти за теми, кто думат. Те ошибаются редко, за имями удобно. А еслив люди привыкли за кем-то идти, они не видят, вожак он или шельма… Вроде Сеньки этого…

В старости время бежит быстрей, чем мысли… – продолжил, но уже другое, – вот и дедушка твой, Павел, мальчонка совсем ещё, осиротел когда, возьми, говорит, дядя Серёжа, меня на промысел, я слушаться буду. Старательнай был… Да-а…

А вам дали вот право, молодым-то… А чо он может видеть, сосунок, дальше своёго носа… Наделали делов… А как щас править, да кому, уж и не знат никто. Власть наша поотбирала у родителев детей ихних – с кого теперь спрос? С власти? Ну-ну…

Старик неспешно шевелил бадогом соринки на земле и Каверину было непонятно: то ли укор звучал в его словах за измену его, Каверина, крестьянству, то ли что-то иное…

– Ну чо, рассиживать будешь, пока всё простынет? – теперь уже бабка Евдокия через калитку сердилась на деда.

– Бабушка Дуся, здравствуйте! – подскочил со своего места Каверин.

– А здрасьте-ка вам, – подняла кверху над сморщенным, как печёное яблоко, лицом удивительно ясные и светлые голубые глаза.

– Любаньку можно позвать?

– Неча её звать. Обедают они с Настей. А после дел непоигранных, до самого вечера. Сидите уж тут, – развернулась и с видом победителя пошла к крыльцу. Маленькая, сухонькая. Детей кучу вырастила, внуков, а уж правнуков и праправнуков – не впересчёт.

– Мне дела нет, кака власть нынче властвует, я на людей смотрю, да на дела ихние, – не обращая внимания на жену, продолжал старик, – запаскудили землю, чутьём поослепли… Умники вас в школе научают, что всё в природе бессмыслица и неча от неё милости ждать… А ведь умней природы-то и нет ничего, это в ихних слепых глазах и глупых головах бессмыслица. Каки-то партийные идеи ищут. Чего их искать, идеи? Вот она, идея, под ногами… Землю беречь надо, не пакостить ей, да кормильца своёго, мужика, не гнобить насмерть, вот и вся идея. А если всё наперекосяк идёт, значит и врут всё. – Замолк надолго.

Молчание рядом со стариком Шумковым как-то незаметно и ярко втянуло Каверина в воспоминания детства…

 

                           Смерть отца

 

Недлинное детство Каверина оборвалось, смертью отца, внезапно.

…В тот хмурый осенний день, когда после занятий в школе Каверин с братишками, Колькой и Лёнькой, собрались за обеденным столом, к ним неожиданно пришёл Изместьев, бригадир плотничьей бригады, где работал отец. Высокий, чёрной бородой похожий на цыгана, Изместьев ссутулился, проходя через дверь, да так и остался, с понурой головой. Внимательно оглядел полуиспуганно притихших ребятишек. Огромной, как клешня, ручищей стянул с головы потертую кроличью шапку.

– Приятного аппетита… Мать-то где? – продолжил, дождавшись нестройного детского «спасибо».

– В школе ещё, – раньше других успел с ответом второклассник Лёнька.

– Я за тобой, Павел, – с какой-то глубинной суровостью глянул на Каверина Изместьев, – батьку твоего зашибло сильно… Велел тебя привести.

– Как зашибло… Куда привести? – только и нашёл, что ответить.

– Бревно со сруба сыграло… С утра-то изморозь, скользко… оно и сыграло… Вот… А батька твой как раз внизу лесину тесал… Вот комлем его в поясницу и шибануло… да потом ещё и к земле придавило, с размаху… – как-то заученно и неохотно, видно не в первый раз, объяснил Изместьев. – Мы его в район… сразу… доктор говорит, не жилец… Да Матвей и сам понимат, в сознании… Вези, говорит, первенца моего, Павла, скорей, благословлю, покуда живой. Одевайся, председатель свой «Газик» отдал.

В каком-то полусне заехали в школу за матерью. Изместьев по дороге повторил ей почти дословно то, что рассказал детям, добавил только:

– Быстрей хотели… успеть, до снега, в сезон чтоб… нонче орех был, белки много в тайге… вишь как…

Потом ехали молча.

Не прошло и двух лет, как на глазах Каверина умирающий дед благословлял отца. Тогда, хоть и жалко было деда, но всё казалось естественным: уходящий из жизни старый охотник и воин передавал своему сыну незримое, но очень важное – причастность Богу. Дед не раз с горечью говорил внукам: «Правда и вера наша не с попами в церкви, а в сердцах наших, земле нашей и у Бога нашего. Попы не Богу, а власти служат. Власти и попам перечить не надо, но веру нашу и землю нашу – пуще жизни берегите. Крест берегите, что в душах ваших. Только он и есть путь к различению, что от Бога дадено, а что животу положено. Помните свято и сторожите. Как откроете сердце для обмана, допустите веру чужую, так и не станет ни нас, ни земли нашей, ни Бога нашего. Не ищите зло в стороне. Всякое, что ни есть зло – оно от дармоедства. Зло не может жить само по себе. Не ищите его в стороне – оно в каждом сидит. Оно – в слабостях наших, из себя-то его, дармоедство и гоните… Соками добра питается зло, оно всегда, как пиявка, лепится к тому, кто творит. Не утеряйте различения, будьте сильными и не попускайте злу».

Забившись в угол на заднем сиденье, Пашка вспомнил свой последний разговор с дедом о смерти:

– …Деда, а ты, когда придёт зима, умрёшь?

– Зима… Когда придёт моя зима, конечно, умру…

– И я, когда придёт моя зима, тоже умру?

– Тоже умрёшь, все умирают, когда приходит их зима.

– Деда, а как сделать, чтоб не умереть, когда придёт зима?

– Да как так сделать… никак… Ты ж не Бог, придёт время, и умрёшь…

Каверин, малышонок Пашка, замер тогда перед невероятно тяжёлой задачей: как же ему сделать так, чтоб когда наступит зима и все умирают, НЕ УМЕРЕТЬ?

До райцентра от деревни – километров тридцать, по времени – чуть меньше часа пути. В больнице в белом халате и колпаке их встретил хирург Сеначев, пожилой дядька, заменяющий, из-за отсутствия, врачей всех других специальностей. Он внимательно посмотрел на небрежно из-за спешки вымытые кирзовые сапоги Каверина. Заставил всех переобуться в принесённые санитаркой тапочки и надеть белые накидки, а затем, оставив мать в коридоре, повёл мужчин за собой. Мать, образованная женщина, покорно, без звука, смирилась с несправедливостью судьбы: первым к её умирающему мужу подходит её первенец, сын. Женщине при этом быть не положено.

Большая, человек на восемь, палата была почти заполнена. При виде Сеначева все, кто мог, встали.

– Вот, – Сеначев, приобняв Каверина за плечо, подвел его к кровати, – ему обезболивающее поставили, говорить может свободно.

Такая знакомая, коротко стриженная борода над бледным лицом, тёмные кисти рук поверх белой простыни, и – горящая свеча, стакан с водой на тумбочке у изголовья… Защемило тогда сердце от боли, но все, кто были в палате, ожидали от Каверина мужества, и он шагнул вперед. Приблизил, нагнувшись, свою щёку к губам отца, уловил его дыхание и тепло, прошептал:

– Батя, это я…

– Павел, сынок…– отец открыл глаза и, подняв руку, притянул голову сына к себе, задержал, – сядь.

Впервые в жизни Каверин ощутил отца так близко, так остро учуял его терпкий, родной запах. Повинуясь, он, не выпуская из рук ладонь отца, присел на краешек кровати, напрягся, внимательно глядя в его глаза.

– Я передаю в тебя своё дыхание, – тяжело, с остановками, начал отец.

– Я принимаю в себя твоё дыхание, – Каверин хорошо знал, что следовало отвечать и делать.

– Я передаю в тебя свою речь.

– Я принимаю в себя твою речь.

– Я передаю в тебя своё зрение.

– Я принимаю в себя твоё зрение.

– Я передаю в тебя свой слух.

– Я принимаю в себя твой слух.

– Я передаю в тебя свой вкус.

– Я принимаю в себя твой вкус.

– Я передаю в тебя свои удовольствия и неудовольствия.

– Я принимаю в себя твои удовольствия и неудовольствия.

– Я передаю в тебя своё блаженство.

– Я принимаю в себя твоё блаженство.

– Я передаю в тебя своё движение.

– Я принимаю в себя твоё движение.

– Я передаю в тебя свой разум и своё познание.

– Я принимаю в себя твой разум и твоё познание.

– Я передаю в тебя своё различение.

– Я принимаю в себя твоё различение.

– Я передаю в тебя свой Дух.

– Я принимаю в себя Дух твой, отец. И клянусь… – Каверин набрал в грудь воздуха, чувствуя, что вступает на Путь, с которого ни свернуть, ни возвратиться назад уже нельзя, – клянусь жизнью и честью моей, всем, что есть у меня от Творца, клянусь спасти и сохранить Дух твой, отец.

– Иди, с тобой Бог, сын мой, – отец высвободил свою руку, поднял ладонь, напутствуя.

– Душу твою прими и спаси Бог, отец мой, – обернувшись через левое плечо и утирая хлынувшие слезы полой больничной накидки, выговорил Каверин последние слова ритуала и выбежал, рыдая, в коридор.

  

Рано, в неполные четырнадцать лет, легла тяжесть мужества на неокрепшие мальчишеские плечи Каверина. Выручила, спасла семью тогда деревня. Мужики его приняли за ровню, при встрече подавали руку. Вспомнил, как однажды, после уроков, он успел сбегать в тайгу и с гордостью со дна корзины, полной лисичек, одного за другим вытянул четырех рябчиков, сбитых из дедовской еще! «стволки». Припала тогда строгая и сдержанная мать к его груди, задрожали ее плечи: «Добытчик…»

И только потом, через годы, Каверин понял, почему теплели суровые лица незнакомых мужиков, когда он называл своё имя, по какой причине возле дома оказывался, так, мимоходом, волок сушин на дрова, отчего ему не отказывали в бензопиле – великой в ту пору ценности, почему их огород пахался одним из первых и бесплатно, почему их корова всегда была с сеном… Всего и не упомнишь, но причина всему была – те незримые образы: его отца, Матвея Павловича и его деда, Павла Матвеевича Кавериных, образы, что постоянно были над ним и с ним, с Пашкой Кавериным, и их добрые дела и добрые отношения к людям возвращались уже к нему, к Пашке, делами вполне зримыми и ощутимыми. И только потом, много лет спустя, Каверин понял, что именно эти два крыла – людская память о добрых делах его отца и деда – удержали его и всю семью от падения в нищету и безысходность, что именно они, его близкие, а с ними и далекие предки благословением своим несли по жизни его, Павла Матвеевича Каверина.

Рано, до обидного рано ушли из жизни дед и отец Пашки Каверина. Невероятную по тяжести ношу – осмысление Бытия и Духа – оставили они на его неокрепших плечах. Но главное они сделали: Каверин видел Цель и Путь. А ещё в его сердце был завет – благословение отца – то, что нельзя отнять никакой силой и никаким обманом.

 

                         Виталий Дмитриевич

 

До Щегонихи, так называлось место, где давным-давно стояла деревенька с этим красивым именем, Каверин не доехал метров двести, не решился в темноте лезть через болотце. К мерцающему невдалеке костерку пошёл пешком. Старик сидел у огня, прислонившись спиной к столетней сосне. Кряжистый, широкоскулый, с тёмным, продубленным за долгую жизнь на солнце и ветрах лицом, он, казалось, не заметил прихода гостя.

– Здравствуйте, Виталий Дмитриевич!

– Здорово… зашшитничек, – ответил обидно, головы не повернул, руки не подал и даже не повёл в его сторону глазами.

«Не в духе или обиделся за что?» – Не поняв причины холодного приёма Каверин решил отмолчаться, проявить сдержанность.

– Когда приехал?

– Да, вот, недавно совсем…

– На Речке был?

– Нет ещё.

– Иди, поздоровайся, она рада будет.

С травянистого обрывчика спрыгнул на гальку, спустился к воде.

Речка… Милая, родная Речка… Мягко и податливо ластится по рукам, булькает, переливается колокольчато, торопится что-то рассказать, чему-то научить… Ишь ты, как хотящая женщина сегодня. А тогда, прошлой осенью…

…Прошлой осенью рано, в самом начале октября, выпал снег и уже не стаял. Однако погода стояла не морозная, безветренная. На охотничий сезон Каверин привез лицензию на медведя, и он с его другом детства Антоном решили «кровь из носа», но зверя добыть. Благоприятствовало, казалось, всё: урожай на орех, не глубокий, не мешающий ходу снег, хорошие зверовые собаки, обилие медвежьих следов. Не было только одного: удачи. На восьмой день скитаний по кедрачам наткнулись на крошечную полусгнившую избушку под самым хребтом. Хотя до сумерек оставалась пара часов и можно было ещё попытать счастья, наличие исправной, обложенной плоскими камнями печурки остановило охотников. Меж двух узких нар – такой же узкий, из двух полубрёвен, столик. На столе перед окошком – жестяная лампа-коптилка.

– Хоть одну ночь поспим как люди. – Принял решение о ночёвке Антон, вытаскивая из дупла стоящей неподалеку старой берёзы бутылку с керосином. И действительно: ночевки под балаганом у нодьи просто утомили. Там не сон, а так, какая-то полувиртуаль, через неделю после которой хочется выспаться в «полный рост».

Сбросив рюкзаки с промокших от пота спин, присели отдохнуть на валежину. Антон, прогонистый, с рыжей бородой и маленьким, в веснушках, носиком, досасывая обмусоленный окурок «Примы», растопырил на горле воображаемого медведя свои огромные, в цыпках, ручищи:

– Паша, да я бы его щас, бля… голыми руками бы задавил! Ну посмотри, всё истоптано, а сам как сквозь землю провалился!

Следов, действительно, было много. И не только медвежьих. Казалось, что все звери и птицы из окружающей тайги сбежались сюда, в широкую, километров в шесть, разложину Ключа. Но удачи не было. Три десятка белок – на одну шапку за неделю охоты – не добыча, а смех. Люди за такое время по три десятка соболей добывают…

Ночевать – значит ночевать. Антон взялся рубить березу на дрова и таскать пихтовые лапки на постель, а Каверин, прихватив котелки и фляжку, в поисках родника пошёл вниз по логу, переходящему в ущелье с крутыми склонами. Переживания Антона он полностью не разделял. Для Антона промысел был одним из средств существования, а он, «городской», в охоте отдыхал, и это для него было главное. В конце концов, рябчиков к ужину для себя и собак он набивал каждый день; погода, опять же – радовала… Прошёл уже порядочно – чуть ли не с полкилометра, но искомой лужицы – родника, нигде не было видно. Стояла такая обворожительная тишина, что шорох собственных шагов по подмёрзшему снегу казался грохотом кровельного железа. Только вот… появилось и разрасталось в груди, вызывая тревогу, чувство чего-то необычного, непонятного.

…Резкий треск буквально рядом, в десятке шагов, заставил схватиться за ружьё: ломая кусты, серой тенью уходил в гору здоровенный марал. «Фу, чёрт, напугал!» – Устыдил себя за секундный страх Каверин.

– Р-р-гав! Р-р-гав! Р-р-гав! – марал, отскочив на безопасное расстояние, по своей маральей привычке, облаивал врага.

– А-в-в! А-в-в! А-в-в! – необычно, почти не потеряв громкости, как живое, эхом ответило ущелье.

– А-ха-ха-ха! А-ха-ха-ха! – почти над головой прошелестел двухметровыми крыльями огромный, похожий на березовую чурку филин.

– А-ха! А-ха, ах-ха… – замирая, обрадовалось филину эхо.

– Ч-чёрт! – снова вздрогнул от неожиданности Каверин: становилось неприятно. – «Как в сценарии для фильма ужасов…» Присев возле наконец-то найденного родничка, начал кружкой наполнять посуду.

– Р-р-мяу-у! – раздраженное мяуканье исполинской кошки снова ударило по страху.

– Аа-у! Ау… – отозвалось эхо.

«Рысь! Совсем рядом!» – обожгла сознание догадка. Руки, не теряя времени, уже загоняли в стволы патроны с картечью. Каверин знал, что на человека рысь нападает очень редко, но человека, который наклонился к земле, она может принять за животное, и тогда…

– …Чего не стрелял? – Антон всё слышал и не сомневался, что возможность для выстрела у Каверина должна была быть. – А, один шум от тебя…

Ответить Каверин не успел: в сотне шагов от них по колодине грациозными прыжками шёл соболь.

– Тайга, ко мне! Паша, ты будь у костра! – Антон и обе собаки кинулись вдогонку.

Если двоим охотникам для устройства ночлега часа вполне достаточно, то одному – в обрез. Пока затопил печь в избушке, раскряжевал сваленную Антоном березу, натаскал сушняка, приспособил рогульку для котелка, обработал добытых днем рябчиков – стало совсем темно. С чувством нестихающей тревоги – так и не смог до конца успокоиться – обустроил ночлег, приготовил ужин и, прислонившись спиной к дереву, сел у костра.

Уставший за неделю блужданий по тайге, почти безучастно смотрел на языки пламени, слизывающие вначале бересту, а затем и само тело берёзовых бревен. Смотрел, как рдеющие жаром угли подергивались сверху сереющим пеплом и постепенно тускнели, опадали, превращаясь в прах. Ещё днём красавица берёза стояла на краю поляны, радовалась жизни и радовала жизнь, а теперь… «Нет, огонь – это плохо, это разрушение, это явление смерти. То, что греет тело, не следует принимать за божественный творящий Свет. Плотское и духовное – не одно и то же. Очистительный огонь жертвенника может лишь побудить стремление к Свету. Но можно и ошибиться, сжечь всё и даже самого себя, уйти в Ничто, но не увидеть Света. Нет, разве можно было человеку давать огонь, если человек в нынешнее время, не понимая, что делает, сжигает под собой всё, что может гореть?.. Похоже, огонь – это испытание, искушение, – то, на чём стоит воля и право выбора, где главное: устоять, удержаться перед искушением млеть и греться не от своих страданий… Тогда огонь – гораздо более серьёзное дело, чем мы думаем…»

 

                           Нечистый

 

– Значит, Павел Матвеевич, ты говоришь, огонь – это зло, разрушение? – Напротив Каверина на валежине, приготовленной в качестве сиденья для Антона, сидел чёрт. Самый настоящий. Лоб, покрытый короткой курчавой шерстью, чёрные рожки, блестящие, навылупку, жёлтые с вертикальными зрачками, глаза, огромный крючковатый сизо-красный нос с прозрачной каплей на кончике, отталкивающая циничным вызовом двухнедельная небритость на всей, до самых глаз, морде, отвисшая толстая мокрая губа, придающая его роже выражение грязной похотливости, – одно слово – нечистый. «Ну вот, помяни к ночи», – только и успел отметить.

До сегодняшнего дня Каверин был убеждён, что человек сам и только в своём воображении создал чёрта с единственной целью: со стороны видеть свои собственные мерзости. Чёрт – не существующая, но удобная и привычная выдумка, на которую люди трусливо сваливают свои собственные грехи. Но вот он… Как настоящий…

Не давая времени удивиться его появлению, чёрт в омерзительной улыбке оскалил желтые клыки, придвинулся ближе к костру, пошевеливая над пламенем зеленовато-бурыми, поросшими с тыльной стороны густой коровьей шерстью, пальцами.

– А тепло, что тебя греет? А свет от коптилки, которая в избушке? Берёза, что догорает сейчас в костре, всё равно лет через двадцать упала бы от старости и сгнила бы бесследно, стала бы питательной основой для другой, новорождённой жизни, как и зола от костра. Материя, Павел Матвеевич, неуничтожима, она только меняет формы в результате движения. Цель – ничто, движение – всё! Огонь – это высшая форма движения, это то, вокруг чего скапливается жизнь, да что там! – чёрт воодушевлённо повысил гнусаво-картавый голос. – Огонь – это сама жизнь, это всё! Это цель и смысл! Огня должно быть много, так много, чтобы всем было тепло, чтобы всем было светло, чтобы всем было хорошо и уютно! Да, этот свет физический. Но, Пашенька, согласись, этот свет всё-таки лучше, чем никакого! Правильно, ты же всем добра желаешь? Ну, согласись!

«Где-то здесь, в огне, разгадка. И этот гундосый объявился, чтоб увести в сторону, запутать, сбить с правильной мысли, факт. Он что, уговаривает меня греться на пожаре собственного дома? Спору нет – можно согреться и так… один раз. А потом?»

– Копыта отодвинь, подпалишь ненароком, – пробурчал Каверин, глядя, как парят, подтаивая, льдистые катышки снега на лохматых голенях незваного гостя. – «Нет, огонь – это разрушение, огонь не творит жизнь и вообще ничего не творит, он только разрушает. А насчёт того, что материя неуничтожима… Чепуха! Уничтожима именно по той причине, от чего она и возникла: по замыслу Творца… Причинность создания материи является и причинностью для её распада, чего тут непонятного… неуничтожима… И не зря нечистый явился, почуял, видать, что к нему, Каверину, догадка верная приходит, да припоздал… Что пришло, то пришло, и не в его, чёртовой, власти, пришедшее не от него из головы выбить».

– Пашенька, какой ты заботливый! В моей практике первый такой попался! А то народ – сплошь эгоисты… ни один за моё здоровье не выпил, всё больше о своих проблемах говорят, – сделав умильную рожу, с наигранной искренностью и благодарностью в голосе удивился чёрт. – А я-то думаю…

– Чего припёрся? – не приняв игривого тона, грубо оборвал дребезжащий монолог Каверин.

– Да помочь, подсказать, на путь правильный наставить.

– Чего подсказывать?

– Как это – чего? Да просто! Ты подумай только, что всё, что родилось и выросло никогда не умрёт и не разложится… Это же невозможно! Такая будет теснота, никакой жизни…

– Ну и что?

– Как это – «ну и что?» В мире существует два равнозначных закона: закон творения и закон энтропии. Тьма и Свет были всегда. И в каждом человеке от рождения заложено начало Света и начало Тьмы, и каждый человек это знает, да вот, не каждый себе признаётся… Нет, мол, в нём начала от князя тьмы, а заодно и от Бога! – Тоже нет! Атеисты-коммунисты… – чёрт как-то нехорошо, с издёвкой, усмехнулся, крутнув головой. Скосив глаза, заметил каплю, готовую сорваться с его носа, снял её тыльной стороной ладони и тут же растёр о свою лохматую ляжку. – Эх, люди… живёте все вместе, а умираете-то каждый в одиночку! А? Никто не живёт вечно. К каждому! Хе-хе! К каждому придёт последний час… И что потом? Покопался потом сам в себе и оп! – хватился: «Бог-то есть!» А князь тьмы? Признаться, что есть, да ещё в самом себе? Неохота ведь! Охота-неохота, а есть, согласись, Паша, есть! И каждый человек должен в своё время сделать выбор, подумать о вечном. И человек всегда будет только тот, кто решит, с кем ему быть. А то может случиться, что и некогда будет… решать-то… Ты уж заранее… побеспокойся. И не бей по руке, в беде помогающей…

– Ты что, всерьёз думаешь, что я откажусь от Творца, от Света и буду служить князю тьмы?

– Думаю, Павел Матвеевич, думаю, – чёрт проницательно и ласково глянул Каверину в глаза и через взгляд неожиданно нырнул ему куда-то глубоко и противно, показалось, в самую душу.

– Ну, ты приборзел, – Каверин, зажмурившись, с болью в сердце, крутил головой, вытряхивая из себя следы нечистого. – У тебя что, крыша поехала? Неужели я не различу, что от Света, а что от тьмы?

Майор Защитной авиации знал, что по религиозным канонам самый большой и страшный грех – это различение добра и зла. Великая Книга в угоду дьяволу поставила Истину с ног на голову и не устает повторять: «Забудь, зачем ты живешь! Не различи добро и зло и не пожелай различения, ибо это – грех! Перволюди этим согрешили и теперь все должны каяться и молить о прощении!» Знал Каверин и другое: различение – есть самое главное оружие против дьявола. Не зря со всех страниц Великой Книги с разными перепевами звучала Главная Заповедь: «Не различи!» Кому это нужно? Да просто: тот, кто на чужом поле сумел посеять зубы дракона, может не спешить, теперь время стало работать на него. Из всех забот оставалась одна: хозяин поля не должен увидеть, различить, что взошло на его поле и не должен запахать, уничтожить непотребные всходы.

– Различу… Ты на что замахнулся, Паша? На различение? Да человек за это из рая изгнан был! Это же первогрех, самый тяжкий, самый…

– Ну! – не дослушав отповедь, вскинулся как от пощечины Каверин. – Только ты, скотина, ещё не учил меня, что есть зло и как его различать!

– Па-ша! Я же не ругаться с тобой пришёл… И не всё так просто… Всё, что сотворено, по-твоему, исходит от творящего Света и Божественной любви? А то, что разрушено и разрушается, от князя тьмы?

– Конечно… Как же ещё? Глупый вопрос…

– А виселица – творение? А бомба – творение? А твоя «Гроза», которой ты больше всего гордишься, с ядерными ракетами под крылом – творение? – Нечистый победно прищурился. – Творение, Паша, только вот чьё творение, подумай, прежде чем обижать меня понапрасну.

– И всё равно… всё живое тянется к свету… и это нормально, это правильно.

– Но, Пашенька! Да разве ж я с тобой спорю? Есть солнечный круг и есть свет… Конечно, есть… Но! – Чёрт поднял кверху свой бурый, с грязным ногтем, указательный палец и закачал им назидательно: – Есть, Паша, и тьма, есть невидимые силы, есть их князь и есть над ними великий символ – полумесяц и рождение всякой жизни исчисляет лунный календарь! Это всё, – чёрт слегка привстал и, демонстрируя мордой глубокое волнение, подкатил кверху глаза, – ма-ги-я! И с этим, Паша, нельзя не считаться!

«Полумесяц… Тоже светит. Только не своим светом, а тем, что отражает от солнца. Также и материя: материю из Ничто своей волей сотворил Творец. Потом-то уж чего проще: видоизменяй да разрушай, опять до самого Ничто. Но он, нечисть, прав… Прав в том, что каждому человеку, рано или поздно, приходится делать свой выбор в сокровенном. Самое главное при этом – не ошибиться. Возможность выбора в сокровенном даётся только раз. Как и сама жизнь… Но как различить?! А может, оставить на потом, на другие жизни… Говорят, это можно… и уж наверняка лучше, чем ошибиться в выборе… Говорят, да не про него… пришло, похоже, его, Каверина, время решать. Сейчас. И нет у него возможности уйти от ответа…»

– Ну и что, Паша, задумался? Тяжко в себе разбираться?

– А тебе какое дело?

– Да просто, Паша… Что главное в жизни? Погоди, погоди… Сам отвечу… Выживание, Паша, вы-жи-ва-ни-е, – по слогам, будто гвоздями, чёрт забивал это слово в уши Каверину. – А выживание сил требует и не только тех, которыми канавы копают… Хе-хе-хе, – неожиданно обрадовался какому-то внутреннему удовольствию. – Человек, Паша, существо стадное и без помощи пропадает… Помогут тебе невидимые силы – выживешь, не помогут – пеняй на себя…

Выживание… Каверин знал, видел не раз, как страх смерти превращал человека в животное. Убедить человека, что смысл и цель жизни заключается лишь в выживании, а потом диким террором загнать его в панический страх, – вот и всё! После его, тепленькое полуживотное, можно гнать куда хочешь. Хоть на бойню, хоть в светлое завтра, хоть в храм, – этот закон Каверин знал как дважды два. Он уже давно и отчетливо понял, что выживание – есть знамя коллективной глупости: следуя под ним, толпы народов часто уходят в небытие, потому что физическое выживание – это необходимая, но не конечная цель в высшей оправданности человеческого существования. С другой стороны, есть же границы и в смысле выживания. Даже при угрозе голодной смерти редкий человек становится людоедом. И сейчас, что-то явно не договаривая, нечистый полуправдой склонял его к какой-то пакостной сделке с князем тьмы.

А совесть? Не бывает суда страшнее, чем приговор суда собственной совести… Нет, ошибиться никак нельзя!»

– А совесть? Как же я потом людям в глаза посмотрю?

– Па-а-аша… Ну что за комплексы? Прямо суеверия какие-то, предрассудки… Ты смотри телевизор – вот где истинное мнение людей, народа… Да-да-да, – заметив откровенно недоверчивый прищур, добавил убедительную интонацию, закивал головой, – а глас народа – это глас божий! Ты же лучше меня об этом знаешь! Ну и будь как все, с народом! Больше смотри телевизор, Паша… Там скоро будет цифра! Ого-го-го! Там такое будет – тебя от экрана за уши не оттащат!

«Да, уж, телевизор. Человек с «высшим телевизионным образованием» книг не читает. А зачем их читать, если телевизор покажет и расскажет ВСЁ?»

Но тогда Каверин ещё не знал и не догадывался, что главная причина экстренно вводимого цифрового телевидения заключается вовсе не в повышении качества передач, а в необходимости манипулировать сознанием зрителей. Существующая система телевидения действовала на информационно-эмоциональном уровне и для управления матрицей сознания человека не годилась. Для управления сознанием нужна была цифра, выведенная за предел различения.

– А ты представь себе, что у человека погас экран телевизора… Да что моет быть страшнее, Паша! Да страшнее и придумать невозможно! – в интонации чёрта позвучало нечто настолько мерзкое, что заставило напрячься. – А я вот на тебя смотрю, смотрю… Ты что, не веришь мне? – чёрт испытующе глянул Каверину в глаза, прищуром оценивая, насколько гладко проскочила его ложь и, не затягивая паузы, выхватил откуда-то из-за спины средних размеров картину в красивой пластмассовой рамке со стеклом. – На, читай.

– Что это?

– Читай, читай…

При слабом свете костра золочёные буквы читались легко:

 

«Сертификат Качества»

Настоящим сертификатом удостоверяется,

что предъявитель с золотой медалью закончил

высшую школу знаний жизни и смерти и ему

 присвоено звание Полномочного Ангела Света.

 

Неразборчивая подпись удостоверялась здоровенной голубой печатью. Каверин попытался было прочитать буквы, идущие по её кругу, но не смог: они были какие-то нечёткие, будто бы размытые.

– Ну и что? – пожал он плечами, возвращая сертификат владельцу. В последние годы на сертификаты произошёл настоящий обвал. Но особенный: чем короче и бесполезнее проводились какие-нибудь платные курсы, тем помпезнее сертификаты выдавались их участникам.

– Как это – что? – Знаешь, сколько денег за него заплачено?

– Да мне какая разница, – досадно поморщился. – Где, у кого, за сколько ты купил эту бумагу… или сам её состряпал… Ты в зеркало на рожу свою посмотри, полномочный ангел…

– Ну ладно, – пряча картину за спину, примирительно сменил тон нечистый. – Не хочешь – не верь…

– Кстати! А вера? Сила веры безгранична, и человек, который верит, непобедим! А по-твоему что, вера ничего не значит? – с учащенным сердцебиением, как у загнанной в угол жертвы, спросил Каверин. Он чувствовал, что чёрт его в чём-то обманывает, переигрывает и, не желая сдаваться, тянул время.

– Вера? Какая вера, ты что, Пал Матвеич? – неподдельно изумился чёрт. – Всякая вера, превратившись в религию для того, чтобы выжить, идёт служить власти! – Он снова поднял кверху свой грязный указательный палец: – А земная власть у кого? У князя тьмы! И что для тебя твоя религия? После того… Табуретка под висельником – только ногой пихни… Ну, ты и дал же копоти! Вера… Тоже мне… вероискатель. Нет уж, Паша, кто девушку ужинает, тот её и танцует!

Чёрт зыркнул с превосходством, с ухмылкой, и, выпятив свою узкую грудь, закинул руки себе на затылок. До Каверина явственно донеслась проскочившая через костёр его подмышечная прелая вонь. «А ведь он опять в точку ударил! – вспомнив о презрительном неуважении народа к попам, о собственном отношении к строительству «светлого коммунистического будущего», подумал Каверин. – Жрец, священник, волхв, партийный лидер – даже самого высокого ранга – должны кормиться своим трудом! Чтоб не быть паразитом! По-другому нельзя. Нельзя потому, что нечестный человек захочет стать жрецом и в угоду своему брюху исказит смысл веры! Вот где истинная причина краха всех бывших, существующих, да, наверное, и будущих религий… В паразитировании на самом акте разрушения. Ведь разрушение – это только явно видимая сторона их действий – отходы их «жизнедеятельности». Их паразитирование на самом деле есть не просто людоедство, а вампиризм на теле Творца, на Его Промысле».

Теперь Каверину стало ясно, отчего Великая Книга требовала убиения волхвов и пророков: они, не желая власти, вели свои народы по Прави, по Пути Бога и не требовали взамен от людей никаких материальных благ.

– Ну вот, сам видишь, какое великое дело: магия! – чёрт расценил молчание Каверина как свою победу. – Магия – величайшая из всех наук! Наша сила, Павел Матвеевич, в нашей неразличимости! Пусть враг будет в тысячу раз сильнее, но если он нас не видит – мы непобедимы. Магия! Вот что мы должны беречь и хранить! Покуда магия в руках князя мира сего, нам нечего бояться! Но пусть все думают, что магия – это суеверие и мракобесие! Бараны… Люди просто не знают, да они и знать не хотят, что религиозный инстинкт идёт рядом с половым и религиозную нужду, как и половую, следует регулярно справлять! Не пусти-ка тебя в туалет… ты куда наделаешь? – его глаза пакостно заблестели. – А к женщине? Гы-гы… я же знаю, что ты будешь делать! То, что в туалете и в сексе – видят все, но магию… – приостановился и, вытаращив глаза, начал сосредоточенно шуровать указательным пальцем у себя в ноздре. Вывернул оттуда смачный зеленоватый ошмёток. – Но религиозное стремление, магию… – он снова приостановился, в этот раз поглощённый очисткой пальца об валежину, на которой сидел. – Магию различают оч-чень немногие! А те, кто различают, видят и то, что вся магия в руках князя мира сего! Человек, Пашенька, существо стадное и он не может делать религиозное отправление в одиночку. Ему для обряда нужно собраться в кучу, и чтоб во главе был пастырь. Общий бог делается только вместе, а каким ему быть – знает только пастырь, наш пастырь!

– Ну ты… дрянь! – Каверин задохнулся от возмущения.

– Не ханжествуй, – прищурил левый глаз нечистый. – Я всего лишь сказал о том, что все делают, но я ещё не сказал, о чём все думают! Вот где главное! Магия, Пашенька, магия!

– Но религия, которая под видом службы Богу подчиняется твоему князю, – она ведь ложная!

– Ну, Паша, – чёрт укоризненно свернул свои мокрые губы в безобразную, напоминающую анус трубочку. – Ты слишком плохо о нас думаешь! Дело не столько в том, какому богу человек служит, сколько в его убеждённости, что ему там, – он убедительно ткнул своим грязным пальцем вверх, – будет хорошо! А совершить подлог в религии – плёвое дело! Сам посмотри: каждый, кто верит, думает, что только его вера правильная, а все другие – врут!

– И где же правда?

– Дак нету её, Паша! Нету потому, что она князю мира сего не нужна. Ну скажи, кому правда принесла пользу? Не мучайся, я тебе сам скажу. Ни-ко-му! И думаешь почему? У правды страшное лицо и потому она не ходит с толпой. И не всякий смельчак отважится пройтись с ней под ручку. Люди – они хуже зверей: порвут на части героя вместе с правдой. Они понять не хотят, что только брюхо у каждого своё, а правда-то одна на всех… А поэтому, Пашенька, у кого она и есть, говорят: «Я в люди выхожу, а ты, правда, кабы чего не вышло, посиди уж дома, да язык за зубами подержи».

– Выходит, если правда твоему хозяину и тебе самому пользы не приносит, то её и быть не должно?

– Вот именно! – обрадовался чёрт. – Ты умница, Паша! Я так рад, что в тебе не ошибся!

Каверин и без нечистого знал, что стремление духа – магическая первооснова всего материального мира, инстинктом заложена в каждом человеке и иногда этот инстинкт становится сильнее инстинкта сохранения жизни. Также для него было совершенно ясно и то, что нечистый пришёл склонять его к действу, совершаемому дьявольскими силами множество раз: вначале они разными хитростями и подлостями набрасывают на инстинкт духовного стремления религиозную упряжь, а уж потом… Потом, когда дьявольские силы безмерно расплодятся, они с издевательствами и кривляниями, голосами «всенародного шансона» понукают покорным народом, пока он не обескровит и не погибнет. Каверин знал историю и был убеждён железно: с дьяволом никаких компромиссов. Все великие властители мира, пытавшиеся под соблазном власти разыграть дьявольскую карту, проигрывали. Их жизнь обрывалась насильственной ритуальной смертью.

– Выходит, всякая религия – это ловушка для людей? – от ярости голос Каверина слегка захрипел: «И эта дрянь, слуга дьявола, что сидит перед ним и с похабными вывертами рассказывает, как он окормляет религиями светлые стремления духа, паразитируя на самом сильном и чистом человеческом стремлении, он думает, что ему всё это просто так сойдёт с рук?»

– Вот именно, вот именно! Какой ты умница, Пашенька! – чёрт обрадовано захлопал в ладоши. – Хочешь покорить народ? Заставь его забыть своего Бога и уверовать в твоего: ибо в чьих руках души людей, в тех руках и их богатства… А нарисовать нужную картину в душах людей – раз плюнуть. Только и делов-то: хорошо замазать старую… Религиозный инстинкт – это осёл, на котором можно ехать вечно! Главное – с молоком матери впитать людям идею, что всякая власть от бога!

– «Дрянь… – рука потянулась за двустволкой. – Сейчас вмажу дуплетом в брюхо…»

– Ага! – нечистый тут же подхватил и озвучил возбуждённые мысли Каверина. – А потом за копыта притащишь меня в деревню! Вот удивятся-то все! А впрочем… – внезапно остановился, с прищуренным левым глазом обдумывая пришедшую в его башку очередную пакостную идею.

Издевательский цинизм, которым чёрт сопровождал свои откровения, доводил до бешенства, но незаконченность разговора заставляла Каверина держать себя в руках:

– Ещё расскажи, как ты сам эту табуреточку под ногами у веры выставлял…

– А ты умный, Паша, – мгновенно посерьёзнел нечистый. – К-какой ты умный… местами… Мы, Паша, всякую религию, пока она маленькая, действительно, на табуреточку-то и кладём, как слепого щенка… Кормим с руки, чтоб она привыкала, росла и думала, что под ней твердь и ниже ничего нет… хе-хе-хе… Молодец, догадался… А петелька – это уж редко, на всякий случай… Когда умирает вера, люди всё равно не видят, от старости она умерла или… – он сделал быстрое движение вокруг головы и, вздёрнув руку вверх, продемонстрировал удушение. – Вера живёт в людях, а люди живут во власти князя тьмы. Как он скажет, так и будет. Да и хватит об этом, – неожиданно жёстким голосом закончил тему.

– Ты что мелешь, падла? – оттягивая развязку, решил прикинуться дуриком. – По-твоему, что, власть не от Бога?

– От бога, Пашенька, от бога, успокойся… От нашего бога…

– Но государство… С такой вашей верой, или вообще без веры, государство долго не проживёт, оно погибнет, – упрямо не сдавался, подтаскивая разговор в нужную для себя сторону, Каверин.

– И гибнет, – охотно согласился чёрт. – Однако революции, потрясения и разрушения государств для нас не самоцель, а лишь благое средство к достижению поставленной цели! Каждая война, каждое потрясение приближает момент нашего торжества! Так сказать, прелюдия к достижению нашей главной цели, созданию всепланетной империи князя тьмы! А на месте разрушенного государства всегда вырастает новое, более прогрессивное, более для нас удобное… Так всегда было, так и должно быть! Народ, сохраняющий преемственность каждой личности, бессмертен… А нам это надо? А как её, преемственность, без войн и революций разрушить? Как можно снова и снова заставить человечество вслушиваться в себя и открывать в себе Бога? Да никак!

«Вот привязался… Революция для него – благо… Поджигатели каждой революции, искушая исполнителей гарантией безответственности, лгут: каждая революция сжирает своих детей… И главное: каждая война и каждая революция, занимаясь грабежом и растаскиванием материальных ценностей, попутно сжигает библиотеки и разрушает традиционные духовные устои. Что там остаётся, на пепелищах? Крупицы… Крупицы от истинных знаний, полученных от Бога при создании людей на Земле. Но эти… они же со своими революциями и реформами не успокаиваются. И с каждой войной и революцией утрата духовных ценностей всё больше затрудняет понимание людьми смысла своего существования… Конечно, ему есть от чего радоваться…»

Развязная речь этой дряни достала Каверина. Конкретно. Чёрт демонстрировал полную безнаказанность и свободно жонглировал украденными и потому полузабытыми его народом понятиями. Пришло на ум спасительное: «Так можно поступать только с религиями, которые далеко ушли от Истины. Человека, живущего в Истине Прави убить нельзя. Нет у нечистого такого оружия! И быть не может по его природе, как не может быть у клопа коровьих рогов!»

– Войны и революции – очень нужные и полезные дела! Там же проценты с кредитов на военные заказы, контрибуции с побеждённых! Там же финансовые потоки… это же высшее наслаждение, Паша, контроль финансовых потоков! Это же не перескажешь, это можно только испытать самому… Когда ты железной хваткой зажимаешь поток, а он пульсирует, бьётся у тебя в руке, слабеет, молит о пощаде, но ты жмёшь, жмёшь… и вот, дрожь его агонии… О! Сладкое чувство власти! Паша, вот где высочайшее наслаждение! Да вкуснее в мире нет ничего! Или ты что, хочешь, чтоб мы жили на одну зарплату? Не-ет! В любой войне выигрываем только мы, и чем больше война, тем больше наши прибыли! А как ещё можно разрушить преемственность поколений? Как можно без войн утопить в веках человеческую память? Да никак! А магические знания? Их же вначале украсть нужно и припрятать… А как ты их возьмёшь, без революций? Да никак! Ты же сам видишь, в нашем деле без таинств как без рук – никакого чуда не состряпаешь… Пашенька, ты же лучше других это понимаешь… Чем же ещё можно приманить людей, кроме как деньгами и таинствами? Ты чё, Паша, ты за кого нас держишь?

«Вот так! У меня отобрать, чтоб потом моих детей покупать и замучивать до смерти на мои же деньги и знания!»

– Да ты не забивай себе ерундой голову, – вдохновенно, увидев загруженность Каверина, гнул своё нечистый. – Я же к тебе с делом, я тебе дело предлагаю! Ну согласись, глупо служить правителям, которых если не завтра, то послезавтра казнят! Ну, не казнят, так в тюрьму закроют… А князь тьмы, Паша, вечен и скоро он станет императором планеты Земля и всей Солнечной системы! Скоро все его верные слуги получат высокие титулы, – чёрт потряс поднятым кверху указательным пальцем. – Они уже заготовлены! Решай!..

«Карьера… Сладкое слово карьера, любой ценой, даже ценой продажи души. Подумаешь, душа… Если её даже не видно, какая от неё польза? А тут – деньги, власть, благосостояние и карьера, вечная карьера вверх. Отказаться?» Чёрт был убеждён, что от карьеры отказываются только дураки.

– Ну что задумался? Или ты хочешь понять и познать непостижимое? – неожиданно перескочив на другую тему, испытующе, нагнетая напряжение, прищурился: – Пожалуйста, плати и получай! Плати, Паша, и ты познаешь всё! А цена простая и доступная для всех: смерть! Умри, если хочешь познать всё!

– Что, и вариантов никаких больше нет? – вздрогнул, как от удара хлыстом по лицу.

– Есть, – радостно взвизгнул чёрт. – Есть, потому-то я и пришёл! Ты сейчас, – в его жёлтых глазах промелькнуло что-то неуловимое, заставляющее поверить, – при жизни увидишь то, что все увидят после смерти! Ты подумай только: все увидят после смерти, а ты – сейчас!

«Ну загрузил, гад», – ожесточённо потирая переносицу, обдумывал услышанное Каверин. Под глухие стуки в висках мысль искала спасительный выход… и вдруг! «Я передаю тебе своё различение», – поднявшись откуда-то из груди, в ушах отчётливо прозвучал тихий голос умирающего отца. Враз стало легче. Наступило успокоение, какое случается в завершение трудной победы. Зло неуничтожимо – факт! Но оно создано для различения добра.

В различении и только в различении заключается мера зла. Зла не должно быть больше, чем требуется для его различения!  

«Не различи добро и зло!» – вот первая и самая главная заповедь Великой Книги. Ибо различение – есть несмываемый и непростительный первогрех. Ослепни сам, ослепи детей своих и не различи – вот основной закон. Заповедь, придуманная слугами не Бога, а иного, богоподобного, небога. Самая драгоценная для дьявола ложь. Имеющие различение добра и зла, прозревшие и неослеплённые для него опасны смертельно. Нет для него врага страшнее правды.

Но и для зрячих нет врага страшнее, чем дьявол.

