Иван ЕСАУЛОВ 
Иван ЕСАУЛОВ
«АЛЁША БЕСКОНВОЙНЫЙ» ВАСИЛИЯ ШУКШИНА…
В шукшинском тексте обращает на себя внимание своего рода «гимн» субботе с её баней. С одной стороны, освобождающийся в субботу от подневольного колхозного труда центральный персонаж противопоставляется автором своим односельчанам. Прослеживается изменение семантики таких слов, как «преподобный», «бесконвойный», «выпрягаться». С другой же стороны, праздничная суббота замещает христианское воскресение, что свидетельствует о трансформации православной традиции в советское время. Алеша Бесконвойный в контексте «большого времени» русской культуры продолжает субдоминантную линию юродства. В этом контексте нарушение им «закона» (принципиальный отказ от работы по субботам), воспринимаемое окружающими как недолжное и вызывающее чудачество, продолжает православную традицию неприятия греховной повседневности. Баня теряет функцию средства телесного очищения и соотносится со спасением души героя. Однако то же самое «субботничество» в культурном бессознательном автора символизирует и горестное забвение русскими людьми советского времени пасхальных истоков их собственной культуры, её замещение другими моделями поведения.
Художественные свидетельства важнейших культурных процессов, происходивших в нашей стране в XX веке. К числу таковых относится и рассказ В.М. Шукшина «Алеша Бесконвойный».
В художественном мире Шукшина, как давно замечено, – обилие «чудиков», странных, эксцентричных персонажей, поведение которых особенно бросалось в глаза на фоне повседневной жизни советских людей того времени. Алеша Бесконвойный – один из этого ряда шукшинских «чудиков». Почему так важен этот текст как с историко-литературной, так и с исторической точки зрения? Потому что в этом рассказе в судьбе центрального персонажа символически передана несломленность…
Таким образом, когда односельчане убеждают Алешу: «<...> нельзя же позволять себе такие вещи, какие ты себе позволяешь!» (254) – то денотат здесь – «не работать в субботу», а коннотация – «освобождаться», ходить без конвоя. Нельзя позволять себе ходить без конвоя; поскольку же в субботу Алеша «выпрягается», ходит без конвоя, своей волей – он бесконвойный. Иными словами, быть запряженным, ходить в упряжке – это хорошо; «распрягаться» – плохо.
Драма русского народа, передаваемая Шукшиным на словесном уровне, уровне самого языка, в данном случае состоит именно в том, что конвоируемое состояние декларируется самими конвоируемыми как норма, закон, порядок, а бесконвойность (т.е. свобода) понимается ими как «неуправляемость, безответственность». Первый абзац шукшинского текста выразительно заканчивается так: «Он даже на собрания не ходил в субботу» (254).
Замечу тут же, что в этом же первом абзаце наряду с сакрализацией «собрания», которое, оказывается, важнее и самой работы, имеется характерная десакрализация: «И даже уж и забыли, когда это он завел себе такой (курсив мой. – И.Е.) порядок, все знали, что этот преподобный Алёша “сроду такой”...» (254). Слово «преподобный» означает «весьма подобный, схожий» и подразумевает подобие/уподобление человека, которого так называют, Христу [5, 84]. В самой ткани языка такое подобие подразумевает присущий русской культуре христоцентризм. Идея уподобления Христу является одной из ключевых для христианства и базируется на утверждении апостола Павла, что верующим Бог «предопределил быть подобными образу Сына Своего» (Рим. 8:29). Однако в советском тезаурусе слово «преподобный», как мы видим, теряет сакральные коннотации и обретает профанные. Это что-то явно недолжное, странное, требующее искоренения. Алеша Бесконвойный – потому и «преподобный», что – неправильный.
«В субботу он топил баню. Всё. Больше ничего» (254). Один из лучших истолкователей шукшинской поэтики Евгений Вертлиб проникновенно писал в свое время о настоящем гимне русской бани, который создают, как ему представлялось, Шукшин и Высоцкий. Вертлиб полагал, что «Алеша Бесконвойный, как истый христианин, каждую неделю причащается (курсив мой. – И.Е.): баня – его заутреня и вечеря (курсив мой. – И.Е.), “тайная вечеря”», добавляя: «благодаря этому Храму он душу блюдёт в чистоте. Самозабвенно и ревностно он устраивает себе праздник души (курсив мой. – И.Е.), самим ритуалом которого и то уже противопоставляет себя колхозу» [3, 356].
