Виталий АМУТНЫХ. РУСАЛИЯ (часть третья, фрагмент романа).

Виталий АМУТНЫХ

РУСАЛИЯ

(часть третья, фрагмент романа)

 

По одной из улиц Невогорода возвращался Ицхак со своим племянником Савриилом из дома собрания, из синагоги. Не так давно минул день девятого ава – мрачный Тиша бе-Ав, и потому Ицхак, несмотря на субботний вечер, всё ещё находился во власти тех чувств, какие пестовал вместе с собратьями несколько дней назад, когда, подкрепившись вареными яйцами, в честь памяти о сожжении храма посыпанными пеплом, они потом цельные сутки ничего не ели, не пили, не мылись, не предавались утехам со своими жёнами, а придя в дом собрания в матерчатых башмаках, слушали: «Верни нас, Господь, к себе – и мы вернёмся, обнови наши дни, как встарь!..».

Молниезрачный небесный меч Перуна, вложенный в длань Святослава, остановил безбожное обжорство ненаедчивой, вконец рехнувшейся Иудеи, на этот раз носившей имя – Хазария, засиловавшей всё живое вокруг, уж всецело утвердившейся в убеждении, что будут всегда отверсты врата её, не будут затворяться ни днём, ни ночью, чтобы приносимо было к ней достояние народов и приводимы были цари их; ибо народ и царства, которые не захотят служить ей, погибнут, и такие народы совершенно, мол, истребятся. Как искони говорили на Руси, и велики карманы, а всего свету не уберёшь. И ещё: спущена лодья на воду, сдана Роду на руки. А вот: весна да лето, пройдёт и не это. И прошла… исчезла Хазария, как дым, как сон, как весенний лёд. Каких сильномогучих богатырей ни нанимал малик, каких каверз, каких плутней ни заплетали талмудеи, но, сколько ни являлась в мир эта самая Хазария в том или ином обличии, в Вавилонии, Иудее или в Риме, не находилось у неё одного только снадобья – противодейственного неподкупной доблести и отчизнолюбию у алкаемых ею народов, их прилежательству в служении родине. Не всем сосулям, долгое время невозбранно упивавшимся жизненными силами больших и малых, ближних и дальних трудников-народов, удалось унести ноги от законоположного Божеского возмездия. Но кому-то всё ж задалось. Тот, кто оказался всех прозорливее да при том имел и деньгу, и нужных людей в нужных местах, тот пустился в долгий, непривычно опасный путь через общины своих единокровников к местам, где благоденствие потомков Авраама не было нарушено, к тем народам, о которых еврейский Бог будто бы сказал, что все они «ничто, но подобны слюне», туда, где всё ещё можно было «пользоваться достоянием народов и славиться славою их», к народам, которых дом Израиля усвоил «себе на земле Господней рабами и рабынями», чьи цари могли быть питателями, а царицы – кормилицами. В далёкий Сефарад, например. Большинство же беглецов вынуждено было удовольствоваться ближними, не столь лакомыми, но более достижимыми землями. Поселения вовсе уж маленькие эти искатели преобладания и блаженства могли использовать разве что как временные пристанища, ибо вряд ли привелось бы им здесь применить свои природные способности. Потому потянулись ручейки сего вновь рассеивающегося народа во все стороны от рассыпавшейся Хазарии к наиболее крупным городам тех стран, что ещё недавно, говоря нескромным слогом еврейской книги, лизали прах их ног. На Руси самым прельстительным для них мог бы оказаться Киев... Но после того, что произошло там в недалеком прошлом с Жидовским городом, местная община умалилась до ничтожности, и мало кто из ростовщиков или перекупщиков решился бы здесь вернуться к своему ремеслу. А вот Невогород – это совсем иное дело! Это и городом немалый, и торговые пути, что Волжский, что греческий, через него, через Нево-море пролегали всегда, и сословие торжников тут завсе было многочисленным и прочным, а вместе с тем хоть и держит Невогород связку с Киевом, а все ж на значительном отдалении от него находится. Холодновата здешняя земля, конечно… Но, что ж поделаешь, всё лучше жизнь в холоде, чем верная смерть среди приятных виноградников. Сюда-то и примчался из скопытившегося Хазарского каганата вот уж полтора года назад брат Ицхака, отец двенадцатилетнего Савриила – Рувин Скариови вместе со своим семейством. Полгода пробирался, но цели достиг, можно сказать, с потерями для его казны незначительными.