Для Каверина вопроса о том, что есть добро, а что – зло, не существовало. Не существовало по той причине, что ответы на них он получил ещё в детстве, от своих предков – деда и отца. Зло заключалось в паразитировании, по-деревенски, в дармоедстве, которое каждодневно проявлялось у людей в самых разных видах. Его, дармоедства, следовало избегать – только и всего-то… «Дармоед!» – обиднее и суровее этого, произнесённого с презрением, слова Пашка Каверин не слышал и делал всё, чтоб это слово не было брошено ему в лицо.

Теперь он знал наверняка, что всё дальнейшее будет идти по сценарию поражения его незваного гостя.

– Но! – с воодушевлением продолжал нечистый, восприняв молчание собеседника как готовность пойти ему навстречу, – ты должен знать: человек, отринувший князя тьмы из сердца своего, с земли изгнан будет!

– Это куда ж изгнан будет? Обратно в рай? – сделал вид, что изумился.

– В рай, в рай, – с какой-то подло-ехидной готовностью, снова насторожившей Каверина, явно соврав, согласился нечистый.

– С кем же ты, бедолага, останешься, если всех повыгонишь? – издевательски жалостливо спросил Каверин.

– Не беспокойся, на мой век хватит, – он самодовольно отвесил свою мокрую губу.

– Навербуешь?

– Хе-хе-хе! – задребезжал неприятным смешком, вспоминая, видимо, свои прошлые победы. Пламя костра в такт, также нехорошо, заплясало в его янтарно-жёлтых козлячьих глазах. Он был убеждён, что только дурак, спасая свою душу, откажется от карьеры. – Навербую. Невербуемых или, как у нас говорят, непродажных людей нет. Всё зависит от цены, которую мы предлагаем в обмен на душу.

– А если цена вам не по карману?

– Мы соглашаемся на любую, даже самую немыслимую. Но! Сначала – душа.

– А потом, когда наступает срок расчёта, как же вы ему в глаза смотрите?

– Это всё чепуха. В те глаза смотреть не страшно, они уже пустые. В нашем деле порядочность – совсем необязательное качество. Рассчитаться можно и битыми черепками… Мы так часто делаем.

– И что, не было случая, чтоб вербуемый не продался? – испытующе прищурил глаз Каверин.

– Бывает, но редко, – вздохнул нечистый. – Это когда он знает, что его жизнь – не самая большая плата за отказ.

– А разве на свете есть что-то, что ценнее, выше жизни?

– Есть. Ты сам знаешь, что есть. Это честь и долг присяги. Это понимание, что честная смерть – возможность много раз вернуться. Здесь мы ничего не можем поделать.

– Та-ак, а если все об этом будут знать? – Каверину стало интересно.

– Так для того мы и служим своему князю, чтоб люди об этом не знали! Оградить запретами поле познания, привлечь соблазнами к себе, укатать скользким развратом, чтоб люди сами к нам пришли – вот наша задача! Утаи, укради истину, заставь забыть, обмани, разврати, раскроши, замути – вот наши заповеди!

«Вот его чёртово дело: плодить и множить искушения, заражать ими людей, доводить заразу до состояния зависимой от лекарств хронической болезни, чтоб потом с видом благодетеля втридорога продавать лекарства несчастному, уже и не человеку, а человекоподобному существу».

– Слушай, как тебя… – Каверин сделал паузу, желая узнать имя чёрта, но тот и ухом не повёл, мгновенно сделав вид поглощённого внутренней озабоченностью со взглядом куда-то мимо, – слушай, – повторил Каверин, – ты берёшь на себя лишнее. Ты вообще, зачем? – он понимал, что бьёт нечистого по самому больному месту, но никак не мог отказать себе в удовольствии поставить наглеца на место. – Ты ведь изначально существуешь для различения, понимаешь, для раз-ли-че-ни-я! Чтоб люди видели, где Свет и творение, а где бездна с паразитами. Где творение, а где разрушение, энтропия и вообще зло… А виселица с бомбой с твоей помощью против тебя же сотворены, чтобы людей оградить от других разрушений… А ты что придумал? Нет, разрушить можно только то, что сотворено, какая здесь может быть равнозначность? Ну и кого ты из себя корчишь? Благодетель выискался… Испоганить, разрушить, извратить, да ещё и обмануть при расчете. Гад, одно слово…

– Ты бы, Пал Матвеич, того, поаккуратнее в выражениях-то… Возможности моего князя беспредельны!

– Достали вы меня, вместе с вашим князем, до самых печёнок! Возможности беспредельны… Хам он, твой князь, хам беспредельный, вот он кто! Созданный Творцом единственно только для различения, он, пользуясь своей неуничтожимостью, мало того, что через деньги всю земную власть под себя подгрёб, так ещё сплёл себе эгрегор в тонких мирах и обрядил его в белые одежды бога… А сейчас черти по всему свету дураков ловят, заставляют молиться на него, как на бога! Ты вот сейчас кого вербовать пришёл? Я же про вас всё знаю! Всё!

– Дак ведь, Паша, я помочь, наставить… погоди, я же самого главного тебе не сказал, мы же тебе должность в легионе предлагаем… большую должность… у тебя будет огромная власть, деньги… там ты познаешь всё, даже недоступное, и жить останешься… – предчувствуя для себя неладное, засуетился чёрт.

– Обойдусь я без вас и должностей ваших, а ты иди, куда шёл!

– Да куда ж я, Пашенька, я же мокрый, замерзну, заболею, разреши хоть обсохнуть чуток…

«Они, слуги дьявола, в Бога не веруют. Они точно знают, что Бог есть и боятся Его. Нет для них ничего страшнее, чем крестное знамение. – Снова из груди поднялись слова, теперь уже деда. Слова, произнесённые в тот памятный день на краю весеннего поля. – Бог создал мир любовью из Света. Всё, что вокруг нас, он соткал из Света. А нечистая сила… она нужна только для различения человеку при выборе, она ничего не может сама. Люди веруют в то, что Бог есть, а дьявол и его слуги точно об этом знают, потому и боятся Бога. Ты, Павлуша, нечисть-то различай, да не бойся её, пусть она тебя боится… Ты от Бога, а она для различения…»  

– Я сказал иди, значит иди, козья твоя рожа, а то сейчас я, – с угрозой и силой приподнялся Каверин, намереваясь перекрестить нечистого.

– А вот этого! – не надо! – со значением, за которым явно было видно трусливое желание спастись, торопливо произнёс чёрт, и, резко вскочив на копыта, выставил вперёд, как бы защищаясь, ладонь. Она была подопревшая, с серой, как у готового к разложению утопленника, кожей. – Не надо, Пашенка, я пошёл, до свиданья. – Чёрт прижал руки к груди и, трясясь уныло согнутой спиной, загребая копытами снег, двинулся в темноту ночи. «Жалость вызывает, пакостина, надеется, что окликну. Все вы, подлое племя, на жалость давите, когда слабее, а стоит чуть выше оказаться, кровь пустите, даже у ребёнка, рука не дрогнет. «Бей только лежачего», – вспомнив одну из их заповедей, подумал Каверин и плюнул через костёр ему вслед. – Петляет, как заяц, а туда же – наставничек на жизненном пути, падла! Только рясы не хватает… Хоть бы спросил сначала, нужна она мне, его подлая власть, вместе с его деньгами…».

 

                             Осмысление

 

Пытаясь успокоиться, Каверин сел на своё место, сжал коленями сцепленные в замок задрожавшие от возбуждения пальцы. Мысли бешено крутились в его голове, перемалывая всё увиденное и услышанное: «Разрушить и убить можно только то, что построено и рождено. Это – очевидно, закон. Пробужденная сила духа, как вспыхнувший светильник, даёт различение. И химера паразита, живущая в человеке, сколь бы велика она ни была, покидает его. Химера паразита не живёт при свете. Её логово – тьма. А если какие-то силы и их исполнители убеждены, что они разрушат и убьют больше, чем было создано и рождено, то они сами себе готовят палача: по закону саморегуляции они, эти силы и их слуги, будут уничтожены, умрут смертью более жуткой, чем их жертвы – они сами покончат с собой. Их участь – участь Иуды в петле.

Значит, если он, Каверин, человек, существо более могущественное, чем берёза, чтоб сегодня не замёрзнуть, срубил и сжёг её, завтра должен посадить и вырастить много берёз. Много – потому, что кроме него, человека, союзников на Земле у Природы нет. Да, древние люди имели каменные орудия, носили одежду из шкур животных, они были не всегда сыты, но имели рядом – рукой дотянись – чистое звёздное небо: оно не было замутнено дымом сжигаемого в заводских печах тела Природы. Огонь дан человеку Творцом и должен выступать в благостной, а не гибельной мощи. И он, человек, волен укрощать или раздувать силу огня. Вот так…»

Подумал, – и сразу на душе стало легче: если различать и соразмерять зло разрушения и добро созидания, то насколько меньше будет сделано непоправимых ошибок! Надо быть внимательнее, только и всего-то! Срубил по надобности дерево – посади два, три – вот что предопределено человеку и дано ему вместе с властью срубить дерево, вот где ответ, который скрыт в свободе выбора, в воле человека, вот что вместе с инстинктом разрушения дано человеку: страдая в труде, созидать и творить! Есть у человека право, но обязанностей должно быть больше! Если Творец смертен, а человек со средой обитания создан им для самоповторения, то первое и самое главное условие для людей – это своей повседневной деятельностью создать такие условия, чтобы человечество на Земле могло жить как можно дольше, как если пить молоко из материнской груди, не нарушая её…

Простой, с виду, ответ, а как долго и трудно он к нему, к Каверину, приходил… «А сколько людей ещё бьются в поисках его? Треплются их души в поисках истины, как мотыльки возле уличного фонаря: то в темноту кинутся, то обратно – мордой об холодное стекло – никак сгореть не могут. А уж додуматься, кто и для чего этот фонарь повесил и зажёг, – ни в жизнь не догадаются: мотыльки, одно слово… И ведь скажи им ответ – не примут. Не примут, потому что не сами его нашли. Потому, что каждый сам должен Тьме в глаза заглянуть, сам должен пережить испытание и испытать боль от удара и сам должен найти свой огонь, чтобы сгорая в нём, и тем продляя его горение, испытать последний, самый мощный миг сладострастия… А может и не нужно никому советов давать, пусть каждый сам свою судьбу ищет? Потребность-то в самореализации заложена в людях иногда посильнее, чем потребность в сытом брюхе!

А испытание огнём? Пройти сквозь огонь и силой своего духа не отдать себя во власть сладострастного самосожжения? Не каждый готов пойти на такое и не каждый, кто пошёл, достойно из него выходит… Не каждый… А если самому, вот так, сквозь огонь… Слабо?» Костёр в полуотрешённом взгляде как-то неожиданно стал разрастаться, пока перед глазами кроме горящих сучьев, пышущих жаром углей и пламени, – красного, фиолетового, оранжевого – разноцветного пламени, – не осталось ничего…

…Набрал в грудь воздуха, мысленно прошептал заклинание: «Огонь – это Я», – и так же мысленно, не закрывая глаз, шагнул вперёд. «Огонь – это Я», – повторил в себе ещё раз, закрепляя в себе свою огненную сущность. «Огонь – это Я», – радостное ликование охватило его, уже на выходе…

…«Запросто! Самое главное – это сильно захотеть!» – опять мысленно прошептал, успокаивая возбуждённые гулкие удары своего сердца.

Однако миг утверждения в своей правоте и силе прервался осмыслением разговора с чёртом: слишком много неясностей оставил ночной гость.

«Энтропия… Равнозначный закон… Иди, служи ему… и от того, что обманет при расчёте, отпираться не стал… нет, не это ему было надо! Не простое же дармоедство… А что же тогда? – По виску от напряжения прокатилась капелька пота. Снял шапку, провёл ладонью по взмокшим волосам. – На чём он хотел подсечь? Рождение, смерть и разрушение существуют и без него, чёрта! Это хоть не каждый, но поймет… А куда же он меня под флагом разрушителя вербовал? За что он обещал платить деньги?..

Халява!!! – осенила вдруг и успокоила Каверина догадка. – Балдеть на чужих страданиях! Ему нужно, чтоб люди страдали, не имея даже возможности осмотреться, куда идти! А разницы ему никакой нет, на каких страданиях паразитировать! Для него страдания творчества, страдания труда и страдания боли, смерти и разрушения, которые он, садюга, выдумывает для своей жертвы, – одинаковая еда! Ведь он, могильный червяк, создан всего лишь для разложения, для энтропии того, что по замыслу и воле Творца умерло естественной смертью. Чтоб люди видели, что есть плохо, различали и плохо не поступали! А он, превысив всякие полномочия, данные ему Творцом, жирует на украденных и причиненных страданиях! Вот оно, объяснение Кривды! Каверин на миг расширил от внутреннего ужаса глаза, насколько ясно озарила его догадка: вот в чём состоит магия паразитирования – силой, обманом, воровством ослепить людей, лишив их Истинных Знаний, задать народам ложный путь развития, чтоб затем, сдерживая движение и разрушая его, упиваться страданиями тысяч, тысяч и тысяч ослеплённых и обманутых людей – нескончаемый сатанинский праздник живота всепланетного вампира! – Каверин с презрительной брезгливостью передёрнул плечами: насколько образно представилось ему это мерзостное действо: исказить путь Прави, замкнув его на собственное потребление!

«И эта мерзость, посланец князя тьмы, хотел, чтоб я, майор Каверин, пилот Защитной авиации, стал ему в его пакостных делах помогать? Для того, чтоб ему здорово жилось, я должен причинять зло, страдания своей земле, своим близким, своему народу? И чтоб я из-за какой-то сволочной должности у его повелителя, которого он называет равным Богу, не думал, к чему мои дела могут привести? Ну, коз-зёл, действительно… Ну уж, хрен ему!»

Князь мира сего… Дьявол. Это искусственное, созданное общечеловеческими алчными и похотливыми вожделениями богоподобное существо. Эгрегор. Наделённое умом и знающее, что будет живо лишь до той поры, пока живы люди, излучающие похоти и завистливую алчность. Не будет их – не будет и его, восставшего против Замысла и Духа Создателя. Ссудный процент – вот та верёвка, которой связываются и закабаляются народы! Девиз, который он хотел бы сохранить в тайне, стал секретом доступным – только копни: «Все народы должны платить мне ссудный процент!» Государства и народы дряхлеют и гибнут, но секта паразитов, создавшая себе бога-защитника, эгрегор агрессии и ненависти, будет стремиться выжить, пока живо человечество. Вселенский паразит, более самой смерти боящийся правды о себе, он без устали лжёт и приумножает ложь.

К дьяволу Каверин относился с презрительной брезгливостью и по возможности старался с ним не связываться. Но сегодня…

…«Лучший враг – тот, кто становится твоим союзником» – как это он сразу не вспомнил древний закон интриганов-политиков? Сущность мирового зла была простой до обидного: все народы должны платить ссудный процент – лихву служителям дьявола. Все до одного. Если же кто-то платить не хочет, его нужно переманить к себе, подкупить, заставить силой или убить. Так вот зачем приходил чёрт! У него было поручение от князя тьмы открыто, без всяких фокусов, предложить Каверину крупную должность в его воинстве. Ещё бы! Ведь Каверин знал, что по закону тождества качествам безответственного и безнаказанного потребления во Вселенной отвечает только один объект – чёрная дыра. А различающих это силы зла или убивают, или делают своими союзниками.

Чёрная дыра сжирает, превращает в Ничто всё, до чего может дотянуться скоростью света. Для похотливой алчности чёрной дыры скорость света является приговором Божественного суда, местом, где кончается Время, где следствие настигает свою причину и убивает её. Энергия, излучённая Божественной любовью, там вовсе не уплотняется, как пытаются убедить всех учёные физики, а перерастает в огромный, Вселенского масштаба, предсмертный ужас. Всякий, кто по глупости, слабости или незнанию заразится соучастием в подлейшем действе чёрной дыры, несомненно получит и высшую её награду – вечный предсмертный ужас. Это место называется бездной, перешагнуть через которую может только тот, кому вручён Божественный меч – Время. И сейчас, когда для человечества настало критическое время решать: идти по пути Прави, предписанному Творцом, или встать на путь вселенского зла, – каждый воин имеет значение!

 

                            Антон

 

…Несколько минут спустя Каверину на ум пришло запоздалое: «Так, Пал Матвеич, значит, глюки к вам по ночам являются, да ещё говорящие? Сомнение в душу вкрадывают… Ну-ну…» От этой мысли на душе стало гадостно и тоскливо, на плечи свинцовой тяжестью навалилась апатия, притупившая все желания и чувства…

…Чуть слышный шорох за спиной рывком выхватил Каверина из состояния тупой полудрёмы: из-за избушки легкой серой тенью к его ногам, радостно виляя бубликом хвоста, скользнула Лапка.

– Наконец-то, – облегчённо выдохнул Каверин, поглаживая собаку по голове. – Умница ты моя, опять одна прибежала, сучонка, друзей-то где бросила?

Но Лапка на этот раз вела себя достойно: как и полагается приличной собаке, бежала впереди Антона. Зато мудрая Тайга из экономии последних сил плелась вслед за хозяином.

Первое, за что зацепился взгляд распаренного долгой ходьбой Антона, были следы, оставленные чёртом.

– О! Сохатый был! – Быстро нагнулся, трогая руками след. – Только что, ещё горячий! А ты что, проспал?

– Да… вот… – не зная, что сказать, промямлил Каверин.

– Сейчас мы его поставим! Тайга, ко мне! След! – тыкая собачью морду в ямку от копыта, возбужденно кричал Антон. Однако собаки, опытные зверовые собаки, на следы не реагировали никак.

– Давай лучше ужинать, устали ведь, – теперь Каверин отвлекал внимание Антона от странного поведения собак.

– Паша, ты посмотри, какого кота мы загнали! – Антон с гордостью вытряхнул из полиэтиленового пакета здоровенного черного соболя, ему не терпелось похвастаться. – Я такого в жизни не видел! Он как пошёл верхами, я уж думал, всё, не догоним. Километра четыре бежали, а потом, думаю, темно станет, если и догоним, так всё равно не возьмём… Но вот, успели… Лапка твоя молодец – придушила.

– По такому случаю надо НЗ доставать, – Каверин, довольный, что Антон не придал значения следам чёрта, полез в свой рюкзак за фляжкой со спиртом.

– Вот это правильно! А то я на одной мороженой рябине, аж брюхо свело – рюкзак-то забыл захватить. Веришь – еле ноги дотащил…

К концу ужина, когда допивали чай, до слуха Каверина, вновь поднимая утихшую было тревогу, донесся тонкий жалобный стон:

– А-а-а, а-а-а…

«Ну что там опять?» – не поверив себе с первого раза, Каверин промолчал. Однако через пару минут стон повторился ещё громче и выразительнее:

– У-а-а-х, у-а-а!

– Слышь, Антон, вроде баба кричит…

– Ты в своём уме, тут полста километров до ближайшей деревни – какая может быть баба, да ещё зимой… Это мужик орёт!

Голос, будто подтверждая своё бедственное положение, взвился с новой силой:

– А-ах! А-а-а-а! У-а-й!

– Я пойду. – Каверин надел патронташ с ножнами, зарядил в один ствол пулю, в другой – картечь, взял фонарик, который был помощнее, глянул на Антона – тот даже не шевельнулся:

– Хочешь – иди, а я не пойду. Нам ещё в детстве твой дед что говорил? В тайге с нечистой силой не вяжись! Она сама по себе, а ты сам по себе… не пойду! – сказал, как отрезал.

Спорить с Антоном, если он упрётся – дохлое дело. Каверин пошёл один. По звуку было вроде недалеко, шагов триста по старому, без кустов, пихтачу. Голос, будто чувствуя, что к нему идут, стонал и стенал, не переставая. Каверин уже не сомневался, что это молодая женщина, так отчетливо доносились все переливы.

…Путь преградила широкая, метров в двадцать, промоина. Самое удивительное, что не меньшая по глубине, она до половины была завалена беспорядочно упавшими в неё деревьями. Намечая себе маршрут перехода, Каверин с тоской убеждался: перейти на другую сторону по заснеженным валежинам, без риска сорваться в непонятную глубину, не получится никак. «Ну, упаду я, сломаю себе ногу, Антон меня в одиночку ни в жизнь отсюда не вытащит, пропадем оба…» А баба на противоположной стороне, буквально в нескольких шагах, в глубине стоящего стеной темнохвойного леса орала так жалостливо, что сжималось сердце. Смущало одно: крик её шёл не с земли, а откуда-то сверху, будто сидела она на приличной высоте на дереве. «Кикимора она, что ли… А неплохо бы кикимору подстрелить, да ещё не убить, а подранить и притащить в деревню живую, – вот это был бы трофей – настоящая голая кикимора! Надо искать переход…» И вдруг – холодной водой на горячую голову – догадка: «Да это ж чёрт кричит, заманивает – всплыла перед глазами его хитрая морда: «А потом за копыта притащишь меня в деревню»… Я, как живой свидетель его неудачной вербовки ему не нужен, вот он и подстроил западню!»

– …И правильно сделал, что не полез, – подытожил Антон рассказ Каверина о непроходимости промоины. – Пошли в избу спать, завтра двинем в сторону дома. Что-то место мне здесь не нравится…

…В избушке было уютно. Пахло разогретой хвоей, в печурке шаяли, потрескивая, сырые берёзовые чурки; язычок света коптилки, качаясь от малейшего движения, выхватывал чуть провисшие брёвна потолка, портянки с сапогами, развешенные вокруг печной трубы, лицо Антона, сосредоточенно укладывающего в изголовьях свой рюкзак, мягким кверху…

– Классно, – загасив коптилку, пробурчал засыпающим голосом Антон.

После стольких ночей, проведённых в полудреме у костра, спать полноценным сном в избушке было действительно классно. Каверин ловил босыми ступнями живительное тепло от печных камней и снилось ему, что он, маленький-маленький, беззащитный, спит на вскормившей его мягкой груди своей матери-земли. И так уж ему было тепло и спокойно, как не было никогда…

 

                       Контрольный заход

 

– …Не уходи в прошлое, его не вернёшь. Не желай будущего, оно наступит уже без тебя. Ищи и находи своё, только своё, счастье в каждом дне настоящего… Прости и отпусти своё прошлое и будущее перестанет стучаться в твоё сердце, живи, наслаждайся сейчас, в своём настоящем, – больно давили и ввинчивались в виски иномирные формулы. – Не раз-з-х-х-лич-чи! – замораживающий, коварный шепот заклятья, оглушающе-неслышным шорохом сорвавшейся снежной лавины удушил чувства погребающим анабиозом. – То не мать, что вскормила тебя, то добыча твоя, а ты – зверь! – услышал сквозь сон вкрадчивый, доверительный и с трудом узнаваемый голос вечернего гостя. Почему-то поверил сразу. Повёл закрытыми глазами вокруг: «Не видит ли кто? – Не видят!» Ощерил непонятно от чего выросшие клыки, рванул мякоть материнской груди и захмелел, одурманенный парной кровью. Застонала от боли мать, но не подняла руки, чтоб откинуть паскудное дитя своё в надежде, что вдруг одумается, готовая принять покаяние и простить. «Слаба и виновата, если не противится», – подумал, сглатывая солоновато-горячее и почему-то ставшее во рту колючим…

– Ну вот, а ты ещё не хотел…– на Антоновых нарах сидел, привалившись спиной к бревенчатой стене, чёрт. В его жёлтых глазах металось такое же жёлтое пламя коптилки. Респектабельной сединой поблёскивали свежевымытые дорогим шампунем завитки курчавых волос вокруг рожек на лбу. Гладкое, выбритое до синевы, лицо его стало тонким и величественно-надменным. Белоснежная рубашка, бабочка, чёрный, с иголочки, фрак. Не прелая вонь, а на этот раз аромат дорогого одеколона источался в сторону Каверина. Даже тон голоса у него стал барственно-покровительственным, вроде как снизошёл до беседы с ничтожеством: – Вот видишь, как хорошо, всё свершилось… У нас с тобой, Паша, сегодня торжественная ночь…

Каверин ещё не отошёл до конца от вечернего наваждения, о котором, расскажи ему заранее, сам себе ни за что бы не поверил, но этот… сидит и говорит, что всё было на самом деле… Покрутил головой, зажмурив глаза.

– Я ничего не буду подписывать, – язык у него едва ворочался. Сказал так из остатков вредности, но от чёрта на него накатывалась такая необычайно тёплая, эротически-возбуждающая волна, что сил сопротивляться почти не было.

– А не надо ничего подписывать… Мы свои, и без бумажек доверяем друг другу… Ты меня поцелуй… Ты же меня любишь, правда?

– М-м-м, – только и смог сказать, медленно поднимаясь с нар.

– Не так, не так, – чёрт расценил движение Каверина как полную капитуляцию. Он резво отскочил в угол избушки и, повернувшись спиной к Каверину, нагнулся. Ниже пояса одежды на нём не оказалось. – Ты не бойся, Пашенька, милый, нас никто не увидит и никто не узнает, – отклячил, изогнув вопросительным знаком, свой с кисточкой, как у коровы, хвост и расслабленно вывернул, блеснувшие влажно-розовым в свете коптилки, геморройные шишки своей прелести. – Ну, целуй… всего только раз, – высунув голову из подмышки, сладко-заманчивым горячим шепотом подбадривал он Каверина, а сам, с глухим стуком переступая по полу копытами, подвигал к нему ближе свою оголённую задницу с висящими под ней здоровенными яйцами в серой кожистой мошонке.

– М-м-м, – снова промычал Каверин, стряхивая наваждение. – Сука! – Поднял руку, чтоб перекрестить эту надоедливую дрянь…

…Всё случилось в один миг. Чёрт исчез, оставив лёгкий запах горелой серы. За дверью топал сапогами, оббивая снег, Антон.

– А ты чего соскочил? А чем это воняет? Спалил что-то? Коптилку зажёг… У тебя что, тоже понос? Ты тоже рябину ел?

– Да… это не я… – Каверин вовремя осёкся, едва не сболтнув про чёрта, – я печку… – и, почувствовав что-то во рту, выплюнул, непонятно как туда попавшую, пихтовую веточку от постели. «Вот отчего таким реальным казался сон», – пришло объяснение привкусу крови.

– Ничего с печкой не надо. Я только что подбросил, до утра хватит. Ложись…

«Ложись-то ложись, но ведь за малым, совсем за малым, не ткнулся губами ему под хвост! Ну, нет! Ещё раз явится – точно перекрещу, даже разговаривать не буду», – дал себе установку. «Эрос и садизм – вот два самых низменных, идущих рядом, чувства, которые сталкивают человека в омут безнравственности», – вспомнил он краткую оценку деятельности знаменитому мыслителю-извращенцу, проповеднику орального гомосексуализма, умершему, в конце концов, от рака нёба. Наукообразным словом «сублимация» назвал он самую извращённую форму духовного паразитирования – оральный гомосексуализм. «Сублимация» – акт подлейшей измены Промыслу Творца, где горячая, искренняя, страстная мужская любовь, должная в неудержимом броске прорвать Непостижимость, направляется на «иные, не связанные с сексом цели». Всё сошлось: с ночным гостем они – одного поля ягоды.

Весь остаток ночи Каверин почти не спал, а со стороны промоины, не давая забыться тревоге, доносились жалобные стоны, стихшие только с приходом рассвета.

Засыпая к утру, обессиленный, он остался при своём: человек абсолютно свободен только в единственном праве выбора: творчески созидать – творить – или, разрушая сотворённое, – паразитировать.

Но тогда ещё не осознавал до конца, какую редкую, невероятно трудную победу он одержал в эту ночь: дьявол в своих вербовочных подходах не проигрывает почти никогда. Не поддавшись искушению, Каверин оставил за собой право выбора, ошибиться в котором человек может всего один раз в жизни.

Он не осознавал до конца ещё и другое: теперь дьявол не будет упускать ни одного удобного момента, чтобы убрать со своей дороги живого свидетеля своей неудачи…

– …Вот тварь! Это надо же, а! Ну что ты за пакость! Всё говно на себя собрала, ни капли не оставила! Нарочно захочешь, так не вотрёшь!

Каверин, выглянув на причитания Антона в дверь, увидел неприглядную картину: Лапка, по всей спине, от затылка и до хвоста, была тщательно вымазана Антоновым поносом. Собака она была вообще странная, с повадкой: если найдет где свежее звериное дерьмо или вонючую падаль – обязательно вываляется. Да и характерец у неё был на редкость самостоятельный и независимый. Если, ко всему прочему, учесть, что она в одиночку не любила подавать на зверя голос, то, с охотничьей точки зрения, была собакой вовсе никчемной. Надежда была только на Тайгу, что старая и опытная, она своим примером научит собачьей мудрости свою глупую дочь.

Антон попытался было щепкой очистить собачью спину, но дерьмо, тщательно закатанное в шерсть и прихваченное морозом, сидело крепко. Махнул, в сердцах, рукой:

– А, по кустам… может само оботрётся…

 

                          Время

 

                                Равнозначно сопричастны друг

                                 другу разумение и бытие.

                                                   Парменид

 

                             Не мысль принадлежит философу,

                             а философ мысли.

                                                М.Хайдеггер

 

                              Но вообще-то атомная энергия –

                              это чудо или чудовище?

                                                  В.Г. Распутин

 

На обратном пути к дому надо было переходить вброд Речку. Единственным подходящим местом, где вода не захлёстывала через отвороты болотных резиновых сапог, был большой Порог. Собственно, не сам Порог, а широкий перекат, где Речка, перед тем, как нырнуть в каменный желоб Порога, чуть приостанавливалась, словно собираясь с духом. Обычно, чтоб не застудить собак в ледяной воде, охотники на броду переносили их на руках. Но тащить на себе увоженную в дерьме собаку Каверин отказался наотрез:

– Не захочет в тайге остаться одна – сама переплывёт!

Однако прыгать с ледяного заберега в воду самостоятельно Лапка так и не решилась. Она скулила, выла, отзывалась на призывы перешедших Речку хозяев, но в воду не шла.

– Вот дрянь, придётся на поводке перетаскивать, – раздражённо пробурчал Каверин, отстёгивая со своего ружья ремень. Бросать собаку в тайге, пусть даже и не очень хорошую, ему не хотелось. Сняв всё лишнее, осторожно и внимательно переставляя по дну перед каждым шагом шест, вернулся на другой берег. Заледенелое каменистое дно, хоть и не очень глубокое, было скользким, а стремнина в любой момент готова была сбить с ног.

Привязал ремень к ошейнику, стянул собаку с припая в воду и двинулся обратно. Усталость двух предыдущих переходов и собака, рывками дёргающая поводок, усложняли путь. Пройдя середину, решил, что дальше Лапка доплывет сама. Нагнулся, отстегивая от ошейника ремень и… не удержав равновесия от скользнувшего по камню шеста, упал в воду. Самое неприятное было в том, что падая, он выронил его из рук. Бросив ненужный ремень, попытался встать, но, сделав несколько торопливых шагов, упал снова. После четвёртого падения дна под собой уже не нащупал. – «Плыть!» Но куда можно уплыть в бешеном потоке Порога, если на тебе болотные сапоги с отворотами и суконная куртка, которая, набрякнув водой, сковала все движения?!

Краем глаза скосил на ревущую, трехметровой высоты, стоячую волну в середине порога, похожую на спину гигантского дракона, плюющую ошмётками пены… «Хорошо, хоть середину успел пройти», – только и успел подумать.

Сильнейший удар о камень на миг выбил из сознания. Очнулся уже под водой. Какие-то, на счастье менее болезненные, удары о камни били его, казалось, со всех сторон. Где низ, где верх, куда выгребаться – непонятно… И тут… Тут включилось цветное кино жизни. Поток, камни, вода в легких и – кино.

С самого рождения, шаг за шагом, движение за движением, до сегодняшнего дня, ничего не пропуская, – вся жизнь, которую успел прожить. Всего несколько секунд под водой – и вся жизнь…

Блеснувший на миг дневной свет оборвал сеанс. Два гребка из последних сил – и вот он – спасительный глоток воздуха!

Каверина вынесло в улово – небольшую заводь с тихим вращением воды. Медленно переставляя руки и ноги, на четвереньках – по-другому идти не было сил – выполз по ледяному припаю на берег.

– Ты… я уж думал… всё, капец, – Антон задыхался от быстрого бега – за несколько минут Каверина протащило вниз не меньше, чем на полкилометра. – Снимай всё… быстрее…

Сам разулся, снял с себя шапку, шерстяные носки, брюки и куртку, оставшись в кальсонах и свитере. Быстро помог переодеться в сухое Каверину.

– И бегом! Слышишь, бегом! Тащи сюда свой рюкзак!

Пока Каверин в сопровождении радостной Лапки бегал за своими вещами, Антон уже развёл большой костёр.

Поворачивая перед жаром свою мокрую куртку, Каверин просматривал в памяти эпизоды прошедших, до отказа набитых приключениями, суток. Обиженно косился на Речку: «За что?» Живую, с характером, он любил её и не сомневался в искренности ответных чувств. Но такие игрушки… Вслушивался в шум Порога за спиной. Порог – он вообще ребёнок… Образовался несколько лет тому назад на глазах Каверина, после июльских проливных дождей, прошедших в горах… Тогда опьяневшая Речка поднялась на небывалый уровень. Шутя слизывала с берегов заготовленные к сплаву штабеля леса, мосты, дома – всё, до чего смогла дотянуться. Разогнавшиеся до скорости курьерского поезда потоки не вписывались в привычные серпантины русла и, выламывая в безудержном кураже многотонные каменные глыбы, спрямляли себе путь. Вызывали у людей цепенелый ужас, подобный при зрелище летящего под откос тяжёлого грузовика. Половина расщеплённого от корней до верхушки столетнего кедра, что тянет сейчас с берега к небу свои безжизненные искривлённые сучья, светилась тогда страшной смертельной белизной. Вторую половину, подмытую и подхваченную потоками за корни, Речка из хулиганского озорства утащила куда-то в один из многочисленных своих завалов. Вот тогда на месте тихого плёса и образовался Порог, вставший трёхметровой жёлто-бурой волной, оглушая округу озверелым рёвом…

Но пришли на ум и успокоили слова деда: «Чтоб на Природу обиду держать? И не вздумай, в себе причину ищи! В Природе зла нет… Если где и шлёпнет по заднице, так чтоб не уросил, для подсказки, как должно быть… Какое зло может быть в Природе, если Природа – Бог, а человек – дитя Его? Зло есть только в человеке. А если и натолкано в человека всякого, так для различения…»

Однако в этот день, у костра, он не догадывался, что Речка, будто стервозная, возбуждённая ревностью от его долгого отсутствия женщина, приготовила ему ещё одно испытание, демонстрацию ещё одного измерения времени…

…К вечеру, недалеко от берега, собаки нашли берлогу.

Каверин прибежал первым. Небольшая, на вид чуть больше барсучьей, нора, отсутствие чьих-либо, кроме собачьих, следов, какое-то странное, неагрессивное поведение собак – в общем, ничто не вызывало опасения. С ружьём наперевес обошёл нору вокруг в надежде самому учуять запах зверя. Не учуял. Увидев в стороне сухую сосенку, двинулся к ней, рассчитывая сделать шест, чтобы пошуровать нору.

…Резкий собачий визг сорвал внутри какой-то ранее неведомый ему предохранитель: время всему, что происходило вокруг, потекло вдруг медленно-медленно, как в покадровой киносъёмке. Из норы медленно, очень медленно выдвинулась огромная, как показалось, много больше самой норы, медвежья башка – «Пок!» – почему-то неприцельный, от пояса, свой выстрел Каверину послышался растянуто-тихим пробочным хлопком шампанского. Медведь дёрнулся и, упираясь в землю передними лапами, огромной своей лохматостью начал выталкивать себя из норы. «Пок!» – второй выстрел, тоже неприцельный, картечью, как хотелось, вроде бы по лопатке, прозвучал снова игрушечно.

– А-а-а-н-н-то-н-н! – неправдоподобно-растянуто заорал Каверин, лихрадочно перезаряжая ружьё.

Хрипло визжащая Лапка с кровавой пеной на яростно оскаленной морде, прижатой к земле для броска, подстегнулась криком хозяина и сорвавшейся пружиной грациозно бросила своё тело на зверя. Точным и мягким движением лапы медведь подгрёб собаку под себя – «Пок!» – хлопнула третья пробка. «Это Антон», – отметило сознание, но как-то вяло, самым краем. Медведь, будто в невидимую стену, ткнулся носом вперёд и медленно-медленно, словно по частям, обвалился. С тихим звоном в ушах время вернулось в своё измерение.

Лапка, спасительница, совершенно невредимая, вывернулась из-под зверя, и, забивая себе пасть медвежьей шерстью, с остервенелым хрипом рвала ему уши.

– Дура, – одобрительно пожурил её Антон. – Смотри на Тайгу, она никогда медведю в морду не прыгает, всё сзади норовит… потому и дожила до старости…

Невредимой Лапка тогда осталась, наверное, потому, что первой пулей Каверин отстрелил медведю челюсть, а убили зверя аж два раза: картечиной в сердце и пулей Антоновой «двадцатки» в глаз.

Однако главное, что унёс с той охоты Каверин, был не заветный трофей.

Главной добычей Каверина было найденное им различение. Теперь он чётко, сердцем, различал, что было от Бога, а что – от дьявола. Теперь у него была крепкая убеждённость в себе и своей правоте: со всякой тёмной силой можно бороться и можно её побеждать.

А ещё Каверин вынес с той охоты глубокое убеждение в неодномерности Времени. Это для тех, кто живёт на земле, Время является конечным и кажется бесконечным, и, вроде бы, вечным для тех, кто там, наверху. А разница – в точке отсчёта и масштабе, единице измерения. Уйди человек в Свет – и Там Время будет измеряться по-другому. Оттуда земная жизнь, действительно, будет представляться суетным мельтешением мошек. Время многомерно, факт, и в нём, в Каверине, есть какой-то, пока ещё не до конца понятый, тайный и скрытый его регулятор. Как, если бы сидя в общем зале кинотеатра он мог менять скорость движения пленки. Причём только для себя одного. Все смотрят фильм с одной скоростью, а он по своему желанию – с разной. Хочешь – тише, хочешь – быстрее.

Сейчас Каверин понимал: те встречи с искушениями и смертью, что случились тогда на Речке и возле неё, – ему были вручены как неизмеримо ценный подарок. Тогда Речка, милая его подруга Речка, несущая в своих струях Время, очень ненадолго – по земному исчислению на доли секунды, – позволила ему приобняться со Смертью. Тогда он не сразу понял, что это из-за него, земного воина, пилота Защитной авиации, Речка приняла сражение с дьяволом. Она верила, что Каверин её не предаст. И она была права. Права, потому что о другом Каверин даже мысли не допускал. А как же ещё? Ведь они по словам древнего мудреца представляли разные проявления одной Сущности: «Народ, его земля и небеса над ними суть единое неразрывное целое». Речка торопилась, передавая Знание своему союзнику. Знание, приближая человека к Истине, вооружает его, делает другим – сильнее.

Тогда в одночасье ему были открыты различение и неведомые раньше измерения бытия и Времени. Время – это не привычная нить с бусинками маленьких и больших событий: прошлое – бусинка на нитке, бусинка в пальцах – настоящее, бусинка, выбираемая взглядом какую взять, – будущее… Нет! Нить Времени – в человеке и в его воле сделать из одной нити несколько, много, бесконечно… А заодно и события-бусы перемешать…

 Мало кто пробует усилием воли сдвинуть точку своей осмысленной привязки куда-нибудь хоть на полметра в сторону. А ведь после небольшой тренировки это делается просто. Тогда общепринятые координаты полетят к чертям… А что произойдёт в воображении? В глаза будет затекать хаос, всё заполняющий неотвратимый, безысходный ужас, чудовищные диспропорции выпадающих из своих привычных очертаний предметов, животных, людей – вся эта катастрофа слома и рассыпания в прах привычного материального мира вызовет всеохватную парализующую обречённость. Состояние беспомощности, надвигающейся бессмысленной смерти, начала бесконтрольного распада, энтропии – неописуемо. Оно приходит ко всем, обычно за несколько секунд до смерти, когда ничего уже нельзя исправить. Почему же люди не хотят заглянуть в эту форточку тьмы, когда ещё полны сил и энергии? Из страха? Скорее, от близорукости и незнания. Им никто и никогда не советовал туда, в форточку небытия, заглянуть. А самостоятельно увидеть её присутствие неспособны, из своей калечной ущербности – от рождения лишены различения. С детства им вбивают прописные «истины»: «Не ешьте плодов от дерева познания добра и зла! Будьте как дети! Не различите!» Кому это выгодно? Каверину повезло. В основе его внутреннего чувствилища и регулятора Времени было различение, переданное с благословением умирающего отца. А ещё ему помогла Речка. Она и сделала-то немного: ненадолго сдвинула для него масштаб восприятия одного из измерений бытия – Времени. Но подарок, воистину, более чем царский – божественный.

Материя возникает тогда, когда создается Время… Чего тут непонятного? А ведь человеку Творец такую способность – создавать Время – заложил. Здесь и делов-то – развить в себе эту способность…

Мыслеформа, наполняясь энергией эмоций, материализуется. Вот тогда, в процессе материализации и появляется жёстко связанное с энергией Время. Именно думающий, волевой, с развитой духовностью человек становится творцом материи, пространства и Времени. В этом и заключается смысл его существования.

Духовность есть первопричина бытия. Различение Времени позволяет одухотворённому человеку увидеть за бытием его бесконечность или пустоту, ничто.

Знаменитый пятичувственник, реализуя волю дьявола, вывел формулу, где полная энергия материального тела равна произведению его массы на скорость света в квадрате. Между её строк там читается грязный вызов Творцу: «Существует только то, что считаемо, что можно оценить, купить и продать. Иного не дано!» Этой формулой он спрятал в скорости света Время. А потом, спустя много лет, когда он убедился, что одураченное пятичувственниками человечество перестало узнавать искалеченное и обездушенное им Время, он послал всем в привет свое фото – с высунутым как у загнанного пса языком. Мудрило… Ответ его «загадки» простой: человек, несущий в себе зачаток Творца, может покорить Вселенную. Нужно только вообразить, напрячь волю – и вот оно – свершилось! Да, человек научился создавать искусственные системы-репрезентации. И они действуют: от религиозных эгрегоров до расщепления атома. Но праведны ли они, следуют ли они Промыслу Творца? Очевидно: НЕТ! И что же тогда будет? А то же, что было уже много раз, – загрунтует картину жизни Творец и начнёт человечество рисовать цивилизацию с «белого листа».

А пятичувственники могут это понять и осознать? Вряд ли. Они, расщепляя атом для извлечения энергии, даже не подумали, что будет с выпущенным в этот момент Временем. А зря. Лучше бы вспомнили Хроноса, пожирающего своих детей…

Интересное дело: глобальное потепление, наступающее от действия «научного прогресса» в ближайшие десятилетия растопит все льды на планете. Если кто-то думает, что от этого хуже наводнений в низменностях ничего не случится, то пусть посмотрит на величайшую вершину мира. Когда-то она была дном моря. Пусть теперь пятичувственники, которые бездумно издеваются над Временем, чтоб сожрать связанную с ним энергию, скажут, сколько дней, часов, а может секунд потребовалось, чтобы дно моря взметнулось черной грядой выше облаков? И пусть скажут, где они думают в этот момент спрятаться?

Речка мягко подсказала Каверину, что причинность его бытия тесно увязана со свойствами Времени, различением прошлого, настоящего и будущего. Время существует, пока есть жизнь. Исчезнет жизнь – исчезнет и Время. Он понял, что в Беспредельности есть отрезок, имеющий начало и конец – его жизнь. Шутя обращаясь со Временем, Речка дала понять Каверину, что Время – это Жизнь, подаренная ему Творцом для решения в свободе выбора: обожить себя или же, искусившись, пойти с иным… Это и есть тот срок, который отпущен ему для принятия решения, с какими силами ему быть. Но с просветлениями пришла печаль одиночества. Каверин понимал: этот подарок, Божественный меч Времени, был вручён ему одному, без права кому-то рассказать и передать.

Вскоре после той памятной охоты Каверину пришла, словно королева в подготовленный для неё зал, мысль: «Будущее народа зависит только от его воли жить; убей в народе волю к жизни – и народ погибнет».

 

                          Враг

 

                               Легко побеждённому – ему всё равно…

                               В.И. Прохоренков «Записки на рецептах»

 

…У противоположного берега, невидимая в ночной тени нависших кустов, хлюпает, играет течением ветка. Булькают по камням чистые свежие струи, переливаются, подставляют под ладонь свои спинки, что-то говорят, перебивая друг друга. «Речка, милая, освежи! Прости, что подошёл к тебе с тяжёлым сердцем! Родная, омой и очисти, дай мне силы!» Нагибаясь над водой, прошептал древнюю молитву, зачерпнул в пригоршни речную прохладу, приложил к воспаленным глазам. Раз за разом животворящая влага смывала с лица груз тяжелых раздумий, уносила их куда-то далеко.

Действительно, стало легче.

«Речка, милая, родная Речка… Многому, ох многому научила ты меня. А чему ещё не успела?»

Поднялся неторопливо, размял слегка затёкшие от долгого сидения на корточках ноги, подошёл к костру. Подсел немного сбоку, чтоб дым не шёл в лицо.

– Ну?

– Поздоровался, Виталий Дмитрич…

– А чо не попрощался заодно, зашшитничек?

– Как? Зачем? – от неожиданности Каверин едва не начал заикаться.

