Геннадий ВЕРЕЩАГИН. ПОДВАЛ. Рассказ

 

Геннадий ВЕРЕЩАГИН

ПОДВАЛ

Рассказ

 

Этот подвал был ничейный и его взял в аренду Витька Стрекалов. Крепко соображая в электричестве, Витька решил подзаработать на ремонте электромоторов. Благо, что моторов тех в стране, провозгласившей коммунизм конечной точкой человеческого счастья, было как грязи. По Витькиному понятию они составляли ровно половину всех общественных благ.

Прежде он работал в здании городской милиции электриком, и поэтому, так сказать «по долгу службы», ему приходилось посещать бесчисленные политинформации. И хотя он считал эти мероприятия никчемной болтовней, одну фразу из коммунистической пропаганды он написал на скрижалях своего сердца: «Коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны».

Советская власть Витьке ничего плохого не сделала, но и ничего хорошего не принесла. К ней он относился равнодушно, как к смене времен года. А вот вторая часть коммунизма Витькиной душе нравилась. Технику он любил с детства. Ломал игрушки и собирал их снова, ходил к отцу на завод, отец работал резчиком металла, и даже из отдельных, частью купленных, частью сворованных деталей сам собрал в пятом классе велосипед. Но великая загадка электричества сжигала душу юного техника, будоражила возможностями. Закончил паренек ПТУ, получил специальность техника-электромеханика, и жизнь закружила в водовороте будней.

В конце перестройки Витьку уволили за пьянку. «Газанули» с друзьями в честь дня милиции. Да так «газанули», что Витька очнулся в другом городе за 130 километров от места праздника, куда автобусы заезжали два раза в неделю. С миру по нитке собирал на билет, ночуя, где придется, подрабатывая у сердобольных старушек починкой розеток и заготовкой дров. На работе появился только через неделю. И хотя начальник отпускать Витьку не хотел из-за его золотых рук, но всеобщая борьба с пьянством и указ ещё большего начальника дело сделали. Витьку уволили.

Но, как говорится – не было счастья, так несчастье помогло. Стал мужичок оглядываться по сторонам, искать работу. Везде одно и то же: платят мало, а вкалывать надо как всегда по 8 часов. Жена извела. Зудела весь день, и ещё ночью изгалялась, отказывая в последней радости. А через пару недель стала попрекать куском хлеба.

– Лоботряс! Как до получки дотянуть? Вон, дочка без обуви, сам третий год в одном и том же ходишь. Матери помогать надо, а теперь и не поехать. Дура я, что за тебя вышла, думала путевый.

Витька молчал, но сердце сжималось. Безделье угнетало больше всего. Утром, когда жена уходила на работу, Витька делал вид, что ещё спит – стыдно было.

Помог как всегда случай. Встретился друг, Санька Бобров, или просто Бобёр, и предложил организовать кооператив по ремонту стиральных машинок и прочих нужных в хозяйстве вещей, сердцем которых были электромоторы. Идея Витьке понравилась, а главное, что никто над тобой не стоит, не помыкает, планы не навязывает. Сколько сделал – столько и в карман положил.

Справили документы, перетерпев хождение по конторам, и стали приискивать помещение, где бы основаться. И тут Витька вспомнил, что заходил к одному типу долг требовать, и пока поднимался в его квартиру на третий этаж, чуть не задохнулся от жуткого запаха. Запах шёл из подвала, где бомжи устроили притон, выходя на белый свет с инспекциями помоек и за «фуфыриками», т.е. тройным одеколоном. Это то, что надо! – осенило Витьку. Тепло и просторно, есть вода и электричество, сам себе хозяин и почти в центре города.

В ЖЭКе, куда Витька пришёл с утра, прихватив документы о кооперативе, его идея была встречена на ура. Начальник ЖЭКа долго тряс Витькину руку и даже обещал первые полгода не брать арендную плату. Начальника терроризировали жильцы дома, даже обещали применить силу, если он не выселит обитателей подземного притона. Жалоб накопилось на две увесистые папки. Что только не предпринималось! Всё бесполезно.

Бомжи держали оборону стойко и порой от безысходки, в сумерках, переходили в наступление. Тогда в потери жильцов входило всё содержимое бельевых веревок. Иногда воровали собак и кошек. У хозяев пропавших четвероногих друзей появились подозрения, что их питомцы приняли мученическую смерть и были съедены подвальными извергами. Когда приходили из милиции, пожарной службы или санитарной станции, бомжи наглухо закрывались и никак не реагировали, создавая, как в подводной лодке, режим полного молчания.