И вот теперь Ицхак с сыном Рувина Скариови Савриилом возвращался из синагоги, ведь этот вечер был началом субботы. На старшем поверх рубахи был наброшен странный мешковатый кафтан без рукавов, который единовременно походил и на кафтан, и как бы смахивал на талит; подвязанный к передним углам того одеяния цицес усиливал это сходство. Они шли по улочке, в отдельных частях не так давно перемощёной сосновым кругляком, и дух от неё исходил чудесный. В месяце серпене (иначе ещё называемом зорничником) у ратая три заботы: и косить, и сеять, и пахать. Да и того мало: не только сеять, не только пахать под озимые, но приходит пора гумны очищать, заламывать в бортинях соты, подновлять овины, защипывать горох, да мало ещё чего… Недаром же на Руси всегда говорили: батюшка серпень крушит, да после тешит. Но в Невогороде, хоть у каждого его жителя, вестимо, и обозначалось немало летних безотложных дел, да всё ж жилось повольготнее против сельского. К тому ж в эти дни по Руси там и здесь, где раньше, где чуть позже, праздновали дни Рода яблочного, а по городам, где вольное время вернее находили, так и праздницу, гуляния устраивали. Великое множество у Рода имён, несть числа его прозваниям, а это, почитай, самое умильное. И каждый-то простец по Руси, с младенчества спеленанный суеверием, в этот утешный день стремился съесть яблочко да при том самое заветное жаданье, многоважное воленье, а кто – так и какое шальное хотеньеце загадать, ведь оно тогда, по их мысли, непременно должно исполниться. Волхвы, хоть и улыбались тому по-отецки милосердно, да только издревле чаровники русские отмечали целебную особенность плодов тех и присоветывали тешиться ими почаще всякому, кто с хворью сердечной или почечной знается, или брюшной, а девкам – чтоб желтизну с кожи согнать, дабы личиком белы были да чисты, ибо содержат яблоки силу многою. Одни – радеющие о душецелительстве, другие – мечтая заручиться особыми милостями Макоши и Лады, и всяческих домашних угодников, с самого утра принимались готовить густой сладкий вар, печь пироги с яблоками, с тем, чтобы к вечеру раздать то угощеньем больным и сирым, старым и немощным.

Час был уж поздний, а всё ещё где-нигде невогородский люд не мог распрощаться с упоением, душевной возбуждённостью этого чудного летнего дня. И где-то в глубине душистой летней тьмы мерцала, доцветала красавица-песня…

Как в моём да в яблоновом во саду

Птица Сирин распевала поутру,

Всё про беды, всё про горе да болю,

Все про долю горемычную мою…

Ох, да горе-горе, Матушка Макошь,

Всё про долю горемычную мою.

Как во полдень в яблоновом во саду

Алконост да разметал мою беду,

Пел про радость, про богатую родню,

Всё про долю благодатную мою!

Ой, да радость-радость, Матушка Макошь,

Всё про долю благодатную мою!

 

И эти далёкие прозрачные женственные звуки уж сами были подобны ведовским голосам сказовых птиц.

Вот у одного из утонувших во мраке домов несколько парней прощаются с двумя девицами, уж взошедшими на крылечко. Рядом бдительная сторожкая мамаша тех краль. А из-за приотворенной двери выглядывает старуха, прикрывающая рукой бойкое пламя сальной свечи. Проходя мимо этих людей, Ицхак прошипел сквозь зубы:

- Горько опозорена ваша мать; посрамлена родившая вас: вот конец народов – пустыня, земля иссохшая и необитаемая! – и сплюнул в их сторону, будучи убеждён, что сумрак скроет эту его выходку.

Юный Савриил внимательно посмотрел на своего родственника.

- Почему ты не повторил за мной эти слова?! – зашипел теперь на него Ицхак. – Разве ты не знаешь, что, если идёшь мимо гойской толпы или мимо их могил, ты должен произнести эти слова?!

- Зна-аю… – протянул племянник.

- Проходя мимо них, ты должен так сказать хотя бы мысленно.

- Я мы-ысленно…

- Проходя мимо их храмов, ты должен сказать: «Дом надменных разрушит Господь»!

- Хорошо-о… – прогундявил Савриил.

- Ты понял меня?

- По-онял…

В этот момент им навстречу стала выплывать из пахнущих сосновой смолой и яблоками синих серпневых сумерек другая кучка гулён. Лишь только те поравнялись с Ицхаком, тот явственно поклонился им и произнёс отчетливо:

- С праздничком Рода яблочного! Многие вам лета, и чтобы они были такие же сладкие, как самые сладкие яблочки!