– Дружок твой, Шальман, на Ручье драгу ставит… золото собрался мыть… Убьёт он Речку драгой-то, всё убьёт…

Ручей Каверин знал хорошо. Широкий, длинный, извилистый, он граничил с заповедником и там не то что золото мыть или вести лесодобычу – рыбу не разрешали ловить. Но его одноклассник Боря Шалин, который несколько лет тому назад потерялся где-то в заграницах, вернулся Борухом Шальманом, – и теперь вот будет терзать плоть заповедного ручья… Говорить дальше после такой новости не хотелось. Если для него, Каверина, Речка, Горы, Деревня и люди в ней – были им, его неотделимой частью, то для Шальмана ЭТА СТРАНА оказалась бессловесной и беззащитной жертвой. Как же так получилось? Учились в одной школе по одним учебникам. Жили в одной деревне, где всё: и радости, и горести – делилось на всех. Почему же земля, бывшая для Каверина больше, чем матерью, для Шальмана стала куском жертвенного мяса? На руках десять пальцев, но какой ни поранишь – больно. А кому не больно? Не больно тому, кто не чувствует свою родную землю частью себя. Не больно тому, кто живет без Бога-Духа в душе. Космополиту – вот кому не больно. Для него бог один: золото. Но неужели все эти шальманы не понимают, что скоро на золото ничего нельзя будет купить, потому что всё, что покупается, берётся из земли. Да и что можно будет купить, когда вся земля будет истерзана, как Ручей драгами? Цена такому золоту – прах!

А Речка? После, как обесчещенная девчонка с навсегда потухшими глазами, она, конечно, поднимется, оправит свое измятое и запачканное платье…. Но будет ли она также радостно и чисто искриться солнечными бликами на своих волнах?

«Убьёт и ограбит Барух Речку за её золотые крупинки… Это же и мне смерть и всем, кто у Речки силы черпал. Н-н-нет!» – замычал, зверея, сквозь стиснутые зубы, закачал головой.

Разве стоят крупинки желтого металла того, чтоб из-за них замордовать и убить Речку, несущую саму Жизнь и Время? Неужели кроме их, Виталия Дмитриевича и Каверина, не осталось на свете сейчас никого, кто может её защитить?

Зло. Созданное Творцом для различения добра, и по этой причине не уничтожимое, со множеством имён, но с единой сущностью. А сущность эта – совокупная общепланетная паразитирующая алчность. Алчность – космополитичная, не признающая царств и родовых границ, лживая, похотливая, коварно-изворотливая. Алчность – циничная, наглая, убеждённая в своей безнаказанности. Алчность – липкая и цепкая, возникшая из хотящих вожделений, она существует в тонком невидимом измерении. Мыслящая, страстно хотящая жить, она прекрасно понимает, что она – образование искусственное, эгрегор. Она будет жива, пока будут живы люди, излучающие и подпитывающие её грязными эмоциями. Алчность – укравшая, ухватившая себе принцип Творца, но живущая сама для себя, направленная сама в себя, не желающая никому и ничему быть подвластной и подсудной, не желающая ни перед кем нести ответа. Это - дьявол…

Представился Каверину всемогущей змеёй, конвульсивными судорогами заглатывающей свой собственный хвост… Вот-вот готовая подавиться своим телом и потому немая, с выпученными глазами от ужаса перед естественным возмездием за содеянное. Судороги алчности и дрожь страха сливаясь, уже перешли в предоргазменный экстаз, ускоряются… В разные стороны от неё истекают потоки безумной желчи, захлёстывающей народы. Каверин был убеждён, чувствовал почти физически, что безобразно-жуткие челюсти вот-вот сомкнутся и змея откусит себе хвост.

Прошлой осенью у ночного костра Каверин не прочувствовал до конца нависшей над ним опасности. Только теперь, увидев почти неотвратимую смерть его родной животворящей Речки, он понял, какой страшный враг встал перед ним на его пути по Прави во весь рост. Дьявол. Зная, что он существует для различения, что лишь для этого он и создан Творцом, он, превысивший свои полномочия, делает всё возможное, чтоб его не увидели, не различили, чтоб его принимали за что и за кого угодно, только не за то, чем он является. Для этого он создаёт таинства, дробит их на уровни и ступени доступа и восприятия. Новыми и новыми религиями он искажает картину мироздания. Сеет в душах страх, неуверенность и сомнение. Лжёт, лжёт и лжёт. Потому и труден путь Прави, что там завалы, нагромождения, напластования лжи.  

Дьявол соткан из алчности. Это враг. Это враг, с которым нельзя договориться: сподличает и обманет.

Это враг, которого невозможно убить совсем: разгромленный, он затаится в тёмных щелях таинств, терпеливо выжидая своего часа, чтоб снова ударить в спину.

Это враг, который всегда должен лежать поверженным и которому на скулящую просьбу о пощаде нужно отвечать только ударом, беспощадным и незамедлительным.

Это враг, о котором нельзя забывать ни на миг: иначе тебя он убьёт или поработит.

Алчность – разрушающая и пожирающая всё, она в то же время не существует сама по себе. Её несут люди. Одни – по рождению, другие – по калечности или привитой болезни, но более всего – по невежеству, по незнанию своего Бога-Духа, по неспособности слушать и следовать Ему по Прави, внимая голосу своей совести. Алчность – чёрная пневма, что есть в мозгу каждого, существует лишь для различения. Чтоб люди видели, поставленное рядом внутри себя, что есть чёрное, а что – белое. Но алчность стала для многих и многих обманутых смыслом жизни… Поэтому задача: духовно-мысленную энергию – эманации – следует отдавать Духу – тому, кто дал жизнь.

Именно оттуда, из тонкого мира Духа, определяется полнота победы Божьего Замысла над злом.

Именно оттуда через сердца ищущих приходит ответ о свободе выбора и предопределении.

Именно оттуда, через сердца, исполненные могучим Божественным Гневом, приходит превозмогающая сила и карающий меч, наказывающий зло.

Каверин однако понимал, что даже если всё рассказать незаражённым ещё людям, показать зло и показать Свет, то за один раз многое не изменится и для победы надо злом кроме идеи и воинов нужны деньги, власть и оружие.

Каверин понимал, что люди, несущие зло, собираясь в поход на борьбу с Богом, давно уже захватили власть, оружие и ими же изобретённые деньги.

Каверин понимал, что успех в одном сражении, даже самом крупном, не принесёт окончательную победу. Что победу смогут добыть лишь потомки сегодняшних воинов, если к тому времени не потеряют и не исказят своего Бога-Духа…

– …И самолёты каки-то по ночам шастают, по три штуки, – обвинительным голосом нарушил тишину раздумий Виталий Дмитриевич. – Как над Деревней пройдут, так народ с ума и сходит, на земле работать не хотит… Уж не деревня светлая, а будто зверь головами из пропасти повылазил… вроде мужик по улице идёт, а в глаза глянешь – мурло звериное… Кроме спирта, да девок портить, ни об чём думать не хотит. И ты ишшо тут… Ты чо там делашь, в авиации своей? По ночам, пока эти пакостят, тоже чужих девок шшупашь?

Увесистыми пощёчинами, вызывая жгучий стыд, били по лицу Каверина слова старого воина и охотника. Справедлив был укор старика: он пилот Защитной авиации, пропустил врага к Деревне. А ведь не должен был пропустить!

 Да разве объяснишь ему, что из-за вот этих самолётов, «Панкнаттеров», его самого отправили в какой-то непонятный отпуск, фактически отстранили от полётов… Разве объяснишь ему, что существует самое страшное, известное человечеству оружие, изобретённое древними жрецами зла, – методологическое. Оружие, пережившее своих создателей на тысячи лет, эмбрионом выросшее в тонких мирах, а теперь смертоносной чумой упавшее на народы. Разве объяснишь ему, что беда пришла не только в их Деревню…

– Не всё в моих силах, Виталий Дмитрич…

– Вот и я вижу, что не всё. Людей запаскудили, землю запаскудили, а с Речкой и пововсе всё убьют. Уж и на Бога нашего замахнулись… Вот и мне, видно, срок пришёл… Уйду я скоро, Паша. Не надо мне никакого рая. Вот он – рай, лучше и ближе уже не будет… Раньше-то, на фронте, неприятеля видно было, а щас, как зараза гнойная, внутри сидит… В кого целить? В себя? Чтоб не мучиться? Так он, неприятель, тому и научат, что мы хозяева своей жизни. Хозяева… Хошь – живи, а не хошь – удавись… Ладно, вы молодые, сами на земле разберётесь, а мне Богу нашему подсобить надо, я перед ним прав, он меня примет, вместе потом и вернёмся… Ты уж не осуди меня, Паша. Придёт время, сам поймёшь.

Каверин принимал упрёки старого солдата безропотно. Ему было стыдно, что он такой молодой и крепкий, обладающий мощнейшем оружием, не может сделать больше, чем этот старик. Мужество его самого состоялось тоже в непростое время, но тогда он сумел отстоять свою землю! А сейчас, когда наступило его, Каверина, время, он растерялся и не знает, что делать!

Виталий Дмитриевич имел то, что начал терять из виду Каверин: ПРАВО убивать врага и ПРАВО гибели в бою за свою землю. Виталий Дмитриевич всю свою жизнь не терял связи с Духом своего народа. Для него это было настолько естественно, что отсутствие этого качества у других явилось для него чёрным откровением, и он восстал. Вновь поднялся на защиту родной земли всей своей природной силой. Решение Виталия Дмитриевича уйти к Богу-Духу народа, чтоб собой укрепить Его, чтоб вот так, добровольной жертвой защитить себя, обезопасить свой народ, загнало Каверина в какой-то безысходный тупик, обескуражило. Откуда-то всплыла, будто бы совсем не к месту, мысль, что великие тираны, развязывающие героические победные войны, знали, что делали: им нужны были массовые самопожертвования, чтоб возвысить и укрепить Дух своего народа. Тираны обладали Великой Тайной и знали наверняка: смерть воина в бою с врагом уносила всего одну жизнь, а приносила, чуть позже, много новых. Как это происходило, герои чаще всего не знали, могли даже не догадываться о существовании Великой Тайны. Они просто жертвовали свои жизни за свой народ, за свою землю и не сомневались, что поступают единственно верно.

А теперь враг учёл свои ошибки и начал с главного: коварством отобрал у земных воинов возможность самопожертвования. «Лучше быть живой собакой, чем мёртвым львом», – сказал древний мудрец из Великой Книги. Многие из трусости поверили этой провокации и вступили в сделку с собственной совестью, забыв, что собака тоже смертна. Но без права вернуться потом в образе льва.

Каверин понимал: главные битвы впереди. И место им не в городах, морях и полях, где сходятся армии и флоты. Главные битвы – в сведённых соборами человеческих душах. Они, армии Духа, значительно сильнее и важнее тех армий, которые созданы государствами. Нынешние государства, как выражение корысти их правителей, обеспокоены только одной заботой: как бы не разбудить воинов справедливости и Света, что дремлют в душах людей, как бы сделать так, чтоб они не открыли глаза и не увидели служителей зла, пирующих в их душах и на их телах; чтоб они, даже случайно, не закрыли бы себе уши от адского шума и не услышали голос Бога, голос совести, призывающий их к борьбе против зла.

Каверин понимал, что дьявол – князь мира сего, олицетворение всепланетной алчности – духовный клон, сотканный из вожделений людей. Кто эти люди, хранители дьявола, из какого народа? Ответ ясен: это те люди, в чьих руках скоплен результат их вожделений – деньги. Преступность этих людей очевидна, но по навязанным ими же законам – не доказательна. И для того, чтоб кто-то случайно не высветил безобразную рожу их эгрегора – дьявола, ими создана химера многоуровневой системы защиты.

Бог-Дух… Тонкая, невидимая, доступная лишь осязанию чувственной интуиции сила. Она обитает в мире горнем, но крепче всякого цемента скрепляет и единяет народ и его землю в мире земном. Единяет до поры, пока народ верен своей земле и своему Духу.

Действительно, о каком Боге-Духе народа, мемофонде по научному, можно говорить, если народ под ударами методологического оружия стал духовно безразличен и превратился в поголовное быдло?

Каверин понимал, что Тьма, Неть – это отсутствие Бога в душе человека. А все те, кто выбивают, заглушают, искажают голос Бога в человеке, – это слуги дьявола, слуги Тьмы, слуги Нети. Теряются смысл, ориентиры, пропадает воля, растёт желание паразитировать, наслаждаться и разрушать, а не творить, приходят мысли о самоубийстве – вот приметы дьявола. Кто приносит эти явления в каждый день – это и есть слуги дьявола. Увидеть их – никакого труда: открой глаза и смотри…

…Старик умолк надолго, прикрыл почти веки, сидит неподвижно. Притих и Каверин. Смотрит на темное, в морщинах, лицо, такого цвета, которое бывает у очень старых природных людей: «Дорогой мой древний друг. А ведь и правда, уйдёт скоро. Жаль-то какая… А КАК он думает ЭТО сделать?» Каверин чувствовал, что спросить он не решится никогда.

Глубинная простота и доказательность, с которыми Виталий Дмитриевич объяснил неуничтожимость своего духовного Я, мистическую сущность вещей и событий, ошеломили Каверина. То, к чему он с невероятным напряжением шёл годами, старик открыл ему несколькими фразами. Отдал просто так, но у Каверина при этом было чувство, словно ему торжественно вручили небывалой силы оружие.

– Виталий Дмитрич, у вас всё лицо в комарах напитых!

– А, они маленькие… наедятся, да улетят… – но рукой шевельнул. Не раздавил, не прихлопнул, а отогнал просто…

На обратном пути Каверин молча крутил баранку, а сам лихорадочно выстраивал в голове позицию врага:

Враг прекрасно понимает, что сила Духа народа поддерживается не только чистотой крови, но и единством веры, волевой силой каждого человека народа, уходящего к Духу из бытия.

Враг прекрасно понимает, что разбавляя Дух народа гнилым, немощным и бесформенным духовным пополнением, он растворяет народ в грязи и убивает его.

Враг прекрасно понимает, что лишённый крепкого и чистого Духа народ превращается в население, в бессмысленную толпу, рабочий скот, быдло. Земля же бездуховного народа, превратившегося в население, становится покорной территорией, которую можно безнаказанно истязать, как рабыню или наложницу.

Но это же прекрасно видел и понимал Виталий Дмитриевич. И сегодня при свете костерка старый воин сообщил Каверину о своём решении не отсиживаться в своей старости, а о добровольном уходе на фронт, на битву, яростный накал которой земному человеку не по силам.

 

                    Психушка

  

                          Чтоб бежать он не мог – его крепко связали,

                          Чтобы жить он не мог – расстреляли в ночи,

                           Чтоб играть он не мог – ему руки сломали, –

                           И у песни, ребята, есть свои палачи.

                           Так играйте ж, друзья! Бейте в ваши гитары!

                           Воскрешайте шеренги великих имён!

                          Чтобы в ваших руках руки Виктора Хара

                           Продолжали бы песню грядущих времён.

                                                         Ю.Визбор

 

«Ну, вот, товарищ майор, и приземлили тебя… А может, всё это снится? Или всё-таки не снится?» …Серые трещины на давно не белёном потолке, в углу – тенёта, раскуроченная электрическая коробка с оголёнными, безобразно торчащими в разные стороны скрутками, кровать с продавленной почти до самого пола панцирной сеткой, и вонь. Вонь, состоящая из человеческих испражнений, дезрастворов, несвежей кухни и чего-то ещё, необъяснимого, откровенно-гнетущего, циничного…

…Последний разговор в воспитательном отделе…

– Хе-хе, погодка сегодня, – Шавкович юливо потирал руки, глядя куда-то вбок, в своё. Омерзительно проблеянное тенорком «хе-хе» садюги над своей жертвой холодом тогда скребануло по позвоночнику, на миг заледенило сердце. Поднял сияющие пакостной радостью свои, навылупку, глаза. – Н-ну, майор, будем приказы выполнять или опять начнём дёргаться?

– А поконкретнее можно? – Каверину тогда показалось, что эта угрожающая форма разговора исходит не от Шавковича, а от кого-то другого, невидимого, но гораздо более могущественного.

– Поконкретнее? – Ночная Няня задумался на короткое время, затем толкнул в сторону Каверина лист чистой бумаги. – Пиши рапорт на увольнение в связи с переходом на работу в народное хозяйство.

– Я не хотел увольняться…

– Тогда мы тебя уволим сами, но это для тебя будет много хуже.

– Меня не за что увольнять, – если бы у него на загривке росла шерсть, то сейчас от свирепости она бы торчала дыбом.

– Ну что ж, вольному воля, – Шавкович, прищурив излучающие ненависть глаза, сделал добренькое лицо, – мы хотели сделать для тебя как лучше, не обессудь теперь. Прочитай и распишись в ознакомлении… там, внизу, перед своей фамилией, – протянул лист плотной голубоватой бумаги с напечатанным на нём текстом».

«За что?» – лёжа на спине, Каверин глядел в грязный потолок и лихорадочно, до ломоты в висках, пытался найти ответ на этот, равный для него цене жизни и смерти, вопрос.

Он знал, что для борьбы с инакомыслием никакая, даже самая гуманная власть никогда не исключала из арсенала своих инструментов лечебницу для душевнобольных. Ведь просто, как дважды два, – и ни какой ответственности! Достаточно у оппонента выявить какую-нибудь странность (а если её нет, то спровоцировать), затянуть человека «на обследование» и всё! Остальное – дело техники лечения «недуга». Объяви его психически больным – и всё, он сразу станет безоружным. Действительно, как и что можно доверять дураку, больному? Признать здорового человека душевнобольным – это много хуже, чем просто убить его. Это всё равно, что посадить его на несколько месяцев в клетку, кормить, но никуда не выпускать. Ни на прогулку, ни в баню, ни даже в туалет. А потом подвести к нему прессу и общественность, объявляя: «Вы посмотрите на этого человека! Вы посмотрите, до чего он опустился! Вы посмотрите, кого вы слушали!» Как можно воспринимать человека с социальным статусом полуживотного? Можно не сомневаться, что после такой «демонстрации» живой человек будет убит как личность.

Каверин знал об этом, но никогда не думал, даже мысли не допускал, что может попасть в жернова этой подлой, ломающей личность и жизнь машины. Признать офицера психически больным – это повод, чтоб с ним расправиться – факт! А причина? Причина обычно заключается в другом… За что? Что такого, смертельно опасного для власти и командования мог совершить он, рядовой, по сути, служака, пилот защитной авиации? За крамольные мысли о подозрительно странной неуязвимости «Панкнаттеров»? Но также думали и говорили многие… Почему же здесь оказался только он, один?

Вопросы, вопросы… Каверин не сомневался, что очень скоро на все свои вопросы он получит ясные и чёткие ответы. Так у него в жизни было всегда. И всегда он становился сильнее. Он, офицер, служака, знал, что убеждённый в своей правоте воин непобедим, даже будучи убитым… Но неужели именно за то, что слишком искренне служил?

Поразила его самодельная надпись на двери в приёмный покой: «Не всякий здесь принадлежит к ним, не все, принадлежащие к ним, здесь». Шутка? Если по отношению к нему, то неуместная и оскорбительная… Он знал, что общепризнанных определений психических болезней нет, потому что нет грани между психической нормой и психической болезнью. Она условна.

Много позже Каверин узнает, что «в инстанциях» было принято решение из Защитной авиации всех интеллектуалов выдавить. Не мытьём, так катаньем, но чтобы их не было. Не должно остаться в этих, смертельно опасных для жизни планеты войсках, людей, способных осознать, что же на самом деле происходит в стране. Интеллектуальный человек может создать контридею и она как сверхценная идея, доминирующая в его сознании, может инициировать бесконтрольное применение оружия массового поражения. Поэтому остаться должны преданные тупые исполнители, способные без обсуждения выполнить любой, самый подлый приказ.

– Каверин, ваша очередь, идите в столовую на обед, – медсестра Люда, оборвав его мысли, стояла у кровати.

«На обед, так на обед… надо осваиваться… раз уж попал».

Столовая находилась в противоположном конце от его «блатной», как потом оказалось, на пять человек палаты. Хотя палатами эти помещения, разделённые перегородками без дверей, наподобие плацкартного вагона, вдоль длиннющего коридора, назвать можно было очень условно. Шагнул в столовую и задержался у входа, оглядываясь, чтоб разобраться с установленным там распорядком. Прокопчёный, как головня, мужичонка, за столом напротив двери, поднял голову и радостно ощерил единственный зуб:

– О! Здоровокакживёшьхорошонуимолодецц!

Не увидев ответной реакции, снова уткнулся в свою миску. Каверин встал в коротенькую очередь у раздачи, чтоб получить свой первый в психушке суп и первую краюху хлеба.

 

                          Четверг первый

 

Вечером, после того, как в палатах выключили верхний свет и больные угомонились, у кровати снова остановилась медсестра:

– Каверин, пройдите в ординаторскую, вас вызывает доктор.

«Это что ещё за ночные допросы? Приёмы средневековой инквизиции?»

– Что-нибудь брать с собой?

– Ничего не надо, – устало-спокойный вид медсестры тревоги не вызывал.

– Каверин? Берите стул, присаживайтесь… – В углу, за большим столом сидел среднего возраста мужчина в белом халате. Внешне ничего необычного в нём не было. Лысина, обрамлённая венчиком чёрных, тронутых сединой курчавых волос, большие тёмно-карие глаза за увеличительными стеклами очков в тонкой золоченой оправе. Только толстые вывернутые губы вызывали несколько отталкивающее чувство. – Я заместитель главного врача по лечебной части, сокращённо начмед. А зовут меня Мехлис Арон Соломонович… Я буду вас вести как лечащий врач. По четвергам я дежурю. Вот по четвергам и будем работать. Мне так удобнее, ближе к вечеру нам никто мешать не будет.

Спокойный, мягкий, чуть картавый голос, нейтральные темы: история, автомобили, природа, – всё, казалось, располагало доверять. Несколько часов пролетели незаметно. Даже окончание беседы было приятным:

– Видите ли, понятие абсолютной душевной нормы не поддаётся формулированию, поскольку не существует и не может существовать абсолютно ограниченного и незыблемого круга самой душевной нормы. Поэтому иного пути, кроме как понять вас, мотивы, которыми вы руководствуетесь в различных поведенческих ситуациях, у меня нет. Но и ошибиться мне нельзя… Да-а-а… Что-то я вас совсем заговорил, Павел Матвеевич… Дежурю-то я один, без вас, совсем забыл… Идите-ка отдыхайте, а я по отделениям пройдусь…

Расположить пытаемого к себе – основной, но далеко не единственный иезуитский приём. Каверин даже не предполагал, сколько ещё всякого придётся испытать. С этого дня время для него стало измеряться неделями: от четверга до четверга.

Пошли-покатились четверги-раунды неравного боя на ринге психиатрии. Интерес Мехлиса был спортивный: перед Кавериным оказался холодный бесчувственный садист, абсолютно убеждённый в безнаказанности за любые свои действия. Он тянул время и играл, как играет сытая кошка с полузадушенной мышью. Для Каверина этот затянувшийся поединок был вопросом жизни и смерти. Но хоть он и выигрывал по очкам, исход невидимым рефери был предрешен: победа заранее была присуждена Мехлису.

 

Скрипуче, монотонно и однообразно, на фоне нестихающей смутной и непонятной опасности, потекли дни. Вскоре Каверин открыл для себя жуткую истину: здесь, в психушке, живут не по совести, а по заКОНу – невероятному симбиозу Законов, Указов, Постановлений, понятий – неписаных законов блатного мира и беспредела – совершенно безответственной власти силы. Суть его, заКОНа, была проста: здесь господствовала власть силы, подлости, многогранной взаимозависимости, обмана, денег, хитрости и ещё много чего, что он не успел осмыслить. Несовершенный, как и всякий закон, здесь он потерял всякую, изначально идущую от Прави опору в виде морали и нравственности. Здесь, в искусственно созданной среде, главенствовал заКОН, изобретённый людьми единственно в целях выживания и корысти. Каверину казалось порой, что здесь его медленно и безжалостно оперируют: у него производится ампутация совести.

Низменная, глубочайшая убеждённость в правоте заКОНа людей – больных и людей, которые лечили больных, Каверина обескураживала. Здесь был совершенно иной, непривычный для него срез человеческого бытия. Однако он понимал необходимость принятия жёсткого для себя решения: или он в целях освобождения притворяется и ведёт себя «как все», или эта психушечная система сделает из него прах. Многочасовые его раздумья упирались в одну и ту же невероятно сложную задачу: выжить и победить! Победить и выжить!

 

                       Четверг второй

 

– …Да, Арон Соломонович, я всё хотел спросить, – Каверин сделал простодушное лицо. – Здесь в отделении лежит несколько человек с диагнозом суицид. Их что, удаётся вылечить?

– А почему вас это интересует? – начмед, предчувствуя подвох, недоверчиво прищурился.

– Просто интересно… В жизни бы не задался себе этим вопросом, если бы не попал сюда…

– Как вам сказать… Если попытка самоубийства не была игрой, поводом обратить на себя чьё-то повышенное внимание, а явилась результатом решения каких очень важных для себя проблем, то тогда мы чаще всего бессильны… Человек, за редким исключением, после выхода из больницы снова попадает в те же социальные условия, в те же обстоятельства – здесь мы редко можем в чём-то помочь… Рецидив как правило заканчивается смертью. А вы что, серьёзно рассматриваете суицид как возможный выход из своего положения?

– Я? Покончить жизнь самоубийством? Да вы что, Арон Соломонович, как вы только могли подумать!

– Вы спросили, я предположил, – передёрнул плечами начмед.

– Не-е-ет! Не сам я себе жизнь дал и не самому мне её у себя отнимать. Нет у меня такого права!

– Вот как? Интересно…

– Ну, убью я себя, а потом что? С ужасом жить в своём гниющем теле и с каждым днём отрывать, отщипывать от себя кусочки, крошки, клетки, рассасываться, растворяться в ничто? И всё с болью, со страданиями, с пониманием, что придёт срок и с самой мучительной пыткой исчезнет, уйдёт в землю и само «Я», само понимание и осознание себя, сгинет в прахе последняя искорка уже нематериальной жизни… Чтоб я пошёл на такую смерть? Да что я в жизни совершил такое, или более тяжкое, искупление чему – самоубийство? Какая чепуха!

– Интересно, интересно, – начмед снял очки и начал протирать их замшевой тряпочкой. Так он делал всегда, если ему требовалось скрыть свои чувства или выиграть время.

– Никогда, ни при каких обстоятельствах не наложу на себя рук! – Каверин решил обозначить свою позицию, чтобы больше к этой теме не возвращаться, – если смерть, то или своя, от Бога, что каждому рождённому положена. Или в бою, равном или неравном, но в бою. В бою за свою землю, своих детей, свой народ, своего Бога! А подталкивать меня на самоубийство, я не только вас имею ввиду, – дело нечистого. Пусть он сам проглотит свой хвост по самые уши и откусит. Это его судьба. Но не моя… А может скажете, почему я здесь оказался?…

– Почему вы здесь оказались? Неужели до сих пор не поняли? – Арон Соломонович досадливо подобрал свою мокрую губу.

– Не понял, честное слово, не понял, – глухим от волнения голосом отозвался Каверин.

Наступила долгая и напряжённая пауза. Начмед, по-видимому, подбирал варианты ответа. Наконец решился:

– Вы здесь находитесь по причине вашего чрезмерного, явно гипертрофированного стремления к власти. И потом… вы не адекватны. Патологически не адекваты. У вас совершенно не работает адаптивная функция

– Что-о-о? – глаза у Каверина стали круглыми. – Вы в своём уме? Я, который всю жизнь бежал от власти, как от чумы, и у меня гипертрофированное стремление к власти? Это вы с ума сошли, а не я! Извините, извините, я сейчас объясню, – увидев покрасневшее, как от пощечины, лицо врача, успокаивающе поднял руки.

– Ну, если у вас есть своя версия, помогите мне, а заодно и себе, я весь – внимание, – он уже упокоился и собранно поблёскивал выпуклыми глазами из-за своих очков.

– Всё просто. Для вас моё стремление к власти – наиболее убедительный повод расправиться со мной, не выходя за общепринятые нормы, законы, что ли… А причина совсем в другом. Вы искренне, убеждённо служите агрессивной, паразитирующей власти, а я, формально подчиняясь ей же, на самом деле служу не ей, а своей земле. Сейчас, при вашей власти, страна теряет более миллиона человек в год – более тридцати тысяч в день! Что значит тридцать тысяч человек? Это несколько дивизий. По нормам военного времени – полнокровная армия. Не власти от меня вы опасаетесь, а возмездия за свои подлые дела, за то, что я не с вами, а сопротивляюсь вам.

– Та-а-ак… – в глазах за стёклами очков блеснул азарт: – А подробнее?

– Можно и подробнее… Человек является важнейшим звеном замкнутой энергетической системы Вселенной. Способность к качественному изменению в нём заложена генетически в виде глубоко дремлющего семени. Не дать ему рост или прорасти иным качеством – в воле самого человека. Но создать условия, среду, позволяющую сделать человеку такой качественный шаг, может только соборное общество. Состояния соборности общества зависит от правильного понимания устройства мироздания каждым, кто вливается в собор. А вы давите, глушите в человеке саму возможность возжечься звездой жертвенной любви. Материальный эгоизм, деньги – вот ваш бог. Честь, стыд, обязательность, сопереживание – весь комплекс чувств, порождаемый совестью, обозвали комплексом неполноценности. Вы наверняка знаете закон, Арон Соломонович, что люди и народы живут только в стремлении, движении.

– Допустим… и что?

– Это к идее светлого коммунистического завтра для охлоса, где всего досыта и почти за так. А народ сходу не разобрался, что для него и всех, кто рядом, это означает остановку, загнивание и смерть. Это к тому, что без очевидной, принимаемой всеми или хотя бы большинством духовной идеи, каждый народ будет отбрасываться на грань выживания. Неужели история никого не заставила задуматься, почему сытые цивилизации всегда гибли от набегов диких племён? Да только потому, что зажравшиеся или утонувшие в похотях люди забывали или просто не знали, зачем они здесь, на земле. А вы всё это знаете, как и то, что если обо всём этом узнают народы, то все ваши теории под светом Истины ссохнутся и погибнут, как медузы на камнях под жарким солнцем. Вот вы и перекатываете горе по планете, а лозунг у вас везде один: «Грабь награбленное и будешь жить лучше!» Причём искренне, да как же иначе, если в вашем племени нет Духа, если веления совести называете «рационально необоснованными, безотчётными приговорами из тёмных недр духа»! Не-ет… Настанет время воздаяния и вам по вере и делам вашим…

– Потребление…паразитирование… Откуда вам знать, какая конечная великая цель преследуется за создаваемым образом жизни населения планеты? Чего ради вы берётесь за осуждение того, о чём не имеете ни малейшего представления? Вы осуждаете ход космической эволюции, деятельность вселенского масштаба! Понимаете? Кто вам дал право обсуждать великую цель масштаба Вселенной, а не какой-нибудь авиации? – начмед брезгливо опустил уголки губ.

«Круто… и что же это за версия «великой цели»? Интерес-сно… – Каверин удивлялся сам себе: сидит в ожидании приговора, о котором знает, что приговор будет почти смертельным, и тут же, забывая всё, увлекается космической эволюцией. – Что бы придумать такое, чтоб «нагреть и расколоть» начмеда? Если он не блефует, конечно…» В тот четверг Каверин сделал свой первый нападающий ход и пристально, ожидая встретить ответный взгляд, смотрел на начмеда. Но он, опустив пухлые веки, с никаким лицом, что-то напряженно обдумывая, глядел сквозь край стола куда-то вниз. Не дождавшись ответа, да и не рассчитывая, в общем-то получить его сразу, поднялся со стула:

– Так я, может быть, пойду?

– Идите…

– До свидания.

– Спокойной ночи…

…С каждой встречей их разговоры становились всё более жесткими и откровенными. «Что ему от меня нужно? – Каверин никак не мог отыскать причину этого контрастного накала: с одной стороны необъяснимая доброжелательная доверительность, с другой – жесткая, почти людоедская ненависть. – Какого чёрта он меня прессует? И ещё при этом гипнозом давит, это же чувствуется, факт…» Противостоять, проявлять сдержанность было от раза к разу всё тяжелее.

 

                              Четверг третий

 

– …Мы богоизбранный народ, наша цель править народами, она ниспослана нам свыше и мы не свернём с пути к ней, – в голосе начмеда металлом звенела такая беспредельная, фанатичная убеждённость, что у Каверина поднялось к нему чувство жалости. – Всякое дело начинается с идеи. Исполнители появляются потом… Наша задача – владеть информацией о том, что бродит в головах гениальных людей. Наше право – принимать решение по судьбам их идей… Выпускать на волю, откладывать до времени или убивать.

– Убивать вместе с головой, в которой она бродит? – зло прищурился Каверин.

– Как уж придётся… – Арон Соломонович пригладил волосы на затылке. – Во главе земных дел стоят люди, лидеры. И решения, принимаемые в отношении этих лидеров, должны быть исполнены. Всё, что имеет свою собственную волю, всё, что не под нами, всё, что не в нашей власти, – всё это для нас угроза и царство зла. И если всё это зло будет служить не нам, то всё оно будет уничтожено.

– А если ошибка?

– Мы хорошо информированы и ошибаемся редко, – Арон Соломонович с безусловным превосходством посмотрел на Каверина. – Конспиративность, внезапность и беспощадность – вот составляющие наших успехов. Кто не с нами, тот против нас.

– А с вами – кто? – неуклюже, сам понял, что неуклюже, попытался приоткрыть завесу Каверин.

– Много знать хотите…

– Не так уж много… Не хочу оказаться против вас. Жить хочу, – прикинулся простачком Каверин. – Может вы расскажете, что я такого для вас вредного насовершал?

– Надо было раньше думать, до прихода сюда… Вы поражаете меня своей грязной неблагодарностью. Ваши глаза заливает зависть и жадность. Вы ежеминутно демонстрируете варварство, признак первобытной организации общества…

– О! Вот это выверт! Загнали меня в психушку и меня же обвиняете в неблагодарности и варварстве?

– Я не конкретно вас имею в виду, а вашу нацию.

– А нация чем заслужила такое клеймо? Вы в ней живёте, над ней властвуете, убиваете её, где только можете, и её же обвиняете в неблагодарности. За что?

– За то, что вы, русские, извратили цивилизацию, подаренную нами миру.

– Вы имеете в виду технократическую цивилизацию материального потребления?

– Примерно да.

– Ну, теперь отнесите слова о варварстве на свой счёт. Вы со своей цивилизацией нарушили все природные равновесия. Неужели вам не видно, что планета находится на грани катастрофы? Вы ворвались в хозяйство, что жило тысячи лет, зарезали коров, что кормили молоком всех жителей, сожрали их на своём празднике живота, нагадили в источник, из которого сами же пьёте, и нас, коренных жителей, обвиняете в дикости и неблагодарности? Или не так?

– Так, но на расстоянии вашего носа. Вы не хотите признать, да и не можете по развитию вашей нации, что именно развитие техники толкнуло вперёд эволюцию, планетную мысль.

– У вашего народа нет Бога-Духа, у вас лично нет собственного духовного «я», вы ущербны, вы лишены самодостаточности, поэтому для своего возвышения вы не видите иного пути, как уничтожить или унизить духовную личность.

– Это говорите не вы, а ваша зависть и ненависть…

– Да бросьте уж, Арон Соломонович, – Каверин перебил начмеда. – Никакой зависти, скорее жалость, как если бы вы были инвалидом. Чему завидовать? Нет, даже в моём положении нет у меня к вам ни зависти, ни злости. Это вы, вбивая людям в головы эгоистическое миропонимание, вгоняете их интересы в рамки корыта. А я не поросёнок!

– А кто тогда?.. Действительно, есть варианты. Лошадь, например, что воз тянет. Или баран, с которого шерсть стригут, а потом… Но нет, конечно же, нет, – начмед предупредил возмущение Каверина. – Вы сторожевой пёс. Надёжный, злобный, готовый свою шкуру отдать в защиту хозяйского добра. Так уж мы вас воспитали. А все иные зачатки конечно же оказались неразвитыми. И вы вполне справедливо возмущаетесь, не поросёнок вы и не овца. Однако вы совершили недопустимое – вы оскалили зубы на своего хозяина, вы сорвались с цепи, попали в разряд бешеных собак. Вот потому вы здесь.

– Зачем эти издевательские формы, Арон Соломонович? Наслаждаетесь своей безнаказанностью или думаете, что я отсюда не вырвусь? А может быть, это не я отвязался, а сорвалась с цепи свора таких как вы? Вот они, ваши дела – за окном. Далеко и ходить не надо. Благодетели…

– Отнюдь, я так не думаю, никакого наслаждения от беседы с вами у меня нет. Здесь не тюрьма, бегите, если хочется.

«Ну да, беги, – Каверин легко разгадал нехитрый план начмеда. – Тогда уж точно отстреляют, как бешеного пса…»

– Не хотите быть в нашем хозяйстве собакой или лошадью? – в его глазах засветилось участие. – Понимаю, вполне понимаю. Но вы же офицер, боец, умейте проигрывать достойно. Я тоже не хочу быть в вашем хозяйстве собакой или лошадью… Но ведь третьего не дано. Или вы управляете нами или наоборот… Как сейчас, – губы его дрогнули в снисходительной полуулыбке. Он снял очки и, опустив припухлые веки, начал сосредоточенно протирать очки полой своего белого халата. – Мы практически победили на геоглобальном уровне. Очаги локального сопротивления роли уже не играют…

Каверину было ясно, что геополитика во всех её срезах на протяжении тысячелетий отражала противостояние двух основных форм мировоззрения. С одной стороны были люди труда и творчества, с другой – те, кто не хотели работать, но хотели иметь всё.

В разные промежутки времени народы, государства и сообщества могли быть тружениками, после превращались в паразитов и наоборот. Разрушались границы, перемешивались народы, объединялись в империи и союзы вновь, но причина оставалась та же: стремление к наживе. Многоцветный клубок человеческих страстей охватывал шар под названием Земля, переливался красками, вспыхивал, угасал… В нём постоянно что-то нарождалось, всплывало, гибло, падало на дно, вновь нарождалось, но всегда оставалось внутри атмосферы, как в котле с плотно завинченной крышкой, пробить которую мог только собор высокодуховного народа.

– Ну да, – усмехнулся Каверин, – если вашу братию где-то, в каком-то государстве начинали прижимать, вы тут же втихушку подставляли правителю очередную эсфирь, а когда формально царский сын, а на самом деле сын вашего племени с вашей же помощью приходил к власти, вот здесь вы и устраиваете свои воровские порядки. А за примером далеко ходить не надо – вспомните, как была крещена Русь.

– Павел Матвеевич, ну не старайтесь показать себя наивнее, чем вы есть на самом деле, – с плохо наигранным сожалением подхватил мысль начмед. – Борьба за троны земных царств не актуальна, она давно стала достоянием истории. Я говорю о завершении борьбы на духовном направлении. Выражаясь вашим языком, можно сказать, что все мировые религии вышли из нашего народа, они наши дети и они, – Мехлис торжествующе поднял указательный палец, – царствуют! А всякие там смирённые и покорные в расчёт не идут – они нам не мешают.

– И вы, обманом поработив богов всех народов, думаете паразитировать вечно?

– Да, – жестко подтвердил начмед, – все процессы, происходящие на планете, контролируются и управляются в реальном масштабе времени. Такой ситуации в истории ещё не было. Мы победили окончательно и навечно.

– Не победу вы себе принесли, а гибель, – Каверин ссутулился, сжал ладони, заложенные между колен. – Кончится всё глобальным катаклизмом. Обидно только, что вам, маньякам-самоубийцам, люди не смогли организовать достойный отпор. Жаль.

– Глобальный катаклизм в ваших прогнозах не факт. Факт – наша победа. И ещё, – он бросил последний, самый веский аргумент в свою защиту. – Мы владеем сверхзнаниями, которые вам недоступны. И они позволяют нам реально прогнозировать все ситуации.

– А-а, – устало, как от мухи, отмахнулся Каверин. – Что с того, что ваше племя… вы украли, обманом присвоили духовное наследие народов – их древнейшие традиции? Полагаете, что знание важнейших принципов существования Вселенной позволит вам быть вечными паразитами? Да бросьте уж, Арон Соломонович! Что вы можете с вашими теперь сверхзнаниями? Вы уподобились злобной своре обезьян, захвативших аэродром. Вы уничтожили диспетчеров, техников и пилотов, набили своими вонючими телами салоны самолётов, и всё… Что делать дальше – не знаете! А, захватывая аэродром, вы думали, как вы будете летать? Да вы и сейчас об этом не думаете и не хотите даже попытаться осмыслить существо долженствующего императива Творца «Так дОлжно быть!» Неужели вы не понимаете, что обезьяну нельзя выучить на диспетчера? Но очевидность, что бездуховный человек не способен промыслить Творца, привела вас к идее, что Творец, создавая Вселенную, наделал ошибок, а вы, обрывая в кабинах самолётов блестяшки, тем самым устраняете зло. Что это? Ханжество! Такой величины, что у русского мужика шапка с головы свалится, пока он оглядит это безобразие снизу доверху. Да и чепуха это – все ваши замыслы. Уж вы-то, умный и образованный врач-психиатр, должны понимать, что промысл Творца непостижим для человеческого разума, а это главный принцип! Неужели Вы не видите, что возмездие за организованное вами беспринципное бытие уже наступает? Глобальные катастрофы неотвратимы, а как спастись, вы не знаете. И я вам не скажу. Нет смысла, потому что не поймёте.

– А почему именно я должен видеть это ваше возмездие? – Мехлис брезгливо опустил уголки губ и снова из-под набрякших век установил свой внимательный взгляд на переносице Каверина.

– Да потому, Арон Соломонович, что среди ваших пациентов много умалишенных, как на Руси говорят, блаженных. Они чувствуют, слышат голос Бога. Не поверю, чтоб никто из них вам ничего не говорил.

– Говорил – не говорил… Если я ко всякому бреду буду серьёзно относиться, то уже завтра сам среди них окажусь, – начмед на своей позиции стоял твёрдо.

Каверин получил ещё одно подтверждение: ни Мехлис, ни весь его народ никогда не считали себя органической частью России, страны, без которой он сам себя не мыслил никак. То, что они веками жили рядом, делали, казалось, общее дело, были «неплохими соседями и людьми вообще» – всё это было мимикрией и накоплением сил для захвата безусловной власти. Они всячески отторгали себя из ауры духовности, в которой жил он сам. Он мысли не допускал, что можно жить вовне, для них наоборот, стать русским по духу означало самоубийство. И все эти ночные беседы по четвергам были ни чем иным, как удовлетворением садизма начмеда. Он испытывал наслаждение от издевательства над тонкой духовностью Каверина. Переубеждать Мехлиса в чём-то было бесполезно. Отморозок без совести, он мог понять только язык грубой силы.

– Мы с вами, Арон Соломонович, как-то говорили о суициде. Помните?

– И что?

– А как вы относитесь к маньякам?

– Ну, маньяк… маньяк социально опасен. Я думаю, что это для всех очевидно… Здесь необходимы ограничение свободы и жёсткий контроль за передвижениями, особые условия содержания… Но вам это зачем? К вам это не относится…

– Не относится… ко мне… А вы никогда не думали, что лично вы в общепланетном масштабе являетесь представителем особо опасных самоубийц-маньяков? – увидев, что глаза начмеда слегка расширились от непонимания вопроса, поторопился закончить. – Вы маньяк-самоубийца, доктор. Как можно Природу, Творца во всех недоступных, неподвластных вам проявлениях полагать злом, объявлять Создателю смертельную войну? Ну, одумайтесь же, кто вы такие против сил Космоса?

– Научили вас думать на свою беду, – глядя в стол, после длинной паузы обронил Мехлис.

– Да уж, положеньице у вас, не позавидуешь, – с ядовитой участливостью посочувствовал ему Каверин. – С одной стороны неграмотный раб технократическую цивилизацию дальше двигать не сможет, с другой – раб грамотный начинает думать не только о том, чтобы своему хозяину пользу приносить… Куда ни кинь, всюду клин… Похоже, ребята, скоро вам платить придётся. За всё. И той же монетой.

– Кровью, что ли?

– Там видно будет, – ушёл от прямого ответа Каверин. – Садюга вы, Арон Соломонович, неисправимый, патологический садюга. И место вам, в лучшем случае, на моей койке, на сульфазине в придачу…

– Ну, пока что на своей койке лежите вы, а назначать вам сульфазин или не назначать – в моей власти, – в глазах Мехлиса сверкнул нешуточный огонь.

Однако сульфазин ни в этот вечер, ни в последующие дни Каверину не ставили…

 

                                     Катерина

 

…Плавно покачиваясь, источая женское желание каждым своим движением, каждой частичкой своего прекрасного тела, почти неприкрытого коротким белым халатиком, мимо Каверина прошла Катерина. Поставила возле спящего Валеры капельницу, прикоснулась к его плечу:

– Просыпайтесь, Толмачёв, будем укол ставить.

– Ставить, так ставить, – ничуть не возражая отреагировал Валера. – А что там?

– Лекарство… может, вы сами иглу введёте?

Это она ехидничает. Знает наверняка, что Валера, испугавшись ломки, сам пришёл в больницу, когда не смог найти на своём теле ни одной вены.