В шукшинском тексте действительно можно найти подтверждение этим выводам, начиная с подготовки к бане: «В субботу он просыпался и сразу вспоминал, что сегодня – суббота. И сразу у него распускалась в душе тихая радость. Он даже лицом светлел» (254). «Тихая радость», «лицом светлел» – эти определения не относятся собственно к телу, хотя речь и идет о бане, но – к душе человеческой. Однако дело обстоит, по-видимому, несколько сложнее – и значительно трагичней, – чем это представляется Вертлибу в его интерпретации шукшинского текста.
Достаточно заметить, что Алеша бормочет в бане в качестве своего рода священнодействия слова пошлой интернациональной песенки: «Догоню, догоню, догоню, Хабибу догоню!..» (263). Хороша же «молитва» – перед входом в святилище.
Герой пытается понять, кто же он такой и в чем смысл его жизни, однако не осознает, что эта вбитая в его голову по «советскому радио» песенка и призвана заместить в его сознании слова православной молитвы, которые хорошо знали его отцы и деды, равно как и пресловутая «суббота» – с «баней» – заместила Воскресение и стояние на службе в храме. Православный человек трансформируется в своего рода «субботника».
При этом нельзя сказать, что Алеша – человек с начисто ампутированными мозгами, ведь наряду с этой Хабибой в тексте постоянно упоминается и о душе: «Какой желанный покой на душе, Господи! Ребятишки не болеют, ни с кем не ругался...» (259). И дальше: «Стал случаться покой в душе – стал любить. Людей труднее любить, но вот детей и степь, например, он любит всё больше и больше» (264-265). Любопытно, насколько представления Алеши Бесконвойного о войне отличаются от навязываемого «совпатриотизма»: «Алеша воевал, был ранен, поправился, довоевал и всю жизнь потом с омерзением (курсив мой. – И.Е.) вспоминал войну. Ни одного потом кинофильма про войну не смотрел – тошно. И удивительно на людей – сидят смотрят!» (259). Но, кажется, именно так и должен думать о войне Алексей – Божий человек.
Шукшин показывает и горестное непонимание Алеши в его семье. Хотя он и любит своих детей, но те как-то отчуждены от его мира. «Так и не приучил Алеша сыновей париться: не хотят. В материну породу – в Коростылевых» (3, 266). Женщины, как это частенько бывает у Шукшина, за очень редкими исключениями, чрезвычайно прагматичны и абсолютно чужды душевным переживаниям «блаженных» героев. «Все. Гори все синим огнем! Пропади все пропадом! “Что мне, душу свою на куски порезать?!” – кричал тогда Алеша не своим голосом» (258) («тогда» – когда жена, вполне отвечающая «общему мнению», донимала его и в «сакральную» для него субботу: «надо то сделать, надо это сделать – не день же целый баню топить!» (258)).
В данном случае жена уступила субботу. Но исключительно из прагматических соображений: «Дело в том, что старший брат Алеши, Иван, вот так-то застрелился. А довела тоже жена родная: тоже чего-то ругались, ругались, до того доругались, что брат Иван стал биться головой об стенку и приговаривать: “Да до каких же я пор буду мучиться-то?! До каких?! До каких?!”. Дура-жена вместо того, чтобы успокоить его, взяла да еще подъелдыкнула: “Давай, давай... Сильней! Ну-ка, лоб крепче или стенка?”. Иван сгреб ружье... Жена брякнулась в обморок, а Иван полыхнул себе в грудь. Двое детей осталось. Тогда-то Таисью и предупредили: “Смотри... а то – не в роду ли это у их”. И Таисья отступилась» (258). Понятно, «отступилась» совершенно не потому, что стала понимать мужа.
В рассказе имеется вставная новелла, где повествуется, как вокзальная воровка – «Аля крепдешиновая» – выбирала «солдатика поглупей», уводила с собой, а затем и обкрадывала его. Таким солдатиком и становится возвращающийся с войны Алеша. «Но вот штука-то, – замечает Шукшин, – спроси она тогда утром: отдай, мол, Алеша, ковер немецкий, отдай гимнастерку, отдай сапоги – все отдал бы» (260). «Никому никогда не рассказывал Алеша про тот случай, а он её любил, Алю-то. Вот как» (261). В сущности, этот вывод шукшинского героя, пытающегося вспомнить свою собственную историю любви: «вот как» – абсолютно чудовищная фраза. Потому что Алеша, находясь с его ищущей душой на жестком прагматическом безлюбьи, когда сын-грамотей читает какую-то книгу, но не желает общения с отцом («Борис, сын, с некоторых пор стал – не то что стыдиться, а как-то неловко ему было, что ли <...> что отец его – скотник и пастух» (265)), а жена «ворочает глупость за глупостью» (261), – любит эту обманувшую его воровку, для которой он – один из десятка, сотни таких же «солдатиков». «И тепло это – под рукой её – помнил же. Да...» (260). Колючки крепдешинового платья вокзальной Али и есть то, что заменило ему (даже в мечтах и воспоминаниях) настоящую любовь.