- Спасибо, – ответило из толпы несколько голосов вразнобой. – И вам того же!

- И чтобы ваши яблоки были такие сладкие… как молодильные яблоки сладкие … – выделился из нестройного хора хмельной голос кого-то, кто явно не чтил русскую воздержанность.

- Спасибо, вам. С праздничком! – вновь поклонился Ицхак, и двинулся дальше неуклюжим плоскостопым шагом.

Отойдя на безопасное расстояние, он оглянулся и потом дёрнул за руку племянника:

- Ну?

- Ну… горько опозорена ваша… э-э… опозорена ваша мама… – не слишком воодушевленно завыл мальчишка.

- Тьфу-ты! – не удержался старший. – Горько опозорена ваша мать; посрамлена…

- Посрамлена родившая вас… э-э… вот конец… конец народов…

- …пустыня, земля иссохшая и необитаемая! – с сердцем довершил Ицхак. – Эх, ты! Мы не можем относиться к ним, как к людям!

- Дядя, но ты же сам им улыбался… И поздравлял…

Ицхак даже остановился:

- Вот я отцу твоему всё расскажу! Только, чтобы не возбуждать враждебности к нам недостойных жизни акумов, лишь в этом случае можем мы улыбаться им, и вообще говорить с ними. Или за вознаграждение. Или же, если это прославит имя Всевышнего. И никогда иначе! Запомни это!

- Хорошо-о… – отозвался Савриил.

Далее они двигались домой в глухом молчании. Только чурбаны подчас поскрипывали под ногами, да с едва уловимым, подобным дыханию, шелестом сквозь темноту проносились вдоль высоких заборов нетопыри. Лишь единожды Ицхак остановился для того, чтобы дать ещё одно наставление мальчику.

- Ты же, сын мой, чуждайся иных народов, не ешь с ними, не следуй их обычаям, не заводи среди них товарищей. Ибо дела их не чисты, а пути мерзостны.

Сказал и, никакими пояснениями своих слов не подкрепив, потопал дальше.

Наконец дядя с племянником достигли дома, где их поджидала поздняя трапеза, несколько более обильная по случаю встречи, как здесь говорили, царицы субботы – невесты Израиля.

Ещё до их ухода в синагогу жена Ицхака – Фамарь, согласно одной из трёх особенных женских заповедей, зажгла свечи. Тем самым (как её учили) она искупала грех первой женщины – Хавы, которая, как сообщала Тора, и сама подкрепилась запретным плодом и мужа своего, Адама, напичкала, чем, стало быть, привела в мир смерть, или, как Фамари ещё доводилось слышать от очень умных людей, – Хава своими неверными действиями погасила свечу мира. Трудно было понять взаимосвязь всех этих странных разрозненных понятий и образов, причин и неожиданных следствий, из них будто бы проистекающих, но Фамарь и не пыталась этого делать, ведь умные люди сказали, а им виднее, что там за плоды, что за грехи. Зажгла три свечи до захода солнца – да и всё. Вообще-то положено было зажигать две свечи: одну в честь повеления "помни день субботний", а другую – в честь повеления "храни день субботний". Но Фамарь… было тут… страшный допустила грех – не успела зажечь свечи до захода солнца (а стало быть, их уж и вовсе нельзя было зажигать всю ту субботу), и потому обязана была впредь зажигать на одну свечку больше. Смысл этих, казавшихся совершенно неоправданными, дополнительных трат оставался для женщины так же непрояснённым, но она послушливо выполняла все установления, взращиваемые её сородичами.

Лишь войдя в комнату хозяин дома заметил, что стол со свечами в подсвечниках стоит в углу:

- Что ты опять наделала, глупая женщина! – возопил он. – Сейчас придут Рувин с Лией. И ещё двое его сыновей. И мы. И наши дочки. Где мы все сядем?! Ты поставила стол в угол! И на нём подсвечники! Или ты не знаешь, что в субботу нельзя носить подсвечники?!

Фамарь терпеливо выслушала мужа и тогда, в один момент из полного безучастия вламываясь в спесивую горячность, ответствовала:

- Я не знаю, что в субботу нельзя носить подсвечники?! Да, нельзя в субботу носить подсвечники. Но наши мудрецы говорят, если на стол положить халы раньше, чем поставить на него подсвечники, то этот стол – это уже основание не только для подсвечников, но и для хлеба. А хлеб разрешается носить в субботу!