– Да уж нет, – мстительно осклабился Валера. – Мне из твоих рук укол приятнее, – в терпеливой готовности ожидая, пока кудесница своего дела Катерина найдет ушедшую глубоко под кожу вену и введёт в неё иглу.

Нагнулась над кроватью, поглощённая работой. Подол её халатика приподнялся, оголив на недопустимой высоте матовую белизну округлых, идеальной стройности ног.

«Ну почему здесь, в прибежище горя и убожества, оказываются вот такие, вызывающе красивые женщины? Что их сюда влечёт, что они здесь для себя находят?» …Какие-то звуки… Каверин оторвался от мыслей, оглянулся назад. В проходе, со спущенными до колен штанами стоял и онанировал Жук. Вытаращенные его глаза вперились в Катеринины ноги. Тягучая струйка слюны стекала из отвисшей челюсти, полуобнажённая, согнутая дугой спина выдавала крайнее напряжение. Андрей, белокурый юноша с глазами даунёнка, перехватив презрительный взгляд Каверина, понял его как приказ, с готовностью подскочил к Жуку и со шлёпом залепил ему в голую задницу пинка:

– У, д-точила… всё бы только д-точил и д-точил!

Жук, здоровенный детина, чуть ли не вдвое больше Андрея, быстро натянул штаны и смущённо утирая слюни, побрёл к своей койке. «И сдачи не дал, а ведь мог… Вот и пойми их, этих дураков, – заметив лёгкую усмешку на губах Катерины. – Она же всё видела!» – Каверин отвернулся к стене.

 

                     Исповедь старого епископа

  

                                   Волхвы не боятся могучих владык,

                                   А княжеский дар им не нужен;

                                   Правдив и свободен их вещий язык

                                   И с волей небесною дружен.

                                                      А.С. Пушкин

 

Нет худа без добра: у Каверина появилось время читать и думать. Он мог часами, закрыв глаза, распутывать сложнейшую мысль почти в полном убеждении, что его никто не прервёт. Вот и сейчас, положив на грудь дочитанную книгу-исповедь епископа в изгнании, он пытался связать в одну картину разрушающую действительность в государстве и разочарованность в вере старого, не умеющего обманывать человека. Мысли, словно вспорхнувшая из-под ног стая испуганных птиц, ошеломили его. Но они, ранее неведомые, не отлетели куда-то далеко, а кружились, крича и хлопая крыльями-вопросами у самого лица: настолько чувственно сильной и глубокой по содержанию оказалась эта книга.

«Всё летит в какие-то кошмарные «тартарары», как же быть, что делать, куда выгребаться из мутного, разбивающего и топящего всё потока? Экономика, экономика, экономика… Вариант южно-американский, вариант восточно-азиатский, вариант кучеряво-местечковый… И всё пёстрое, приманчивое, как гриб мухомор. Пятичувственники, выполняя волю своего «бога», системным кризисом подточили и взорвали Державу Духа. Какие варианты возрождения они могут предложить? Все их «варианты» легко укладываются в понятие «добить раненого врага». Понимают они, что их мир с философией потребления – всего лишь зазеркалье мира Духа? Кризис в России неизбежно отразится кризисом и в зазеркалье. Понимают это те, кто «делает погоду»? Вряд ли…

Люди в большинстве своём живут физиологией, растительной жизнью. «Хлеба и зрелищ!» – вот и вся идеология. Других целей ни видеть, ни слышать не хотят. А откуда люди могут захотеть другое, если газеты, радио, телевидение вбивают в уши только одно: потребляй и наслаждайся, наслаждайся и потребляй… Да по одной только их назойливости понятно: лгут! Но если лгут, то от чего уводят, чего боятся?

Ответ, наверное, прост. Простота его в том, что, понимая несовместимость, непримиримость происходящих процессов, нужно понимать смысл жизни как точки отсчёта. В бесконечном безвременье она, эта точка, конечно, будет относительна только к другим точкам. Но она должна иметь свои жёсткие собственные координаты во всех измерениях. Направление, вектор стремления в каждом измерении безусловно должен быть ориентирован, как магнитная стрелка, на цель жизни. Ведь человек – это вместилище, где бытие, имеющее начало и конец, сливается с бесконечным и безвременным Творцом.

Никто, наверное, не будет спорить, что всякое бытие на земле, посеяв семя, рано или поздно гибнет, «смертью своей смерть поправ». Тогда жизнь в вечном блаженстве, паразитируя в Духе, – выдумка, утопия. «Стань семенем и, погибнув, через бездну небытия воскресни многими вновь». Это не так заманчиво, но много честнее: человек рождён для Боговоплощения! Именно близостью к Боговоплощению только и можно оправдать неизъяснимость русской души! Каждый человек, вне зависимости от своего социального положения, несёт в самом себе возможность Боговоплощения. А социальное положение определяется величиной ответственности: будь он царь или президент, он занят не только собственным развитием, но и применяет власть, чтоб в сторону Боговоплощения шёл весь народ».

Дьявол, созданный Творцом для различения добра и зла, не имеет возможности творить. И для его носителей, пятичувственников, большей пытки, чем осознание собственной ущербности, придумать нельзя. Поэтому он мимикрирует и прячется. Именно здесь и коренятся все его деяния: стремление к власти и порабощению носителей Духа, стремление кровно породниться с царями духоносных народов, стремление слить и перемешать в одной чаше религию носителей Духа и религию богоборцев. Различить всё это очень непросто. Прозрение, пришедшее к мудрому старцу на исходе жизни, было потрясающим по силе и ужасу открывающейся картины.

Каверин ещё раз перечитал необычайно пронзительные в убедительной правде слова, объясняющие понятие Русской земли: «…ещё Российские украшающие златоплетённо пределы, земная совокупляху с небесным, человеки Российские с самим Богом всепресладце соединяху… по пресладкому небесного сосуда гласу: – едино стадо быть и ангелов и человеков, дивный и предивный мир, всепречудные сладости, всепрекрасное смешение сообщения». – Ведь это суть космогенеза, изречённая святым старцем ещё в глубокой древности!

Жизнь есть величайшее благо, дарование судьбы и случая. Жизнь человека есть посев Творца для спасения, повторения самого в себе. Жизнь не грех и смерть не наказание, а возможность для перехода в иное качество. Именно так: суть спасения в Боговоплощении. «Слово плоть – бысть» – сколько тысячелетий этой краткой, потрясающе верной формуле?

В чём же тогда грех низвергнутого, посеянного в землю пшеничного зерна? Его бросил в землю сеятель, чтобы продлить род пшеничный и себя прокормить. Так в чём его, зерна, грех? Первородный грех – также выдумка пятичувственников, и никакой разницы, от недоброго умысла она или неспособности понять действительный смысл! Не может не павшее в землю зерно дать плод, так и человек Рая не мог «согрешить» прежде, чем «упасть».

«Великая Книга»… В ней прописано много истин. Но сквозь мутные и туманные иносказания красной нитью от первой до последней страницы там звучит многоголосый перепев одной и той же Главной Заповеди: «Не различи!» Ибо различение добра и зла – есть первый и самый тяжкий грех перволюдей, за который всем: потомкам ИХ, и не ИХ потомкам, следует вымаливать у Господа прощение и спасение.

«Будьте как дети» – не различите Творца от Духа, Сына от Солнца, Землю от Матери, Жизни от Смерти. Забудьте, не запомните, что было и от чего! И не желайте знать, что будет…

А что? – Почти получилось! Таращится подслеповато человек в Небо, а там все ипостаси слились в Едином: Творец и Дух, Сын и Отец, Жизнь и Смерть, Добро и Зло.

Кому это выгодно? Очевидно: только дьяволу и его слугам.

Аура, информационно-энергетическая оболочка живой материи, задана генетическим кодом. Творец, посеявший зерно, имеет в виду сотворить колос, а не шишку. Творец, создавший человека, для повторения себя создал образ Соборной церкви, которая должна напитаться, как колос, духовными соками живущих на земле и в вере людей. Под словом «церковь» можно понимать вневременное информационно-энергетическое поле с последовательным укрупнением и возвышением духовных зёрен. Идёт собор: слияние – укрупнение – возвышение. Благодатная сила единосущной церкви посредством Духа не только нисходит на людей, но и творится также людьми на земле. Теми, в ком смирение, целомудрие и простота.

Изменения происходят по закону пирамиды: количественные, качественные, субстанционные. От ауры зерна – человека до замыслителя себя в себе – Творца. Творца, творителя, а не разрушителя и пожирателя самого себя. Творца, замыкающего всё на творении себя в круге Вечности. Бог – Творец и есть Программа, Промысл, обновление Творца самого в себе. Как в зародыше желтка, ещё не сформированном в яйцо, которое должна снести курица, уже заложена, задана курица, которая тоже будет нести яйца. Вздох же: «Неисповедимы пути Господни», следует понимать как признание своей неспособности принять промыслие Творца, промыслие, которое Он не скрывает, которому «несть конца».

«Господь сотворил нас великими и дал нам выбор: идти к Нему с любовью или в иное. В одном только этом и есть наша свобода». От строк, написанных рукой мудрого старца, на Каверина исходило всепоглощающее умиротворение.

Нашедшие превратное удовольствие в собственной свободе и отвергшие служение Богу, те, кто сознательно отказались от следования Путём Божьим, – вот кто в грехе!

И какое для людей может быть «предсуществование» душ? Как в облаке, из которого исходят капли, какое может быть предсуществование капель? Или капля – слишком простой пример, не способный отразить многомерность всего? Гораздо ближе зерно, имеющее волю: по воле Творца взрасти предсуществующим колосом или же, сбившись с Пути, по соблазну нетворца взрасти плевелом.

Почему церковь, имея сонм храмов и священников, имея колоссальные богатства, оказалась не жизнедеятельной и беззащитной перед смутой атеистической революции? Почему церковь оказалась утопленной, обескровленной, разгромленной? Почему всё шло с покорной обреченностью баранов на бойне? Почему церковь с развитием наук и общества не давала также развивающихся толкований догм, вплоть до их ревизии? Из-за яростного противодействия нововведениям со стороны клира, из-за его нежелания понять происходящие вокруг изменения и вновь, как на заре христианства, возглавить их? Или из-за косности клира, искусственно созданной снаружи теми, кто был ближе к истине и не хотел ее торжества?

Почему догмы православия, лежащие в фундаменте храма, оказались будто бы изо льда, растаявшими почти бесследно, стоило только снаружи храма раздуть материалистический пожар революции? На последний вопрос ответ у Каверина был простой. Кризис религии был заложен при её создании. А её многовековое долголетие ни чем иным, как насаждаемым грубой силой невежеством, объяснить нельзя. С прочтением Великой Книги к людям пришло понимание обмана, а с ним и неверие. Великая Книга сделала то, что и должна была сделать: она разрушила Церковь и Храм.

И дальше: почему сверхмогучая партия, державшая в узде полмира, оказалась хлипкой табуреткой, безо всяких усилий выбитой из-под ног русского народа в момент, когда вражья петля оказалась у него на шее?

Кто же этот всесильный, небрежным движением однажды смахнувший православную церковь, а затем и партию коммунистов в мусорную корзину истории и ставший палачом России? Богоизбранный народ? О какой его благочестивости можно рассуждать, если все великие идеи, с помощью которых его представители переделывали мир, затем с издевательствами, насмешками и кровавой жестокостью этим же народом и разрушались? Только христианство и коммунизм, бывшие в России, чего стоят!

Почему же сегодня эти две духовно-политические силы, показавшие уже не раз свою ущербность и смертельную вредность, причинив неимоверное горе народу, снова, не покаявшись в содеянных преступлениях, претендуют на право возглавить русскую идею? Почему нынешний православно-материалистический монстр, которого не отобразит никакой сюрреально-виртуальный бред, вооружившись программой, сложенной из старых тряпок, костей и ржавого железа, этот новорусский бог снова лезет к власти над страной и душами? Чтобы добить русский народ и растерзать его землю?

Всё элементарно просто, как в горошине под тремя напёрстками…

Тысячи лет назад, на заре своего мирового господства, пятичувственники поняли: высшая доступная человеку Истина – есть следование по Пути Прави, смиренность перед его долженствующим императивом «Так дОлжно быть!» Тогда-то и был реализован принцип: «Если не можешь победить врага, возглавь его!».

Вот тогда-то получили кричащие от боли, источающие слезы и кровь сердца триединого и непонятного Бога: Творца-нетворца, сына пятичувственницы и мутного Духа с выхолощенной сутью.

Разные, на первый взгляд, основы государственного устройства, христианская монархия и атеистический социализм несли в себе одно и то же кащеево яйцо: двойственную мораль. Но в обоих случаях пятичувственниками была разыграна карта богоносного народа, карта русского патриотизма.

Русский человек по искренней доброте своей и доверчивости не замечает тайно замышленного зла, привносимого извне. Но вот, в очередной раз, обескровленный, задыхаясь во мгле рациональной необходимости, движимый к Божественной Правде, начинает рвать наброшенные было на него оковы. Начинается бунт и смута, много раз описанные, но так и не понятые в своей причинности Западом. А причина проста: истинно русский человек никогда не будет заодно с теми, кто бросает вызов Творцу!

Крещение Руси завершилось принятием десятиугольника заповедей, вписанного в круг Прави – вечной бесконечности бытия и Духа. То, что было пригодно для полуослепленных обрезанием пятичувственников, циничным обманом показывалось русскому народа как круг. Народ христианство сердцем не принял, разве что близорукий обыватель признал десятиугольник за круг. Но пятичувственников это не беспокоило. Главное было в том, что у русского народа после того, как сожгли последних волхвов, не стало истинной веры.

«Высшая цель партии – повышение благосостояния народа». Какая чушь! Поэтому с коммунизмом было проще: близоруких обывателей с партийным билетом, которых разыграли патриотической картой, оказалось ничтожно мало. А партийцы-шкурники от гибели державы ничего не потеряли, даже наоборот.

И что же дальше?

Ответ на все эти и многие другие вопросы скрывается за ответом на главный вопрос: «Зачем и для чего живёт человек?» Только после ответа на него легко разрешается всё.

Это погрязший в алчности клир вверг Россию в ад революций и крови. Это высшие руководители партии, воспринимающие слово «духовность» как вызов, продали Россию и ограбили её народ.

Они не знают и не хотят знать, для чего и Кем созданы. Они, по словам Апостола, «странники и пришельцы на земле, ищущие своего отечества, из которого изгнаны за грех..». Паразитирование – их грех! Вошь или глист, независимо какой нации, изгнанные за свою сущность и ищущие далее такого же «отечества» – они и есть «странники и пришельцы на земле», проходимцы, а сеятель и хранитель, живущий в Духе, землей и на земле, – вот кто её хозяин и Богочеловек!

В лабораториях сатанистов создаются девочки-клоны. Им дают имя Ева. Очень похоже на историю из Великой Книги о том, как была создана праматерь «божьего народа» Ева из ребра Адама.

Клон, появившийся вне Божественного зачатия, выпадает из нормы долженствования Творца, Бога. Клон ни перед кем не несёт никакой ответственности, даже перед тем, кто его вырастил. Он, единственно руководствуясь своими физиологическими потребностями, может восстать даже против своего создателя и воспитателя в самой чудовищной, немыслимой нормальному человеку форме.

И сразу вопросы: «А был ли тот «создатель» богом?» Кем приходилась Адаму эта его жена? Дочерью? Сестрой?.. Совокупление с женщиной-клоном, рождённой не от божественного замысла, – вот тягчайший грех! Вот в чём первородный, тяжелее скотоложества, грех Адама, который веками замаливает христианство всех конфессий!

Но здесь-то и скрыта кащеева смерть космополитизма! Не может быть исхождения Сущего, Бога-Духа от потерявшего землю бездуховного человека. И точно также не может нисходить на бездуховного человека Свет Духовный! Вот где причина яростной травли патриотов космополитами – их собственная ущербность! И в Великой Книге есть тому подтверждение Апостола: «Он же сказал в ответ: всякое растение, которое не Отец Мой Небесный насадил, искоренится».

Верность всякой религии заключается в точности ответа на единственный вопрос: насколько эгрегор, созданный, сформированный и направленный к Творцу, совпадает по чистоте и направлению Его Замыслу. Насколько точно соборный луч церкви направлен к Творцу, насколько точно он находится в границах исходящего от Творца Духа, также лучом, согревающим народ и его землю; насколько точно церковь находится в Прави – вот в чём и заключается правота и верность всякой религии!

Но если критерии смирения, целомудрия и простоты могут меняться, и в худшую сторону тоже, то не может ли так случиться, что Свет Духовный от притока темнеющих сил начал меркнуть и уже Богу-Духу, Сущему, требуется защита человеческая от превысившего свои полномочия дьявола? Не поэтому ли подточенная изнутри космополитизмом православная церковь даже определения Святому Духу, одной из трёх ипостасей Божьих, даёт туманные и непонятные? И что ж теперь? Реформировать христианство с позиций христианства? Как? Это только барон Мюнхаузен смог вытащить себя самого из болота за волосы…

В таком случае к роли православной церкви вопрос: на возрождение ли Святой Руси она действует?»

Старый человек, беспредельно верящий в триединого Бога, ищущий, согласно завету, Бога в себе, вдруг нашёл Его. И с ужасом увидел вдруг, что имя Бога крадучи присвоил небог. Не в силах изменить древний завет, созданный задолго до кражи, небог тысячи лет сгущал туман невежества и лжи, чтоб кто-нибудь из верующих не прозрел и не указал на вора.

Неподдельная искренность, звучащая от строк, написанных рукой старца, почти физически ощущаемая острота сомнения в правоте веры, служению которой отдана была вся его жизнь, волной сопереживания захлестнули душу Каверина.

«Господи! Прости мя, раба твоего, червя неразумного, за что отворил мои глаза и уши, за что наказал сомнением за служения мои многотрудные! Как же так, Господи! Всю свою жизнь я отдал служению Тебе! Всю жизнь я не щадил себя и вёл свой народ по пути кротости и смирения! И что вижу я теперь, на исходе дней свои? Сбываются предсказания Великой Книги: «Мой народ поднимется, как молодой лев, и он не уймётся, пока не растерзает жертву и не напьется крови». Это я привёл свой народ на бойню и съедению твоему народу!

Господи! Сердцем вопию: уж не Оборотень ли Ты? От чего же молчишь? Ответь! Дай от Духа Твоего глоток, упокой мятежную душу раба твоего! Грешу-то как, Господи! Погибаю, не молчи же, Господи!»

Вычитывая со страницы молитву, Каверину вживую послышался надрывной непреложной скорбью голос искреннего перед своей совестью старца. Сила слов была так велика, что у него от сопереживания заныло левое плечо. Прикрыл глаза, переводя дыхание, опустил задрожавшую в руках книгу на грудь: дойдёт ли истовая молитва старца до Того, Кому была послана?

Немного погодя тёплая волна благодарности к епископу прокатилась в груди Каверина: «Владыка! Здоровья и Веры Вам, если Вы живы! Мир и упокой, если Вас с нами уже нет! Да воздаст Род, Бог наш, по вере и подвигам Вашим!»

 

                        Четверг четвертый

 

– …Менталитет русских и пятичувственников стоит на общей платформе, которая называется космополитизм. Запомните: космополитизм! И если ваши друзья из-за своих высушенных водкой мозгов не могут понять своей выгоды в религиозном единении с нами, что ж, это их проблемы. Конечный итог предопределён, да и процесс находится в стадии завершения. Все свидетельства в защиту моих слов. Только слепец или недоумок, не способный мыслить рационально и целесообразно, не видит этого.

– Да… недоумок… – подхлестнувшая под горло волна мешала Каверину говорить. – Недоумок, не способный понять, что космизм всеохватной любви и космополитизм, бесполый и бесплодный, ведущий к полному разрушению космополитизм, – не одна и та же общая платформа? Не видеть различия или делать вид, что его нет, кричать отовсюду, откуда можно только кричать, что его, различия, нет, – как это назвать? Ограниченность? Помешательство? Умысел? Или всё вместе, замешанное на вашем пороке и залитое вами же произведённой водкой? И вы, исчадие зла, с судейской убеждённостью будете научать меня разумной целесообразности и целесообразной разумности? Вы, без малого уже, куча перегноя в завершающем, как вы говорите, процессе разложения, учите меня, несущего семя жизни, что такое жизнь? Остановитесь уж. Да займите своё место, мерзкий глист!

– Ваша веронетерпимость и несдержанность, Каверин, перешагнула все мыслимые границы. Вы явно, очевидно даже для самого себя, больны психически. Да! В самой опасной для общества параноидальной форме!

– Моя нетерпимость? – лицо Каверина стало жёстким. – О какой терпимости к поработителям, людям иной веры, можно говорить, если вы надругались над моей землей, а теперь мучительно убиваете мой народ… и заявляете, что мой Бог будет таким, каким сделаете его вы? То, что вы делаете, нормальный человек даже понять, а не только принять, не в состоянии! Безжалостное коварство, беспредельная, беспощадная изобретательность в причинении медленной и мучительной смерти моему народу настолько чудовищны, что человек со здоровой психикой просто не верит в их возможность! Но они есть! Вы убиваете по одному миллиону человек в год! Арон Соломонович, вы посмотрите на себя в зеркало, посмотрите, не у вас ли присутствует самая опасная паранойя?

Глаза у начмеда загорелись с нескрываемой злобой. С захлёбом, в одну затяжку, он вытянул оставшиеся полсигареты и, прижигая пальцы, раздавил окурок в пепельнице.

– А уж если насчёт выдержки, – Каверин уже говорил с презрением. – Я-то при случае в лобовую атаку готов пойти… Но вот вам в таком деле надо бы шнурок в своей заднице затянуть, как бы жижа не хлынула… Границы веротерпимости вам подавай… Какие могут быть границы, если я, майор защитной авиации, сижу здесь, в психушке и вынужден доказывать, что я не верблюд…

– Но вы, как сын своего народа, должны достойно разделить его судьбу, – врач, видимо, понял, что Каверин держит себя в руках и, успокоившись своей безопасностью, продолжал провоцировать его на откровенность.

– То есть покорно, как баран, уйти на бойню, что сладили для России ваши спецы за Океаном?

– Никто для вас ничего не ладил, – раздражённо обронил начмед. – Наслушались сказок о жидомасонских заговорах… Не выдумывайте ерунды. Где вы чего видели?

– Я выдумываю? Можно спрятать нож за пазухой и сказать, что ничего нет, но когда уже течёт кровь миллиона человек в год от подлого удара, здесь никого не убедите, что не было ножа. Это уже очевидно. А доказывать обратное… Не тратьте время… И что насчёт судьбы моего народа и моей судьбы – не беспокойтесь, здесь я на месте. Я офицер, пилот, и дело своё знаю, не вам судить. Откуда враг наступает, вижу прекрасно… вашу роль, козла на бойне, – тоже. Пастырь выискался…

– Вы, Каверин, опасны в социальном плане. Крайне опасны… а может вас на мягкую релаксацию приложить? Суток на трое-четверо… Не хотите?

– Не хочу, – Каверин уже насмотрелся на тех, кто проходил эту садистскую экзекуцию: скованное болью, лишённое всяких эмоций недвижное человекообразное существо. Сердце у него гулко забилось, словно к нему, связанному и обнажённому, уже приставили, и готовы вонзить, острое лезвие ножа. – А как вы будете моё состояние потом на службе объяснять, вы подумали? А может, лучше всего сделать ход диаметрально противоположный: мне думается, что для вас самое время покаяться и пересмотреть свою стратегию… Я бы не стал сейчас сводить счёты убийствам. Меня бы устроило решение задачи религиозного сознания. Такое решение, которое бы приняли и вы и мы.

– Покаяться… не так то просто. Не пустячное дело – корректировка мировоззрения. К сегодняшнему дню мы шли тысячелетия… А вы предлагаете всё сделать одномоментно. Одномоментно предать самих себя?

– Почему? Вы-то ведь понимаете, отлично понимаете, что если не скорректировать мировоззрение, то всему человечеству грозит гибель, и вам и нам!

– Да я-то понимаю, но, повторю, это крайне опасная процедура. Она связана с изменением направления вращения чакр человека. Вы же знаете, что посредством чакр человек производит энергетический обмен с Богом.

– Ну и что, разве нельзя перетерпеть?

– Легко сказать, перетерпеть… Психика многих людей может не выдержать. Я даже допускаю массовые умопомешательства и смерти по необъяснимым причинам.

– Можно, а вы сами видите, что и нужно поискать какие-то мягкие варианты. Главное, понять и захотеть. Если такое случится, это будет хорошим памятником для всех жертв. И для ваших, и для наших…

– Ваша страна всё равно погибнет, она обречена, – начмед презрительно скривил губы.

– Чего так? Приговор… За какие грехи?

– Всё элементарно просто, – назидательно, будто Каверин ученик, а он – учитель, менторским тоном начал читать нотацию, – затраты на производство единицы продукции здесь, в России, выше, чем в любой тёплой стране. Чтобы выжить, земледельцу и промышленному рабочему России нужно трудиться во много раз больше. А зачем? Зачем трудиться здесь, если можно уехать туда, где лучше? В этой северной пустыне не должно быть людей!

– Ну а вам-то какое дело, сколько труда мы тратим на нашу буханку хлеба, – обозлился Каверин. – Уезжайте… «Ишь, приговорили, – у Каверина всё кипело внутри. – Боятся русских, вот и хотят сгубить Россию. Знают, что сложные условия закаляют тело и дух. Знают, что с закалённым врагом бороться сложнее. Боятся, потому и тянут кровь из России, разоряют всё, до чего дотянуться могут». – Уезжайте, – не раскрываясь повторил Каверин. – А мы уж как-нибудь… и без бананов перебьёмся.

Я служу своей земле потому, что во мне крепко живёт дух моего народа. У вас, по вашей религии, духа нет. А бездуховность ваша заменена суррогатом – сводом заповедей, законом божьим и законом вообще. Вот в чём моя правда и опасность, как вы полагаете, для вас. И здесь вы со мной ничего не сделаете, потому что возмездие за ваши дела всё равно наступит. Причём совершенно независимо от того, что будет со мной. Не завышайте моих возможностей. Согласитесь, это не умно. Давайте лучше подумаем, как вам всем, да и мне тоже, с меньшей грязью вылезти из всей этой истории…

– Знаете, Павел Матвеевич, – начмед снял очки и долго тёр двумя пальцами переносицу, затем водрузил их на место и продолжил. – Хватит умничать. Вы же понимаете, что общего, приемлемого для всех, решения нет?

– Что ж, – невозмутимо пожал плечами Каверин. – Если приемлемого для всех решения нет, тогда и нам на одной планете места тоже нет. Или вы – или мы…

– Давайте-ка спать, Павел Матвеевич…

– Я тоже устал, спокойной ночи, Арон Соломонович…

…Светало. Лёжа в кровати, вглядывался бездумно в трещины серого потолка, снова и снова проматывал в голове очередную «беседу», делал выводы.    

Действительно, живёт по соседству в подъезде этакий вот, как Арон Соломонович, человечек. Вежливый, здоровается и поговорит, когда придётся, мягонько – о погоде, ценах на бензин, ещё о чем-нибудь, что ни о чём… Коммерсант, чебуречную у рынка держит…

А он? Уезжает с вечера на другой край города, где нищета, ловит людей, что вкуснее, ему лучше знать, каких, – себе на потребу, и в чебуреки, – надо же из чего-то деньги делать, чтоб тот же бензин купить… А соседские бабки того не знают, не видят, не различают! – хороший, говорят, человек… А он – людоедище! Он и ещё несколько таких же, как он, в городе за ночь съедают сто человек. Вот она – статистика демографии.

 

                            Валера

 

…Воскресенье. Послеобеденный тихий час. Константина и Валеру-алкаша под расписки на выходной забрали их жёны. В психушке это в порядке вещей. В палате с Кавериным остался только Валера-наркоман. Их кровати углом, ногами друг к другу.

Валере принесли передачу. Похоже, что приходили кореша. Из столовой Валера вернулся расслабленный, с отсутствующим взглядом. Сел на свою койку, переложил в тумбочку всякую снедь из пакета, посидел, потом, также с отсутствующим взглядом, развернул шоколадный батончик, откусил, начал лениво жевать.

– А чо ешь? Сникерс, да? – перед Валерой присел на корточки Жук и по-собачьи преданным взглядом буквально облизывал его вместе с батончиком.

– Да на ты, жри! – Валера, отваливаясь на подушку, бросил надкусанный батончик на пол. – Дураки эти… поесть не дадут…

– Мне, Пашенька, сорок два года, – Валера то ли укололся, то ли хорошо поел, в общем, по непонятной для Каверина причине находится в откровенно-лирической прострации. – Я за четыре ходки на зоне семнадцать лет откатался… Пятый раз я просто не выдержу… здоровья не хватит. У меня вены ушли… Знаешь, сколько по ним денег утекло? Я вначале считал: две, три, четыре «Волги»… примерно, конечно. А сейчас, если мне себя не поддержать, я просто сломаюсь…

– Чего домой не пошёл? Отдохнул бы с женой… Тебя же врач отпускал…

– Домой, – Валера хмыкнул, представив, видимо, невозможность своего появления дома, – нельзя мне домой, там дела… пока не в мою сторону…

– Круто?

– Да как сказать… Братки из бригады наследили. С-соплижуи, ё…

– А ты причём?

– Причём… Да я-то не причём, дело давнее… Я когда откинулся с последней ходки, всё уже готово было… Там… заводишко… один… надо было акционировать, а директор честный, из упёртых, ни в какую, не позволю, говорит, народную собственность разворовывать… Ну, ребята устроили профосмотр, с понтом, для коллектива. А директору флюрку левую, с раком лёгких, впарили… Ну, он, конечно, икру заметал, кинулся обследоваться. А там один зверёнок, из бедных, за десятку зелёных косарей ему при обследовании клетку раковую вживил. А потом, когда этого директора закопали, поплыл… Пришёл к ребятам, заказявщики, бля… или сами, говорит, с повинной идите в ментовку, или я вас сдам… А они на баллончике сэкономили…

– Каком?

– Для сердечной недостаточности, – неохотно пояснил Валера. – Пшикнул фраеру в морду – три минуты покряхтел – и готов. Никакая экспертиза следов не найдёт. А моя пехота… В общем, за шестьсот баксов закопали они его в гаражах недостроенных… На мокрых делах рот зашивать надо, а один пацан, из моих… с понтом, что герой, под бухом, какому-то козлу ментовскому, звякнул, даже место показал… Ну и завертелось… Вот мне, на всякий случай, пока дело из суда на зону не уйдёт, отлежаться надо…

– Ты, Валера, – Каверин от волнения слегка поперхнулся. – Тут что-то не то… Не может врач такое преступление сделать… Он же клятву давал… Даже не верится как-то…

– А ты сам что здесь, в психушке, делаешь?

– Обследуюсь… сам видишь…

– Всё я вижу, – хмыкнул, насупив брови. – Ты своим где-то на хвост наступил, а тебя вот и обследуют, приговаривают, чтоб дураком на всю жизнь… Ты кручёный, Пашенька, а не ссучился. В жизни так не бывает… Честный мент – мёртвый мент… Это ж закон… Они сейчас тебя опустят, а от параши в блатные дороги нет… Кто не с ними, тот против них. Обследуешься… – Валера снова саркастически хмыкнул. Свои командиры и врачи… тоже клятвы давали… Смерть, она и есть смерть… А мокрушник, он и есть мокрушник… Фтизиатр, психиатр или мои братаны, какая разница? Тех, кого приговаривают, не в судах, конечно, мочат конкретно, по любому варианту. Мораторий на смертную казнь они для таких, как я, для своих, придумали, ну, кто случайно если попался, к стенке не ставить… Давай-ка лучше чайку попьём…

С горечью Каверин понял и принял тюремно-лагерную правду Валеры: не зло порождает зло, а безнаказанность. Ненаказанное зло плодится неисчислимо, как вороньё на свалке. И главное: зло плодится не потому, что «так получилось», а потому, что так было задумано.

– Хочешь сказать, что я приплыл при любом раскладе? Арматуриной по башке, нож в спину в подъезде, грузовик наедет или болячка смертельная, – конец один? Что мне теперь делать? Ты-то как думаешь?

– Почему я? Ты должен думать. Только имей ввиду: базар – дело платное.

– Это как?

– По понятиям. За полученное оскорбление человек должен или деньги получить, или оскорбить также. Ну, это уж как вор в законе решит…

– Мне что, правду у вора в законе искать надо? – Каверин буквально обалдел: он, пилот защитной авиации, должен искать справедливость у авторитетов блатного мира? Сюрр неописуемый… Только от этого крыша съедет.

– Да ничего я не хочу сказать, ты сам лучше меня всё видишь. Не самое страшное в морду получить, даже если и больно… Страшно будет, когда козлу, что тебе в морду въехал, сапоги или что ещё лизать не начнёшь. Вот что на зоне страшно. А зона – она сейчас вся Россия – зона… Ну, твои дела, ты и думай. За тебя никто думать не будет, – Валера перевернулся на спину, всем своим видом показывая, что на эту тему говорить больше не хочет. – Чайку-то попьём?

– Давай попьём.

Попить чай в психушке непросто. Электророзеток в палатах не полагается. Теоретически вскипятить чайник на кухне можно, но только в присутствии санитарки или медсестры. А практически, с учетом единственной полуживой конфорки на плите и вечной занятости медперсонала другими делами, – почти невероятно. Поэтому самодельный, из двух лезвий безопасной бритвы, кипятильник подцеплялся к оголенным для этой цели скруткам электрической коробки. Эта операция внутренним распорядком запрещалась категорически и приравнивалась, наравне с употреблением наркотиков, к злостному нарушению режима.

Однако все запреты обходились элементарно: несколько не совсем конченных дураков за будущие от чая нифеля выставлялись на ключевых точках на стрёме и тогда, в зависимости от протекающей обстановки, удавалось или получить пол-литра кипятка, или своевременно прервать процесс с ликвидацией его следов. Получить нифеля, которые потом в съедались в умывальнике, у дураков считалось большой удачей и это было достаточной гарантией для проводимой операции.

– … Но Славик молодец… одной помповушкой от бригады отбился, как он одному турбинку меж глаз влепил, – смачно отхлёбывая чифир, Валера высказывал свои впечатления о прошедшей на днях кровавой разборке, на которой был убит Ляха, один из городских авторитетов.

– Чего молодец, – Каверин не разделял восхищения Валеры поведением телохранителя. – Хозяина-то не уберёг… Попадать надо было с первого выстрела, а не с четвёртого. С турбинкой надо ходить на медведя или сохатого, а на человека другой снаряд нужен…

– Какой?

– Связанная картечь. Когда шестнадцать картечин идут полуметровым кругом, на дистанции двадцать метров промазать сложно… Здесь можно и с «Калашом» поспорить. Человек не медведь, ему и одной картечины хватит…

– Да? – Валера с нескрываемой теплотой глянул на Каверина: его совет, похоже, для братии ценность имел высокую…

 

…Третий день почти без перерыва идёт мелкий нудный дождь. Третий день стоит влажная безветренная жара. В палатах днём и ночью открыты все окна, но это от духоты не спасает, даже наоборот, становится ещё хуже: влажный воздух расквасил, оживил все насохшие за многие годы больничные запахи и вонь достигла такой силы, что у Каверина появилось легкое головокружение и тошнота. «Это у меня. А больным каково?» Больным было плохо. В большинстве своём они безучастно лежали на своих кроватях и только самые крепкие в поисках занятий для себя слонялись по коридору и палатам.

Тщедушный Игорёк, лёжа на спине, пощипывал струны единственной в отделении гитары, пытаясь что-нибудь спеть, но из-за духоты и без того слабая память подсказывала ему одну-две строчки, не больше. Наконец нашёл. Припев от какой-то песенки под своё гнусное настроение:

                Сердце рвётся в груди,

                И так хочется плакать.

                Перестаньте рыдать

                Надо мной журавли.

 

Получилось. Игорёк сел на кровати и, взяв выше и громче, повторил:

                Сердце рвётся в груди,

                И так хочется плакать.

                Перестаньте рыдать

                Надо мной журавли.

 

Кое-кто из полуочумелых от духоты дураков начал подпевать. Воодушевлённый поддержкой, Игорёк взвился ещё выше. Голос его задрожал, рыдая во всю силу, по-настоящему:

                Сердце рвётся в груди,

                И так хочется плакать.

                Пер-р-рестаньте рыдать

                Надо мной журавли!

 

Последние слова подхватили уже десятки мужских голосов. Отделение вошло в резонанс рыдающей истерике, зашевелилось. «Интересно, чем же это кончится?» – Каверин тоже приподнялся над кроватью.

– Прекратить пение! – Из столовой в палату залетел санитар Олег. Полы расстёгнутого белого халата развивались... Чёрное небритое лицо и волосатая, как у орангутанга, грудь… Со свирепым выражением он выхватил гитару из рук Игорька и, размахивая ею как дубиной, заорал: – Лежать! Я вам бошки поразбиваю!

Как по волшебству, снова стало тихо, вонюче и противно.

 

                                  Маша

 

В переполненном отделении работал только один, на два «посадочных места», туалет. По каким причинам это возникло, Каверин выяснять не стал. Просто, избегая очереди, решил свои «дела» обустраивать ночью. Возвращаясь, наткнулся на внимательный взгляд санитарки Маши. В наблюдательной палате был устроен невысокий помост, вроде кафедры, со столиком, за которым она и сидела. Неопределённого возраста, с простым скуластым лицом, Маша с первого дня обращалась к Каверину как к помощнику: то буйного пациента из приёмного покоя помочь довести, то ссору утихомирить… Он ей никогда не отказывал, и со временем между ними протянулась какая-то, только им двоим видимая, нить.

– Что Каверин, не спится?

– Не спится, – что-то непонятное задержало его у стола. – Как дети, Маша? – решил направить разговор в нейтральное, как ему показалось, русло. Краем уха слышал, что живёт она без мужа, с тремя детьми.

– Младшие хорошо, а вот Лена…

С сухими глазами на бесстрастном лице Маша неторопливо, как о чём-то обычном, повела рассказ о том, как два раза овдовела, как подружка старшей дочери, которая была от первого мужа, приучила дочь к наркотикам, а потом сдала в бордель. Как приходит Лена домой с двумя «амбалами» за сменной по сезону одеждой в то время, пока она сама на дежурстве. Как Лена, по словам младших, похудела. Какое у неё ветхое, «что я ещё покупала», бельё. Били Каверина по сердцу её неторопливые слова, будто не Машина, а его собственная дочь догорает в этом адском огне преступности. Но Маша таким же ровным голосом, как и о своём горе, спросила:

– Я всё хотела узнать, тебя за что сюда посадили?

– Посадили? Никто меня не сажал, обследуюсь…

– Ну-ну, говори… я-то здесь всякого насмотрелась…

– Маша, у тебя же есть ключ от ординаторской… хочу посмотреть свою историю болезни, – Каверин слегка покраснел от неожиданной даже для себя просьбы. Он понимал, что если об этом узнают, то её, самое малое, уволят с работы.

– Пойдём, – согласилась также бесстрастно, как только что рассказывала о своём горе.

 

                         История болезни

 

Наконец-то! Дрожащими от волнения пальцами развязал тесёмки картонной папки.

Первая страница. На бланке Зоновой ВВК направление от психиатрической лаборатории. Торопливо, пропуская несущественные детали, начал читать. «В стационар ПНП направляется майор… проживающий… для уточнения диагноза «Параноидальная шизофрения»… При амбулаторном обследовании выявлены бред, галлюцинации, нарушения аффекта… В беседу вступает не совсем адекватно, напряжён, встревожен. Говорит маломодулированным голосом, гипомимичен, эмоционально выхолощен…».

 

               Нач. воспитательного отдела Шавкович Г.В.

               Нач. психолаборатории Гольденмеир С.И.

 

Дальше читать смысла не было. Всё, что было написано, было ложью.

Ложь. Предполагал всякое, но чтобы его вот так безапелляционно, чудовищно оболгали – даже близко не допускал. Не привыкший лгать, не хотел даже вдумываться в скользкие механизмы лжи. А ведь они просты и доступны: за искусством убедительно лгать следует искушение клеветы. Страшное и привлекательное для коварных людей оружие! Клевета – как публично брошенное в человека дерьмо: вроде бы и отмылся, но все помнят, что оно на тебе было. От клеветы добела не отмывается никто. Только вот не всякий помнит, что бросая в кого-то дерьмом, он прежде всего замарывает свои руки.

«Стать жертвой клеветы, возведённой в ранг науки?» – с этим Каверин примириться не мог. Чем подлее замысел, тем неряшливее его исполнение – закон простой, но почти безусловный. В качестве подтверждения этому закону был ответ на вопрос: как можно оставлять в незапертом ящике стола такие документы?! Ведь всё, что было написано в сопроводительных документах, опровергалось легко – беседами с десятками и сотнями людей, которые его хорошо знали, – гласностью!

План созрел молниеносно.

– Маша, пожалуйста, позволь мне позвонить в город!

– Звони…

– …Серёга, привет! Не разбудил? Твой ксерокс ещё дышит? Подойду сейчас, десяток листов надо сдёрнуть… «Это удача. Удача, что Серёга, старый его друг, живёт в квартале от психушки. Удача, что он оказался дома. Удача, что ксерокс, который он утащил домой при разгоне партии, ещё работает».

– Машенька, милая, ты же всё понимаешь… Выпусти меня отсюда с моей историей… всего на полчаса. Я не подведу тебя, слово даю!

– Пошли… Так же, с деланным равнодушием, она проводила его до двери и, стараясь не греметь замком, открыла дверь.

Что для него, тренированного бойца, стандартный бетонный забор? Психушка – не зона, колючая проволока здесь не полагалась… Главным было не попасть на глаза какому-нибудь наряду… Но и здесь с ним была удача.

 

– Что так долго? Я уже за тебя беспокоиться стала, не случилось ли чего?

– Да что ты, родная, хуже, чем есть, для меня уже трудно придумать, я больше всего тебя боялся подвести.

– Ты побудь здесь, я историю на место положу. – Пошла неторопливо в сторону ординаторской. Вернувшись, села на своё место и, не поднимая глаз от стола, по которому водила для чего-то пальцем, спросила: – А ты правда настоящий защитник?

– Да, Маша, настоящий, – слегка удивился от вопроса.

– Не обманываешь?

– Правда, Маша. – И подумал: «Вот теперь правда. Вот теперь не обманываю».

– Вскинула на Каверина глаза, встала, истово перекрестила его.

– Храни тебя Бог, Каверин, – сказала строго, словно не от себя.

– Я не крещён, Маша…

– Дай тебе Бог, Каверин, – не слушая его, сказала уже жалостливее, мягче, и снова трижды осенила его крестом. Опустилась на стул, зажала себе рот кулаком. – У-у-ы-ы-й, – зашлась неожиданно в беззвучном больном плаче. В одночасье прорвалось накопленное горе и только что пережитые волнения и страхи. Задрожала согнутая от горя худая её спина в застиранном до лохматушек белом халате.

«Ну, суки, – злобно и мощно вдруг подумалось Каверину, – отольются же вам все эти слёзы». Неведомая алая сила с пульсом, толчками заполняла тело, железом наливалась в плечи, счищала с глаз пелену усталости. Утешая, положил руку на дрожащую спину и тёплые бугорки позвоночника доверчиво потянулись навстречу его ладони.

– Будет им по вере и делам их. Ты уж потерпи, родная.

 

                                Выход

 

Теперь, когда Каверину стала известной причина его несчастий, он успокоился. Победить открывшегося врага – дело техники. А драться его учили чуть ли не с пелёнок.

Кому и через кого послать своё обвинение, вопросов тоже не было. Известный в стране журналист Глеб Нервозов как никто другой подходил для этой цели. Бесстрашный, с острым пером, люто ненавидевший несправедливость, Глеб, без сомнения, сумеет подать его материал в лучшем виде.

Но Сара, Сара-то какова! Каверин искренне изумился её поступку. Неужели она не знает закона разрушителя? Там ведь чётко: «Человек, ставший на путь разрушения, теряет рассудок и вырождает своё потомство». Она же психиатр со стажем, об этом она просто не могла не знать. Спохватившись, Каверин рассмеялся про себя: с чего это он забеспокоился о здоровье клеветницы, загнавшей его на койку в психушке? Чёрт с ней, с этой полусумасшедшей Сарой!

 

                                                   Экз. №___

 

   Уважаемый __________________________________                                         

Большое количество ошибок, невыполненных обещаний и различных случайностей, сопровождающих насильственное увольнение меня из войск Защитной авиации, привело к предположению, что события могут так развиваться и далее.

Мне представляется, что психиатрические лаборатории, организованные в зоновых военно-врачебных комиссиях, призваны наряду с решением основной задачи – лечением и профилактикой психических болезней, решать задачу и другую. Пользуясь тезисом «сохранения врачебной тайны», психиатрическая лаборатория может бесконтрольно сконструировать любой подлог и, не поставив в известность пациента о вынесенном диагнозе, решить его судьбу по своему усмотрению. При этом, с учётом известной наследственности, клеймо психического заболевания ставится и на потомков.