Столкновение двух типов дискурса – идеального и прагматического – мы видим в финале рассказа:
– Помнишь, – сказал Алеша, – Маня у нас, когда маленькая была, стишок сочинила:
Белая березка
Стоит под дождем,
Зеленый лопух её накроет,
Будет там березке тепло и хорошо.
Жена откачнулась от ящика, посмотрела на Алешу... Какое-то малое время вдумывалась в его слова, ничего не поняла, ничего не сказала, усунулась опять в сундук, откуда тянуло нафталином. Достала белье, пошла в прихожую комнату. На пороге остановилась, повернулась к мужу.
– Ну и что? – спросила она.
– Что?
– Стишок-то сочинила... К чему ты?
– Да смешной, мол, стишок-то.
Жена хотела было уйти, потому что не считала нужным тратить теперь время на пустые слова, но вспомнила что-то и опять оглянулась.
– Боровишку-то загнать надо да дать ему – я намешала там. <...>
– Ладно.
Баня кончилась. Суббота ещё не кончилась, но баня уже кончилась (266).
Нарушение «правдоподобия», которое маленькая Маня допустила в своем «стишке», по-своему трогательно и замечательно, оно говорит о человеческой заботе и желаемом сопряжении телесного («тепло») и душевного («хорошо»). Казалось бы, как этого не понять? Но её прагматичная мать понимать не желает.
Культурной моделью этого текста является житие преподобного Алексея, человека Божия. Житие блаженного Алексея было одним из самых любимых в России. Алеша Бесконвойный, разумеется, наследует традиции юродства [4, 155-185], однако, наделяя его чертами юродства, вплоть до имени, до именования «преподобным», Шушкин делает это, скорее всего, бессознательно.
Может быть, поэтому такое значение для понимания именно русской культуры ХХ века и имеет категория культурного бессознательного [4, 7-43]. Ведь практически всё: вся традиция, все обыкновения, весь уклад жизни – было старательно выкорчевано. Да и сам русский язык претерпел, как мы постарались показать на частном, но выразительном примере, тотальную семантическую трансформацию, при которой изменился сам «дух» языка. К сожалению, сколько-нибудь объективное описание масштабов этой трансформации в нашей научной литературе, посвященной изучению писателей 60-70-х годов прошлого века [1], [2], [6], пока отсутствует.
Суббота в России на самом деле была лишь подготовкой к воскресенью, очищение тела – как подготовка к очищению души, к воскресному причастию в православном храме. Суббота как ступень к Воскресению. Однако все это было затоптано, уничтожено и, в конечном итоге, забыто. Трагедия народа в том и состояла, что внешний – насильственный конвой – в том числе, ментальное конвоирование переходило уже в воспевание конвоя как должного состояния, а освобождения от конвоя – как состояния недолжного. Именно поэтому не только жена, но и другие «бабы у колодца» не понимают шукшинского «чудика», обсуждая его: «Вот – весь день будет баней заниматься. Бесконвойный он и есть... Алеша» (255).
Но смутная память о том, что земными заботами, трудами, «старательной работой» не исчерпывается человек, в культурном бессознательном русского народа осталась. Однако в целом всё-таки баня в известной мере заместила церковь, приняла при этом некоторые сакральные атрибуты; произошла вторичная сакрализация, но не сверху, а снизу.
В природе этой трансформации и пытался разобраться Василий Шукшин. Пытался понять – что же с нами сделали и что с нами происходит. И мы тоже пытаемся понять это, вслед за ним.
----------------------------------------------------------------------------------------
Примечания:
1. Белая Г.А. Художественный мир современной прозы. – М.: Наука, 1983. – 192 с.
2. Бодрова Л.Т. Малая проза В.М. Шукшина в контексте современности. – Челябинск: Изд-во Челябинского гос. пед. ун-та, 2011. – 369 с.
3. Вертлиб Е. Русское – от Загоскина до Шукшина: опыт непредвзятого размышления. – СПб.: Звезда, 1992. – 414 с.
4. Есаулов И.А. Пасхальность русской словесности. – М.: Кругъ, 2004. – 560 c.
5. Живов В.М. Святость: краткий словарь агиографических терминов. – М.: Гнозис, 1994. – 112 с.
6. Разуваева А.И. Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов. – М.: Новое литературное обозрение, 2015. – 612 с.