И когда затих её хрипловатый визглявый голос, Фамарь широким победоносным жестом откинула лежащую на столе салфетку, – румяные халы лежали рядышком, будто бы даже насмешливо и удивленно воззрясь на возмутителя субботней умиротворённости. Хал было, как и положено, две, – ведь Тора рассказывала, что жительствуя в совершенно пустой пустыне, еврейские пращуры выходили в пески и там собирали по омеру мана на душу, посылаемого Господом; в пятницу же Всевышний давал им двойную порцию мана – два омера, чтобы одна из этих порций осталась на день отдыха – субботу.

В домашней обстановке Ицхак скоро обмяк. Его злое мохнатое лицо в свете субботних свечей смягчилось. Как учил Иисус, сын Сирахов: «По виду узнается человек, и по выражению лица. Одежда и осклабление зубов и походка человека показывают свойства его». Ну, плоскостопость Ицхака не уничтожилась и на дощатом полу горницы. Осклабление зубов, похоже, вообще не было ему свойственно. Одежду он носил самую обычную, неброскую – не простецкую, но и не драгоценную. Роста был среднего. Что же касается выражения лица, в нём отчётливо просматривалась некая нестираемая злобность, но вместе с тем кустистые брови, сильно изогнутые дугами вверх, очень низко опускались к внешним уголкам глаз, и это сообщало лицу к тому же еще и какое-то страдальческое выражение. Борода его была густа, курчава и для пятидесяти трёх лет безупречно черна. Она несколько скрывала широкую ртину с толстыми губами, но мясистый нос, нависающий над короткой верхней губой, уверенно утверждал родовую принадлежность этой личности.

Фамарь была значительно крупнее своего супруга. В движениях её головы и плеч присутствовало что-то удручающе тяжеловесное, однако руки, к чему бы она их ни прикладывала, отмечала приятная ловкость и гибкость, и жило в них как бы некое желание коснуться всего, что предоставляла сегодня жизнь.

Свет субботних свечей, то и дело колеблемый движением людей, не обделял своим вниманием и двенадцатилетнего Савриила. Правда, ему он выказывал особенную безжалостность: худенький и бледный, с подёргивающейся по временам головкой, вид он имел весьма злосчастный.

Вскоре прибыл и отец мальчика – Рувин. И жена Рувина, мать Савриила Лия. И ещё один его сын – Лаван, постарше Савриила и покрепче его. Вышли и три дочери Ицхака: Зелфа, Валла – невесты, и четырехлетняя Дина. Все старшие, кроме Рувина, совместными усилиями передвинули стол со свечами и халами на середину комнаты, расставили вокруг него стольцы и лавочки.

- Что, нога не проходит? – исподлобья зыркнул Ицхак на брата, рассевшегося в углу на сундуке.

- Если бы прошла, я бы уж, наверное, с вами на Минху пошёл, – весело отвечал Рувин.

Вообще в отличие от Ицхака он, казалось, улыбался почти всегда. Как будто сами черты его полноватого лица были изначально сложены в некое подобие рассеянной улыбки.

Вскоре на стол было принесено изрядное число самых нарядных плошек, мисок и чашек с разнообразными яствами, состряпанными из тех сельских, полевых произведений, будь то козий сыр, вино или мясо, среди которых не было ни одного, к которому приложил бы руку нееврей. Здесь была запеканка из лапши с яичной заливкой, гусиные шейки, начинённые капустой, мёд, который Соломон сравнивал со вкусом любви, и цимес, и чолнт, и телячья печень, припущенная с изюмом и сушёными сливами, был и чеснок, ведь его присутствие на субботнем столе всенепременно, и, конечно же, рыба – поскольку участие рыбных кушаний в каждой субботней трапезе положено считать особенно высоким исполнением заповеди о наслаждении субботой.

Вот уж все обсели тот изобильный стол и стали угощаться тем и этим, в перерывах между переменами блюд развлекая себя приличествующими случаю песнями на родном языке:

Обильно ешь и вкусно пей –

Ибо Бог даст всем, кто предан ему,

Платье для одежды и хлеб для еды,

Мясо и рыбу, и все виды лакомств…

 

И они ели хлеб и мясо, ели рыбу и то, что считали лакомством.

- Благословен ты, Господь, Бог наш, царь вселенной, отделивший святое от будничного, свет от тьмы, Израиль от других народов…

Оба семейства чинно сидели вокруг субботнего стола. Девушки – Зелфа и Валла, лишь изредка бросали веселый взгляд на своего двоюродного брата Лавана, а затем украдкой улыбались друг другу. Одна только малолетняя Дина давно уж покинула застолье и теперь носилась там и тут, что-то припевая и выкрикивая какие-то малопонятные слова.