За годы службы я никогда не прятался за чужие спины, не уклонялся от выполнения самых трудных поручений и приказов. И сегодня я серьёзно занялся изучением истории, философии и религий только из убеждения, что умирающую государственность России может восстановить чёткая и ясная идея, способная сплотить и спасти русский народ. Я не скрывал своих взглядов и то, что в результате подлого оговора оказался здесь, в психиатрической больнице, лишний раз подтверждает правильность выбранного мной пути. В значительной степени к работе в этом направлении меня побуждала служба в войсках Защитной авиации, которой я посвятил всю сознательную жизнь.

Причина для направления меня в психиатрическую больницу, по моему мнению, больше подходит для проведения обычного служебного расследования, а не для выяснения аспектов моего здоровья.

Полагаю, что какие бы цели ни преследовались при противозаконной деятельности зоновых психиатрических лабораторий – политические, религиозные или расовые, – принципиальная возможность достижения этих целей должна быть устранена.

Оставляю Вам до востребования копии документов, которые раскрывают технологию организованного в отношении меня подлога.

В случае моей смерти, ареста, случайного тяжёлого увечья, безвестного исчезновения или принудительного заключения в психиатрической больнице, можете использовать их в любой, целесообразной по Вашему мнению форме, включая использование средств массовой информации и правоохранительных органов.

 

   С уважением

                П.М. Каверин

 

 

Через два дня, когда Вера на свидании в отделенческой столовой сказала, что Лёшка письма с материалами разослал, Каверин попросил её одну копию через Блаженова передать подполковнику Просвирову. Вера испуганно изумилась:

– Но папа, он же тебя не любит и противный… Он же твоё письмо сразу начальству отдаст…

– Ну и пусть отдаёт, – Каверин с улыбкой приобнял дочку. – Теперь уже не страшно. Мы уже победили.

Вера никак не могла сообразить и продолжала недоверчиво смотреть на отца:

– Как победили, если ты здесь, в психушке?

– Всё, дочка, победили. А то, что я здесь, – дело небольшого времени, – Каверин прижал девичью голову к груди, погладил. – Всё будет хорошо.

– Правда? – вскинула на отца радостные глаза.

– Сто процентов.

Каверину было мало изменения приговора Сары. Каверин хотел летать, и это было главное. Он не мыслил себя без неба и наказание клеветников было ничто по сравнению с небом.

То, что произойдёт после передачи письма Просвирову, Каверин рассчитал как шахматную двухходовку.

Не желая себе проблем, связанных с предстоящим скандалом вокруг Каверина, они вернее всего отработают всю медицинскую машину назад, и Каверин вернётся в небо. Шансов на такой исход было много: психологию своих начальников Каверин знал превосходно.

                                                    

                             Четверг последний

 

– Присаживайтесь, – начмед указал Каверину на стул. – Вот что… – он долго тёр свой овальный, как яйцо, переходящий в лысину лоб. – Вот что, – повторил снова, не глядя на напряжённого вниманием Каверина. Завтра будет комиссия… по вашему вопросу… Мне хотелось бы, независимо от её исхода, не переносить наши взаимоотношения в область личной открытой вражды… Думаю, вы согласитесь, что психиатрия – сложная, часто неоднозначно понимаемая область медицины… Ошибки здесь тоже не исключены…

«Он просит пощады. Я победил!!!» – вдруг догадался Каверин. Ликующая радость хлынула в душу, нестерпимо хотелось орать, прыгать, махать руками… сладкое, упоительное чувство…

– Ну что вы, Арон Соломонович, не беспокойтесь и поверьте, я не буду с обрезом в кармане отлавливать вас в подъезде вашего дома… Глупость, как вы могли даже допустить себе в голову такое! Мы же оба прекрасно понимаем, что взаимоотношения между нами установлены не по нашему желанию. Я понимаю, что я в вашей врачебной практике всего лишь эпизод… может быть не совсем обычный, но эпизод… Хотя… – Каверин недобро усмехнулся и, сделав паузу, прищурился в каменеющее лицо начмеда. Он не смог отказать себе в удовольствии отомстить, хоть немного, за сердечную боль, за свои многодневные переживания. – Основания побаиваться у вас должны быть, вы ведь полагались на полную безнаказанность вашей… врачебной деятельности… Как я понимаю, сегодня вы не будете проводить со мной душеспасительную беседу?

– Идите спать, Павел Матвеевич.

– До завтра, Арон Соломонович.

 

И победное завтра пришло! Расширенная комиссия из полдюжины врачей для Каверина представляла уже не опасность. Это был арбитраж победы. Победы, которая выводила его не к покою. Комиссия подписывала ему, воину, право ведения войны в ином, более высоком качестве…

 

Кого они, пятичувственники, больше всего боятся? Тех, кто внешне принял правила их игры, но сумел сохранить свою совесть. Такие люди для общего дела пятичувственников опасны смертельно. Неубитая совесть – вроде ядерного оружия в обычной войне – может так шарахнуть, что «мало не покажется»… Пусть не беспокоятся – шарахнет. В этом мире платить приходится за всё.

И дороже всего – за кровь убитого, не рождённого ребёнка.

 

– Да, Павел Матвеевич, вы теперь свободны… и диагноз у вас самый, что ни есть, хороший – «здоров»… Но не думайте… Вы! – Арон Соломонович обдал Каверина волной презрительного холода. – Что вы на свободе! Отныне к вашей лапке, орёлик, привязана прочная невидимая нить, и всякое порхание в воздухе под нашим неусыпным прицелом! Пожалуйста, не забывайте об этом и не самообманывайтесь!.. И помните, вы сами, своим поведением, подписали себе приговор! Вы убиты, вы – живущий мертвец. У вас в голове – пуля! Каждое прожитое вами мгновение вы должны об этом помнить!

Каверин чётко понимал, что угрозы начмеда были нешуточные и схем для их исполнения у него и шавковичей было много: «найдут» «воины света» в чёрных масках при обыске твоей машины гранату и пакеты с наркотой… Вот и пошёл ты, «террорист и наркосбытчик» по статьям. А уж там, на зоне, это не в психушке, через забор в самоволку вдруг не сбегаешь. – «Что ж, будем, как советует бывалый зека Валера, думать».

– Ладно вам, Арон Соломонович, вы же прекрасно понимаете, что вы сейчас не меня мучаете, а самого себя. Только мучения ваши будут потом… когда уйдёте, – собрав все силы ударил фразой. Гримасы, от дикого ужаса до полной растерянности, прокатившиеся по лицу начмеда, подтвердили: попал в десятку. – Всё равно ведь свидимся! Я прекрасно понимаю, что в нашей с вами разборке побеждённым пощады не будет… Никакого самообмана в моей душе нет.

– Идите в палату, Каверин. Документы на выписку вам принесёт сестра.

«Химера… Он что, в депрессию меня хочет загнать? Чтоб я сам себя затравил? Неужели он так и не понял, с кем дело имеет? Ведь всё будет наоборот! Я, ожидая смерти, каждый миг буду жить в состоянии схватки и с каждым прожитым мигом буду становиться сильнее! – Каверин в ожидании документов лежал, заложив руки за голову, на кровати. Подытоживал свой последний в психушке день. – Химера, напоследок решил на страх взять…»

Страха у Каверина, действительно, не было. Но он не сомневался: приговор ему подписан, и когда он будет приведён в исполнение, теперь, похоже, зависело от осторожности его самого. Но если так… каждый прожитый час должен быть использован для боя. Для боя… С кем? Каким оружием? Чем больше об этом думал Каверин, тем отчётливее вырисовывался враг. И врагом этим были не люди, которые пытались поставить ему клеймо психобольного, а общепланетный эгрегор антидуховной идеологической системы, алчности, химера ссудного процента! Вот так, ни больше, ни меньше. Всемирная химера, щёлкающая бичом и загоняющая планету в самоубийственное своё собственное Ничто…

«И кто он, обезоруженный майор, в сравнении с высокотехнологичной системой? Пылинка! Так. Что ж теперь, опустить руки и добровольно идти в их систему собакой или лошадью, как уговаривал его Арон Соломонович? Но ведь он – химера! Живёт только сейчас и никогда не будет жить потом! Все они – химеры! – Каверин сжал виски, трудно выворачиваясь из-под плотного, много лет дурманящего его, эгрегора лжи. – Да ведь они, химеры, его, прозревшего, больше своей смерти боятся! Они, все вместе взятые, в сравнении с силой его духа – ничто!»

Успокоился. «Главное – цель. А пути достижения – дело тактики». – Последняя, закрепившая победу мысль уже с трудом протолкнулась сквозь пришедший передышкой короткий очистительный сон.

 

В первые же дни после выхода из психушки Каверин обнаружил в себе новое качество: он перестал нуждаться в жалости. «Ну, хорошо, – рассуждал он сам с собой. – Я ведь человек и иногда могу быть беспомощным… будучи раненым, например, не понимая чего-либо… да просто – в неверии кому-то или чему-то… Как тогда? – И тут же сам себе отвечал: – Попросить помощи или поддержки у друга – в этом ничего зазорного нет. Даже если друг сам, без просьбы, пришёл на выручку – тоже нормально. Но чтоб жалеть… как щенка какого-нибудь, брошенного на морозе… Нет! Выставлять на показ свои болячки, чтоб пожалели? Да нет же!» – Искал в себе объяснение и нашёл – элементарно: стало стыдно принимать чью-то жалость. Стало стыдно оттого, что он, сильный, почувствовал в себе могучую уверенность самостоятельно ломать, побеждать собственные слабости.

 

                                     Людмила

 

К полетам допустили сразу, как будто бы ничего и не случилось. «Считайте, что вас премировали внеочередным отпуском», – заканчивая первый, после психушки, инструктаж, хмуро пошутил полковник Працук.

Дня через три после, не до конца ещё пришедший в себя от радости возобновления полетов, Каверин, подавая в окно секретки заполненный полетный отчет, как бы невзначай, спросил у Людмилы, почему он не видит Светку.

– Так она уволилась, я думала, что вы знаете…

– Как уволилась? – возбужденный предчувствием недоброго, просунул голову в окно.

Он сразу и не заметил, что за прошедшие два месяца Людмила постарела и осунулась, что прическа свисает у нее с головы бесформенным блином и что его она встретила без обычного приветствия и улыбки. Людмила, немолодая уже, много повидавшая на своем веку женщина, не выдержав его пронзительного взгляда, зашла за свой стол и, защищая себя кривой полуулыбкой, боясь сказать лишнее, повела сбивчивый рассказ.

– Вы когда были… Когда вас… Пока вас здесь не было… В общем, пришел к нам Шавкович и сказал, что из Центрального штаба поступила разнарядка на сокращение одного работника спецчасти, и сказал, что кого-то из нас должны уволить… А потом он вызвал к себе в кабинет Свету… Она пришла когда от него, сильно плакала… Шавкович ей сказал, что с вами, Павел Матвеевич, вопрос решен… что она, чтобы ее не уволили, должна вечером пройти с ним собеседование… в каком-то специальном месте… за городом.

– Ну, – неожиданно для себя хриплым голосом подстегнул Людмилу Каверин, – что дальше было?

– Она поехала…

– Кхр… – вместо «Как поехала?» только и смог произнести. Стало душно. Отпрянул от окна, рука потянулась к вороту рубашки. Казалось, что само небо, померкнувшее, серое и тёмное, сорвалось с каких-то там, наверху, держащих его веревок, медленно и неотвратимо повалилось на него, обволакивая всё вокруг душной и серой своей бесцветностью. Ревность властной и неотвратимой стихией утопила в себе всё, что было его личностью. Голос Людмилы, пробиваясь через сознание, будто неживой, глухо и едва слышно доносился как бы откуда-то снизу. Голову затравленно в плечи втянула, словно удара ждёт.

– Он её на дачу командующего возил… То ли не понравилась, то ли заранее решил уволить… после… Да она уже беременная была, какие с ней игрушки… Она когда утром вышла на службу, у неё чёрные круги под глазами, рапорт принесла, что по собственному желанию увольняется. Может, себе простить не смогла… Нет строже судьи, чем своя совесть…

Как? Светка, Светланка, его девочка, чудо, подаренное ему судьбой, из-за какой-то корысти, с его, Каверина, ребёнком под сердцем, упала в объятия этой сволочи – Шавковичу? Поверила, что с ним, Кавериным, «вопрос решён» и что его нужно забыть? Здесь он явственно, будто бы вживую, увидел её лицо, увидел, как её полуприкрытые, с огромными ресницами веки, трепетно передают каскад чувств её тела, принимающего его, Каверина, любовь… Божественные, напоённые солнцем, её волосы, рассыпанные по подушке, бесподобные линии закинутой за голову её руки с непередаваемой ямочкой над локтем… Прекрасная, бархатистая кожа её лица и плеч, чуть влажная, источающая упоительно-нежный аромат любви, тонкие пальчики, сжатые в кулачок… Вся она – в том миге, о котором сама потом так безутешно горевала, как о единственном и последнем в её жизни, – и вот вся она, такая же в точности, под угрозой увольнения – у Шавковича в объятьях? Поверить, признать – да ведь это хуже всякой смерти!

Ничто, даже, казалось бы самое страшное, что могут испытать люди и что пришлось испытать до сегодняшнего дня Каверину, не могло принести таких страданий, как услышанное от Людмилы. Предательство командира, тяжелое ранение при катапультировании и несколько дней между бытием и небытием, когда жизнь, казалось, возвращалась в тело, привлекаемая одним лишь шипением аппарата искусственного дыхания, да и самое последнее – когда он, валяясь на провонявшем матраце в психушке, ожидал приговора врачей – всё это показалось мелким сором в сравнении со страданиями уходящей любви. Огромное, всенаполнящее, неистовое чувство, безрассудная одержимость… Великое, ни с чем не сравнимое счастье – любовь. Но и горя, большего, чем потеря любви – тоже нет.

Презрительная ненависть к Шавковичу, помноженная на дикую, необузданную ревность и на чувство мести за обиду любимой девушки – пережить всё это сразу… Разве можно? Нет в жизни человека ничего ярче любви и мало кому выпадает такое счастье, но и нет ничего тяжелее в жизни перенести её утрату. «Лучше уж её вообще бы не было, чем так мучиться, – начал было про себя отрекаться от Светки Каверин. – Да что я такое делаю? – сам же и остановил себя. – «Как это можно – ТАКОЕ забыть?» И снова: «Нет, нет, нет, все лгут, пусть весь мир говорит, что она изменила, не верю! И не поверю! Этого просто не может быть!»

Со стоном провернулось в груди совсем было победившее его серое небо, но вот вспугнутое истовым сердечным криком «Не может быть!», как побитая злая собака в свою конуру, поползло обратно наверх. В ту минуту, переживая невыносимые страдания, Каверин не понимал, что счастье любви – это непередаваемая словами вспышка длиной всего лишь в миг. Всё остальное в любви по ту сторону, потому любовь к женщине может быть только несчастной и никакой иной. Утехой испытавшим любовь обычно остаётся осознание тускнеющей памяти, что она, эта не всем дающаяся вспышка, была на самом деле.

Но даже тогда Каверин до конца ещё не понимал, как важно раскрепощенную любовь к женщине не остановить только на ней, утопившись в мягком и влажном её опьянении. Как важно не затуманиться, а напротив, вскинуть взгляд, окрылённый могуществом любви к женщине, взлететь и остаться там, среди звёзд, равным среди равных.

– Здесь что-то не так… – глухо, сам не узнавая свой голос, прервал Людмилу Каверин. – Шавкович – да, на него всё это похоже. Но у них, подлецов, тоже есть свои правила. Если б она согласилась и отдалась ему… Он тогда не стал бы её увольнять.

– Я не знаю, она мне ничего больше не сказала… Сказала только, что уедет к родителям в деревню.

Так и не пересилив до конца свою боль, Каверин решил для себя, что в предстоящий отпуск обязательно съездит и повидается со Светкой.

 

                           Живи долго

 

                     Она в густой траве запряталась ничком,

                      Ещё полна любви, уже полна стыдом.

                      Ей слышан трубный звук – то император пленный

                      Выносит варварам регалии Равенны…

                                                         В.Брюсов

  

Служба как служба… Всё шло так, будто бы ничего не случилось, но в сердце поселилась тяжелая, ноющая боль. Она не мешала работать, жить нормальной жизнью, но в редкие минуты отдыха требовала уединения. Вот и сейчас, вместо того чтобы в обеденный перерыв пойти в столовую, Каверин сидел на любимой скамейке на берегу Реки. Сидел просто так, ни о чём не думая, и смотрел на воду. Осеннее солнце дарило, может быть последний, тёплый ласковый полдень и Каверин, прислушиваясь к своей боли, отключился от происходящего вокруг. В реальность вернули зацепленные боковым зрением женские ноги в розовых пляжных тапочках: на край его скамейки тихо подсела молодая девушка. Легко, явно не по сезону, одетая. В коротких джинсовых шортах и тонкой, обтягивающей красивую грудь белой футболке.

Огромные, зеленоватые, с черно-бархатной окаёмкой – словно в омуте расколотый, сверкающий в косых лучах солнца кусочками и снова замороженный зелёный лёд – глаза; длинные, плавно загнутые ресницы; темно-стрельчатые, про такие говорят «соболиные», брови; тонкий прямой нос: красавица, редкая в жизни красавица.

– Что, пилот, нравлюсь? – призывно улыбнулась в полуобороте, обнажив перламутровый блеск зубов.

–  Нравишься, – не смог соврать Каверин.

– А хочешь, я тебе отдамся… просто так, бесплатно? – она, зная беспроигрышность чарующей силы своих глаз, не давала ему времени одуматься… – А если не хочешь в сторону отойти, то прямо здесь, на скамейке!.. Не переживай, никто даже не заметит!

–  Иди домой, пока не простудилась, – отчаянная дерзость её поведения настораживала, да и вообще, говорить с ней не было никакого желания.

–  Не простудилась… – она опустила вдруг покрасневшие веки, ненадолго зажала их тыльной стороной ладоней, задерживая подкатившие слёзы, – а я может и хочу простудиться… Чтоб быстрее заболеть и умереть… СПИД у меня, майор. Теперь понял, почему я здесь?

–  А почему раньше замуж не выходила, ты же красивая? – Спросил и только потом понял, какую глупость сморозил – сейчас-то какой смысл об этом спрашивать?

–  Как замуж, если в школе все уши лапшой завесили: «Смысл жизни в любви, а любовь – это свободный и безопасный секс!» На уроках о позах рассказывают, а на перемене презервативы бесплатно раздают! Замуж? Хотела замуж, так мама отговорила: «Поживи дочка, для себя, подумай, замуж успеешь, вон ты какая красивая…» Успела…

С поникшей головы ссыпались на грудь длинные русые волосы.

– Я не буду заражать тебя СПИДом, пилот, – голос её стал тише. – Я скоро умру. Но вот это: «Трахайся, трахайся, трахайся…» – оно убьёт и тебя! Только учти, твоя смерть будет много страшнее. Ты, защитник, знаешь и раньше знал, куда ты нас, девчонок сталкивал!

Вы убили во мне Бога. Вы все, в один голос убеждали меня: «Плюй, девочка, себе в душу. Это очень приятно. А главное, никто не увидит». Не увидят? Увидят, ещё как увидят, завтра же! И бегом в очередь к моему телу. Зачем? Чтоб быстрей сделать из меня помойку и убить меня? Да вы, своей похотью убивая во мне Бога, вы же не меня убивали, вы, хором, сами себя убивали!

Ты меня хорошо слышишь, майор? У меня уже никогда не будет семьи, не будет детей! Ты меня слышишь?! – гремящий шёпот девушки обвинительным приговором вбивал не голову в плечи, а заколачивал его в землю целиком. – Скоро и меня самой не станет… Навсегда! Ты это слышишь?!

Ты, и такие как ты, не служите в защитной авиации. Вы, трусливые куклы, приспособились! Вы все в своей трусости продали сами себя и думаете, что отсидитесь за своими погонами? Не выйдет! Вы тоже умрете, как умру я… Но если я, девчонка, могу сказать тебе, что ты убил меня и я тебя презираю, то тебе это сказать будет некому. Ты сам себе это скажешь! И умирать тебе будет в тысячу раз страшнее, чем мне! Прощай, майор! Может, ещё свидимся… Там… расскажешь! Живи долго… и убивай себя. Будь здоров пилот!

Она встала и величественной походкой пошла прочь от оглушённого Каверина.

А ведь она права: народ, убаюканный словами, что «невидимый фронт» – защитная авиация – его надежно охраняет, потерял бдительность и оказался жестоко обманут. Горечь от слов несчастной девушки превозмогалась закипающей на сердце яростью: самопожирающая мораль, нагло и цинично царствующая в его народе, была состряпана всего за несколько лет властью, системой образования и средствами массовой информации. Теперь, после всего пережитого, Каверин чётко видел, чьими помыслами и чьими руками рассеивались разрушительные зёрна дьявола.

«Хочешь убить народ? Разврати его женщин!» – эту древнюю аксиому он помнил хорошо, как и дальнейшую причинно-следственную взаимоувязку: агонизирующий народ наполняет гаремы и бордели победителей своими женщинами. Самыми лучшими и красивыми женщинами. Как офицер защитной авиации, он знал и другую аксиому: «Хочешь защитить свой народ? Защищай целомудрие своих женщин!»

Но что он, рядовой пилот, мог сделать? Только одно: достойно и самоотверженно нести службу, чтоб встретить врага в бою. А там… уж как Бог распорядится…

 

                                   Откровение

 

– Папа, ну что ты! – Шагнувший в Лёшкину квартиру Каверин, за малым, чуть не остолбенел: Лера, вся в слезах, собирала разбросанные по комнате обломки плеера.

– Я тебе говорил, чтоб ты эту гадость выбросила? Говорил? – Лёшка от злости был аж серый.

– Ну, папа… Громко музыку нельзя, тихо – выброси на помойку… Я и так стараюсь тебе не мешать… Всё готов разбить… Водку пьёшь почти каждый день… Мне что, в монастырь уйти?

– Алексей, ты, действительно… – ситуация для Каверина оказалась нештатной, и он лихорадочно искал выход. – Может, на берег сходим, подышим…

– Ну как ты не поймёшь, Паша, – начал объясняться Лёшка, едва они вышли из подъезда. Весь его вид говорил, что он рассвирепел до крайности, до почти бесконтрольного состояния, – кто, по-твоему, Валерку родил?

– Кто… жена твоя… кто ещё, – пожал плечами Каверин.

– Вот!.. Жена!.. Я родил! Понимаешь, я!!

– Да кто спорит, – Каверин неуклюже попытался заполнить паузу в страстном Лёшкином монологе.

– Вот!!! – почти на грани срыва заорал Лёшка. – А личность, человека из неё делаю не я! Не я, её отец, а подлая, грязная тварь, которая вползла во власть и от имени власти на моих глазах калечит, безвозвратно калечит моего ребёнка!

– Ну, не совсем уж так… с перегибами, – склонив набок голову, Каверин пытался успокоить Лёшку.

– Да ничего я не перегибаю, Паша, – Лёшка, внимая просьбе, взял на тон ниже. – Ты посмотри сам: я Валерку свою в день вижу, самое большее, полчаса, и то не всегда. А остальное? Что остальное? – Лёшка злобно сжал губы и, пронзительно глядя Каверину в глаза, начал загибать пальцы: – Школа – раз; кружок танцев – два; шобла во дворе – три; плеер на шее с дебильной музыкой или радио с этой же музыкой и дебильным диджеем – четыре; процензуренные газеты и книги, правда, она их пока мало читает, – пять; видики, где разбой, наркота и разврат – норма, – шесть; телевизор, эта наглая тварь телевизор, он уже изоврался так, что сам себе противный стал, а все равно в каждый угол влезть норовит! – Лёшкин голос опять взвился, – семь; теперь ещё интернет – там вообще, говорить не хочу, – восемь! Да у меня пальцев не хватит, чтоб всё перечислить, но всё это контролируется властью! Властью! – Лёшка за малым не захлёбывался переполняющей его ненавистью. Всё, что в школе, на улице, в телевизоре, магазинах, киосках, – всё управляется властью! А я ничего не могу поделать, чтоб помешать! Власть всё так устроила, чтоб я всё своё время тратил на службу, на добывание еды и одежды для своих детей, а души их чтоб я отдавал ей в рабство! Власть делает всё, чтобы нарушалась связь поколений, чтоб не было никакой традиции… А как? Прихожу домой – дети… Я их целый день не видел, деньги для их пропитания зарабатывал… Нервы – как излохмаченная мочалка. Мне, чтоб выжить, стакан водки нужно принять… А потом? Какие дела у пьяного отца с детьми? Да никаких… Чему дети научиться могут? Да ничему, пьянству только, без понимания причин… просто пьянству. Они же меня, отца, любят, тянутся ко мне, хотят, чтоб я их чему-то научил, ждут именно этого… Я же отец! А я что? Что я могу им сказать, если во мне полбутылки водки? А не пить? Попробуй не пить… Пить не будешь – не сможешь работать, детей кормить… Я их кормлю, а для чего? Чтоб они забыли больше того, что и сам я не помню? Замкнутый круг рабства… Я здоровенный русский мужик, надел дурацкий колпак и скачу, скачу, обливаясь потом, в беличьем колесе и не имею ни одной минуты времени, чтоб остановиться, отдышаться и увидеть, что на самом деле я бегу в никуда, в Ничто!

И всё это называется духовное возрождение! Кстати, разницы никакой нет, какая религия! Я разбираться в догматах не буду; там всё просто: если храм строит подлая власть, значит и религия, что служит ей, тоже подлая! Я разбираться с конфессиями не хочу! Они все, заодно с властью, у меня, на моих глазах, детей отбирают! Я бы их всех, вместе с этой властью подлючей, в общий котёл, на мыло, всё хоть польза будет!

– Ну ладно, хватит тебе истерики закатывать, – жестко скомандовал Каверин. – Докаркаешься когда-нибудь, тут, в общаге, на всех стенах и столбах уши поразвешены… Да и не так уж всё плохо…

– Я же тебе ещё главного не сказал, – с безысходной тоской понурил голову Лёшка. – Главное, – он слегка оживился, увидев заинтересованно вскинутые брови Каверина, – во взаимосвязи психологии и физиологии… Человеку сложно сделать то, что противоречит его внутренним установкам. Понимаешь, Паша, человек именно физиологически не способен изменить психологическую установку. Просто, до безобразия просто, но факт…

– А ещё раз можно, для непонятливых, – прищурился Каверин.

– Можно, – согласился Лёшка, – ты вот, в суде или на следствии, обвинишь меня в преступлении, которого я не делал… Ну представь, что уже обвинил, меня уже посадили, нет, чтоб тебе ещё понятнее было, – шлёпнули у стенки – и ни за что, только потому, что ты соврал, из подлости или зависти, и показал на меня… И как? Ну, не торопись отвечать, прочувствуй… Во-о-от, – удовлетворённо глядя в растерянное лицо Каверина, заключил Лёшка, – за надлом твоей психологической установки «Не предай друга», называется, тебя твоё собственное нутро слопает. Теперь тебе понятно, какая зависимость? – Лёшка снисходительно, с видом победителя, глянул на Каверина.

– Давай присядем – предложил Каверин, когда они подошли к старому кострищу на берегу.

– Давай, – согласился Лёшка, усаживаясь на обрубок талины. – Теперь тебе, Паша, осталось только вспомнить одно: человек как личность делается в детстве. И менять форму личности человеку взрослому – всё равно, что менять форму куску обожжённой глины, – только через слом. Теперь понял?

– Психология… физиология… А зачем было плеер у девчонки разбивать?

– Тьфу ты, балбес, – в сердцах сплюнул Лёшка, – да если моей дочери или, вон, твоим, с детства внушать, что проституция – есть хороший способ заработать деньги, то потом, в будущем, сломать эту установку станет почти невозможно. А каких они вырастят детей, если у них вообще дети будут? Неужели тебе всё равно?

– Да нет, не всё равно, – утомленно поддался Лёшкиным наскокам Каверин.

– А если тебе не всё равно, то разуй свои глаза и смотри не то, что власть тебе показывает, а то, что власть делает, с тобой, в частности, и что намерена сделать, – оно и сейчас всё видно. Понял?

– Да мне-то чего понимать? – Каверин купался в эйфории недавно ещё выигранной им схватки с властью. Те, кто хотели убить, уничтожить его морально, при встречах теперь опускали глаза. Он понимал, что такое не прощается и акт мести всё равно состоится, но ничего не мог с собой поделать: победа ликовала в нём. И разделить Лёшкин пессимизм сейчас ему было трудно. – Не-ет, Лёшенька, что было со мной – это так, пыль… Мелкий эпизод, мешающий движению прогрессивной мысли. Я думаю, что в целом наука и здравый смысл народа все равно победят.

– Какая наука? – Лёшка болезненно наморщил лоб. – Какой здравый смысл? Ты чего мелешь? Наука, которая обслуживает технотронную цивилизацию?

– При чем тут форма цивилизации? – Каверин никак не мог найти противоядие Лёшкиной способности заводить его с пол-оборота. – По диалектике количество накопленных знаний неизбежно перейдет в иное, более совершенное качество, хотели бы мы того, или не хотели…

– Какие знания? Те, с которыми мы с тобой на круг выходим? Да эти знания не то, что на фиг нам не нужны, они вообще ничего из себя не представляют, они – правила игры к виртуальной игрушке в компьютере… щёлкнул выключателем – и нету их, твоих знаний, исчезли. Живучести в них – ноль! Понял?

– А ещё раз можно? Только помедленнее, – Каверин решил проявить сдержанность.

– Истинные знания, Паша, те, что от земли, от природы. Они в человеке всегда останутся и воспрянут, даже если ему снова через каменный век пройти придётся. А всё остальное – ерунда. Я ж тебе говорю, живучести у нынешней науки – ноль. Придёт время, и какой-нибудь полубезумный царь замурует книги в землю… или неграмотный халиф прикажет библиотеку сжечь. И где твоя наука? Даже пшика не останется…

– Ну и что ты предлагаешь, пилот Защитной авиации? Не выходить на дежурство и, как в той инструкции для женщины в погонах, которую насилуют: расслабиться и попытаться получить удовольствие?

– Да нет, Паша, ты меня опять неправильно понял. Нам свой народ любой ценой спасать надо. Без оружия здесь – никак… Я о другом. Всякий народ будет жить, пока у него есть вера. И не та, которую захватчики принесли, а та, что в сердце, от Бога. Вот эти знания ни царь-самодур в землю не закопает, ни обрезанный халиф не сожжёт, и никакой иноземец наркотиками и водкой не затравит.

– Ну-ну, – заинтересованно прищурился Каверин. – У тебя, похоже, система есть? И в чём же твои знания, которые от Бога? И в чём же она, эта твоя вера?

– Смысл жизни, который от Бога, – в пути. В смиренном движении по Прави. Всё, как Николай Васильевич нам говорил. Посмотри… вот.

Лёшка вытащил из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист. Развернул. На плохонькой ксерокопии пропечатана белая скала, где изображён идущий человек в чёрном, с крестообразно раскинутыми руками. Опущенная кисть правой руки и склонённая голова выражали смирение. Старик шёл по земле, к истине, и он был прав. Он был очень похож на изображение, которое они видели в пещере на берегу озера. Но тогда они не успели сделать снимок, землетрясение следующей ночью захлопнуло вход в подземный храм.

– Дай, – охрипшим, неожиданно для себя голосом потребовал Каверин, – Ты где его взял? – Дрожащими руками расправил сгибы на листе, жадно вглядываясь в неясные контуры.

– Я потом перед ужином второй раз сплавал, с фотоаппаратом, чувствовал, что вход будет открыт ненадолго. Получилось плоховато, солнце ушло. Но в общем, видно.

Вот откуда крест – символ гармонии духа и тела человека, – Лёшкин голос доносился будто издалека. – И Крестос, мессия, – звание гармоничного человека, Человекобога, несущего Истину, живого, идущего по земле, а не распятого на кресте, который стал почему-то Христосом, да еще Иисусом, сыном пятичувственницы. Вот где, Паша, ответы искать надо… Когда люди наши поймут смысл жизни, обретут веру, вот тогда будет религия, идеология, а уж от них будет строиться политика. Вот тогда, из той политики, будет развиваться экономика, наука и армия, всё то, что образует государство. А когда народ и власть, скреплённые государством, будут жить по Прави, а не по какому-то рыночному воровскому праву, вот тогда и мы с тобой, Паша, как раз к месту будем. И расслабляться нам с тобой рано, – Лёшка, замкнув в кольцо трудную для себя мысль, с превосходством глядел на Каверина. – А вся твоя наука при очередном потопе… помнишь, Федор Михайлович о саранче и море говорил?.. Так я думаю, что наука паразитов потопом смоется, как грязь под душем. Вот так я думаю, Паша. А листок можешь себе оставить. На память.

«Да, действительно, – в этом Каверин не сомневался, – если весь народ: от крестьянина до правителя, от солдата до маршала, от школьника до академика, от звонаря до верховного жреца, – если весь народ, как жёстким каркасом, будет проникнут единой, понятной и принимаемой идеей смысла жизни, такой народ будет силён и непобедим».

– Люди всегда тянулись к истине и духовному совершенству – это естественно, такими их создала Природа. А рынок создан искусственно. Производить на рынке истину нерентабельно и для рынка вредно. Рынок и истина несовместимы, поэтому каждый выбирает что-то одно. Но вот что я думаю, – Лёшка притих ненадолго, – по закону природной саморегуляции рынок должен убить своих создателей… обидно только, рынок заодно убьёт и тех, кто был против рынка. Мы можем не успеть… Вот так… Человек, по сути, доверчив… и обмануть его проще всего в самом сокровенном, – насупившись, Лёшка изрёк свою очередную истину.

– Например, что конкретно? – сегодня у Каверина не было сил домысливать Лёшкины перлы и он раздраженно заставлял его раскладывать всё по полочкам.

– Например, в отношении православия. Что есть православие? Славие Прави. Я к тому, что сын пятичувственницы Иисус к истинному православию имеет такое же отношение, как полупятичувственник Шикльгрубер – к учению о Человекобоге и символу Безвременья – свастике… Вся разница только во времени. Если сейчас люди ещё помнят, что Гитлер для своих грязных дел украл свастику у древнего учения, то когда и для чего жрецы пятичувственников украли крест у православия и прилепили к званию Человекобога – Крестоса имя Иисус – забыли. Забыли напрочь! И сейчас тянут православные этот хомут – Великую Книгу и радуются, что покорились власти, которая от небога. Чему и кому покорились? Идиоты… И ты такой же, подумать, что от чего и к чему – ни-ни. Неохота.

– Да брось ты, – возникшее было раздражение у Каверина пропало, он сам к христианству относился с похожими чувствами и уже искал примирения с Лёшкой, – не то, чтоб неохота, а вроде, как бы нельзя… ну, как красные флажки для волка…

– Вот и говорю, что обмануть человека в сокровенном – раз плюнуть, если знать, как это сделать. В сокровенном всё берется на веру, на авторитет. И примешивается к молоку матери, как говорят, чтоб с детства с молоком ложь впитал, уложил в себе, как фундамент, как высшую правду. Попробуй потом усомнись, переступи через это – всё равно, что самому себе солгать в самом святом… Вот тебе и красные флажки. А на поверку – элементарная психология, манипулирование сознанием. Да я тебе уже сто раз говорил. Ты посмотри, что они придумали, – голос у Лёшки вдруг задрожал от непонятных для Каверина обиды и возмущения. – Ты послушай: «Не прокляни врага именем Бога своего, ибо проклявший принимает на душу свою тяжкий грех и не быть ему после в царствии Божьем». Вот как! И не меньше!

– Ну и что, – Каверин пожал плечами, – с заповедями вроде нормально вяжется…

– Вот именно! Вяжется! – ещё тоньше взвился Лёшка. – А почему, почему? Да потому, что здесь подрывается само понятие духовности. Ты посмотри сам, – он набрал в грудь воздуха, воодушевленный заинтересованным прищуром Каверина, – воин в бою остался один, а врагов много и они одолевают. Где помощи просить? У Бога! А как? – Чтоб силы дал! А ещё? – Пусть Бог проклятьем своим врагов убьёт! Ведь так, Паша, всегда у всех народов было, а сейчас не стало. А почему? Да потому, что нынешняя религия разорвала единение духовности воина и его Бога-Духа. Воин, погибший в бою, всегда уходил в своего Бога-Духа. Так же всегда было и все это знали. А здесь что?

– Ну и что? – опять недопонял Каверин.

– А то, что верующий воин верит, что если решится и призовет проклятьем Бога для гибели своих врагов, то сам, после своей гибели не уйдет к Богу. И ведь, действительно, не уйдёт, потому, что верит искренно. А Бог-Дух, он что бесконечный? Да нет же! Он живёт душами тех, кто к нему уходит! А здесь воин, элита, добровольно себе путь в вечность обрывает. И чем? Ложью полученной им в детстве установки. Вот. Теперь понял?

Лёшка победно глядел на Каверина, довольный, что ему удалось замкнуть логикой в кольцо ещё одну сложную мысль о единении Бытия и Духа.

«А ведь и Виталий Дмитриевич, и Николай Васильевич примерно о том же говорили, всё сходится», – вспоминая, Каверин затянул паузу, которую Лёшка воспринял как непонимание своих объяснений.

– Ну, подожди, – решил он закрепить успех, – кадеты, мальчишки, учатся не лгать. Так?

– Ну… так.

– Вот. А попы их три раза в день заставляют молиться господу. Не Богу-Отцу, а господину-богу. Они, воспитывая христианское послушание, говорят, что всякая власть от Бога. И говорят, что это высшая истина, хотя она не истина. Только вот мальчишки верят и с причастием, где тюря из хлеба с вином, всасывают, значит, с молоком матери ложь. А скажи им правду потом, после, они ведь её, правду, не примут, потому что лгать не умеют и правду принимают как ложь. Сломай потом эти установки – не так-то просто… А он, кадет, потом кто будет? Воин! Сильный и честный воин. Он же сам, своей верой, обрубая себе путь к Богу, Бога же в бою за чужую власть на помощь звать будет, чтоб Бог проклятьем своим врагов убил! А если воин, бывший мальчишка-кадет, даёт себе установку не вернуться к Богу, то и не возвращается! Но Бог-то от этого слабеет! Вот тебе ещё одна картинка психологии-физиологии! Теперь понял?

– Да-а… – Каверин поскрёб подбородок, – выходит, кадеты наши, русские мальчишки, вроде мамлюков фараоновых, пушечное мясо… Везде обкладывают, суки… и не видно их, как печёночных сосальщиков…

Зажав озябшие ладони между коленей, ссутулившись, Каверин напряжённо осмысливал страстную, беспощадную своей правотой Лёшкину речь:

– Геополитика… Вся геополитика происходит от понимания мирового зла. А что есть мировое зло? Паразитирование. Паразитирование во всех формах: заимел раба – и можно не трудиться; научился выгодно торговать – и можно не трудиться; даешь под процент деньги – и можно не трудиться; пригрозил оружием, ограбил – и можно не трудиться… Но лучший инструмент, позволяющий паразитировать во всех мыслимых и немыслимых формах, – это власть. Сладкое слово – власть. Когда есть власть, то есть всё, все удовольствия, тогда и не надо трудиться. И забот: только и всего-то, чтоб не потерять власть. И лучше всего, чтобы эта власть, добытая разными подлыми средствами, была надо всем миром.

Вот! Здесь-то и подъезжает геополитика, хотя всё просто до примитива: извечные пираты, воры и грабители – Запад, море; также извечные труженики – Евразия, суша. Не нужно придумывать никакого противостояния, всё видно и так: те, кто «золотой миллиард», хотят вечно паразитировать, а остальные, «недоразвитые», не хотят их кормить.

Но те, кто владеет золотом мира, хотят властвовать и управлять. Они знают законы паразитирования в народах:

«Тот, кто управляет золотом народа, тот владеет его трудом».

«Тот, кто управляет сознанием народа, тот владеет его Богом».

«Тот, кто управляет землёй народа, тот владеет его судьбой».

Они знают законы и используют их в своих целях. По-другому они просто не могут. Методологическое оружие, изобретённое в глубокой древности, только сейчас начинает грохотать в полную мощь. Обрезание, пустячная, казалось бы, операция, заключила в броню-коросту чувственность искалеченных, оборвала духовную связь тех, кто верховодит сегодня в «золотом миллиарде», с землёй и её Духом; лишённые голоса Бога в сердце, они следуют установкам придуманного паразитами искусственного закона – Великой книги – людоедской религии.

А ты когда-нибудь задавал себе вопрос: в чём живучесть христианства? – Лёшка не стал испытывать терпение пожавшего плечами Каверина, продолжил. – Да в том, что Великая книга несет в себе книгу пятичувственников. В чём сила ислама? Да в том, что ислам хранит обряд обрезания. Великая книга и обрезание – главные, невычленимые из религии пятичувственников составляющие. Пока Великая Книга и обрезание существуют в искусственно противопоставленных религиях, будет жива и религия пятичувственников, паразитирующая в народах, исповедующих христианство и ислам. Всевозможные секты будут терпимы, пока они не придут к мысли о запрещении обрезания или уничтожении Великой Книги. Но если кто-нибудь! промолвит хоть слово, озвучит эти намерения, золотая машина пятичувственников безжалостно двинется на смельчака. И за примером далеко ходить не надо, на себя посмотри. А ты ещё рычишь…

– Да ладно тебе… Забудь, – Каверину стало стыдно перед Лёшкой за свою несдержанность. – А где ты про всё это вычитал? – озвучил он спасительную, на его взгляд, мысль.

– Где, где… По-твоему, для того, чтобы о чём-то узнать, нужно услышать или прочитать? А самому в слово вдуматься, догадаться, слабо?

Слабо… К Каверину давно пришло понимание, что пределы осязаемого, видимого, промысленного, наконец, определены различимостью. И только. Всё, что вокруг, и в макрокосмосе, и в микрокосмосе, не имеет пределов. И беспредельность их глубин определена только различимостью, способностью различить. Но сколько бы человек ни проникал в глубины Мироздания, ни первокирпичика Вселенной, ни её границ он никогда не увидит, не дозволено.

Каверин давно уже принял в качестве аксиомы, что всё вокруг него – живое и неживое – Ничто. Лишь многомерные, многополярные, многомасштабные, многовременные и взаимоувязанные вибрации Творца в Ничто создают его, Каверина, который различает, и всё то, что он различает. Различает то, что Творцом ему дозволено различить.

Здесь, на берегу Реки, Каверин ещё раз утвердился в понимании грандиозной простоты устройства Вселенной: он, человек, – вершина творения – есть замыкающее звено в Круге Мироздания; он, человек, – должен по промыслу повторить Творца в пламени жертвенной любви; его – человека – любовь, замыкая кольцо Вечности, сохраняет Вселенную саму в себе; он, человек, – получив различение, должен стать Крестосом, Человекобогом и, покорно воле Творца внимая своему сердцу, пойти путём Прави.

Слушая Лёшку, Каверин всё более утверждался в мысли, что Лёшка, как и он сам, по каким-то причинам стал обладателем многих граней самой страшной, а потому и самой охраняемой, для нынешней власти тайны: «Творец создал человека, чтоб повторить себя». Но эта мессианская идея, идея самопожертвования, которой, единственно, и выживал русский народ, идея, на которой всё более паразитирует власть, этой же властью отторгается от народа. Какое-то тонкое, трудновыразимое чувство подсказывало Каверину, что отказ от мессианской идеи будет означать угасание и гибель русского народа.

И здесь Каверин был полностью согласен с Лёшкой: с гибелью русского народа погибнет последняя на Земле возможность Творца самоповториться. С гибелью русского народа история человечества начнётся сначала. После того, когда все достижения современной науки и техники будут проедены пятичувственниками, остатки будут уничтожены Природой и забыты. Выживет только человек с его чувствами и способностями, с подсознательной мудростью, которая снова, в который уже раз! не смогла раскрыться в сознании человека по Его Промыслу…

Непонятно для Каверина было только одно: неужели вселенский паразит не понимает самоубийственности пути, на котором он стоит?

– Так что делать-то, бунтовать?

– Не-ет, бунтовать – глупое дело… Бунты всегда кровью заливали, а потом ещё хуже становится. Надо людям правду сказать… Как Николай Васильевич советовал.

– Правду? Это вот всё то, что ты мне рассказывал? Ну, нет, Лёша… – Каверин замотал головой, – тебя же слушать никто не будет… Может, один из ста, да и то не до конца. Людям другое нужно. А правду… Правду, да ещё неприятную, кто ж слушать захочет?

– Почему неприятную?

– А какая она у тебя, если все, кто тебя будут слушать, узнают, что жили плохо и неправильно, – приятная? Пошли лучше домой, – Каверин поднялся, отряхивая брюки, – Ничего мы сейчас с тобой не придумаем. А завтра нам с тобой на круг… дежурство.

 

                               Голубой Чуба

 

Каверин блаженствовал. Сегодня он привёз двухмесячный продовольственный паёк, который, пока он был в психушке, ему не выдавали. Теперь, когда он снова начал летать, паёк вернули со всеми долгами и по такому случаю Соня приготовила праздничный ужин. Каверин, уставший за день, сыто и расслабленно сидел теперь с Любой у телевизора, ждал времени, когда можно будет пойти спать. Люба что-то щебетала об уроках музыки, а Каверин, почти не слушая, поглаживал доверчиво прильнувшую к нему дочку. Убрав на кухне посуду, пришла Соня, села напротив Каверина в кресло.