Атмосфера накалялась, милиция не помогала, и Витькино предложение начальник ЖЭКа расценил, как подарок судьбы. За полчаса был составлен договор, а после его подписания начальник угостил Витьку коньяком. Не пожадничал – налил полный стакан. При расставании робко предложил:

– Вы с ними как-нибудь сами договоритесь, ладно?

Бомжей выкурили в один момент. Операцию подготовили в полвечера. Бобёр, бывший офицер, принес из гаража дымовую шашку, и с двумя бутылками водки, с противогазом на боку и в маскхалате пошёл к жителям подвала. Бомжи обомлели, подумав, что началась третья мировая. Глухим, как с того света, голосом Бобёр сказал, что надо, мол, провести санитарную обработку помещений, и попросил выйти всем на поверхность, эдак, часа на три. Предложение было подкреплено материально. Кроме водки, каждому обитателю притона Бобёр выдал по трёшке и они, счастливые, ушли пропивать упавшие с неба деньги.

А когда вернулись, на двери подвала висел огромный замок, и блестела яркими красками вывеска «Производственный кооператив «Мотор». Ремонт стиральных машин и электромоторов». Все вещи бомжей были вынесены и аккуратно сложены рядом с дверью. Кооператоры уважали частную собственность.

Витька, окрыленный быстрым успехом, популярно объяснил недовольным, что взлом двери подпадает под статью «с проникновением», и бомжи разошлись в темноту засыпающего города гасить души пахнущими жидкостями.

Дело завертелось. Подвал вылизали, наделали кладовок с полками, принесли какую-никакую мебель, в долг взяли старые станки, на кредит купили проволоку и прочие причиндалы. Инструмента своего хватало.        Закаленные прошлой жизнью, кооператоры подошли к обустройству подвала по всем законам совместного владения. Бессознательно они делали из подвала ту модель маленького отдельного общества, которую подсказывал им опыт реального жития в обществе отдельном, но большом.

Своё, отвоеванное, должно быть надёжно защищено. Поэтому начали с двери. Дверь – это и защита, и витрина. Её надежность должна сочетаться с аккуратностью и привлекательностью. А так как предприятие задумывалось не на один день, поставили дверь из нержавейки. Покрытая молотковой эмалью, в серых с прожилками тонах, блестящая и холодная, она излучала надежность и неприступность. Когда её ставили, Витька сказал:

– Будем Наф-Нафом из «Трёх поросят». Никакой на свете зверь не ворвется в эту дверь! – добавил он после окончания работ.

– А теперь – свет, вода и тепло, – сказал довольный Бобёр, вытирая грязные руки о подвернувшийся кусок тряпки. – На этих трех китах стоит наша страна-бедолага. Много в ней этого добра, да что толку, всё одно ничьё, а ничьё значит и не моё.

– Не твоё, да божье! Креста на нас не было, вот и погубили всё. Раньше люди бога боялись, всё с оглядкой на него делали, а теперь ничего не боятся. Всё можно – только бы в тюрьму не загреметь. И наверху так. Сами себе законы пишут, да так хитро, чтобы украсть и – в тину. Не виноват, мол, закон позволял. А совесть? Совесть что? Когда выгодно, можно и совесть под подушку спрятать.

Бобёр возразил:

– А как же: царь далеко, бог высоко?! На бога надейся, а сам не плошай?!

– Вот и понадеялись, – перебил Витька. – Мы и сами с усами, мы самые, самые. Гордыня нас заела. Расчеловечились мы. Доброты не стало. Как зверьки жили – каждый сам по себе.

– А бог-то тут причём? – не сдавался Бобер.

– А при том, что бог заставляет на себя со стороны посмотреть.

– Это как?

– А так. Ладно, я побегу в газету объявление давать. Со следующей недели начнем, – закончил Витька.

После объявления народ повалил. Витька знал качество советской бытовой техники, поэтому не боялся: работы хватит до второго пришествия.

Работали дружно, напористо: оба с руками, мастера. Пошла слава. И слава, как искра в сухую погоду, быстро охватила весь город. К тому же и конкурентов не было. Первый раз работали не на дядю, а на себя, старались. Появились деньги. Жена притихла, и когда Витька возвращался на бровях, не кричала, а тихо корила с пониманием: издержки производства.