Ицхак то умиленно подпевал общему хору, то вдруг, вновь налившись естественной для него злобой, принимался честить злополучных гоев, или набрасывался со своими желчными наставлениями на племянника, отец которого только пожимал круглыми плечами да всё неопределённо улыбался. И даже мать – Лия, лишь округляла глаза, хоть они и без того были немного навыкате.

Когда взрослые прикладывались к дорогопьяному греческому питию, Ицхак вновь толкнул локтем в худенькое плечо Савриила.

- Ну, скажи! Скажи чего-нибудь!

- Ну, это… – подёргивал головкой мальчик. – За жизнь!..

- Та-ак. А дальше?

- Дай Бог, чтобы у всех евреев всё было!

- Та-ак. А ещё?

- Не зна-аю… – сводил плечики Савриил, засунув руки между плотно сжатых коленок.

- Так знай, – не унимался ещё пуще прежнего разгорячённый вином дядя Ицхак, – знай, что суббота…

- Ма-а… Па-а… – откуда-то из-под стола вдруг заныла четырёхлетняя Дина, но родители были увлечены иным.

- …Знай, что суббота, этот день должен быть полностью посвящён изучению Торы. И тому, кто соблюдает заповедь о субботе во всём, тому Всевышний прощает все грехи. А кто этого не делает, кто не соблюдает субботу, и если об этом знают ещё десять евреев, тот будет приравнен галахой к гою, к нохри, и если он прикасается к вину, то, как от прикасания гоя, вино становится запретным, и хлеб, который он печёт, будет нееврейским, и еда, которую он готовит, – навоз, хуже навоза! Понял?!

- По-онял… – прогнусил Савриил.

- Па-а… – дергала рукав отцовской рубахи Дина.

 Однако отец, пребывая в запале бодрящей беседы, лишь прикрикнул на нее:

- Замолчи! – и продолжал, повернувшись к Савриилу, как и прежде жарко сверкая глазами: – А ты знаешь, как называется эта суббота?

- Зна-аю… – отвечал мальчик, робко поглядывая на отца и на мать. – Утешительная суббота.

- Правильно. Три субботы перед Тиша бе-Ав называются субботами бедствий, а первая после него – утешительной. Правильно. Так мы говорим, ибо верим, что Всевышний утешит Израиль. И сбудутся…

 Но в этот момент раздался заполошный вскрик Фамари:

- О, Боже мой! Что ты сделала!

 Все, разумеется, обернулись на крик.

- Что такое?! – выкатил глаза на жену Ицхак.

- Боже мой, ты посмотри, – взвизгнула та, соскакивая со стольца и устремляясь к хохочущей в углу Дине. – Она нашла миску и нагадила в неё!

- Что-о?!

- Я говорила, что хочу-у… – круто переходя от смеха к слезам завыла Дина.

- Фу-у… – казотливо сморщили носики Зелфа и Валла, то и дело поглядывая на ухмыляющегося Лавана.

Савриил испуганно следил за происходящим.

- Что ты сделала!.. – побагровел лицом отец.

- Постой, не ругай её, – уж прижимала к себе рыдающую Дину мать. – Я сейчас всё вынесу.

- Вынесу?! – ещё больше расходился Ицхак. – Как ты вынесешь? Или ты не знаешь, что в субботу нельзя ничего выносить из дома?!

- Я не знаю, что в субботу нельзя ничего выносить из дома?! Да, нельзя в субботу ничего выносить из дома… Но… Но…

- Да, нельзя ничего выносить ни в правой руке, ни в левой, ни на плече, ни на груди! Так говорит Тора, полученная с Синая!

- Это так, – вдруг отозвалась Лия. – Но в Торе нет запрета для того, кто хочет что-то вынести в локте, в ухе или в волосах, во рту…

- Что? Во рту?! – недоуменно воззрился на свою невестку Ицхак и тут же, резко повернувшись к жене, злобно бросил: – Может, ты вынесешь это во рту?

- Или в своём кошельке, – продолжала Лия, – или в обшивке рубашки, или между кошельком и рубашкой, в башмаке…

- В башмаке!

- Или на тыльной стороне ладони, – спокойно добавил Рувин. – Тогда закон не будет нарушен.

- Да? – внезапно унял свой пыл Ицхак. – Ну ладно. Выноси.