– Иди к девочкам, Люба, нам с отцом поговорить надо. Паша, я серьёзно, – продолжила Соня, когда они остались вдвоём.

Каверину говорить серьёзно сегодня уже не хотелось, но все страхи, недавно пережитые семьей из-за него, прав для протеста ему не давали.

– Я хочу поговорить о Вере.

– Что-то случилось? – Каверин затревожился.

– Ничего не случилось. Просто Вере исполнилось шестнадцать...

– Ну и хорошо… Дочь – красавица, скоро невестой станет. Дети растут, мы стареем, так и должно быть.

– А ты видел, что невесте твоей ходить не в чем? Ни пальто, ни сапог, ни шапки…

– Ну, Соня, какой разговор, давай справлять будем…

– На что? Ты знаешь, каких денег всё стоит? А какую зарплату принёс, ты помнишь? Мне что, девчонку в твои пайковые консервные банки одевать? Или сразу, чтоб не мучиться, на панель её, пусть телом зарабатывает? Ты, вообще, думаешь, как нам дальше жить?

– Да ты что, Сонечка, нельзя же так… ей только шестнадцать лет исполнилось…

– А как, как можно? Вчера Быкарин на иномарке, разодетый, цветы ей… а она перед ним в плащишке… рукава уже скоро по локоть будут – нищенка и только, мне хоть сквозь землю провались, – Соня, пунцовая от гнева, с горящими глазами сидела перед Кавериным, требуя ответы на все свои, давно наболевшие вопросы.  

«Быкарин этот, новый русский, образовался… прицепился к Вере как клещ, знаки оказывает, вот беда ещё»… – Сонечка, милая, он жену с сыном бросил… и Вера… они ж не пара! Он старше её лет на двенадцать… Он с жиру бесится, ледокол атомный нанял, чтоб на полюсе в футбол сыграть! А Вера ему так, игрушка на три дня… У него таких, знаешь, сколько?

– Нет, ты ничего не понимаешь!.. Знаешь, как он на неё смотрел? А вдруг это её счастье!

– Соня… родная моя… Ну даже самое невероятное… она станет его женой… Его всё равно пристрелят, эти новые русские, они же друг на друга только через оптический прицел смотрят! Ну, станет наша девочка богатой вдовой… И это – её счастье? Ты ей этого хочешь?

– А ты не выкручивайся… Сваливаешь с больной головы на здоровую, – не снижала напора Соня.

«Дальше говорить смысла нет – всё равно ничего не услышит… Паёк, зарплата, пальтишко – она что, с цепи сорвалась? Или её, Сонино, терпение до предела дошло? Убежать!» – Каверин по ходу сдёрнул с вешалки куртку, натянул на самые брови линялую камуфляжную фуражку с лапотным козырьком и, с независимым уже видом, будто погулять, выскочил во двор.

Было то самое предвечернее время, когда бабки со скамеек уже разошлись по домам, а дворовая молодежь, шобла, как презрительно называла её Вера, до полного состава ещё не укомплектовалась. Однако местный авторитет по кличке Чуба был уже на посту. Рыжая с почти наголо остриженными волосами голова, бордово-фиолетовая, трупного цвета рожа с недавними следами справивших на ней нужду всех мыслимых и немыслимых пороков, наглый отмороженный взгляд – кроме омерзения никаких других чувств Чуба у Каверина не вызывал. Дрянь, взращённая отцами «перестройки», он с уверенным видом вытанцовывал свою партию, поглядывая на тех, кто заказывал музыку.

Столь раннее его присутствие объяснялось работой: он был дворовым сутенёром. Рядом с ним находился товар: мелкого разбора девица со жвачкой, похотливо-призывными глазами и острыми, нарастопырку торчащими из-под коротенькой юбчонки коленями. По другую сторону авторитета сидел крашенный под блондина кореш с хилой, как у петуха колено, грудью. Кореш был в пестрой, с широким воротником рубашке навыпуск, с подведёнными тушью глазами и ярким, аляповато напомаженным ртом. Из мелкости, похоже, чубиного сутенёрского бизнеса был выставлен с девицей на одной витрине-скамейке. Сейчас он гнусавым голосом переводчика голливудских боевиков рассказывал о вчерашней, где его, по-видимому, обидели, пьянке.

Во все времена мужчина, превращаясь в женщину, становился презренным. Как же получилось, что гомосексуализм – самая тяжёлая форма паразитирования на любви – стал обыденным делом? Ведь ещё вчера эти деяния карались уголовным кодексом! Зажмурившись, Каверин потряс головой: «Мир сходит с ума, факт»!

– Лох… – под одобрительное хихиканье девицы хрипло подал реплику Чуба, – я этого кролика… в ведре воды… на бабки разведу… завтра же!

Шобла жила в своём измерении и с офицерами не связывалась: офицеры были на государственной службе и все, как правило, имели при себе для самозащиты табельное оружие. Но и офицеры против шоблы были бессильны: нет такого закона, чтоб запрещал в кустах различным сексом заниматься. А за деньги или за другой интерес – это ещё доказать надо. Да и собирать доказательства никого не обязывали…

Каверин понимал, что причиной возникновения шоблы являлись беспощадные, бьющие молодых людей со всех сторон, информационные потоки. Они безвозвратно, с самого раннего детства, сминали нежные ростки духовности в их неокрепших душах, превращая их в дегенеративных ублюдков. Теперь, когда молодые напитались сатанинской противоестественной энергетикой наслаждений преисподней подсознания, духовная сфера закрылась для них намертво. Каверин их, падших, презирал. Но всё чаще на фоне брезгливого презрения в нём поднималось чувство вины: как он, защитник, допустил, что тёмные сатанинские силы, используя все доступные им средства, безнаказанно заполнили своим творчеством почти всё уже свободное пространство, доступное слуху или куда мог упасть взгляд? Что и когда он сделал не так, как следовало, и какие действия он может произвести сейчас, чтоб не мучить себя дальше? Полная безнаказанность сексуальных преступлений, как впрочем и ритуальных убийств, вызывала яростный гнев. В голове крутились проекты, один фантастичнее другого, но с единственной задачей: как быстрее остановить эти мертвящие народ потоки? Было очевидно одно: нельзя выворачивать истину наизнанку, нельзя терпимо относиться к порокам и гуманно к преступникам. Это глупость, потому что приводит к железным дверям в своих квартирах. За железные решётки нужно сажать растлителей и преступников, а не народ. От заразных болезней, в том числе и нравственных, общество всегда избавлялось применением карантина.

«До гаража дойти, что ли?» – тоскливо окинув взглядом уходящий в сумерки двор и не зная куда спрятаться от всего, подумал Каверин. Однако ноги понесли его не в гараж, а через пустырь в сторону Реки. К берегу спуститься не успел. Рядом остановилась иномарка, извергая чревом музыку – басово-глухие аритмичные удары агонизирующего сердца.

 

                                     Масон

 

– Привет, Паша! Я тебя сто лет не видел! Ты где пропадал? – из открывшейся дверки с затемнёнными стеклами высунулась улыбающаяся физиономия.

Вот уж кого никак не хотел сейчас видеть, так это Мырдаева. «Притворяется или вправду не знает, где пропадал, действительно пропадал, эти последние два месяца», – подумал Каверин. Пару лет тому назад Миша Мырдаев, неплохой, в общем-то пилот, подал рапорт на увольнение и ушёл в службу безопасности филиала заокеанского банка «Голд-хлеб-ЛТД». Судя по внешнему виду, зажил обеспеченно. Сейчас, совсем некстати, поднесла его нелегкая на только что сделанной покупке – подержанном «Мерседесе».

В смутное время начала перестройки они, в размышлениях, как жить дальше, часто беседовали на темы политики, идеологии, философствовали. Каверин иногда беззлобно подшучивал над ним: «Миша, ты мне объясни: Мырда – имя древнего хазарского рода, в переводе означает смерть. И картавишь ты, «р» у тебя оч-чень специфическая. Надо бы покопаться в твоей родословной, да и вообще, как ты попал в защитную авиацию?»

– Ну, как аппарат?

– Поздравляю. «Мерс», он и в Африке – «Мерс»… – к шику в технике Каверин относился холодно: «Машина должна возить, а ружье должно стрелять. Причем независимо, в какой цвет они покрашены и какие картинки на них нарисованы». «Мерседес», вместе с тем, машина надёжная и не признавать этого Каверин не собирался. – А музыку можно вырубить?

– Вырубить можно, но как системка? Классно нервы щекотит, – Мырдаев, заметно округлившийся за последнее время, в малиновом пиджаке, вальяжно поставив на порог открытой двери ногу в дорогом ботинке, небрежно протянул руку, убавляя громкость стереосистемы.

– Щекотит… – пробурчал Каверин, – будто ножиком в брюхе… Ну, показывай, – снисходительно разрешил он после того, как Мырдаев выключил магнитофон.

Открыли капот, багажник. Начали наугад определять назначение незнакомых узлов, но Каверин, сославшись на наступающие сумерки, решил прекратить осмотр.

– Хороша машина, но до первого удара. На одних запчастях, не считая работы, без штанов можно остаться.

– Да, – согласился Мырдаев, – удовольствие дорогое… я узнавал, лобовое стекло с доставкой и растаможкой восемьсот долларов стоит.

– Ну и какой смысл было бросать службу и в банк идти работать, если все деньги, что заработал, в дорогую машину впарил? – это, откуда ни возьмись, появился Лёшка со своим Диком – белой охотничьей лайкой на поводке.   

– Что поделаешь, если без денег нет ни жизни, ни удовольствий… значит, смысл бросить службу – в деньгах, – уныло ссутулился Мырдаев.

– И чем больше денег, тем больше в жизни удовольствий, – деланно-бодреньким тенорком подхватил Лёшка.

– Ну да, так, – не почувствовав подвоха, согласился Мырдаев.

– Во!!! – счастливым голосом, словно нашёл решение трудной задачи, подхватил Лёшка. – Так возьми свой член и загони его себе в задницу…

– Ты чего? Зачем? – продолжал не понимать Лёшкиного тона Мырдаев.

– Чтоб жизнь продолжить в цели её смысла. В смысле достижения цели в жизни. Высшее удовольствие – сплошной оргазм самого в себе. И затрат – никаких, даже на работу ходить не надо, тащишься целыми днями, и всё! – Лёшка явно паясничал. Он тоже с болезненной остротой переносил это новое, невиданное раньше горе – повсеместное засилье «голубых»-гомосексуалистов. И сейчас, зная о лояльно-снисходительном отношении Мырдаева к этой публике – гомикам, не упустил возможности уколоть, поставив перед ним зеркало.

– Так не бывает, – Мырдаев пошел в глухую оборону.

– Как это – не бывает? – продолжал кривляться Лёшка. И вдруг резко изменился, лицо его стало тёмным и жёстким. – А жить паразитом для своих удовольствий, наслаждаться на крови своего народа, разрушать и развращать всё, что люди трудом создали, бывает? Бы-ва-ет, – чеканно сам себе ответил Лёшка, готовый, казалось, испепелить Мырдаева. – Двигал бы ты отсюда, не то…

– А ты не кипятись, не надо… ко всем с одной меркой. Ещё разобраться надо, кто сколько зла сделал и кто готов его сделать… Ты вот как отличил меня от него, когда он с ракетами на борту, – Мырдаев, изо всех сил сдерживаясь, кивнул на безмолвно стоящего рядом Каверина, – готов полмира спалить? Как бы не ошибиться, когда бирочки развешиваешь… Как вот ты различаешь?

– Различаю? Да очень просто! – Лёшка действительно немного успокоился. – Не могут все люди быть банкирами, ворами и проститутками… Когда никто не хочет работать, творить, в изначальном виде этого слова… Когда все занимаются только разнесением пороков, потребительством и разрушениями… И что тогда будет? Правильно. Будет пустыня и океан. В лучшем случае. В лучшем потому, что из океана снова выйдет жизнь и она сможет повториться ещё. А в худшем? Тоже правильно, – Лёшка, для взвинчивания нервов, что ли, умышленно не давал Мырдаеву возможности вставить слово, – в худшем случае Земля от ядерных взрывов разлетится в куски, в космопыль и рассосётся энтропией в ничто. Теперь тебе, космополиту, понятно, как различить, кто есть кто? Если Павел защищает свою землю, то ты на неё смерть несёшь!

– Защищает… Если он со своим ведомым залп даст, вот и будет тебе космопыль. А мы считаем, что должно быть по-другому. Стратегия стерилизации земель должна применяться выборочно, с учетом экологии и всех остальных составляющих. Ты протри глаза, оглянись вокруг, народ твой – сплошь почти быдло, у него на уме только водка, телик, да потрахаться. Работать никто не хочет, все только и смотрят, где бы чего украсть, – Мырдаев совершенно уже успокоился и в своей циничности готов был, как представилось Каверину, ко всему, даже к серьёзной драке с Лёшкой.

– Народ у нас вороватый? – лицо у Лешки покрылось красными пятнами. – А каким ему быть, если у него на памяти только исторический, христианский, где всякая власть от Бога, период остался, до этого, значит, ни народа, ни памяти его не было?! А какая сволочная власть у народа весь этот исторический период была, не тебе рассказывать… Ну и каким быть народу при твоей воровской власти? Ты вот задницу ей лижешь, народ свой под топор кладёшь, а задумался, от чего всё так произошло?… То-то же!

– Быдло нужно держать в голоде, чтоб у него дальше сытого брюха мысли не шли и его, быдла, должно быть столько, сколько нужно для дела, – Мырдаев брезгливо опустил уголки своего тонкогубого рта.

– Ты хочешь сказать, что если по отношению к России применяется тактика геноцида и разрушения, то это справедливо?

– Именно это я и хочу сказать.

– А как же прикажешь воспринимать тебя, ещё вчера пилота защитной авиации, русского по рождению и имени?

– Национальность – это состояние души, а не запись в паспорте, – продолжал нарываться на драку Мырдаев.

– Ты хочешь сказать, что в случае чего тебя за океаном с русским паспортом за своего примут?

– Именно это я и хочу сказать, – теперь уже Мырдаев откровенно издевался над Лёшкой.

– Но ведь такой приём нужно заслужить…

– Я думаю, что заслужу, – Мырдаев сделал полшага назад, подобрался.

Нависла недобрая тишина. С огромным трудом Лёшка сдерживался, чтоб тут же, на месте, не разбить башку самоуверенному, буквально излучающему подлость, Мырдаеву. Он придвинулся ближе, взял двумя пальцами лацкан его пиджака и, поддерживаемый рычанием Дика, продолжил:

– Миша, ты ведь начитанный мальчик. Вспомни историю, ведь всегда и во все времена с предателями поступали одинаково – они кончали в петле.

– А я не предатель. Я живу и действую по собственным убеждениям.

– Ну, парень, если ты по убеждению помогаешь врагу устраивать в наших деревнях голод, то тебя следует мочить, тут же, на месте… Придёт наша власть, всех масонов по берёзам развешаем, – процедил сквозь зубы Лёшка.

– Давай, начинай, Павла, вон, позови на помощь, если своей смелости не хватает… Приди сначала к власти, вешатель… Бодливой корове бог рогов не даёт, – презрительно скривившись, Мырдаев самоуверенно глядел на Лёшку, прекрасно понимая, что сдержанный и расчётливый Каверин не позволит тому довести его разборку до дела.

– Да, ты прав, Миша, – после паузы, перед тем как уйти, тихо сказал Лёшка, – сейчас я тебя не трону. Моё время ещё придет.

– После увидим, чьё время придет, – с нескрываемой ненавистью больно бросил в спину уходящему Лёшке Мырдаев. – И как ты с этим придурком в паре летаешь? – обратился он к Каверину, когда Лёшка с Диком скрылись за пригорком.

– Да… вот… – неопределённо пожал плечами Каверин. Между Мырдаевым и Лёшкой явно что-то произошло, а не разобравшись, он не спешил раскрываться.

– Ты знаешь, что он мне на днях заявил?

– Ну?

– Он на полном серьёзе хочет вспыхнуть звездой.

– Ну и что? Он, наверное, по-своему прав…

– Прав, не прав… А кто ему дал это право? Сам себе взял? А нас, тебя вот, меня, спросил?

Каверин округлил глаза:

– А разве на это нужно разрешение? Чьё? Разве может кто-то не разрешить?

– Ладно, о разрешении потом… И я ему то же говорю, вспыхивай, но имей в виду, что такое возможно в возрасте расцвета и зрелости. Да и согласись, Паша, у дряхлого старика может недостать для этого ни сил, ни промыслия. Но ведь… если уйти туда, – Мырдаев покрутил возле уха поднятым вверх пальцем, – скажем, к Богу, тогда здесь-то, в жизни, не останешься. А пожить-то, согласись, пока молодой ещё, хочется… я думаю, хочется, а? – вскинул на Каверина свои проницательные, навылупку, глаза. Но тот с никаким выражением снова пожал плечами, будто бы впервые обо всём слышит. – А я ему и говорю, – продолжил дальше, снова презрительно усмехаясь, – ты, Лёша, плохо считаешь, здесь не та арифметика. Всего один… желающий… который вспыхнет солнцем, обогреет и осветит всех. И добрых и злых. И предателей, как он только что сказал, и не предателей. Но умрем-то всё равно все. И мы, и Солнце тоже погаснет и умрёт, всему своё время. Что-то каждому судьбой на роду написано, но каждый волен и выбирать свою долю. Хочешь вспыхнуть – пожалуйста, мешать не буду. А я хочу жить, в достатке и удовольствии. Так не мешай и мне. Правильно я говорю? – и, не дождавшись ответа, продолжил. – А насчет устройства голода в деревнях – это он лишнее.

Быдло, оно быдлом и останется. Ему хоть хорошо, хоть плохо сделай – спасибо всё равно никто не скажет. Быдло нужно держать в нищете, невежестве и ранней смертности… но пусть оно думает, что оно само этого захотело… Для него, быдла, ре-формы означают смену формы рабства. Видишь ли, Паша, мы живём в переломное время… Виртуальная модель двухполярного мира изжила себя. Некоторые, правда, считают преждевременным введение однополярной модели, некоторые доказывают её невозможность… Но! Знания в области невидимого мира – великое могущество. И реальность такова, что остриё своей мощи мы наконец-то смогли направить туда, – Мырдаев указал пальцем вверх. – Человек должен быть защищён от засилья космических законов! И в своей победе мы не сомневаемся. Свобода, равенство, братство – вот наш девиз! Мондиалистическая однополярная модель существования человечества – сегодняшняя действительность.

Мырдаева явно потащило. И Лёшка совсем небеспричинно сцепился с ним. По всему видать, был у них разговор, и даже не один. Каверин слушал с бесстрастным лицом и только изредка кивал головой, якобы одобряя то, что будто неоднократно слышал, принимал и поддерживал. Всем своим поведением он демонстрировал готовность продолжить разговор и даже углубить обсуждаемые темы. Мырдаевский намёк на то, что он находится в каком-то сообществе, серьёзно бросившем вызов Богу, Каверина заинтересовал.

– Кстати, ты не в курсе, откуда Блаженов узнал о том, что человек может стать звездой с планетной системой? – неожиданным вопросом Мырдаев прервал свое изложение целесообразности скорейшего введения мондиализма, как единственно правильного завершения М-проекта. – Ходит тут, всех с толку сбивает!

– Не в курсе, Миша, честное слово, не в курсе, – развеселился от такого поворота Каверин, – а ты у него сам спроси, пусть расскажет…

– Расскажет… Что-то стало холодать, не пора ли нам… – Мырдаев после недолгого раздумья заговорщицки подмигнул: – Давай доедем с тобой в одно место, тут недалеко.

– Поехали…

Ехать пришлось, и вправду, недалеко – в Покровскую слободу.

– А серьёзно, Миша, как тебе в банке? – расслабившись в комфортно принявшем его сиденье автомобиля, решил заполнить паузу в беседе нейтральным, на его взгляд, вопросом.

– Управление финансовыми потоками, Паша, это, – Мырдаев изобразил пальцами скользящее движение, под которым у всех народов понимаются деньги, – это высшая музыка власти… Тебя никто не видит, а ты вершишь миллионы судеб. Симфония! Такое можно понять только тогда, когда станешь участником, когда испытаешь сам… Деньги… Деньги – это кровь экономики, кровь жизни… Прекрати финансировать любое дело – и оно захиреет, умрёт само по себе… Или как сейчас: сделай налоги больше, чем доход, – и то же самое. Деньги, Паша, – это не так просто… Это – ого-го! – он благоговейно подкатил кверху свои выпуклые глаза. – Вершина свободы и возможностей – управление финансовыми потоками на всей планете… Чего он, этот Блаженный, может понимать в деньгах, – опять вспомнил Лёшку Мырдаев, – придурок, одно слово… Деньги – причина и следствие всему. Правильно я говорю? Только баранье быдло не может понять этого главного закона, потому спивается и дохнет. Народ… он уже почти и не народ, а так, биомасса… Каждый – набор органов для пересадки в нужных людей… Весь народ – бараны, сплошная отара. Главное – не куда идёт быдло – в пропасть или в светлое будущее, а кто его ведёт, козёл или истинный предводитель – вот в чём главное! Кто управляет деньгами, тот управляет миром! Быдло несёт колоссальные потери в сражениях, где нет выстрелов и взрывов. Наши победы заложены в самое сердце быдла: в страницы учебников его детей, в экраны его телевизоров, где он сидит, как наркоман на игле, и в бюджетах. В бюджетах, Паша! Именно в бюджетах, которые мы составляем и контролируем, закладываются смерти миллионов! И мы делаем всё от нас зависящее, чтобы быдло, даже подыхая, ничего этого не видело. Вот что значит – денежные потоки! Пусть быдло думает, что полная неопределённость его будущего, физическое и нервное истощение в поисках средств для жизни, разрушение всех устоев, – что всё это приходит само собой, вроде как осень в октябре. Но мы-то, Павел, знаем, чьими руками делаются эти большие дела и какие люди за ними стоят! Кайф от медленной смерти – вот психологический шаблон поведения для быдла! И он действует! – Его голос хвастливо завибрировал, будто бы он сам изобрёл и внедрил в сознание народа эту многоликую самоубийственную идею.

Уже давно Каверин соотносил поступки людей одновременно по нескольким несовместимым измерениям: по совести, по свободе права и по закону. Он прекрасно понимал, что в отдельности каждый из этих подходов далёк от идеала, но подход, синтезированный из множества вариантов их присутствия более-менее был близок к истине. Сейчас, слушая изливы умствований, что фонтанами хлестали из Мырдаева, он никак не мог принять решение. Мырдаев проявился для него в чём-то новом, необычном и совсем непонятном. Где-то внутри вырастала, созревала догадка, которую он не хотел принимать: «Неужели Мырдаев совершенно осознанно встал на путь предательства?» И вдруг его обожгла мысль: «Он действительно не предатель русской земли и русского народа! Он изначально был их врагом, а под «своего» был вынужден маскироваться. Зато теперь, когда расклад сил изменился, он сбросил ненавистную маску и стал самим собой».

– …А быдло нужно держать в голоде и злости… Высшей целью для него должно быть сытое брюхо… И быдло для достижения своей цели по сигналу должно быть готово порвать всех…

– По чьему сигналу? – угрюмо уточнил Каверин. – И кого это – всех?

– По нашему, конечно, – в свою очередь удивился непониманию Мырдаев. – Управляемость массами – требование безусловное. Кто-кто, а ты, Павел, не можешь этого не понимать… А всех… – на кого покажем. Конкретно. Ты, Паша, для рядового пилота слишком широко образован. Люди с таким, как у тебя кругозором должны быть с нами, а не против нас… священный трепет перед неведомым и таинственным мирозданием должны испытывать только избранные, одарённые управленцы… это вот быдлу – примитивную культуру! Понятный лозунг? Аксиома! – он не переставал изумлять Каверина своим самолюбованием. – Ну вот, и приехали. – Яркий свет фар высветил ворота гаража, устроенные на одной линии с высоким и крепким забором особняка.

Мырдаев привычно, по-хозяйски гремя связкой ключей, отомкнул калитку, потом изнутри открыл гаражные ворота, загнал в гараж машину.

– Пойдём в дом, там никого нет. Мой дом – моя крепость…

– Да уж, действительно, крепость, – глядя на массивные, плотно закрытые ставни на окнах, обронил Каверин. – Он что, действительно твой?

– Мой – не мой… Считай, что мой… Тебе-то какая разница?

– Ну да, разницы никакой. Пришёл, да ушёл…

Большой, добротный, хорошо оборудованный с инженерной точки зрения, дом был явно нежилым, несмотря на меблировку. Между рам, заклеенных когда-то, для утепления, полосками бумаги, лежал толстый слой пыли. Особенная грязь была на кухне, где присутствовали следы давних пьянок. Пахло затхлым.

– Не обращай внимания, – предупредительно извинился Мырдаев, – Потом здесь всё уберется. А пока… Что будешь пить? – он открыл дверку холодильника, забитого разноцветными бутылками и консервными банками.

– Водку. А закушу огурчиком, – Каверин никогда не был халявщиком.

– Извини, хлеба нет, не готовился. Галетами вот закусим. Ну, за встречу! – Мырдаев поднял маленькую рюмку. Каверин сразу обратил внимание на то, что рюмки были маленькие. – Ты здесь ничему не удивляйся, – хрустя и чавкая огурцом, продолжил он. – Просто каждый человек должен получать по своему труду – физическому или умственному. Я выбрал труд умственный – и вот, сам видишь. Я давно хотел с тобой серьёзно поговорить, мы-то друг друга хорошо знаем…

– Да, конечно, чего нам скрывать друг от друга…

– И вот, в продолжение нашего разговора с Блаженовым… я думаю, ты меня правильно понимаешь?

– А зачем бы я сюда пришел? – вопросом на вопрос, усмехаясь про себя, ответил Каверин.

– С Блаженовым разговор особый… Блаженный, он и есть блаженный… С национальными проблемами мы научились справляться, арсенал средств здесь наработан огромный… А вот с охранением сверхзнаний стало трудно. Видишь, даже Блаженов подобрался к некоторым вопросам вплотную… По нему мы уже работаем… Но, он – частный случай. Сейчас строится глобальная система, механизм, где люди должны быть исполнителями, колесиками. Понимаешь, Павел, поддержание и развитие технократической цивилизации требует всё большего количества умных и высокообразованных людей, которые по своему развитию способны самостоятельно достичь самых высоких истин. И здесь-то железным заслоном, стражей, должны стать мы, надпартийное объединение.

 

                        Вербовка

 

                             Всякая самоуправляемая система решает

                             две задачи: основную – воспроизводство

                             и поддержание себя как системы и

                             функциональную – выполнение функции,

                             для которой система была задумана

                          и создана.

                             Д.М. Мехонцева. «Универсальная теория

                             самоуправления и управления»

 

                       От эволюции сознания земного человечества

                       напрямую зависит эволюция самой планеты.

                       И эта связь столь неразрывна, что отделить

                       одно от другого не представляется возможным.

                            И.Е. Нилова. «Наивное Светопреставление»

 

                              Мы на пороге разгадки великой тайны

                              соотношения материальной реальности

                              с верой и волей человека … если завтра

                              человечество уверует, что Земля –

                              извиняюсь за выражение, параллелепипед,

                              то из космоса будут привозить

                              угловатые снимки нашей планеты.

                           Б.А. Березовский. «Зачем я откровенничаю?»

 

«Он же меня в масоны вербует! – догадался Каверин. – И, похоже, безо всякого согласования со своим руководством – вот хам! Ну, посмотрим, что дальше будет…»

– И что же это за надпартийное объединение? – продолжал изображать простачка.

– Ты когда-нибудь слышал такое слово – экуменизм? – пропустил мимо ушей вопрос Каверина Мырдаев.

– Что-то было…

– Это движение за слияние воедино всех религий, понял?

Произнесено это было с такой восхитительной утвердительностью, что у Каверина уже не осталось сомнений о том, что из себя представляет Мырдаев.

– Как это – всех религий?

– Очень просто. Все конфессии христианства и ислама произошли от иудаизма. А экуменистическое движение собирает всех, так сказать, под одну крышу, в лоно иудаизма. Дело в том, что единая общепланетная империя должна иметь и единую религию. Управлять предстоит не только экономикой, но и духовностью. То, что мы делаем больно и плохо сейчас, – людей волновать не должно. Главное – пообещать, что будет лучше, и заставить, чтобы в то лучшее, что мы обещаем, люди поверили. А уже после обараненное быдло можно вести куда угодно. Каждый дурак, Паша, поймёт, что от плохого дорога только одна – в хорошее. Каждый должен поверить, что вся планета стоит на страже его прав: прав человека, прав гражданина, прав потребителя! Вот в чём фокус! Ловкость рук – и никого мошенства! – с горделивым самодовольством осклабился в сторону Каверина: – Видишь, какие сложные, многомерные задачи нам предстоит решать!

Мырдаев совершал непростительную ошибку. Он доверился тому, из недавнего прошлого, Каверину, которого хорошо знал. Тому Каверину, который масонством не интересовался и ничего привлекательного в нём не находил. Настоящий же Каверин был уже подготовлен и о масонстве имел представление. Масонство, будучи основным инструментом в руках наднациональной олигархии, являлось в то же время и её, олигархии, жертвой. Жертва заключалась в наглой, беззастенчивой эксплуатации элиты народов. Элиты, склонной к управлению. Масонские вербовщики подбирают в народах образованных, энергичных и честолюбивых молодых людей. Перспективой быстрого роста по служебной карьере, общественного призвания и материального благополучия вступившие в масонство привлекаются к выполнению все более преступных действий по принципу многоступенчатости: с каждым «повышением» неофиту предлагались «явно большие блага», чем уступки злу.

Конечной целью этой придуманной слугами дьявола системы является порабощение и уничтожение народов руками элиты этих же народов. «Если не можешь победить врага – возглавь его!» – Каверин знал этот девиз тайных хозяев масонства. Именно космополитическое начало, каким бы привлекательным на вид оно ни казалось, разрушило все империи, все до одной, о которых помнит история. Поэтому Каверин был убеждён, что любая империя сможет удержаться только на крепком национально-духовном стержне титульного народа.

Он понимал, что всё масонство – это примитивный, но точно рассчитанный комплекс лжи. Чем больше портится человек, тем с большей ячеей для него ставится порочная сеть. А девиз «Свобода, равенство, братство» – это отравленная приманка, брошенная масонами для людей, рвущихся к Свету. О какой свободе можно говорить, если неофит, вступающий в масонскую ложу, даёт страшную клятву подчиняться уставу ложи и её руководителям? При этом имеет возможность убедиться, как казнят нарушителей клятвы. О каком равенстве можно говорить, если верхние ступени для масона низших ступеней совершенно непрозрачны? О каком братстве можно говорить, если основа этого братства – грех? Братство бандитское? Трудно подобрать слово, которое передало бы содержание и смысл цементирующего эту группу вещества. Там необузданный разврат и опасение гласности, огромный липкий страх и мистика, удовлетворяемый карьеризм и решение финансовых проблем – вот незримые снаружи крепчайшие порочные нити, что связывают всех масонов в Легион.

Смирение, покорность воле Творца через посланницу его Духа – совесть в масонстве подменяется «обтесыванием себя под камень в строительстве «Храма Соломона» – воспитанием управляемости, что, по сути, является светским иудаизмом. Каверину была известна клятва масона одной из высших степеней посвящения: на «жертвенный алтарь» кандидат кладёт своё самолюбие, тщеславие, собственное мнение, личные интересы. И на ритуальный вопрос: «Кому ты должен подчиняться?» уже не следует ответ: «Воле Божьей», а напротив: «Неведомому начальнику», небогу. Этот небог, дьявол – эгрегор всепланетной алчности со своими жрецами – кучкой держателей мирового капитала. Международный разбой и войны для них – важнейшие условия существования и выживания. А самое главное – вырваться из масонства, с оглаской его деятельности, нельзя – свои же убьют.

Сейчас Мырдаев, явно масон, предатель, как назвал его Лёшка, с умно-озабоченным видом убеждал Каверина в неизбежности прихода к власти мирового правительства и экуменизма, сверхрелигии. Вероисповедания, где священники, понуждая людей молиться Богу, на самом деле призывают к покорности небогу, дьволу.

О каких правах человека перед планетой можно говорить, если человек, созданный Творцом для самоповторения, есть овеществлённая обязанность? Если жизнь человеку дана в долг, взаймы, как величайшая награда с одной лишь надеждой Творца, что человек поймёт и благодарно пройдёт Путём Прави. Вот в чём свобода и право человека: смиренно покориться воле Божьей или же, обольстившись дьяволом, присвоить право потреблять. Потреблять, потреблять, потреблять… До тех пор, пока потребляющая всё, красивейшая планета Вселенной – Земля не превратится в Чёрную Дыру.

– Ничего не пойму, – продолжал вытаскивать на откровенность Мырдаева Каверин, – ведь религия отображает Дух, а Дух у всех народов разный. Это как разных зверей собрать в один загон и заставить совокупляться – детёнышей-то не получится. Ни у кошки с собакой, ни у поросёнка с козой… Чего вы там вывести хотите? Фарш для котлет? Или вы надеетесь, время само всё перемешает и создаст новый сплав? Чепуха! Перемешивает не время, а преступный умысел… А время как раз лечит и растягивает всё по своим местам.

– Паша… ты-то почему рассуждаешь с позиции быдла? – задребезжал покровительственно-укоризным смешком Мырдаев. – Давай лучше выпьем.

– Давай…

Выпили. «Ну и рюмки, – еще раз ругнулся про себя Каверин, – только во рту поганить».

– Никаких иллюзий по поводу наших действий у нас, Паша, нет и не может быть! Этот старый маразматик, – он указал пальцем в небо, – создавая мир, сослепу или спьяну наделал слишком много ошибок… чтоб остаться безнаказанным! – для доказательности жёстко сжал свой безгубый рот. – И теперь наша задача – исправить его грехи! В завершающей стадии модернизационного проекта, М-проекта, ты сам видишь, выборочно реализуется теория вялотекущих катастроф… Население, с помощью различных средств лишенное целевых установок, дезориентируется и направляет агрессию внутрь себя, съедает себя, как рак, попавший в организм человека, съедает самого человека. Особенность в том, что сейчас, на нынешнем уровне развития технократической цивилизации, все процессы идут в контролируемом и управляемом масштабе времени, на уровне, незаметном для самого быдлообразного населения, ниже планки его болевой чувствительности. Своеобразное, так сказать, методологическое оружие…

– Ясно. Приблизительно…

Однако для Каверина всё было ясно безо всякой приблизительности. Мемофонд – информационно-энергетический массив народа, его Бог-Дух, находится вне понимания пятичувственников. Если генетическую наследственность отвергнуть они не в состоянии, то существование и влияние духовности, мемофонда, на какие-то формы жизнеустройства ими не признаются: «У нашего народа нет ангела-хранителя». И вот средневековая доктрина «Тиккун-Олам», в буквальном переводе означающая «Передел мира», легла в основу модернизационного проекта. А М-проект представляющий собой технократическую форму развития цивилизации, есть путь оголтелого «научного» материализма, путь «прогрессивного развития». Это путь разрушения, энтропии. Путь бездуховности и алчного паразитирования, путь в Ничто. Каверин был убеждён, что М-проект не может привести ни к чему иному, как к самоубийству человечества. «И разве может нормальный человек, чётко понимающий конечную цель этого дьявольского проекта, искренне его поддерживать? Нашёл чем восхищаться, купленный инвалид умственного труда», – в Каверине начала закипать злость, он увидел грустную для себя картину: шиза, сидящая в Мырдаеве, вырвалась на свободу и демоном, разрушающим всё сотворённое, ринулась в кроваво-ликующий полёт.

– А ты не задавался вопросом, почему наука не делает открытий, мешающих нашему проекту? Она вынуждена, понимаешь, вынуждена их не делать! А те немногие, что встают против нас, исчезают бесследно! Так было всегда, но сейчас победа, завершение великого проекта, уже рядом! Самое неприятное в том, что может произойти, – это непредвиденная случайность, вот, например, Блаженов со своими идеями – откуда они у него берутся? Почему он не живёт как все? Как все нормальные люди? А? – Мырдаев, жёстко сжав губы, вопросительно уставился на Каверина.

– Откуда идеи… Оттуда, наверное, откуда вообще все идеи берутся, – Каверин показал пальцем вверх, подразумевая Бога. – Так всё-таки, что за надпартийное объединение, что ты всё вокруг да около… Я-то что должен делать? А получу что? – Каверин решил закруглять разговор в виду полной для себя ясности: «Вербовать его в масоны Мырдаеву санкции не давали, Лёшка его разогрел, вот он и проболтался; стариков, от которых Лёшка знаниями да верой напитывается, Каверин Мырдаеву не сдаст; согласиться стать для Мырдаева стукачом на возможность какого-то неприятного случая – слишком мелко взять хочет, – посмотрим, как выкручиваться будет». – Ты зачем меня сюда привез? И как мы отсюда обратно? – Теперь уже Каверин, в продолжение своей игры, с нешуточной злобой уставился на Мырдаева, побуждая его к активности. Да и тот, понимая, что переступил в беседе грань дозволенного и отступления уже не получится, решил пойти дальше.

– Ты подожди, не кипятись, – Мырдаев успокаивающе поднял ладонь. – Прежде всего я вижу в тебе старого надёжного товарища, на которого можно положиться… и неужели ты думаешь, что я привёз тебя сюда для того, чтобы с тобой поссориться?

– Да уж наверное… – глядя в его испуганные глаза, усмехнулся Каверин.

– Насколько я помню, тебе в декабре исполнится тридцать восемь? – Мырдаев явно импровизировал, выискивая подходы к слабым местам пилота.

– Ну…

– Тебя через два года, самое большее через три, спишут по возрасту. А у тебя – семья. Подумай о будущем. Ты же на свою майорскую пенсию троих детей никак не прокормишь. Так?

– Ну и что?

– Тебя если послушать, так можно подумать, что материальные блага для тебя безразличны… если так, то почему ты стоишь в очереди в кассу за зарплатой? А я тебе предлагаю помощь.

– Единовременную материальную? И сколько? – Каверин ухмыльнулся, но внутри его закипело снова: «Если ваша цель – получение материальных благ через служение своим паханам, то наша цель – служить своему народу, своему Богу, своей Родине. Да, зарплата является средством для поддержания жизни. Средством! А цель у нас – за пределами средства! Вы же, масоны, служа своим паханам, не в счастье же паханов видите цель служения? Служите за деньги, власть, жратву, барахло, но жизнь свою за пахана положить – извините…»

– Не ёрничай, я серьёзно… Сейчас в стране происходит стерилизация территорий с одновременной донорской откачкой ресурсов. Болезненно? Согласен. А через определенный срок все механизмы будут пущены на обратный ход и всё схлынет под натиском коммунистического движения. Но! – Мырдаев поднял палец. – Останутся бастионы, которые мы строим сейчас: храмы, телестудии, банки и, главное, останутся люди под руководством наших надёжных и опытных руководителей… Теперь ты понял, о чём я говорю?

– С чего ты взял, что форма руководства страной будет коммунистическая? – такой прогноз для Каверина был неожиданным и искренне удивил его.

– Эта форма наиболее удобна, чтоб держать местное быдло в рамках. Ты же понимаешь, что главная задача – это космополитичность религии, именно в этом и есть вся изюминка – её своеобразный самоликвидатор. На этот счёт у нас бо-огатейший опыт! – в предвкушении близкой победы подмигнул, с кивком головы куда-то назад, Мырдаев.

– Значит, снова рабство?

– История не знает иной формы существования государств… Кто-то работает, кто-то управляет… Просто сейчас создана единая общепланетная империя с единым общемировым правительством. А политические системы на территориях создаются разные… где как привычнее для населения. Я же с тобой откровенно… Теперь, когда мы договорились, мы ведь можем откровенно?

У Каверина закипала ненависть. Жгучая, светлая, требующая выхода, она распирала его изнутри. Поставив локти на стол и склонив голову, он ожесточенно растирал кончиками пальцев свой лоб. Позволив Мырдаеву выговориться, он ещё раз убедился, что смысл жизни заключается не в следовании социальному, экономическому, идейно-политическому или воровскому укладу. Всё это – искусственно придуманные глупости. Истинный, предписанный Творцом, смысл жизни заключается в движении по Прави. И вернее, собственной совести, живущей посланницей Творца в сердце, других путеводителей быть не может. В движении по Прави никаких сложностей нет: имей только волю, силу духа, чтоб удержаться от всяческих дьявольских программ – и ты будешь прав! «А здесь? Всемирную империю они создают… Какая, на хрен, это империя с паразитами во главе? Всемирный каганат, царство дьявола они создают, а не империю. Если случится, как они задумали, то опять всемирный потоп будет, только не вода с небес землю зальёт, а людская кровь».

Каверин ещё более утвердился в своей позиции: если кто-то начнёт с пылкостью его убеждать, что какой-то социальный строй или какая-то религия лучше других, то здесь одно из двух: перед ним или невежа, или коварный враг с задачей увести его внимание на негодный объект.

– Вот я и говорю, – расценив его молчание как согласие, продолжал Мырдаев, – всё идет по плану. Единственное, что может помешать, – это случайность. К сожалению, в прошлом случайности нам здорово мешали. Вот…

 

                            Приговор из Кона

 

– Значит, всё – случайности, – прервал его Каверин. – Громадина России – случайность, быдлообразный её народ – случайность, всё, что на её земле и в её народе – случайность? И перестройка с реформами, как пожар в хорошо устроенном доме – тоже случайность? И ты, комиссар, наделённый потусторонними силами властью, предлагаешь мне принять участие в великом деле реализации М-проекта? Материализовать вместе с тобой скачок Чёрной Сущности в России? Да, ребята, планчик у вас серьёзный. Даже случайности подрабатываете…

Мырдаев, почувствовал, наконец-то, настоящее настроение Каверина, насторожился, распрямляя спину. И не зря. Каверин рывком выхватил из-за пояса пистолет и, стукнув рукояткой по столу, направил его Мырдаеву в грудь. Тихо щелкнул предохранитель.

– Сидеть! Сейчас тебе будут случайности, – раздельно, с ненавистью глядя в окаменевшее от ужаса мырдаевское лицо, произнёс Каверин. – Сейчас боёк случайно ударит в капсюль, случайно загорится в патроне порох, пуля случайно вылетит из ствола и случайно попадет тебе в брюхо… И вся цепочка твоих случайностей замкнётся там, где должна: ты, дерьмо, уйдёшь в землю, как дерьму и положено. Вы в своих расчетах случайностей не учли, что мир создан не дьяволом, а Творцом. И возник мир не по случайности, а по замыслу. И не по случайности же мир будет жить дальше, но уже без тебя, падаль!

– Ты не посме… – выстрел прервал захрипевший мырдаевский голос. Обмякшее тело тихо, почти бесшумно, свалилось на пол. Дребезжала, останавливая своё вращение, отлетевшая в пыльную салатницу стреляная гильза. Каверин взял её, покрутил в пальцах, сунул в карман. Увидел в стене напротив пулевое отверстие, обошёл вокруг стола и, стараясь не наступить на мёртвого, консервным ножом выковырял из штукатурки пулю.

Со странным холодным спокойствием оглядел кухню, стол, налил в чайную кружку водки, выпил, не закусывая. Протёр салфеткой всё, где мог оставить отпечатки пальцев, взял со стола стеклянную перечницу, оставленную Мырдаевым связку ключей и, выключив везде свет, замкнул снаружи входную дверь. Не спеша, той же салфеткой, затер и засыпал перцем возможные следы в машине и на крыльце. С трудом, из-за чернеющей темноты, подобрал нужный ключ и замкнул снаружи калитку.

С уличным освещением в Покровке и в хорошие времена было непросто, а с наступлением реформ фонарей не стало вообще. Начинался дождь. Подумав, Каверин решил идти домой не напрямик, по пешеходному спуску, а пошел в сторону магистрали.

Много лет Каверина учили искусству убивать, используя разное оружие. Но сегодня он впервые убил человека. Шагая по тёмной, тихой и безлюдной улице, он, в надежде узнать, что скажет совесть, вслушивался в себя. Однако кроме гадливого чувства, сродни тому, когда он убивал пакостливую мышь в своём подвале, изнутри ничего не шло. Остановившись у решетки ливневой канализации, которую он определил на слух по журчанию воды, Каверин протолкнул сквозь щели мырдаевские ключи, послушал, как они шлёпнули далеко внизу, завернул в салфетку пулю с гильзой и вместе с перечницей отправил следом.

Вернулся в мыслях к разговору с Мырдаевым – на душе сразу стало горько – ведь разрушение духовности России, убиение её Бога-Духа, нивелирование народа до состояния серой аморфной массы, быдла, – не выдумка Мырдаева. Убить Бога-Духа, одновременно доказывая, что Творец – это Ничто, – вот в чём главный подлог экуменизма с его высшим божеством – дьяволом. Искривить системной ошибкой Заложенное Творцом в человека стремление к Свету и замкнуть его потреблением на себя. Научно обосновать и создать концепцию устойчивого развития, жить для себя, для своих похотей и удовольствий – то, что принято называть Антихристом. И этот дьявольский план, изобретенный тысячи лет тому назад, как методологическое оружие против Творца, сегодня подходит к завершению.