Потянулись в подвал друзья-товарищи. Первым пришел Валерка Мельников, высокий, стройный, с тонкими чертами лица, ореховыми глазами и рано проступившей лысиной. Валерка в былую пору работал на машзаводе электронщиком, слыл незаменимым специалистом, сам проектировал разные замысловатые схемы. Начальство его ценило, и даже купило за счёт завода у города для Валерки трехкомнатную квартиру. Живи и радуйся!

Валерка жил и радовался, пока не развалилась страна, не наставили границ, не разворовали завод. Остались только стены – кожа завода, а всё содержимое высосал рынок, невидимый и прожорливый червь либерального хамства. Валерка пробовал заняться мелким бизнесом, но прогорел, и теперь жил изготовлением электроудочек. По нищете народной спрос на них не стихал.

Всё бы ничего, но были в Валеркиной жизни две проблемы. Одна внешняя – это жена, а вторая сидела внутри – любил выпить. Пил до изумления.

Валеркина жена, творческий работник с высшим образованием, была психом. Это установили врачи в больнице, куда Наташка (так звали жену) была доставлена после того, как она во время очередного Валеркиного запоя порвала «Свидетельство о браке» и в порыве отчаяния била подоконную батарею ногами. В справке из больницы значилось, что у Наташки «вялотекущая шизофрения». По народному – псих. По причине износа женского организма и общего безобразия жизни приступы увеличивались, жить становилось невозможно, и Валерка стал чаще и чаще уходить в запои – отстойники житейских невзгод.

В кой-то день, вспомнив про подвал, спустился в него Валерка за какой-то мелочью для своих удочек да и задержался в хорошей компании. Он потом говорил:

– Зашел на пять минут, а вышел через неделю!

Благо – магазинчик с выпивкой был в сорока метрах от подвала. После первой сбегали за второй, вспомнив народную мудрость: «Пошли дурака за водкой – он одну и принесет». Но, бог любит троицу, а после третьей приходит чёрт и теряет счёт.

Проснулся Валерка, а вокруг кромешная темнота и тишина. Как в гробу. Вспомнил, где и с кем пил. Попробовал искать выход. Встал с маленького узкого дивана и на ощупь пошел вокруг стола искать выход. Обошел стол с трех сторон – стена! Опять вернулся на место, присел на диван, но никак не мог вспомнить, где выход. Повторил попытку – опять стена! Холодок нарастающего ужаса быстро трезвил. Третья попытка – снова неудача. Холодная, шершавая стена поглощала не только все звуки, но и все Валеркины надежды. Впервые в жизни он пожалел, что не курит, и нет с собою ни спичек, ни зажигалки. От отчаяния опять лёг на диван, думал выждать – может кто-нибудь придет.

Тишина угнетала, тьма страшила. Валеркина голова, налитая похмельным свинцом, выдавала обрывки вчерашних фраз и стертые образы смеющихся лиц собутыльников. Облизывая шершавым языком пересохшие губы, он попытался трясущимися руками нащупать на столе спички. Спичек не было. Валерку охватило отчаяние. В голову полезли мрачные мысли. Он подумал – может быть, друзья-товарищи решили над ним подшутить и закрыли где-нибудь в кладовой, не имеющей выхода, и надо невесть сколько ждать, пока хозяева подвала соизволят прийти. Попытка выудить время из наручных часов успехом не увенчалась. Темнота была абсолютной. Если бы не жажда, терпеть можно было сколь угодно. Но пить хотелось всё сильнее и сильнее. Жажда шла изнутри, парализуя волю и сковывая движения.

Наконец, Валерка додумался пойти по периметру стены и окончательно убедиться, что выход отсутствует. Он решительно встал, откашлялся и, держась за кромку стола, осторожно обогнул его и уперся в стену. Зачем-то постучал в неё. Звук был почти неслышен. Постучал сильнее, потом – ещё сильнее. Почувствовал боль: содрал на костяшках пальцев кожу и это, на удивление, придало ему силы. Осторожно ощупывая холодный бетон, он двинулся вдоль стены. Через пару шагов наткнулся ногой на что-то тяжелое, наклонился – предмет, оказался мотором. Валерка отодвинул его ногой и продолжал движение. Каково же было его удивление, когда в конце стены обнаружился проход шириной в полметра. Проход вёл в другую комнату подвала. Но Валерка не решился туда идти. Боялся заблудиться или наткнуться на что-либо острое и пораниться. Из вчерашних событий проблески памяти вырывали силуэты станков, стоящих как монументы по всему подвалу. Вспомнились железные коробки стиральных машин и разбросанные по полу моторы. Да и далеко от дивана уходить не хотелось. Он вернулся на диван, но не лёг, а сел, постоянно облизывая горячим языком просившие влаги губы.