 Фамарь тут же подхватила осквернённую малолетней дочуркой зловонную миску, с выдумчивым старанием установила её, как и советовал деверь, на тыльной стороне ладони, и нетвёрдым шагом, ловчась удерживать предмет в равновесии, устремилась к выходу.

 Тяжкий дух в комнате сделался просто убийственным, в нём смешивались с вонью недавней проказы, устроенной малышкой Диной, густой тяжёлый запах пищи, вспотевшего в духоте тела, винные испарения, праздничный чесночный дух… Окна не открывали, боясь напустить в жильё комаров, об эту пору становившихся всё зловреднее.

- Умный человек всегда найдёт выход, – наставлял присутствующих Рувин. – И в этом нет ничего греховного. Все мы знаем, что Тора запрещает нам в субботу удаляться от своего жилья более чем на две тысячи локтей – это закон.

- Да, это закон, – подтвердил слова брата Ицхак.

- Вот. А мне завтра просто необходимо навестить нужных людей, которые живут гораздо дальше от моего дома, чем две тысячи локтей. Как быть?

- Как быть? – повторил его слова брат.

- Тора считает жильём то место, где человек что-то ест. В день накануне субботы просто нужно проехать по той дороге, по которой собираешься отправиться завтра, но… – здесь Рувин замолчал, сковав движения лица улыбкой, тем самым накаляя интерес обращенных к нему семи пар глаз. – Но! Через каждые две тысячи локтей нужно останавливаться и что-нибудь съедать. Таким образом эти места остановок, где ты хоть что-то перекусил, могут считаться новым жильём! И завтра спокойно отправляешься в дорогу. Закон не будет нарушен. И это не потому, что мы так обманываем нашего Бога.

Все смотрели на Рувина, точно к ним явился один из легендарных мудрецов Израиля.

- Ну, да… Я что-то… да… слышал… – нарушил тишину Ицхак, чьё сердце уязвляла тонкая игла ревности.

Поскольку покоев в этом доме было несколько, вскоре дети под предводительством старших были отправлены в один из них повторять, как и положено в субботу после девятого ава, заповеди Торы, а взрослые могли предаться обсуждению своих, взрослых, насущных вопросов. Они ещё угощались чем-то, но уже с прохладцей, пресыщенные изобильной трапезой. Обсудили, как читали в доме собрания книгу пророка Ирмеягу – «Утешайте, утешайте мой народ…» и «Выслушайте слово Господне, дом Иаковлев и все роды дома Израилева…». Порассуждали о ценах на яблоки в этом году и резонах торговли ими. Посетовали на непреходящие тяготы жизни… И тогда в руках у Рувина вдруг возникла полоска пергамента из отбеленной ослиной кожи, где-то один зерет на два тефаха. Пергамент был очень тонким, вероятно, потому, что старые тексты с него неоднократно соскабливались. На нём аккуратно были выведены квадратные еврейские буквы.

- Это только список с письма, которое нам направили наши великие сатрапы и раввины, обретающиеся в Куштантинии. И те, кто проживает там издавна, и те, которые не так давно вынуждены были, как и я, покинуть Итиль и примкнуть к своим святым братьям в этой стране.

- А почему… – начал было Ицхак.

Но брат как всегда улыбчиво остановил его:

- Послушайте, – и Рувин принялся читать. – Благословен ты, Господь, Бог наш, владыка вселенной, перепоясывающий израиль могуществом! Благословен ты, Господь, Бог наш, владыка вселенной, венчающий израиль великолепием!..

Как того и требовал еврейский обычай, письмо начиналось долгим восхвалением Господа. Затем выражалась надежда, что Бог оградит получателя письма от какого бы то ни было вреда. Далее перечислялись добродетели получателей сего послания, названных «стражами спасения» и «святыми общины». И наконец:

- Мы обращаемся к вам – общине Невогорода, что в стране Рус; как и вы, мы скорбим о разрушении нашей духовной цитадели – Итиле и о том, что наше влияние в Киеве и других городах страны Рус умалилось до ничтожности. Но не надо отчаиваться, любезные братья о Моисее, нужно совместными усилиями дать отпор нашим притеснителям. Не пытайтесь обольщать их чародеев-волхвов – это бесполезно. Из князей выбирайте только тех, которые живут в веселье, или надеждами на новые увеселения, или воспоминаниями об испытанных. Но главная наша подпора в их народе – их чернь, её слепая сила. Только зрячей силой царствующих держатся они, но мы не будем сидеть сложа руки. Тишком вместе с гойской чернью находите недостатки у их князей, – многие из них поддержат вас. Пугайте их при этом самыми нелепыми слухами о голоде, море, засухе, потопе, гневе Богов, – взволнованные они скорее утратят остатки рассудительности и легче поддадутся вашему внушению. Нам известно, что план управления должен непременно исходить из одной головы. Если он будет соединяться из множества мнений, то понесёт в себе печать всех отдельных умственных недоразумений. Потому добивайтесь обратного. Уверяйте их, что всякое решение князя необходимо подтверждать обсуждением толпы, никогда не способной проникнуть в глубину высоких замыслов. Поощряйте словом всякую греховную свободу их, говорите им, что по сути они равны князьям и волхвам и имеют все права на такое же уважение и самостоятельность. Делайте ваших детей купцами, чтобы они со временем смогли отнять у врагов наших их имущество. Делайте ваших детей их лекарями – и тогда со временем они смогут подчинять себе их жизни.

Рувин перевернул пергамент, освежил пересохший рот глотком вина и продолжал:

- Всё увереннее завладевает умами гоев стремление поклоняться мёртвому лжебогу – Христу. Не препятствуйте им в этом. Делайте ваших детей христианскими священниками. Не бойтесь, Господь простит вам. Ведь вы делаете это в силу необходимости, и закон Моисея всё равно сохраняется в ваших сердцах. Не уклоняйтесь от этих повелений, которые мы вам даём, и вы на опыте увидите, что вместо того унижения, в котором вы теперь находитесь, вы достигнете вершины власти. Так вы сможете поработить гоев и отомстить за себя.

Чтец оторвал взгляд от письма, перевёл дыхание.

- Вот.

Но тут же вновь опустил глаза к строкам.

Далее составители письма выражали уверенность, что Бог скоро возродит Иерусалим и принесёт долгожданное счастье всему Израилю. За сим следовал довольно длинный перечень имён, надо быть, весьма почтенных и влиятельных особ Куштантинии.

- Тут вот есть имя Хозы Шемарьи, которого во Дворце знают как Христодула Ампелолога, – заметил Рувин. – Так вот, он из Русии. Хоть и не из здешних краёв… Из Киева прибыл в Итиль. А потом… как и я… и все мы… вынужден был… И вот имя его в ряду великих сатрапов и раввинов.

- Если это тот, – в очередной раз свёл кустистые брови Ицхак, – так о нём я слышал, что он ограбил своего брата, и с теми деньгами улепетнул в Итиль.

Пучеглазая Лия изумленно вытаращила свои выпуклые гляделки сперва на деверя, потом на мужа. А Фамарь укоризненно качнула головой.

- Ну… – пожал круглыми плечами Рувин. – Может и так… А только кто же в молодости не ошибался? Зато теперь уважаемый человек. И-и… вообще, может, он нашёл эти деньги…

- Наш закон запрещает возвращать найденное хозяину, только если он нееврей, – быстро отозвался Ицхак.

- Ну-у… – Рувин замялся совсем ненадолго. – Дело не в том. Главное наши уважаемые святые братья из Куштантинии в письме не изложили, но доверили пересказать устно.

- Что же это? – подалась к нему всем своим тяжёлым телом Фамарь.

- Они просили доверенных лиц передать на словах, что здесь, в Невогороде, сейчас проживает Эсфирь, дочь малика Иосифа, проживает вместе со своим сыном…

- Ха! – грозно воскликнул Ицхак. – С Владимиром. С мамзером! Которого она нагуляла с гойским князем!

- Мы не видели, но все знают, – поддержала мужа женушка. – После того, как в Киеве произошло всё это несчастье… Господь Бог мой и Бог отцов моих, смилуйся надо мной и над всеми моими близкими!.. После того Ольга прислала их сюда, чтобы укрыть от возможных недовольств их народа…

- Да, это так.

- Но разве кто-то не помнит слова Неемии: «Я некоторых мужей бил, рвал у них волосы и заклинал Богом, чтобы они не отдавали дочерей своих за сыновей их и не брали их за сыновей своих и за себя»?!

- Всё так. Но наши святые братья сказали, что этот Владимир – единственная наша надежда в земле Рус, и его нам надлежит оберегать, как мы оберегаем глаз свой.

- Это почему же?

- Они сказали, что сам Господь Бог наш отдал его в наши руки. Они просили передать, что пройдёт время, и он станет нашей первой опорой. Если, конечно, мы правильно воспитаем его. Ведь они живут, как я знаю, у князя Скьёльда?