Вспомнил страшный для масонов, ими же придуманный символ: змею, глотающую свой хвост. Змея, однажды захватив пастью свой хвост, уже не сможет спастись. Она может только, конвульсивно заглатывая его дальше, излучать эманации неотвратимого ужаса. Нарастающая катастрофичность её положения переходит в предсмертный оргазм, похожий на тот, что бывает у висельников. Сдыхая, она с предсмертным хрипом изливает из себя заражающую всё вокруг чёрную пневму. Можно её спасти? Каверин был убеждён, что можно: одним ударом крепкого кулака Правды по башке. Змея откусит себе хвост «по самые уши» и необратимая замкнутость этого противного Богу процесса разорвётся…

Что такое Мырдаев, масон, мелкий клоп, рядовой боец невидимого фронта дьявола? Их тьма, имя им легион, пистолетом их не перестреляешь. Только под Светом Истины, как говорит Николай Васильевич, они сморщатся, скукожатся, потеряют липкость своих подлых лап, займут своё место – служить людям в качестве ориентира для различения добра и зла. И зачем сетовать на то, что у власти снова оказывается изворотливая глупость, предательство или враг? Ведь гораздо проще задать себе вопрос «почему?», проследить, куда тянутся невидимые с первого взгляда управляющие ниточки, дойти до подлого кукловода и отрубить ему пальцы. Насколько меньше будет горя на русской земле! А здесь действительно, не пистолетик нужен.

…Подойдя к магистрали, несмотря на холодный дождь, снял с головы и сунул во внутренний карман куртки фуражку – «На Бога надейся а сам не плошай». Попутку поймал быстро. В благодарность за десятку, которую Каверин отдал сразу же, владелец старенького «жигулёнка» услужливо довёз его до самого дома: «Зачем мокнуть, идти под дождем, если можно доехать?»

У крайнего подъезда в мокрой темноте, грязно переругиваясь, копались в мусорном баке два бомжа. Рядом, также негромко рыча друг на друга, шебуршали выброшенным из баков мусором дворовые собаки. На отбросы у собак и бомжей права были равные. Разница состояла лишь в пути, который их сюда привёл. Если собаки благодаря помойкам выжили как вид, то люди, превращённые в быдло, обезволенные и раздавленные, оказались здесь, как говорил покойный («Слава Богу, что покойный», – отметил про себя Каверин), в результате «выборочной стерилизации территорий». Да, М-проект, отняв у них, собак и людей, обязанности и долг, уравнял их в правах. На отбросы.

Почти уже прошёл мимо и резко, как вкопанный, остановился от негромкого, жалобно-радостного взлая: у подъездной двери белел пушистый комочек – сидоровский пёс Атик.

– Атик? А ты чего здесь? Загулялся, что ли? Ну пойдём, пойдём домой…

Атик радостно прыгал, суетился, лизал Каверину руки – так он обрадовался встрече знакомого человека в эту тёмную дождливую ночь. Каверин набрал код домофона, открыл подъездную дверь. Однако пёс, проявляя преданность, никак не захотел заходить в подъезд в одиночку. Пришлось провожать его на шестой этаж, из-за сломанного лифта, пешком. Позвонив в квартиру, отошёл в тёмный угол, к мусоропроводу: не хотел ни с кем говорить. Дождался, пока из двери квартиры высунулась, запуская собаку, сонная голова Сидора. Выяснять, кто привёл его Атика, Сидор не стал – видимо, не впервой.  

На улице у мусорного бака ни бомжей, ни собак уже не было.

Неимоверные по напряжению передряги, чередой прошедшие через сегодняшний день, утомили Каверина до предела. Упал в постель, чтоб провалиться, утонуть в очистительном сне. И сон пришёл, но не такой, как обычно, а какой-то навязчиво-тяжёлый. Обездвижил, связал тело, но сознание оставил на поверхности, чтоб сделать его жертвой бесконечных кошмарных издевательств, потрясающих своей изобретательностью.

«Да, парень, – глядя поутру в зеркало на синие круги под глазами, подвёл итог Каверин, – пора принимать на ночь двести грамм снотворных, а то и в штопор недолго сорваться».

Дождавшись у подъезда Лёшку, Каверин, по пути на службу, будто невзначай, спросил:

– Ты никому не говорил, что видел вчера меня и Мырдаева на берегу?

– Да нет, – недоуменно пожал плечами Лёшка.

– И не говори никому, даже если спрашивать будут… настойчиво…

– Ладно, Паша, – в Лёшкиных синих глазах жаром блеснула благодарность, – я всё понял.

Однако ни у Каверина, ни у Лёшки о Мырдаеве никто так и не спросил.

 

                                Аванс

 

К вечеру на Каверина, как он ни крепился, навалилась тяжёлая, какая-то липкая усталость.

– Куда опять собираешься? – с подозрением прищурилась Соня на пакет с продуктами.

– На дачу съезжу, попарюсь… Одному хочется побыть.

…На полпути заметил идущий следом армейский, с брезентовым тентом вездеход: «Грузовик как грузовик, мало ли… на трассе, – попытался выгнать из сердца противный червячок предчувствия, – нервишки-то… распускать нельзя, товарищ майор».

У перекрестка сбросил скорость, включил указатель поворота, принял вправо. Вездеход, по всей логике дорожного движения, перестроился в левый ряд для обгона и… пошла картина из кошмарного сна: выросшая вдруг громада кабины вездехода резко бьет «Ниву» в водительскую дверь; скрежет металла, звон стёкол, уходящий вбок горизонт дороги… Дальше – на уровне рефлексов: тормозная педаль – до упора, руль – круто вправо – чтоб не перевернуться, – и вниз, в придорожные кусты, но – на колесах…

…Саднящая боль в левом плече и в боку от вмятой почти до руля двери, россыпь стеклянных крошек на коленях и парализующая отупелая растерянность…

– Ну что, майор, вылезать будем, али как? – в свете фар вездехода в двух шагах от «Нивы» стоял высокий незнакомый парень в камуфляжке: тонкое холеное лицо с аккуратными черными усиками и холодный, прямо-таки ледяной взгляд.

«Отморозок», – неприятно царапнуло по сердцу. Чуть позади его увидел еще двоих, с короткоствольными десантными автоматами наизготовку и такими же безучастными рожами. В кузове, у заднего борта, маячила еще одна фигура.

– Ключики, – протянул руку Черноусый. – Я тебе заднюю дверь открою, а то и не выйдешь отсюда… Только без фокусов…

– Без фокусов, значит без фокусов, – подчинился Каверин, с трудом выкарабкиваясь через спинки сидений наружу, но распрямиться, ступив на землю, не успел.

Краем глаза увидел летящий к лицу армейский ботинок, вскинул руку для блока, но чуть запоздал: исход поединка в каратэ решают не секунды – их очень малые доли. Стопа в тугой шнуровке пробила незаконченный блок и впечаталась чуть выше уха…

…Первое, что ощутил после удара – всепроникающий и глухой, как через вату, звон…

– Ожил, сука! – протолкнулось сквозь звон, – и новая вспышка, – сильный удар по почкам вернул Каверина в действительность. Рука машинально ткнулась к поясу – пистолета в кобуре не было.

Натужно открыл глаза – фары вездехода сверкнули ослепительно, собрались в кучу и пошли влево… уйти не успели: справа появились еще две, они наоборот, поплыли вразбег… быстрее…

Сознание возвращалось с новым звуком: рядом тарахтел трактор «Беларусь».

– А мы глядим: Матвеича «Нива»… – знакомый хрипловатый голос деревенского мужика, из тех, что промышляют на дачах мелкими заработками, – помочь чего, или сами справитесь? Вроде, свои… Для мужиков все, кто в камуфляжках, – одной породы.

– Все в порядке, ребята, – Каверин покачиваясь, поднялся на ноги. – Кости целы, а железо – чепуха, сделается…

– В этой жизни, майор, платить нужно за всё, – дождавшись, когда трактор скроется за поворотом, Черноусый жёстко и внимательно посмотрел в глаза Каверину, стараясь найти в них ответ на очень важный для себя вопрос.

– Никто и не против, какие дела… – медленно, через головную боль выдавил из себя Каверин. – Знать бы только, за что расчёт пошёл…

– Считай, что ты сегодня аванс получил…

– За возможные намерения, что ли? – усмехнулся криво, скрывая радостную догадку, они не уверены, что это он застрелил Мырдаева, им нечем подтвердить свою версию, вот и бьют по площадям, людей отрабатывают.

– Там ещё видно будет, за что, – не скрывая ненависти, прекратил философствовать Черноусый. – Боря, выведи этот хлам на дорогу – не отрывая от Каверина внимательного взгляда, он протянул ключи от «Нивы» стоящему поодаль водителю вездехода, тоже одетому в камуфляжную форму.

Несколько минут все молча наблюдали, как Боря через заднюю дверь влез в разбитую машину и, уверенно включив пониженную передачу, вывел её на дорогу. Остановился с юзом, проверяя исправность тормозов. Заглушил двигатель и, притушив фары, легко выскочил через правую дверь.

– Вот… Ехать может, – протянул ключи Черноусому.

– Держи, майор, видишь, даже ехать можно, – изобразил тот издевательскую доброжелательность, демонстративно-брезгливо оттопырив мизинец, двумя пальцами передавая ключи Каверину. – Да, и пистолетик вот… – вынул из кармана куртки пистолет, тренированным движением сдёрнул с него затвор и, направив на Каверина ствол с безобразно торчащей пружиной, протянул вперёд, – забери. Ну, а затворчик… там возьмёшь, – размахнувшись, забросил затвор в кусты, где только что стояла «Нива».

С отрешённой тупостью Каверин смотрел, как развернулась на перекрестке машина, как, прикрывая на всякий случай Черноусого, заскочили в неё автоматчики, как пропали в темноте габаритные огни ушедшего в сторону Города вездехода.

После Каверин долго, превозмогая головную боль и тошноту, при свете автомобильных фар, искал затвор от своего пистолета, а потом, обдуваемый через разбитые стекла потоками холодного осеннего ветра, медленно ехал обратно: желание попариться в бане и побыть одному прошло. «Пейтар», больше некому… – вспомнил о слухах про создание в Городе крупного молодёжного вооруженного формирования пятичувственников. – Да-а… Если бы деревенские мужики не вмешались в процесс дознания… Ведь за малым в говно не измесили… Не уверены были, потому и лишней крови не захотели, а то бы и мужиков – тоже… Ну, теперь-то отвяжутся, факт… если молчать буду…».

 

                                   Кровь

 

Всё воскресенье, с самого раннего утра и до глубокого вечера Каверин в гараже автохозяйства Кольца ремонтировал свою разбитую «Ниву» – в предстоящий отпуск решил ехать на машине. Возвращался довольный: «Кажется, всё предусмотрел. Рюкзак собран, лежит на даче вместе с камусными лыжами. Лицензии на соболя и лося – в кармане. Патроны, продукты… Лёшка тоже готов – они с Диком вдвойне рады. Антон письмо прислал, пишет, что избушку подладил, документы в порядке… Ждёт. Красота!»

Не успел войти в квартиру, как дочки встретили тревожным щебетом:

– Папа, тебя тетя Таня Сидорова весь день ищет… Плачет, ничего не рассказывает, только тебя спрашивает… А вот и она…

Как был, в грязной старой камуфляжке, с плохо отмытыми руками, побежал следом за Татьяной. Из её торопливого рассказа понял, что прошлой ночью, уже почти сутки прошли, Сидор выскочил во двор на женский крик о помощи. Вернулся весь изрезанный, в крови. «Скорую» вызывать не разрешил, сказал, что он пьяный и из-за этого его могут выгнать со службы. Татьяна перевязала его, как могла, а с утра и весь день он заставляет её искать его, Каверина, а всем другим, под угрозой, что пристрелит её, говорить запретил.

Сидор полулежал на диване. В глаза сразу ударили неряшливость и кровь. Кровью заляпаны все три подушки под его спиной и головой, простыня и пододеяльник без одеяла. Алые пятна проступили через повязки на голове, руке, груди. В комнате… не грязь, а какой-то идиотский беспорядок. Лицо, нос и губы у Сидора одного бело-серого цвета, но глаза, словно у бешеного быка, – злые, будто этой же кровью залитые.

– Пришёл?

– Тебе бы в госпиталь, Толя, дырки зашить, – вместо приветствия попытался пошутить Каверин.

– Себе зашей что-нибудь, советчик.

В груди у него забулькало, на губах – кровь. «Да у него же лёгкое распорото, – догадался Каверин. – Чего же он психует?» Левой здоровой рукой Сидор отёр рот полотенцем, прикрыл им лежащий у бедра пистолет. Объяснил нехотя:

– Это чтоб не вздумали меня трогать. На крик у меня сил нету. Стрелять молча буду. Так им и скажи.

В коридоре заскулила Татьяна, хочет, видно, в разговор влезть.

– Пошла на х-х-х… – захрипел с ненавистью, – дверь закрой!

Защёлка испуганно клацнула, стало тихо.

Каверин опустился на стоящий у изголовья стул. Вцепился руками в сиденье, напрягся, ссутулившись. Безысходность и отчаяние, выстраданные в комнате, многотонной глыбой придавили плечи. Густым стал запах крови и покидаемого жизнью тела. Нетерпеливо шевельнул себе пальцами: «Ну что же ты тянешь?»

– Мне, Пашка, уже два месяца… вместо ракет болванки цепляют. Это чтоб я не сделал чего. А я на кругу землю свою стерегу… с болванками. Я онанизмом… не могу больше. Душа на части рвётся…

Закашлял, сплюнул в полотенце багровый сгусток, голову откинул назад, веки прикрыл. Отдыхает. «Интересно, патрон у него в стволе или нет? Безоружного его скрутить… и в госпиталь – дело плёвое».

– В патроннике. И предохранитель снят, – отозвался на беззвучный вопрос Каверина Сидор, – а ещё граната подо мной… на растяжке. Подымать меня будете, отвяжешь. И не балуй… Я Ночную Няню подловил во дворе, в штабе не стал, ты кому, сука, в душу плюёшь? А он, бля, в глаза честно смотрит, проверить, мол, надо, я, мол, не в курсе… и усами… шлёп, шлёп… Брешет, сука, всё он знает. Это они подстроили меня… чтоб я сам на нож… дёрнулся. А они, вроде чистенькие, в стороне… Крови моей захотели… не будет им лучше от моей крови… только хуже будет, захлебнутся, суки…

– Ты чего городишь?

– Это за то, что в атаку на «Панков» пойти хотел… Они же в наглянку пёрли… И говорить запретили… Дай х…хр…руку, – в груди у Сидора будто оркестр – хрипит и клокочет, сдавил Каверину запястье: – Пашка! Ты не прозевай… последних выбивают… Дай…

– Хорошо, Толя, – в горле у Каверина комок, готов заплакать от бессилия: «В душу мать, уходит ведь Сидор…»

– Иди… не могу больше… Иэ-х-х-и-и-ди!

Каверин, вставая со стула, поднимал на своих плечах невидимую чёрную глыбу горя… «Тяжёлая, тварь!»

Татьяна у двери. Глаза огромные, ужас в них заревом полощет, мечется: «Что, что?» Лапки свои цыплячьи к бедрам прижала, вены на них веревочками вздулись. А у Каверина и губы разлепиться не могут: «Что сказать-то?» Толкнулся в дверь, а за спиной вой звериный, но тихонечко так, словно кулаком рот себе заткнула.

…Хоронили Сидора на третий день.

Поджидая автобус, Каверин стоял на остановке в парадной, по такому случаю, шинели. Мерзостное настроение его было под стать этому раннему октябрьскому утру, которое, как всегда, открывали теперешние хозяйки неба – вороны.

– К-х-рра, гр-ра, ар-р, ар-р, – рваный ор нескончаемым потоком катился сверху, где из серого предрассветного ниоткуда возникало воронье, криком своим разрывая в тоскливые клочья души и сердца.

Осенняя морось порывами леденящего ветра цепенила, загоняла в безысходность и без того едва живущее тепло в людях, стоящих, каждый в одиночку, на автобусной остановке. Им нужно было ехать на работу. Работа… Кто и когда придумал эту жуткую изощрённую систему изнурительного бытия, где добровольно-принудительное рабство – «работа» – стало всем? Кто эта подлая тварь, которая «работой» выбила из людей всё человеческое, а потом, вместе с зарплатой, вырвала у людей их последнее право – быть рабом, и обрекла на голодную смерть? Работа, что выгнала их на улицу, уже давно потеряла всякий смысл потому, что она была лишена творческой радости, там уже не было цели и, почти везде, с циничным вызовом, работа не оплачивалась. Но движением своим, даже бессмысленным, люди давали корм воронью и воронья неисчислимость, не встречая себе сопротивления, полагала себя основой и владелицей всему.

– Гар, хар-р, ар-р, – режущим слух и вызывающим дрожь криком славили вороны свое черное солнце – породившее их Ничто, и рваной чёрной тучей накрывали Город. Порывистый ветер трепал их по небу и, казалось временами, что это и не птицы вовсе, а сама Смерть чёрными клочьями то ли тряпок, то ли обгорелых бумаг победной пляской лохматится, мотается над головами живых, пока ещё живых, людей. 

«Чьи же тогда интересы, если не этих людей, с риском для жизни оберегаю я, пилот Защитной авиации?» – Слишком много у Каверина набиралось вопросов, на которые приходил один и тот же ответ…

…В автобусе траурного кортежа Каверин сел рядом с Коротышом. Коротыша было по-человечески жаль. Добиться слётанности экипажа – дело всегда трудное, а здесь не просто хорошего ведомого потерял, а надежного и верного друга. Офицеры ехали молча, говорить желания не было ни у кого.

Кортеж выехал за город, дорога пошла на подъём, к холмам Центрального кладбища.

– О! Гляди, как кормилец наш пазит! – со злостью в голосе отвлек Каверина от печальных раздумий Коротыш.

За окном открылась панорама алюминиевого завода. Блекло-серые дымы, как ножки гигантских грибов-поганок, густо струились изо всех его 13 труб. Покачиваясь и расширясь кверху, они срастались, совсем невысоко, в сизо-серую зловещую тучу. Мразь её, от крысино-серого, в центре, цвета, растекалась к краям и синевато-серыми бесформенными клоками-хлопьями опускалась вниз, к вершинам холмов. Навстречу им, словно радуясь такому общению, неровными клубами по склонам поднимался белесовато-серый туман. Грязно-серые стихии эти смешивались и, под ленивыми толчками ветерка-погонялы, убийственным смогом шли на Город. Казалось, что вместо воздуха в лёгкие вдавливался вонюче-серый мертвящий липкий кисель, сладковато-серой тошнотой оседающий в глотке, болью и горечью бьющий в печень. Лёгкие, если бы они имели голос, давно бы уже орали, хрипели, валяясь в ногах у победившего врага: «Пощади, не мучай!» Но безжалостная анаконда удушья продолжала стягивать свои свинцово-серые удавьи кольца на горле жизни, среды обитания.

– Преисподня, – рыкнул, срисовав пейзаж, Коротыш и замолк.

Впереди из-за очередной, по причине гололёда, аварии образовалась пробка, и кто-то из руководства принял решение пустить траурный кортеж по объездной, вокруг кладбища, дороге. Она оказалась на удивление хорошо отсыпанной гравием и спланированной. Через несколько минут, за поворотом через овраг, заросшим густым черёмушником с многочисленными вороньими гнёздами на ветвях, открылся вид на «город мертвых» – кладбище. Беспорядочно рассыпанные на квадратах делянок кресты и памятники, с железными оградками, покрашенными в спокойные тона, – привычная, настраивающая на грусть картина, которая неожиданно перечеркнулась диссонансом: перед кладбищенской оградой, пересекая дорогу, уходил, скрываясь за вершиной холма, с десяток не очень давно вырытых траншей. Большая их часть была засыпана неряшливо оформленными грядами, с утыканными по вершинам арматурными прутьями с пластинками, на которых виднелись, кое-где, полустертые ржавчиной цифры.

– А это что? – меланхолично спросил Каверин. – Скотомогильники?

– Ты что, с луны свалился? – с неожиданно потемневшим лицом хриплым голосом вопросом на вопрос ответил Коротыш.

– Я не видел ни разу, – начал оправдываться Каверин.

– Здесь те, кто «ушел из дома и не вернулся», да те, кого не на что и некому похоронить. Морги-то переполнены все. Вот любимая наша власть и херачит людей, как скот, в траншеи. А таблички – это так, для отвода глаз. Плоды потребления «общечеловеческих ценностей». Цивилизованный геноцид русского народа.

– Ладно, помолчи, добьёшь ведь насмерть, – взмолился Каверин.

Место для могилы отвели в неудобице, на склоне старого оврага.

Каверин поймал на себе испытующий взгляд генерала, чувствуя, что тот никак не решается спросить, а что же напоследок рассказал ему пилот Сидоров, неизвестно кем зарезанный? Каверин знал, что никто не подойдёт и не спросит… потому что всем своим видом он сразу же отвечает: «А, ничего не сказал, отстаньте!»

К полудню задувший с юга ветер стопил выпавший накануне снежок и промерзшая было земля расквасилась тонким слоем грязи.

На кучу глины возле выкопанной могилы залез Ночная Няня. Говорит речь, а слова до Каверина не доходят, тычутся какими-то кусочками в уши: «…бесстрашный… мужество… надежный товарищ… прости, если что было…» – бренчит, как пустая бочка с горы. Что за человек? Да и человек ли? Что он от этой жизни ждёт? Чему служит?

– Толенька-а-а!.. – страшно, по-звериному заголосила вдруг Татьяна, забилась на крышке заколоченного уже гроба и враз обмякла. Подхватили её, легонькую, под руки, повели осторожно вниз, к машинам. Белое, в чёрном траурном платке лицо, в фиолетовых глазницах – застывший взгляд. Маленькая, страшная, как сама смерть. Полупьяные прапора из гарнизонного оркестра нестройно, визгливо, рвуще на части душу, заиграли «Прощание славянки». Сухо и негромко, троекратным залпом, автоматы поставили точку на жизни капитана Сидорова. Налетевший порыв ветра, суетно-торопливо, как и всё проведение похорон, сорвал со стволов дымки от выстрелов.

Коротыш придвинулся близко, шевелит желваками, загоняя обратно в себя слезу, выдохнул отрывисто:

– Не могу, Паша… Будто сами убили Сидора, а сейчас торопимся, в землю прячем… И я тоже…

Желания у Каверина говорить не было. Чего подлез? Без него себя истерзал… и вдруг услышал стон своего сердца. Впервые в жизни. Оно не просило помощи. Просто непосильно ему стало всё это нести и оно умирало в груди, как подстреленная птица, трепыханиями своими глухо и конвульсивно ударяло в грудь: «ду-дук, ду-дук, ду…» Прислонился спиной к стоящему рядом квартальному столбику и медленно по шершавой его грязи поехал вниз. Сидя уже на корточках, успел отметить – кончик носа белый, как из бумаги.

– Паша, Паша, ты что, что… – засуетился Коротыш. Тревожное лицо его словно из-под воды волной качает: узкое – широкое, узкое – широкое… И не смешно вовсе… «Дук… дук… ду-дук, ду-дук», – отозвалось и зачастило в груди, лицо изнутри опалило жаром, стих в ушах звон.

– Да, ничего, Саша, чепуха, пройдет, – приподнялся. – Спину отряхни мне…

Коротыш лапищей сгрёб плечо Каверина, беспокоится, чтоб не упал, похоже, пуганул его всерьёз своим видом. Похлопал по спине ласково, провёл ладонью:

– Всё, грязь не сало… Пойдём-ка в автобус, посиди лучше там.

Оставшись один, Каверин прислонил висок к холодному стеклу и, немного успокоившись, начал повторять в уме формулы аутогенной тренировки: «У меня расслаблены мышцы лба… глаза, губы… шея, руки… ноги. Все мышцы стали тяжёлые-тяжёлые… и тёплые. Внутри – покой и тепло… В солнечном сплетении загорелось маленькое горячее солнце… мои глаза вошли в солнце и растеклись горячим взглядом по телу…» Каверин привычно увидел себя изнутри и сразу – к сердцу. «Да, парень, дошутился с собой…» Медленно и осторожно начал убирать и рассасывать с сердечной мышцы приливными потоками крови бордовые сгустки. «Так, хватит, хорошо на первый раз…» И снова формулы: «Моё тело отдохнуло, оно набралось сил… Руки и ноги стали холодными и бодрыми… Мой лоб и глаза стали свежими и холодными… Я здоров и бодр, как никогда…» Открыл глаза, ещё раз пробежался по себе, остался доволен. «Вот так, а то – слюни распустил…» Каверин почувствовал в себе могучую силу и злость. «Ну, нет, я не буду, как Сидор, прикармливать этих сук своей кровью… Я буду топить их в их же собственном дерьме. Я буду топить их безжалостно и беспощадно. И каждая капля крови, каждая совращённая и загубленная ими душа из моего народа станет в их горле комом… Кровью Сидора они будут давиться на арене, у всех на глазах… Будут корчиться и дохнуть, и превращаться в ничто! А я буду жить, жить долго, пока не очищу свой народ от этих гнид, клещей, пиявок и глистов!» Сказал, поклялся себе и почувствовал, как тело его наливается железной твёрдостью и силой.

«До чего же хрупка и уязвима человеческая жизнь, – к мыслям о смерти возвращался Каверин под завывание старенького автобусного мотора. – И, наверное, никому не удалось пройти по жизни без ошибок… от ошибок никто не застрахован. Но каждый ли, оступившись, способен сказать: «Я был не прав». Не каждый, вышедший затем на правый путь, способен склонить голову и сказать: «Я благодарен вам, люди, за помощь»… Но вот: смерть, последняя станция на пути по жизни. Впереди далёкий, тяжелый неизвестностью, Путь, требующий многого… Чего же такого, многого, необходимого «Там» нужно брать с собой? Кто скажет? Может быть, те, кто уходят раньше? Что они, из накопленного за жизнь, берут с собой? И что же нам, тем кто остался, нужно копить?» Много безответных вопросов роилось в голове Каверина. Но в одном у него не было сомнений: бесшабашный гуляка, отчаянный боец и бессребреник Сидор унёс с собой много, гораздо больше, чем иной сквалыга и крохобор, и «Там» ему будет хорошо.

Поминки прошли быстро и скромно. По три стопки за упокой души, простенькая закуска, тихие трудные беседы с соседями по столу – и всё. Домой Каверин вернулся с головной болью и рано завалился спать…

…Неизвестно зачем ночью пришёл к Реке и остановился у парапета набережной. В наступившем мраке молчаливой тёмной громадой стоял Город. Обычных в это время огней уличных фонарей, автомобильных фар и светящихся окон не было. Казалось, они поднялись вверх, в чёрное, бархатное своей чернотой небо, и влились своим светом в звезды, ставшие от этого необычно яркими. Яркими настолько, что было видно дно Реки у берега, где стоял Каверин.

В Реке, ниже плотины, после того, как её построили, уже давно не стало ни зимы, ни лета. С той поры на дне, заросшем сине-зелёными, колыхающимися в течении, как живыми, многометровыми водорослями, завелись странные, синюшного цвета, несъедобные даже для собак, с огромными, постоянно что-то жрущими челюстями, рыбы. Глядя на них, Каверину казалось, что он слышит из-под воды их самозабвенное чавканье. Сама вода, после отнятой у неё для производства алюминия энергии, была уже не животворящим, свободным искристым потоком, а превратилась в арену, где ликующий танец смерти беззвучно исполняли кишащие у ног Каверина водоросли-змеи, длинные и тёмные, как волосы Соломеи.

«Кому это нужно? – вяло прошевелился в голове вопрос. – Кто и куда вывозит отверждённую в виде алюминия энергию, оставляя взамен липкие туманы от полузадушенной плотинами, незамерзающей Реки, вперемешку с ядовитыми выбросами заводских труб? Кому нужно всё это?» Для Каверина было очевидно, что смертоносная эта машина нужна кому угодно, только не людям, рождённым на этой земле, которые, стремясь выжить, работали в адских условиях у анодных ванн, и тем убивали своё будущее, будущее своей земли. Для Каверина было очевидно, что именно это – стремление выжить – со страшной силой эксплуатируется подвижниками общеглобального М-проекта. Именно они, оставаясь в тени, зомбируют людей, безжалостно обламывают ростки духовности, загоняя планку чувственности ниже уровня сознания. Каверину было также очевидно, что взамен паразиты получали страх. Страх от того, что замордованный, стократно зомбированный народ вдруг подымет голову и взревёт от желания возмездия; страх был настолько велик, что мучители-паразиты теряли разум и с ещё большим остервенением вгрызались в тело жертвы…

На противоположном берегу, не нарушая тишины, начался, неизвестно по какому поводу, праздничный салют. Ракеты поднимались в небо и там рассыпались веером, вспыхивали вместе и порознь разноцветными шариками, шарами и звёздами. Салют сбил Каверина с толку, но ненадолго. Отвлёк его шорох за спиной. Обернувшись, он увидел, что двумя потоками, обходя его слева и справа, полупрозрачными призраками шли люди. Молодые и старые, дети разных возрастов, мужчины и женщины, в основном небогато одетые, но все с прижатыми к бокам руками, без ртов и без глаз, они шли, стекали в Реку и растворялись в её полумертвой воде без следа. Люди, обманом превращённые в пятичувственников, забывшие, что истинный, от природы прогресс может быть только в Духе. Люди, забывшие, что всякий материальный прогресс, заменив собой духовность, обязательно приведёт их к смерти. И сейчас они шли. За ними, в сполохах ликующего салюта показалась толпа также полупрозрачных железобетонных скелетов-недостроек и убитых заводов. Бесшумные, неживые, они сползали к Реке и пропадали в ней, как тени, никак не нарушая безжизненного её движения. Люди и здания просматривались сквозь, насколько хватало взгляда: из них, уходящих, была выпита энергия – единственно справедливое мерило божественной и человеческой деятельности.

Энергия… Причина и следствие деяний Творца. Проявленная Творцом материей – бесконечными комбинациями многомерных и многомасштабных колебаний и вращений различных полей, – она была подарена людям. Людям, также, энергией Творца, воплощённым в материальном мире.

А сейчас проявленная Творцом и подаренная людям в виде Реки энергия воровски попала в руки безжалостному вампиру – Чёрной Сущности, и расхищалась. Расхищалась нагло, открыто, с циничным извращением, с самонадеянной безнаказанностью, выпивалась, истачивая и сводя на нет, не только Реку, но и людей с их жилищами. Вампир, обжираясь кровью обманутого народа, ликовал. Он был настолько уверен в своей безнаказанности, что не обращал внимания на случайного свидетеля своего жуткого преступления.

«Зачем я должен всё это видеть? Боже, за что я наказан таким страданием? – Каверин попытался закрыть глаза и не смог. Заслониться ладонями – кто-то будто прилепил его руки к бокам: «Смотри! Смотри и помни!!!» Ему не дозволялось забыть увиденное: бесследно канувшие в Ничто творения, у которых вампирами была выпита энергия, кровь жизни…

…Ах-ха-ха! Прошуршав над самой головой, довольный напущенной жутью, уже удаляясь, победно и властно крикнул, зажимая страхом сердце, откуда-то взявшийся филин. Парад смерти и салют, который ему светил, исчезли. Посерела тьма; от Реки напахнуло, но не прохладой утренней свежести, а промозглой полузастойной болотиной, и дуновением её принесло озноб. «Скоро утро, пора домой, – тоскливо подумал Каверин. – Хотя, куда торопиться, там ведь всё равно никого нет», – отчего-то он решил, что жил один.

…Повернул ключ в замке, затворил за собой дверь и…! Тихий стон: «Павлуша, сынок…» Щёлкнул выключателем: на полу, в изодранном платье, окровавленная, – его старая мать. А к её шее, сидя на карачках, спиной к Каверину, присосался, урча, странный зверь – буро-полосатый, с большим кошачьим хвостом и копытами. Поднял на Каверина плосколобую, с короткими ушами, плешивую башку с багровой отметиной на темени, осклабился окровавленной, клыкастой, как у гиены, пастью и с коротким, как рычание, криком: «Хр-р-ра! Помешал! Не лез бы! Живой бы остался!» – кинулся, развернув пасть, к шее Каверина. Увернувшись, Каверин схватил левой рукой его за язык, не чувствуя боли от сомкнувшихся клыков, а правой уцепился – так попалось – за хребет зверя, чуть ниже его рёбер. Стиснул пальцы – ещё миг – и захрустят его позвонки, но… острая боль в паху вспышкой вдруг пронзила мозг. «С сатаной шутки плохи – можно получить удар копытом из Тьмы», – явственно прозвучал голос Николая Васильевича…

…Проснулся в холодном поту. «Приснится же…» – отирая капли со лба, подумал Каверин.

 

Наутро, его, совсем обессилевшего, с синевой под глазами, вызвал к себе в кабинет полковник Працук.

– Акт служебного расследования по факту смерти. Распишитесь, Пал Матвеич, я включил вас в комиссию, как члена офицерского собрания… и как участника, – толкнул он по столу в сторону Каверина тоненькую пачку листков, – во всех экземплярах.

– А почему здесь ничего нет про пистолет и гранату? – прочитав, спросил Каверин.

– И про то, что он был вдребезги пьяный… тоже ничего нет. Капитан Сидоров погиб от рук неустановленных хулиганов, заступаясь за неустановленную женщину. Погиб как герой. Ваша правда, Пал Матвеич, никому не нужна. А указанные в акте обстоятельства позволят хлопотать о пенсии для семьи. Успокойтесь и подписывайте.

Подписал, утяжелив и без того нелегкий осадок на сердце.

 

                        Последний полёт

 

                                Человек измеряется не с ног до головы,

                                 а с головы до неба.

                                                         Конфуций

 

                                 Выхожу на линию огня.

                                 Я давно не жду от вас пощады,

                                 Но и вы не ждите от меня.

                                                        В.Коротаев

…Снежинки, подсвеченные аэродромными прожекторами, крупные и лохматые, искрясь под слабым ветерком, сыпались по фонарю справа налево. Дальше была темнота, прорезанная двумя пунктирами ВПП. «Где же я это видел?» – в коротких секундах перед взлётом заколотился в мозгу неожиданный вопрос. После взлёта, прорезая на крутом правом вираже облака, Каверин опять увидел то же. Словно перед неподвижной машиной через облачные просветы сверху справа и налево вниз неслись звёзды. Большие, лохматые и маленькие, искорками. Только пунктиров, указывающих путь, уже не было. Была видимость свободы. Каверин уже привык к видимости свободы и давно, много лет назад, подавил в себе чертёнка, предлагающего «полетать куда хочу». У Каверина был жёсткий маршрут, определённый полётным заданием и желания сворачивать с пути ради необъяснимого любопытства у него было.

«Но где же я это видел? Темноту и летящие косо звёзды? То, что не на взлёте – точно. Но где, где?» Уже много лет Каверин пытался вспомнить однажды увиденное, но что-то или кто-то не давали ему вспомнить. И вдруг! Это же Соня в тот первый вечер, её глаза! Разве мог он тогда подумать, что обычная с виду девчонка с огромными глазами – его судьба. Судьба, что приведёт его к всеохватной буйной любви, что сольёт цветения их страсти в одно целое, и любовь их даст плоды – трёх таких разных, но прекрасных, каждой по-своему, прекрасных дочерей.

Тепло ласковой нежности растекалось от сердца, когда вспоминал он о Соне. Удивительная, так и не познанная до конца женщина. Непредсказуемые, сверкающие, исходящие от неё вспышки бриллиантовыми гранями высвечивали серую обыденность будней, заставляли переосмысливать всё сначала – и вязнуть в незавершённости понимания. Успокаивал себя, что каждая женщина загадка, но не мог смириться, что и его женщина, мать его детей, отдавшая ему себя больше чем целиком, – тоже загадка…

…Разменяли последний, пятый круг. Через двадцать, с небольшим, минут посадка – и скорее домой, к Соне под тёплый бочок. А спать, действительно, очень хочется. Стареть начал, что ли? Раньше эту собачью вахту, с полуночи до четырех, спокойно держал. А сейчас… и небо в звёздах, и восток светлеющий уже не в радость…

Скользнул глазами по приборам, замершим экранам локаторов. Как предписано, через каждые сорок секунд, роботом нагнулся к окулярам оптического обзора… Стоп! Сон как ведром воды смыло: на пределе видимости четким треугольником три серо-зеленые точки – «Панки»! И локатор их не взял! Включил бортовую запись.

– Восьмой, внимание, запись!

– Да сам уж вижу, – возбужденно и почему-то радостно отозвался Лёшка.

– К бою, падла!

«Прости, братик, но иначе благодушие с тебя не сбить. Приём запрещенный, но сейчас – самое время».

– Есть к бою!

В голосе обида: «За что?» – Каверин сразу представил, как оскорбленно и зло ссутулилась Лёшкина спина, сузились глаза, в ниточку сжались губы… Пыхнул чуть заметно форсажем и резко отвалил вправо.

– Центральная, я седьмой! Прямо по курсу три цели. Дистанция двадцать. Разрешите атаку!

У «Панков» тоже моргнуло красным, думают уйти на форсаже. «Ни хрена у вас, ребята, не выйдет! Всё, приехали!» Загнал каждого в перекрестье прицела, сбросил красный колпачок с гашеток, рычаг – на залп. «Паша, ты не упусти», – отчётливо всплыли в памяти хриплые, булькающие распоротыми лёгкими предсмертные слова Сидора. – Пришло и ваше время платить! За кровь Сидора, за слёзы санитарки Маши, за обманутую, умирающую от СПИДа русскую девчонку, за всех!».

Сердце колотнулось у горла, резко и вдруг вспенилась неведомой ярью кровь, ударила багровым в глаза, по вискам, и также вдруг схлынула, обнажив кристалльно-ясный и холодный расчет атаки: «Все нормально! Двадцать лет службы – и вот он, мой миг!» – в эти короткие секунды крайнего напряжения Каверин почувствовал себя тысячетонным фугасным снарядом, прошедшим ударом заряда через жерло орудия и должным поразить цель. Снарядом, который обрёл глаза и волю. Страшная и могучая сила разрушения, вложенная в него трудами многих и многих людей, в одно мгновение стала его главной сущностью. Спустя секунды могло произойти всё, что угодно, кроме одного, в этом Каверин был убежден железно: он не мог не взорваться, – «сейчас залп, секунды – и всё, дело сделано! На крайняк, если что и смажу, грудью расшибу, да у меня ещё Лёшка есть, из-под него ни одна тварь не вывернется… но почему не дают добро на атаку, уснули они там, что ли?»

– Центральная, я седьмой! Дистанция до цели двенадцать, разрешите атаку!

– Седьмой, я Центральная! – отозвалась Центральная картаво-воркующим голосом начальника штаба Цукермина.

«Но ведь он не дежурит в смену, какой чёрт глубокой ночью притащил его в диспетчерскую?»

Рука на гашетках, «Панки», уже хорошо видимые, в прицелах. До нейтралки хода им – минута, не больше. Ведомые почти одновременно отстрелили раструбы психотронных излучателей, набирают скорость, пытаясь уйти из коридора защиты.

– Седьмой на связи!

– Вы ошиблись, ищите цель справа.

Скосил глаза вправо. Тлеющей сигаретой Лёшкина машина на форсаже, на горизонте, в центре Зоны, световой купол ночного Города.

– Но справа наши! Атакую!

– Атаку запрещаю, идите на базу, – голос звенит металлической злостью.

– Какая база, товарищ генерал?!

– Катапультируйтесь, две секунды. Два, раз…

И вновь остановилось время. «Так вот почему ни одна «Гроза» не нарушила приказ», – скользнула по сознанию запоздалая догадка…

– Подожди…

– Тий-у-у!!! – Фонарь кабины сорвало налетевшим потоком. Каверин с размаху влетел в бездонную чёрную трубу с чем-то плотным внутри и, теряя себя, затормозился в ней. Ярким светом сверкнуло вдалеке, как будто бы уже не в нём, адской болью проскрежетало по сознанию смрадной кислятиной смерти. Каверин перестал быть.

 

                         Новорождение

 

                                   Всё взяли бусурманы, всё пропало.

                                   Только остались мы, сирые, да, как

                                   вдовица после крепкого мужа, сирая,

                                    так же как и мы, земля наша!

Н.В. Гоголь. «Тарас Бульба»

 

Пс-с-с-с…

Тихой песочной струйкой в уши всыпается сознание, звездится, разрастается его искристый шипучий комочек… тело… Каверин мысленно ощупал руки, ноги. Хотел шевельнуться – и опять пришёл из небытия, уже увереннее… но трудно вдруг колыхнулось сердце, холодный пот выступил на груди и лице, взревело водопадом в ушах… и снова утихло, покой…

…Приятный упругий ветер как бы ладонями держит его на весу, ласкает. Что было?… Сил – никаких. Память, будто сонный ребенок, на ноги никак встать не хочет… Да, полёт! Пятый круг, «Панки», атака, вкрадчивый голос Цукермина: «Ищите противника справа…», и принудительное катапультирование, о возможности которого не знал, поэтому его не ждал. – «Да, подлее хрен придумаешь…» Мысли, как пузыри из манной каши, всплывают медленно и лопаются… тяжело, больно…

С усилием, до надсады, поднял веки. Наверху – темно-лазоревое небо с редкими звездами. Рассвет. «Жив!» – сверкнувшая, как удар током, мысль, привела в себя. Шевельнулся… руки, ноги, позвоночник – цел! Чтоб совсем проснуться, надавил пальцами на глаза – и новый звук: на левом запястье привязанная тесёмкой из бинта, трепещется клеёнчатая бирка. Правой рукой поймал, расправил. Шариковой ручкой неряшливая надпись: «Каверин П.М. Родился…» Чуть ниже – «Умер…» И, неразборчиво, – даты. Повернул другой стороной, там буквы помельче: «Захоронен на кладбище пос. Нижн…» Название посёлка разобрать не смог. «Как умер? Как захоронен? Кто?!! Какая сволочь нацарапала эту гадость, что навешивают трупам в моргах? И почему захоронен, если никто не хоронил?» Откуда-то изнутри поднялась бешеная ярость, ударила комом в горло, отдалась в висках. Рванул с запястья тесёмку, услужливый ветерок вмиг отнёс бирку куда-то в сторону: исчезла. Вдруг обожгло: «Голый! Высотный костюм, шлем, ботинки, парашют – ведь ничего нет! Какая-то чертовщина, наваждение, сон всё это, что ли?» Медленно, по деталям начал восстанавливать в памяти полёт. Все чётко, реально. И двухсекундную готовность к катапультированию, и свою растерянность и даже мгновение катастрофы, когда чувства ушли в запредел – лимузином в бетонную стену: вспышка, грохот, вонь, всё вспомнил! Но что же всё это было?

«Спокойно! – приказ себе. – Будет время, в том, что было, разберёмся. Сейчас нужно оглядеться, принять решение». И тут же юморная мыслишка: «Решай, не решай, а сейчас вмажешься в землю, без парашюта-то, и будь здоров – кучка дерьма!» Разозлился: «Я ещё жив!» Развернулся лицом вниз, начал всматриваться в тусклую рассветную землю. До боли знакомое место: поля, перелески, деревни, на горизонте – серо-бордовая громада Города. Предвестник грядущего Солнца – пурпур зари – светлел уже алым, расширялся, растекался радостно по востоку, уходил ввысь и ласково гладил, будил спящую измученную землю. Восточнее, за багряным туманом восходящего солнца, базовый аэродром Кольца. Чуть в стороне – Северная автомагистраль, мост через Приток…

«Стоп!» Мост разрушен… печи в деревнях редко-редко курятся… и поля одного тона – блекло-желтые. «Не пахали!!! – пронзила и взорвалась в мозгу мысль. – Не пахали весной и не сеяли. А сейчас осень, и не подняли зябь… И люди без хлеба! Убили землю!! Убили всё-таки!» Стиснул виски ладонями, аж захрустело, глаза распахнул, вбирая позор матери. Совсем некстати всплыли из детства дедовы слова: «Ишь, землица-то заневестилась, семени ждет…» Какое семя, если её в муках умертвили?

«Да неужто сгинуло всё, будто и не было ничего: ни берёз, ни девчонок русых, ни гармони, ни застолий вольных, ни тайги бескрайней, ни могучей силы – ни-че-го?!! А я, защитник, тварь комолая, я же всё знал, я же для того и был, чтоб этого не случилось!»

Жгучая обида, стыд, беспомощность, спазмом подкатили к горлу, закрыл руками глаза; лицо под ладонями враз стало мокрое, зарыдал раскаянно, взвыл израненным зверем, молитвой, сквозь рыдания прорвался стон:

– Матушка, Лада, земля моя, Рожаница! Матерь Божья! Милая, прости, что не ослушался подлого окрика, не ударил по шакалам без спроса, упустил врага!

– Боже, Род! Свет и Дух народа моего! Как же допустил ты смерть на землю свою?!

– Боже, Всевышний! Отец и Создатель! Не милости прошу, одного только, дай мне силы сразиться с подлыми, заступиться за Мать! – зашёлся в беззвучном уже всхлипе…

…Гранатой рвануло вдруг сердце, окрасило всё: и небо, и землю багряной краснотой, двинулись сквозь тело Каверина, поднимаясь снизу, незнакомые пронизывающие струи…

– О-о-о… – загудел низко, колыхнулся Словом Свет, заходил от края до края яркой радугой, то натягивая почти до надрыва, внутренние жилы, то затихая, надвигался на глаза разрушающей нестерпимой болью, всё сильнее перерастая в звук… Как-то враз зарозовела зарей внизу земля, застонала, гулом отозвалась на призыв. С тихим шорохом, отмершей в прах коростой, рассыпался внизу Город. Под ним и везде вокруг явилось вдруг то вожделенно-таинственное и всегда запретное, притягивающее, бесконечно родное и близкое, как плечо любимой женщины, – вечная живая земля…

– У-у-у… – звук зазвенел взлетающим тоном, стянул Каверина судорогой, поднялся выше, выравнивая всё сломанное. Замерцал радужным многоцветием, ускорясь Словом, Свет. Обнажённая, земля колыхнулась навстречу небу, закачалась в такт и всё ближе к нему.

– М-м-м… – что-то стало происходить, возникать, зачинаться, не давая даже стону прорваться сквозь стиснутые зубы Каверина. Непонятный и необъяснимый ужас возник откуда-то изнутри, связал тело, остановил дыхание и также резко схлынул… Жаром стыда опалило лицо от осознания происходящего, как у мальчика, подсмотревшего у своих родителей таинство зачатия: «Ну, нельзя же!»

– О-о-о-у-у-м-м-м – низкий баритон мужского Начала грозно, ослепительно и оглушающе исполнял родящую мантру, выдирал с корнями, зачиная вновь, душу из тела Каверина. Божественная симфония красок, звуков и форм, исполняемая для него, единственного зрителя и участника, невероятная по силе воздействия, переполнила все его чувства, они лезвием взлетели ввысь и звёздным сиянием вспыхнули там, на самом острие, за которым бытия уже не было.

– Ийя-а-а-а! – не выдержав страданий новорождения, Каверин пронзил себя насквозь истошным младенческим криком.

Словно могучая рука резко надавила сверху на спину, взвыл ветер в ушах, плотный воздух забил грудь, земля налетела стремительно, вдруг… Безмолвная Вечность расхлопнулась в нём мягкой ватной чернотой, как растворяется Океан Бессмертия в упавшей в него капле дождя…

«Почему не удар?» – удивленно чиркнула по сознанию последняя искра мысли.

 

                                    На земле

 

Ы-ы-й-ях!

Хлобыстнуло по чувствам Каверина и перехватило всё: слух, зрение, дыхание – всё… Но также быстро всё вернулось обратно. Мокро, липко, скользко и очень холодно. Провёл рукой по лицу, закрытым глазам, счистил слой, тряхнул пальцами, потом еще раз, сгреб остатки, разлепил веки. Огляделся: «Во, как удачно влетел!» Обнаружил себя лежащим на левом боку в глубокой грязной луже на краю поля. Лёд не очень толстый, пальца в два, голова оказалась как раз на кромке. Рассечённое ухо саднит, из него течёт кровь. «Ну, это чепуха, если б с головой, утонул бы, наверное… и бедро побаливает, ушиб немного… Да-а, если б не лужа, расшибся бы насмерть… Стоп, какая лужа, ведь двадцать две тысячи метров!.. Ладно, разбираться будем потом, сейчас нужно вылезать, пока не замёрз…»

На кромке поля – полусгнившая копёшка прошлогодней соломы – обтёрся кое-как, огляделся. «О! Да это же наше садовое общество!» – обрадовался, увидев в рассветном полумраке свой домик-несуразицу. Двинулся напрямик. Спина сутулится от холода, надо бы бегом, но в босые ступни больно впиваются комки замерзшей земли и сухие стебли, приходится высоко задирать ноги и осторожничать, ощупывая каждый шаг. «Посмотреть бы на себя со стороны – цирк!» – в сознании ещё оставалось место для юмора.

…Окна и двери вынуты с блоками. Утащено, похоже, всё, что можно утащить. Кулаком разбил лёд в ванне под водостоком, сдёрнул с забора какую-то серую тряпицу, начал обмываться – и зашустрил. Вода обжигает, а откуда-то изнутри, натужно вырываемым зубом, вытекла дрожь. Затрясла. Быстро закончил помывку, этой же тряпкой растёрся, повязал её зачем-то на бёдрах, как папуас, приступил к поискам в доме. Ни-че-го. Ни еды, ни спичек, ни соли, ни одежды. Наверху, среди хлама, нашёл старые, заскорузлые от времени кожаные ботинки без шнурков, подвязал ржавой проволокой, спустился вниз, с крыльца оглядел участок.

…Почерневшие рёбра теплицы с обрывками плёнки, десяток подросших деревьев и кустов, затянутый сухим бурьяном квадрат, на котором обычно была картошка, несколько убранных недавно грядок… Рука потянулась к затылку: «Что случилось? Такое впечатление, что прошло года три, не меньше…»

Наискосок, метрах в трехстах, дача Просвирова. Из трубы вьётся дымок, значит, кто-то есть. В животе вдруг заурчало и запищало так, будто там не требуха, а мешок с голодными щенками, которых неожиданно, пинком, разбудили. К Просвирову Каверин даже по-соседски с просьбами никогда не обращался, но сейчас выбора не было. Выскочил на улицу. В заборе соседнего участка, приглашающе пройти напрямик, светилась дыра. Юркнул в нее, засеменил скоренько, шоркая для согрева друг о друга коленями – по грядкам, по межам, остановился у калитки.

– Юрий Моисеевич! Вы дома?

Тихо. Но печь-то ведь топится! Дрожь в Каверине разгулялась так, что кости заходили ходуном, ему казалось, что вот-вот и они через кожу разлетятся наружу.

– Ю-ю-юрий М-моисеевич!!!

На веранде что-то громыхнуло, похоже, пустым ведром, и вот он, желанный, на крыльце.

– Паша?.. Ты откуда? Ты что, с неба свалился? А почему голый? Тебя кто раздел? Такой холод… И грязный…  

– Е-я… з-замёрз… – дрожь в Каверине вдруг прекратилась и стужа судорогой сцепила тело, язык, сознание. Стало безразличнее и как-то теплее.

– Паша, пойдём, пойдём, конечно, – взял Каверина двумя пальцами повыше локтя, повёл впереди себя по узкой дорожке из битого кирпича, – я вчера как раз баньку топил, думал, Миша с друзьями подъедет… Там вода ещё тёплая…

Вода, действительно теплая, поначалу Каверину показалась кипятком. Воды было много, и с каждым вылитым на себя ковшом в нем оттаивала жизнь.

– Вот, одень пока… и в дом, чайку с малиновым листом… хорошо от простуды, – Просвиров принёс в баню фланелевое солдатское бельё – рубашку с кальсонами и заштопанные, подозрительно знакомые Каверину шерстяные носки.

«Вот так, Павел Матвеевич, – усмехнулся пор себя, одеваясь, Каверин, – родила тебя твоя земля, а роды-то принимает пятичувственник…»

…В избушке тепло. На ногах у Каверина коротко обрезанные, галошами, валенки, в руках кружка с запашистым, почему-то без сахара, кипятком, на краю стола – крошечный, в половину ладони, кусочек черствого серого хлеба. Напротив, за столом – внимательные, с прищуром скрываемого любопытства, глаза Просвирова. Всё. «Кормить меня здесь, похоже, не собираются…» – Каверин слегка затосковал. И вдруг – спасительная мысль:

– Юрий Моисеевич! Пожалуйста, у меня на участке, под баком для воды, справа от крана, вровень с землей… там половинка кирпича. Под ней, в трубе, должна быть литровая бутылка водки, пожалуйста, если она цела, принесите, выпьем!

Уговаривать не пришлось. А бутылка действительно оказалась целой.

– Сейчас с продуктами очень плохо, многие люди от голода умирают, – оправдывался Просвиров после третьей стопки, вываливая в кастрюлю с отваренной вермишелью двухфунтовую банку импортной тушёнки.

Не добившись от Каверина ответа на вопрос, где он пропадал эти три года, Просвиров и сам ничего внятного не рассказал, чем, вполне справедливо, вызвал ответную досаду Каверина. Вся надежда была на бутылку. Первые успехи – вполне нормальная закуска – были уже достигнуты.

– Так где же ты был?

– Домой шёл… – открыто глядя в глаза Просвирову, ответил Каверин. Он знал, что лгать нельзя, но то, что он сказал, не было ложью.

– Ты хорошо выглядишь… совсем не изменился, даже помолодел… – Просвиров не отрывал от Каверина пристального взгляда.

– Свежий воздух, природа, – опять уклонился от прямого ответа, но не обманул, Каверин.

– Мы не смогли тебя искать. На другой день… как ты… после аварии… В общем, снег пошёл сильный… все следы засыпало. Самолёт так и не нашли… Сегодня, кстати, ровно три года… Покров День…

– Как мои, Юрий Моисеевич, не знаете?

– Софья Сергеевна? Как же не знаю… Знаю… Им без тебя, Паша, трудно было. Ты же в курсе, на пропавших без вести ни пенсии, ни пособия не положено… Да, да-да… Она, как Любу схоронили, сдала крепко…

– Как схоронили? – враз протрезвел Каверин.

– Она же у вас в музыкальную школу ходила, – вскидывая полуиспуганные взгляды на Каверина, будто бы сам в чём-то виноват, начал Просвиров.

– Ну! – хрипло подстегнул его своей болью.

– А там в сквере кусты… потом уже рассказали… там чёрные всегда наркотиками торговали, двое её и поймали… да они и сами уколотые были…

– Сколько раз я говорил ей там не ходить, – простонал, зажмурив глаза, Каверин. А перед ним, как живая встала его любимая Любочка, младшенькая. Круглое весёлое личико с конопушками на носу, соломенные косички с вечно развязанными бантами… скрипка-четвертушка в старом, с разлохмаченным на углах дерматином, футляре, – Боже, за что?..

– …А потом зарезали… милиция совсем на немного опоздала. Я как раз дежурил по штабу, по вызову приехал. Как вы, говорю, могли, сволочи, она же такая маленькая… А он мне, Паша, – некрасиво утирая пьяные слёзы продолжал, передавая интонацию убийцы, Просвиров, – ты щьто так кричищь? Она, щьто, твоя, да?.. Звери… Мало им, что всю ребятню на иглу посадили, так ещё… Ну и что? Через два дня их под залог выпустили… Разве можно было… Конечно, поминай, как звали…

– А как Лёшка? – желая переключиться спросил Каверин.

– Ты что, в самом деле, ничего не знаешь?

– Честное слово, Юрий Моисеевич, мне никто ничего не рассказывал, – Каверин уже с трудом сдерживался. – Так всё-таки, что с Лёшкой?

– Он тогда… после аварии… запил крепко. А ребята… всё офицера с белой собакой искали. Да он же, после Сидорова, на весь двор остался единственным офицером, у кого была белая собака… Ну и месяца через два нашли его в гараже, вместе с сыном. Холодно было, он, похоже, мотор завёл, чтобы согреться… Бутылка была недопитая… Трезвый бы сообразил, что опасно в закрытом гараже машину заводить… Их так в одной могиле и схоронили.

Последние слова пробились в сознание как сквозь вату. «Лёшка, Лёшенька, друг ты мой дорогой, так и не успел возжечься солнцем, убили, вместе с сыном, подлые…» Каверин сидел, зажав ладонями виски. «С Блаженовым вопрос решён», – всплыли в памяти слова Мырдаева. «Где твоя белая собака?» – это уже спрашивал Черноусый на месте аварии. Да, бомжи в ту ночь видели, как офицер завёл в подъезд свою белую собаку. Каверин не сомневался, что Блаженова убили. Слишком много Лёшка знал из того, что гой, раб, знать не должен был... Но, что случилось, то случилось. Не уберёгся Лёшка… А может и Сидор, и Лёшка с сыном – это расплата за Мырдаева? Тогда их смерть на его, Каверина, совести… Опустил руки, тяжело вздохнул. Неторопливо разлил по кружкам водку, встал. С трудом разлепил стянутые горем губы:

– Вечная память прекрасному, светлому человеку, русскому офицеру, Алексею Владимировичу Блаженову и сыну его, Володе. Вечная память дочке моей, Любочке.

– Земля им пухом, – с готовностью поддержал его Просвиров.

Каверин с трудом прожевал кусок вермишели с застывшим, как стеарин, белым жиром:

– Да, Юрий Моисеевич, я всё хотел спросить, почему землю не стали пахать?

– Почему, почему, – неохотно пробурчал Просвиров. – Люди не стали платить за горючее и электричество… Всё остановилось, вот почему…

– А кому платить надо было? В банк «Голд-хлеб-ЛТД»?

– Откуда я знаю, каким банкам, сколько… – Просвиров явно не хотел говорить на эту тему. «Как случилось, думал Каверин, что электричество крупнейших в мире ГЭС, построенных на моей земле, нефть и уголь, добытые из моей земли, я должен покупать по каким-то невероятно диким ценам у кого-то, кто даже назвать себя не хочет?»

– Что за дурь, Юрий Моисеевич, вы же за кровь, что в ваших жилах, не платите, почему люди должны платить за энергию их земли? И потом, куда сами-то люди девались?

– Откуда я знаю, куда девались, ушли куда-то…

– Ушли куда, на кладбище?

– Ну что ты привязался… Почему, куда… Не знаю я, мне никто не докладывает, – лицо у Просвирова покраснело от раздражения, а до Каверина стало медленно доходить, что выпало ему ещё одно, невероятно трудное испытание – быть свидетелем медленного и мучительного убийства своего народа. То, что он пережил свою дочь и своих боевых друзей, было далеко не всё: с ужасом к нему приходило осознание, как если бы на его глазах, отца многодетной семьи, привязанного к столбу, не спеша, со смаком и извращением замучивали до смерти всех его детей.

– Ну, не хотите говорить, не говорите, – глухо, от подкатившего к горлу кома, отозвался Каверин. – А как же Соня прожила… без средств?

– А-а, им всё какой-то старичок помогал, Николай Васильевич, ты его хорошо знать должен, Софья Сергеевна мне про него часто говорила… Он какие-то книги продавал… Но он этим летом помер. А тут как раз Быкарин на джипе сюда прикатил, твои-то всё тут, на даче жили… За Верой приезжал… но ты не думай, он серьёзно, он их всех к себе в Америку забирал… Но Софья Сергеевна сказала, что ты живой и она будет тебя ждать. Тогда Надя… какая она у тебя молодец! Надя так и сказала: «Ты, мама, своего мужа ждешь, а у Веры в Америке никого не будет. Пусть хоть я у неё буду».

– А потом?

– Потом… Софья Сергеевна ещё одна здесь жила, а недели две тому назад в Город уехала… Миша был у меня, он её и увёз… Это я окна и двери на твоей даче снял, она отдала…

– За кусок хлеба, поди?

– Она сама цену назвала, я её за язык не тянул, – неожиданно обиделся Просвиров. – А рюкзак твой охотничий и лыжи я вообще за бесплатно взялся сохранить! И там всё в целости! Я только бельё и носки вытащил и то для тебя! – Сунулся в дверь и, пятясь задом, заволок из сеней в комнату рюкзак и камусные лыжи: – Вот, смотри!

Действительно, вся, тщательно подобранная, экипировка для месячной зимней охоты, была в сохранности. Суконная куртка, брюки, шапка, лодка-палатка со списанного истребителя, котелок, топор, жилет с десятком карманов, набитых всякой, очень нужной и полезной в тайге мелочью, и главное – гордость Каверина – свехпрочные и легкие сапоги-ичиги, которые сшил для него по спецзаказу Виталий Дмитриевич. Да, теперь Каверин не сомневался, Соня ждала его. И наверняка ждёт и сейчас.

 

                             Точки над i

 

– Да, Юрий Моисеевич, ваш Михаил так и торгует?

– Что ты, Паша, кому сейчас покупать? Миша у меня военный. И на оч-чень большой должности. Он теперь комбат, командует батальоном.

– Каким батальоном? – у Каверина от удивления, за малым, едва не отвисла челюсть. Он вспомнил Мишку Просвирова: худосочный, сутулый, с курчавой шевелюрой и в очках – типичный пятичувственник – и командир батальона? – «Пейтар», что ли?

– Ну, «Пейтар», – неохотно подтвердил Просвиров.

– Дела-а, – только и осталось сказать. – А что Працук? – Собственно, судьба Працука Каверина как-то не волновала, спросил так, для проформы.

– Предатель он. Да, да-да. Мы решили его забыть.

– Стоп-стоп-стоп… Раз решили, значит забыли. Вопросов нет, – Каверину стало интересно. – А мне уж, Юрий Моисеевич, расскажите, пожалуйста, в порядке исключения…

– Это в конце июня, на следующее лето… как тебя потеряли, – с неохотой, будто из-под палки, начал Просвиров. – Я сам не видел, я тогда в Земле Обетованной был… мне уже потом рассказали… Ты же помнишь, у Працука сын торговать начал, богатым стал… Я до конца так и не узнал, за что… в общем, убили его… У подъезда из автомата изрешетили… После похорон у Марии Остаповны крыша съехала… ты же знаешь, такая милая была… капитально… её с буйным помешательством в психушку уложили. А сам Працук, – лицо у Просвирова стало неожиданно злое и серое, – он тоже, наверное, свихнулся… Поднял в воздух вертолёт фронтового прикрытия и разбомбил антенное поле управления Кольцом. Потом они собрали всю технику, способную летать, и ушли к Колюжному, в Заполярное Кольцо.

– Ничего себе, – изумился Каверин, – как же вы допустили такое?

– Как, как… – Просвиров недовольно скривился, – в чужую душу не заглянешь…

«Да уж точно, не заглянешь, – согласился про себя Каверин, – но это и не обязательно… если человеку с самого раннего детства, с молоком матери, прививать как истину, ложные установки, то он и сам их не перешагнёт. Барьер будет почти непреодолимый. Химера – а не перепрыгнешь… Но Працук… никогда бы не подумал, что Працук сможет взбунтоваться…»

– …Таежное Кольцо уничтожено… Они потом всю остальную технику, резервные склады топлива и оружия заставили нас рекой переправить на Север. Но им и этого показалось мало, – голос Просвирова задрожал от бессильной злости, – Колюжный прошлой зимой потребовал, чтоб наши из-за океана транспортной авиацией доставили им медикаменты, фрукты, ещё что-то. А когда наши отказались…

– Наши? – быстро среагировал Каверин, – с каких это пор заокеанцы стали нашими? Или всегда были вашими? – нечаянно обронённое слово Просвирова, как приоткрытая дверь в комнату с преступлениями, теперь у Каверина вызвало справедливый гнев. Сдержался, но с трудом.

– Да? Я оговорился… Да, да-да… Колюжный начал взрывать ядерные фугасы. Он нарушил все международные договоры. Он подло начал взрывать заряды в атмосфере…

– А радиоактивные осадки выпадали на побережье за Океаном? – Каверин вдруг развеселился. – И ваши, чтоб Колюжный прекратил взрывы, доставили всё, что он требовал? А потом всё лето возили ему грузы водой?

Увидев растерянно-утвердительный кивок Просвирова, Каверин захохотал:

– Ну Колюжный, ну молодец, рыжий! Юрий Моисеевич, а они кто? Ну, которые с Працуком?

– Пилоты, техники, обслуга… Да, почти все, кроме наших…

– Ну, дела… А ещё что?

– Он запретил железнодорожное движение и полёты авиации над всем Таёжным регионом…

– Вашей авиации? – с издёвкой уточнил Каверин.

– Ну да, заокеанской…

– И мосты он разбомбил?

– Нет, мы сами взорвали, по его приказу…

– Ну Колюжный, ну даёт! – снова восхитился Каверин.

– Что-то ты развеселился сильно… Много на себя берёшь, – злобной гримасой скривился вдруг Просвиров, – ошибку сделали, когда взяли тебя в Защитную авиацию.

– Ладно хоть, что не вы решали, – презрительно отреагировал Каверин. – Вон, ваш протеже Цукермин в начальники штаба Таёжного кольца Защитной авиации выбился, и чем всё закончилось? Как обычно, погань, если в открытом бою победить не может, то возглавляет противника, чтоб изнутри разрушить… Всё бы только право судить присваивали. Дела-то ваши – вот они, за окном… Если не вы сами, Юрий Моисеевич, по слабости своей, так последыши ваши, как змеи, на груди согретые, землю мою истерзают… Меня бы не взяли… ещё бы кого не взяли… а служить кто будет? Вы бы, Юрий Моисеевич, помолчали. Давайте-ка лучше выпьем, – примирительно взялся за бутылку.

– Что у вас за мясо такое? – с трудом прожёвывая очередной, не тающий во рту кусок жира, спросил Каверин.

– Миша привёз, говорит, гуманитарная помощь…

– Ясно, из разряда того, что у них даже собаки не едят… Да, Юрий Моисеевич, а что вы в Обетованной Земле делали?

– А-а, мы выезжали, насовсем… Вместе с Коротковыми…

– Как, и Коротыш с вами?

– Нет, только его семья… Александр потом с Працуком ушёл, на Север… А мы все, всей семьёй… Я, Паша, обрезание принял…

– Ну, дела-а… То-то, я смотрю, вы перхаете, Юрий Моисеевич, «р» совсем не выговариваете… Твёрдо решили сменить себе национальность и стать пятичувственником… Теперь уже необратимо, потому, как плоть обратно не прирастёт…

– Пятичувственник – это не национальность, пятичувственник – это социальная функция… – в голосе Просвирова послышались назидательные нотки.

«Какая социальная функция? В чём она заключается? Быть криворуким и безжалостным управленцем-властителем? Многоликим паразитом?» – Каверин хотел было уточнить, но что-то его удержало.

– Я обрёл веру, путь к Богу…

– Что ж, большое дело, поздравляю…

– Я, Паша, сделал свой выбор. Мне теперь много спокойнее… Чувствую уверенность и силу за своей спиной…

Великая Книга говорит: «Бог любит сынов Земли Обетованной больше, чем ангелов. Народ Земли Обетованной – превосходнейший из всех, подобно тому, как сердце – наилучший орган человеческого тела», – поднял кверху указательный палец для убедительности.

– Да бросьте, Юрий Моисеевич, какое же оно сердце, народ ваш, глист он в организме, а не орган. Орган несёт какую-то нагрузку, ответственность за что-то, а народ ваш? Только потребляет, да о правах ущемлённых кричит. А отвечать ни за что не хочет… Людоедская ваша вера: непятичувственника обмани, ограбь, разори, процент возьми, разврати, а читающего Великую Книгу убей, чем вознесёшь жертву Богу…

– К Богу, Паша, есть два пути, – с неожиданной сдержанностью и достоинством отреагировал Просвиров, – путь Великой Книги и путь страданий.

– Только, Юрий Моисеевич, позвольте небольшое замечание, – Каверин, как школьник перед учителем, поднял руку.

– Ну, – Просвиров с пьяной снисходительностью кивнул головой.

– Замечание по страданиям. Их следует раз-ли-чать, – теперь Каверин покачал пальцем у носа Просвирова.

– Как различать?

– А вот так: есть страдания, которые человек испытывает при отходе с Пути, что предписан ему Богом, – и их следует принимать смиренно, это подсказка, как делать правильно, а есть страдания от людей. Людей, которые сами страдать не хотят, а только перекладывают их на других. Или другим причиняют страдания, чтоб себе получить удовольствие, – и к этим страданиям нужно относиться совсем по-другому, безо всякого смирения. Вот что и нужно различать: страдания от Бога и страдания от садюг-паразитов…

– Я выбрал путь Великой Книги и дух мой возвышен, – не обратив никакого внимания на Каверина, находясь в какой-то прострации, изрёк Просвиров.

– Это в том плане, что бог пообещал пятичувственникам всемирное царство?

– Да, и всемирное царство и своё приобщение на пути к этой великой цели.

– Чепуха, эта ваша великая цель…

– Как чепуха? – Просвиров даже рот открыл от неожиданности.

– Чепуха потому, что пятичувственники причиняют на своём пути другим народам страдания – это, мол, их путь к Богу, и – получают отпор. Иногда такой отпор, что веками помнят. Вот и получается, что путь Великой книги – это тоже путь страданий, только вот миссия народа вашего, социальная функция, как вы говорите, даже и слова-то подходящего нет… пакостная, чтоли… Каждый знает, что наказание неизбежно, а всё равно причиняет другому боль… Как хорошо было здесь, на дачах, вы вспомните… В гости ходили, выручали друг друга… Нет, выждали, ударили… Крови-то сколько пролито, горя. Из благодатного края пустыню сделали… Думаете, с рук сойдёт? Ни черта не сойдёт. Вы уже в страхе живёте. Это что, ваш путь к Богу?

Каверин видел, что за его словами стоит огромная светлая Правда, которую никакой Великой Книгой не прикрыть. Он ясно видел разочарование Просвирова от попытки найти себя в неправедной вере. Не желая, однако, из чувства такта добивать старика затянувшейся паузой, спросил:

– А вернулись тогда почему?

– Там нельзя жить, Паша… Там святое место… А жить там нельзя. Я от тоски крепко пить начал… «Запьёшь, – усмехнулся про себя Каверин, – каждый глист должен жить в своей заднице. Собери-ка всех в одну кучу, да под солнышко… Кабы не миллиардные клизмы, сдохли бы там все давно уж… Тут и не захочешь, да запьёшь…» – Тогда Люся сказала, что надо возвращаться.

«Люся!» – слово «Люся», исходящее от Просвирова, в голове Каверина производило мешанину. «Люся» – слово воздушное, радостное, светлое – и просвировская жена – худое, сутулое, плоскогрудое существо с вечным уныло-голодным взглядом огромных чёрных глаз на жёлто-желчном лице…

– А здесь, на даче, зачем живёте? Тоже Люся сказала?

– Да, да-да, сказала… Миша приезжает, ему здесь хорошо. И земля… Мне спокойнее тут, на земле.

– Вам спокойнее… Неужели не чувствуете, что эта земля у вас под ногами скоро гореть начнет?

– И что же, ты предлагаешь, чтобы я, все наши и все другие покаялись в грехах и перестали жить, как жили? Тогда что, по твоему, наступит всеобщее благо и все, люди и звери, будут любить друг друга, питаться травой и яблоками и всем будет хорошо? А как же закон природы, где сильный поедает слабого и по-другому нельзя, по-другому просто не бывает? Паша, я тебя совсем не понимаю…

Глаза у Просвирова снова заблестели.

– Да я не об этом вовсе, опять вы всё перевернули, Юрий Моисеевич, – Каверин терпеливо гнул своё. – Я о том, что каждый человек, от рождения, или пришедший в землю со стороны, но по убеждению, должен принять в свое сердце Бога, Дух народа, который на этой земле живёт. И пусть каждый народ стремится стать сильнее соседа. А кому тесно – война. Так Творец создал людей, так и быть должно.

– Вот, вот, – оживился, довольно потирая руки, Просвиров, – вот теперь ты сам себе доказал мою правоту. Мы сейчас победили и эта земля теперь наша. Всё так, как ты говоришь!

– Да не так же, старый вы чёрт! – Каверин не на шутку разозлился. – Я же о том, что земля, народ и Бог, который над ними, Дух – над землей и народом – это одно целое, живое существо! Вы, победители, вы что, землю нашу пахать будете? Не будете! Вы её разорили и здесь властвовать хотите? Что за существо такое у вас получилось, где клещ вместо мозга, а глист вместо сердца? Вот такого живого существа никогда не было и не будет! И вообще, скоро всей вашей братии кранты придут!

– Как это?

– А так… по закону саморегуляции паразитов в природе. Чудовище, которое вы изобрели, оно вас и сожрёт.

– Какое чудовище?

– Какое, какое… Змея, которая кусает себя за хвост. Пасть у неё, щучья, только на заглот работает, как у всей вашей братии. А сейчас вы заглотили свой хвост по самые уши. Выходит – подавились. Я не знаю, хватит ли у вас сил откусить то, что заглотили… Но в любом случае вам кранты, однозначно.

– И что же будет? – спросил тихо, с потемневшим от горькой правды лицом, уже как-то без интереса.

– Будет, как много раз было. Вернемся мы и опять свою землю пахать будем, обиходить, стеречь, да памяти не терять.

– Ты антисемит, Паша. Ты фашист, ты оголтелый, бесчеловечный антисемит…

– Я?! – Каверин расхохотался от такого неожиданного приговора. – Я? Я скорее отъявленный, оголтелый космист! Я убеждён, что только там, на небе, в космосе, решается задача творения, мирового всеединства. Другой цели у меня просто нет!

– Ай… я… тогда кто, если ты к-космополит? – от неожиданности Просвиров начал заикаться.

– Вы, Юрий Моисеевич, самый настоящий космофоб, носитель «Хаоса пятичувственного»! Вы преграда и тормоз для всякого творчества, вы пожиратель и разрушитель всего сотворённого, вы слуга Нети, дьявола. Вы ненавидите творящий всеединый Космос. А чтоб вас не передавили за ваши делишки, вы назвали себя космополитами… Мимикрия, маскировка, по-военному. Вы космофоб! – вынес приговор Каверин.

Просвиров сгорбился, его небритые щеки как-то неопрятно обвисли – Каверин своими словами накрыл его с головой.

– Вы теперь нас убивать будете? – совсем безучастно, будто не про себя, спросил.

– Убивать? – Каверин даже опешил, к этому вопросу не был готов. – Когда вернёмся? Н-не знаю… Вот обрезание запретим, под страхом смерти, это обязательно.

– А кто – уже? – неожиданно быстро среагировал Просвиров.

– Сказал же – не знаю. Потом разберёмся… Давай-ка лучше за встречу, – Каверин миролюбиво потянулся к бутылке.

– Я пятичувственник, Паша, – язык у Просвирова от выпитого слегка заплетался, но говорил он с такой болью, что Каверин не решился его прервать, – у меня больше нету сил… самого себя убивать… всю жизнь, всегда, я хотел русским быть. Я же о том, что я пятичувственник, узнал только в шестнадцать лет, когда паспорт получал… Моего папу все звали Михаил Лазаревич, а оказалось, Моисей Лейзерович… Меня и принимали за русского… Я всегда всем давал всё, что у меня просили, никто не скажет, что я жидился. И служил хорошо, не то, что некоторые… у меня за всю службу ни одного взыскания нет. И водку, как все, пил… А вот спрошу себя иногда: «Сможешь ты, как эти, однополчане твои, на таран в лобовую пойти?» Спрошу вот и представлю себе, как это: вот я… а через секунду – смерть… Отвечать надо, а от ужаса, Паша, вот, честное слово, аж яйца холодеют… И как вскрикнется внутри: «Нет! Не пойду! Только не так!» Видишь, не могу. А они могут. И идут… Ну как я мог русским стать, Паша? Уж какой маленький пятичувственник во мне сидел, иногда я его и не слышал, думал всё, кончилась эта мука: чувствовать одно, а говорить и делать – другое. А он вот: как явится во весь рост, волосатый, ухмылка наглая, губы толстые, мокрые… и командует мне: «Увильни. Измени. Продай. Посчитай на деньги», – как гвозди в душу вбивает… Тебе, конечно, легко. У всех народов есть ангел-хранитель. У всех… У всех, кроме нашего.

– Да бросьте на ангелов валить. Всё от того, что вы, Юрий Моисеевич, паразит.

– Как паразит? – обиженно удивился Просвиров. – Я тебе столько добра сделал, и я же паразит?

– А… так, мелкий глист, – невесело усмехнулся Каверин. – Я ж говорю, живёте в нутре народа, соки из него тянете, а нагрузку на себя не берёте, как другие органы. Каждая частица тела несёт свою нагрузку. Каждая! А глист – нет! Но о правах в теле кричит громче всех. Почему? Да потому, что жить хочет. Понимает, что чем позже его на свет вытащат, тем дольше проживёт. Только вот старость приходит, а душонку-то после смерти прикаять некуда. Бродить ей, немытой, вечно. Всё потому, что не захотели остаться у нас в народе, кровь гнилая пересилила.

– А ты? – зло сощурился Просвиров.

– Я? Я уйду в Дух своего народа, а там – воля Божья, по моим делам мне и воздастся.

– Выходит, для моей души места нигде нет?

– А где ей место? Вы же сами сказали, что у всех народов есть ангел-хранитель, а у вашего – нет! Только вот ошибочка выходит небольшенькая. У всех народов не ангел хранитель, а Бог-Дух, откуда души приходят, куда возвращаются после смерти. А вашей, Юрий Моисеевич, душе после смерти деваться некуда. Нет у вас Бога-Духа.

– А Творец?

– Да бросьте вы, Юрий Моисеевич! Творец – это программа всему, Бытию и Духу. Творец – это то, как должно всё быть, установка всему в природе. Нету у Творца для вашей души места, да и откуда оно будет, если вы сами свою духовность, своего Бога-Духа на деньги пересчитали? Молитесь как будто Творцу, а молитву вашу дьявол, которого вы сами себе слепили, принимает… Вы, Юрий Моисеевич, сами себе путь избрали. Скользнули вниз, в Ничто… и лететь вам вечно… Вечный ужас невозможности вернуться, начать сначала – вот вам награда за вашу веру… Ладно, давай ещё по граммульке, – Каверину искренне было жаль старого пятичувственника, лишенного судьбой самого, наверное, главного, что может иметь человек, – естественного чувства единения себя и своего Бога. 

– Да что по граммульке, Паша, себя самого ни в какой водке не утопишь, – проглатывая, однако, водочную горечь, поморщился Просвиров. – Ты ведь сам, может того и не хотел, а дорезал во мне русского: «Пятичувственник Моисеич, пятичувственник Моисеич…» – очень похоже он передал его, Каверина, интонацию.

– Юрий Моисеевич, – Каверин покраснел, как от пощечины. – Да я ведь больше шутил, чем серьёзно… что вы, в самом-то деле?

– Шуточки тебе всё… А я утром на службу прихожу, гляжу на ваши морды, и такая на вас ненависть злобная закипает – вот-вот взорвусь. И отчего всё? Оттого, что всё могу больше и лучше вас сделать, а русским стать не могу.

– Плохо хотел, наверное…

– Я лишён счастья быть самим собой, – не обращая внимание на реплику Каверина, продолжал Просвиров. – Я постоянно, всегда, вынужден перед вами лгать. А если не сдержусь, начну говорить то, что думаю, то сам и сгорю в своих словах: если не вы меня убьете, то свои уничтожат… И за что, за какие грехи меня так наказала судьба?

Обхватив лысину ладонями и уперев локти в стол, Просвиров заплакал, роняя слезы с кончика своего красного носа. «Как же сильно он постарел», – с жалостью подумал Каверин, глядя на выпирающие позвонки его похудевшей шеи. Пятичувственник… Только сейчас до Каверина стала доходить жуткая, магическая сила этого слова: «Пятичувственник». Слово, брошенное однажды, даже бездумно, прилипает к человеку намертво и начинает корёжить, перестраивать, менять его сущность: «Ты! – пятичувственник!!!» Не смог отторгнуть, сорвать с себя колдовское слово и вскоре для родичей – гоев, становится чужим: «Изгой». А свои? Они-то как раз не торопятся признать изгоя своим: «Сначала докажи, что ты пятичувственник». Куда такому прислониться? Куда, если родова уже извергла, поставила между собой и изгоем холодную стену отчуждения, а те, которые носят имя «Божий народ», презрительно не хотят принимать в свой круг гоя, ждут жертвы? А он, человек, он вне общества жить не может и поэтому чаще всего оказывается там, куда его столкнули словом: в низшей касте под пятичувственниками. Магия дьявола… Почему об этом не учат в школе? Потому, что школьные программы тоже проходят цензуру дьявола? Да-а, слово не воробей. Вылетит – не поймаешь…

– Простите меня, Юрий Моисеевич, честное слово, я просто не знал, что всё так серьёзно.

– Да, да-да… но главное здесь не ты… и не другое… – ещё сильнее втянул голову в плечи, не желая по-видимому, раскрываться дальше.

– А давайте чайку попьём?

– Да, да-да, конечно, – с готовностью подхватил предложение, сунувшись к печке, Просвиров. – Я сейчас, мигом…

После кружки запашистого, с незнакомым ароматом, чая навалилась какая-то, невероятно тяжелая, усталость.

– Юрий Моисеевич, я понимаю, что я здесь вам не нужен, я уйду. Сегодня уйду, честное слово… но мне нужно немного, хотя бы с часок, поспать, – с невероятным трудом Каверин поднял слипающиеся веки.

– Да, да-да, ложись, конечно, ложись, прямо вот здесь, на кушетку и ложись, я сейчас дровишек в печку подброшу, тепло будет… Отдыхай, конечно, отдыхай…

 

                    Возвращение в вечность

 

                        В этой нищей бесправной забитой стране,

                        Так похожей на общую зону,

                        Кто-то должен остаться в гражданской войне –

                        Вне закона, вне закона.

                        Запылился на полке парадный мундир,

                        Точит моль золотые погоны.

                        Нам досталась судьба защищать этот мир –

                        Вне закона, вне закона.

                                                      С.Трофимов

 

…Проспал часа полтора, не меньше. Свет из окошка ослабел, стал синим: короткий осенний день подходил к концу. На дворе, куда Каверин вышел по нужде, нечастый, огромными хлопьями, валил снег. Просвирова нигде не было видно. Судя по полузасыпанным следам, он ушёл в сторону Города.

Не имея никаких мыслей, Каверин вернулся в дом. Вытряхнул на пол содержимое своего рюкзака, начал не спеша одеваться. Проверил содержимое карманов жилета, зачем-то надел его поверх свитера на себя. Обул ичиги, прошёлся по комнате – сидят, как влитые! Завязал похудевший рюкзак, отодвинул его в угол, к лыжам. Сел у стола, задумался. Куда идти? На службу? Но какая служба, если кроме «Пейтара» и преданных ему частей в Городе, похоже, никаких войск не осталось. На Север, к Колюжному? Но без продуктов и оружия он замёрзнет в тайге на третий день… На Юг, в родную деревню, к матери… Жива ли?.. Домой, к Соне, взять ружьё и патроны, если она их сохранила, а потом решать?

Стук калитки отвлёк от невесёлых мыслей.

– Паша, ты проснулся! Ну ты даёшь! – розовощёкий, вспотевший от быстрой ходьбы, в комнату ввалился Просвиров.

– Проснулся да и проснулся, – не разделил его удивления Каверин, – а вас куда носило, Юрий Моисеевич?

– Я думал, ты ещё спать должен был… Надо же, проснулся… Я на блок-пост бегал, тут недалеко, километра четыре, хотел Софье Сергеевне позвонить, сказать что ты приехал, да там опять связи нет… Мы сейчас ужин приготовим, чайку вскипятим, – отщипывая топором лучины для растопки, тарахтел Просвиров, а сам избегал встречи взглядами, даже повернулся к Каверину спиной, но весь его вид говорил, что он врал.

Под ложечкой у Каверина заныло – к неприятности. Сидя у окна он наблюдал суету возбуждённого по непонятной причине Просвирова.

– Сейчас мы ужин с тобой царский приготовим! – достал зачем-то три больших луковицы из чулка, висевшего на гвозде за печкой, поставил на плиту большую кастрюлю и чайник, принёс из сеней здоровенный кусок сала, начал было его резать, спохватился: – А чего это мы в темноте сидим? Надо лампу зажечь!

Но за секунду, как ему чиркнуть спичкой, Каверин увидел мелькнувший вдалеке свет автомобильных фар. «Вот какой Софье Сергеевне он бегал звонить!» – осенила догадка. Не спеша поднялся, надел шапку и, повернувшись лицом к двери, начал натягивать на себя куртку.

– Ты куда?

– Я сейчас приду, Юрий Моисеевич…

– Назад! Руки за голову! – Неожиданная команда развернула его вмиг – в лоб Каверину смотрел чёрной смертью зрачок пистолета.

– Вы что, Юрий Моисеевич? – Каверин сделал непонимающее лицо, а сам в это время пружинисто подогнул колени… Качнул маятник… Просвиров, переполненный собственным страхом, даже не среагировал… Резкий наклон влево-вперёд, перехватил руку с пистолетом… правая нога сильно пошла вперёд для удара в пах – в последнюю секунду пожалел старика – ударил коленом в печень. Вынул из обмякшей руки пистолет – и в дверь.

Выскочил на улицу, направо, на участок не раскорчёванного леса… Но бежать было уже поздно. «В душу мать!» – заскулил про себя, вжимаясь за тоненькой берёзкой в землю. По дороге скользнул рубиновый лучик лазерного прицела… ближе… задержался перед лицом… – «Столько пережить и так глупо… Сейчас полоснут очередью – и всё, отлетался…» Обида от собственной беспомощности и безысходности чуть не до слёз зацарапалась в горле. Прикрыв глаза, чтоб не быть ослеплённым от яркого света фар, вдруг успокоился и согрелся, словно его, будто выползшего из кутка на холод слепого котёнка, подобрали ласковые и добрые ладони. Дошло сразу: «Ведь теперь не один. Не зря говорят: Бог не выдаст – свинья не съест».

Джип проломил лёд в луже перед носом Каверина и, обдав его грязными холодными брызгами, резко затормозил у распахнутой калитки.

В машине их, одетых в камуфляжную форму, было видно троих. Первым вылез водитель и, согнувшись, стал что-то сосредоточенно вытаскивать из-под сиденья. Второй, здоровенный, как шкаф, детина, открыл багажник и начал собирать в сумку рассыпанные по полу машины бутылки и консервные банки. Последним, с десантным автоматом в правой руке, выполз Михаил.

– Пап-пеле! – заорал он пьяным куражливым голосом. – Встречай гостей!

Решение созрело мгновенно. Самое главное в стрельбе – это замедлить время. Чтобы каждую пулю, вылетевшую из ствола, подхватывать взглядом и взглядом же вбивать в цель. Каверин знал этот закон, знал он и то, что здесь требуется колоссальное волевое усилие. Две секунды – три прицельных выстрела. Да и пятнадцать шагов для него, тренированного стрелка, – не дистанция. Первым, как подрубленный, упал Михаил. Вторым, так и не успевшим повернуть голову, получил пулю в бритый затылок тот, что стоял у багажника. Водитель, развернувшийся грудью в сторону Каверина, был последним. Два выстрела по колесам оказались лишними: больше в машине никого не было.

Вытащив из чехла на поясе бритого наручники, Каверин зашёл в дом. Просвиров, с серым от боли лицом, скрюченный, лежал на полу без движения.

– Давайте-ка руки, Юрий Моисеевич, на всякий случай…

– Где ребята?

– Ушли…

– Ты их убил! Ох-ох-ох! Как же я теперь? Что я Люсе скажу? Ох-ох-ох! Господь тебя не простит!

– Да, уж, точно… Божий суд на небе, но меч карающий – в руках земного палача! – Каверин, не обращая внимания на его стоны, сел к столу, вылил в кружку остатки водки, задержался на миг, охватывая в памяти день, ставший таким необыкновенно долгим. – «Ну, Павел Матвеевич, будем жить!» – выдохнул благословение для себя, выпил. Не торопясь дожевал присохшую вермишель с опостылевшей тушёнкой.

– Жить хотите, Юрий Моисеевич?

– Ох-ох-ох!

– Мне продукты нужны. Немного, сколько смогу унести. Поделитесь – оставлю жить. Если нет – застрелю. Мне терять нечего.

– А не обманешь?

– Не обману.

– Дай честное слово…

– Сказал не обману, значит не обману… Слово ещё! – неожиданно для себя взбеленился от такой вызывающей наглости Каверин.

– Ох-ох-ох… Под порогом есть петелька из тросика… Нащупал? Её потянуть надо… Она тугая, её лучше всего кочергой зацепить, я её кочергой цепляю…

…Крышкой люка оказался лист оцинкованного железа, прибитый перед печкой.

Перед тем, как лезть в тайник, Каверин принёс с улицы найденные на поясе убитого водителя ещё одни наручники и большую железную скобу, которую ещё днём заметил на крыльце. Прихватив от печки топор, подошёл к Просвирову.

– Паша, Павел Матвеевич, вы же обещали, миленький… Топором… Ой, ой, Паша…

– Да не скулите, вы в самом-то деле! Ногу давайте, – пристегнув одно кольцо наручника к ноге Просвирова, второе наглухо приколотил скобой к бревну стены. – Реле времени… Небольшенькое. Как раз, чтоб меня догнать не успели. Вот, работать будете, – подал ему со стола кухонный нож.

…Груза, уложенного на связанные санками лыжи, получилось много. Однако, как Каверин ни прикидывал, утащить запас на весь путь, около двух тысяч километров, было непосильной задачей. Оставалась надежда на удачную охоту, а ещё больше, на случай. На случай, что там, на северах, встретятся ему люди.

А сейчас ему нужно было торопиться, чтоб до рассвета переправиться через Приток. – «Мостов нет, летать им не на чем, пешком же они в погоню не пойдут – кишка тонка», – в этом Каверин был убеждён.

Пока собирался, похолодало; снегопад перешёл в сильную пургу. Вооружённый «до зубов» трофейным оружием, Каверин, впрягшись в широкую петлю, связанную из ремней безопасности от джипа, шагал на Север. Потирая рукавицей дубеющую от хиуза левую скулу, улыбнулся вдруг внутри себя светло и радостно: «Мороз – это хорошо! Мороз для француза, немчуры и прочей напасти – смерть, а нам хорошо! Они вымерзнут, как тараканы, а мы, русичи, вернёмся, обязательно вернемся!».

Чтоб сеять хлеб.

Чтоб растить сыновей.

Чтоб знать, хранить и помнить.

 

Так дОлжно быть!