- Да. Якобы… – желчно хмыкнул Ицхак. – Вот только говорят, что если в доме Ольги эта Эсфирь хоть как-то сдерживалась, то тут уж вовсе распустилась в известном своём пороке.

- Ну-у… – вновь принялся подбирать уклончивые слова Рувин. – Вопрос ведь сейчас не в этом. Я бы и сам не стал её оправдывать. Но нам нужен мальчик. Нам нужно поддержать их. Я не так давно в этих местах, Ицхак. И хотя у меня имеются хорошие связи повсюду, с князьями этой страны мне пока наладить общение не удавалось. Нет, не то, чтобы совсем, но во всяком случае не в той мере, в какой хотелось бы.

- А что нужно?

- Я думаю, принимая ко вниманию пожелания наших святых братьев, – оживился Рувин, – нашей общине здесь необходимо установить самый пристальный надзор за матерью и главное – за Владимиром. Если понадобится – помочь им деньгами…

Фамарь удивлённо крякнула. А Лия не смогла удержать просившегося наружу слова:

- Как можно помогать такой женщине?!

Однако муж, казалось, не расслышал её замечания.

- Помочь деньгами, – ничтоже сумнящеся продолжал он, – и продумать какую-то охрану. Нанять, может быть, людей. Чтобы ни их жизни, ни их здоровью ничего не могло угрожать. Я же говорю, я здесь совсем недавно… А у тебя полгорода, поди, должников, всяких заёмщиков. С ними проще бывает договориться.

В этих словах была просьба, но Ицхак отчётливо просматривал в них и плохо прикрытое вымогательство, ведь ремесло ростовщика не очень-то приветствовалось этой стороной. Потому долго он не раздумывал и сказал так:

- Хорошо. Я поговорю с теми, кого знаю и кто может быть нам в этом полезен. Я вот подумал, что, если мы…

Долго ещё здесь обсуждали пути решения принесённой Рувином щекотливой проблемы, разрабатывали предначертания, подсчитывали вероятные прибытки.

А над Невогородом житорил яблочный ветер. Был он свеж, а, пожалуй, что и прохладен – впервые с тех пор как Яровит вновь взял власть над всем Светорусьем. И всяк мог распознать в том наветку, что не далёк день, когда придет Таусень и переведёт через мост Ярилу, и обернётся Ярила Карачуном-Морозом. А всё ж покамь был тот душистый ветер только едва прохладен, и вместе с тем оставался как и попрежде того тёпел. Летел он тихо, едва-едва покачивая могучими крылами своими. Да вот решил распотешиться, позабавиться – наскочил на яблонный сад, хлестнул по снулой листве, – не так, чтобы во всю силу – вполкрыла. Сорвались с веток первые сухлые листочки, полетели, кружась, в синюю летнюю мглу. Глухо ухнуло в сонную землю несколько поспелых, дошлых яблок. Всхлипнула в разбудчивой дрёме приискавшая ночлег в самой глубине сада бурая, как сыч, птица Сирин. А почивавшая на другом суку – многоцветная птица Алконост, на миг отвлечённая ото сна внезапным порывом запашистого яблочного ветра, сладко вздохнула… Спи, земля. Набирайся сил труднокрушимый русский народ. Завтра запоют краснопеснивые птицы. Замирая, станут внимать их голосам насельники подсолнечного мира: к верхнему небу будут воспарять их сердца и проваливаться в неизмеримую вечную бездну, и вновь возноситься к светозарным высям, биясь меж блаженством и отчаянием. Будут и те, что не смогут выдержать неизъяснимой красоты тех песен, неизреченных и невместимых дюжинному человечьему уму, утратят память они и волю и убегут в пустыню бездольного греха, и сгинут там. Закричат с рассветом одни: «Будь благословенна!». Возропщут иные: «Пропади ты пропадом!». Будут и те, что вовсе ничего не услышат. И окажется таких большина. И только немногие различат в чарующих, невыразимо прекрасных голосах ведовских птиц не одни только посулы счастья да угрозы тоски. Воистину, те немногие непременно расслышат в солнечных напевах Алконоста и в сладких плачах извечно грустливого Сирина, что…

Не стареет, не горит величье Рода,

От веселия его не станет больше,

От тоски оно не умалится;

Кто поймёт, что светлый Род бессмертен,

Кто поймёт, что вечный Род бесстрашен,

Тот и сам становится бесстрашным!