Развязка наступила неожиданно. Где-то в конце коридора скрипнула дверь и Валерка услышал глухой и спасительный Витькин голос: «Живой?». Первое знакомство с подвалом завершилось.

Стал забегать Пётр Власов с машзавода. Завода как такового не было. Там заправлял кооператив бойких жуликов, «прихватизировавших» ещё не разворованное, а главное – стены и землю, на которой они стояли. Кооператив закупал в соседней стране дешёвое железо, обрабатывал его и продавал в виде полуфабрикатов в страны заходящего солнца.

Пётр был низенького роста, но плотно сбитый, жилистый. Носил рыжие усы и смачно матерился по всякому поводу и даже без повода. На замечания всегда отшучивался, что русский язык без мата – всё равно, что язык без восклицательного знака. Пётр пил осознанно и с каким-то остервенением. Ему изменила жена, открыто рассказала об этом и предупредила: «Будешь пить – уйду совсем! И к детям не подпущу!». На этом Пётр сломался. Жить ему не хотелось, к жене подходить брезговал, детей любил до умопомрачения.

Он был механик от бога. В былые времена работал начальником цеха, а теперь токарил. Половину получки отдавал жене, половину пропивал. Ничего от жизни не ждал, не на что не надеялся. Жил, как бурьян, считая, что других людей общение с ним закаляет.

С Витькой вёл давнишнюю дружбу, густо замешанную на добре, унесенном с завода. «На работе ты не гость – унеси хотя бы гвоздь!». Это руководство к действию и образ жизни брежневских времен Пётр считал аксиомой, даже не подозревая, что это – народная перефразировка девиза тридцатых годов, где «унеси» звучало как «принеси».

Пётр вытачивал по заказу «подвальщиков» разные детали, имел на этом копейку и всегда зачислял её в фонд выпивки.

Витька много не пил, старался сдерживаться, работы было невпроворот, и люди приходили разные, не только измученные бытом женщины, но и солидные мужчины. А на солидных людей дышать перегаром запрещено.

Комнатку для возлияний, они называли её кандейкой, кооператоры устроили в самом конце подвала. Поставили письменный стол, диван, обитый потертым дерматином, и два стула. В углу пристроили холодильник и взгромоздили на него микроволновку. Уютно и безопасно в случае набега жён. Да и громкие голоса из комнатки слышались в остальном подвале приглушенно, и разобрать, кто говорит, было нельзя.

Налаженная подвальная жизнь стояла на двух «З»: на закрытости и на занятости. Витька шутил: «Мы тут, как в Союзе, за железным занавесом, входят все, кого бог послал, а выходят – кого выпустим». Под железным занавесом Витка подразумевал двойную железную дверь с тремя огромными замками. За ней следили, как за родной, – постоянно смазывали, чтобы не скрипела, и красили в самые дорогие и яркие краски.

«Это – наша витрина, – добавлял при случае Витька, – пусть привлекает, а не отпугивает». В витрине всегда положено выставлять самое лучшее, даже если этого лучшего в наличии нет.

Бобёр, когда уходил из дома, помимо маленького чемоданчика с инструментами и хозяйственной сумки с кое-каким барахлом, принес и Красное знамя. Принес буквально на груди, аккуратно сложив его и бережно засунув под пропахшую трудовым потом рубашку. Потом вернулся и забрал древко. Это Красное знамя ему, как командиру сводного батальона, вручил сам командующий округом после уборки целинного урожая. Оставлять знамя врагу, т.е. жене, он категорически отказался. «Я за него здоровье гробил, – ответил он на вопросительный взгляд жены, когда снимал знамя с древка, – тебе оно без надобности, а для меня это больше, чем просто красная тряпка».

Знамя было бархатное, с золотистой вышивкой и такой же бахромой. Посередине полотнища смотрела, как всегда налево, в профиль, голова Ильича, а вокруг головы полукругом шла утверждающая надпись: «Мы придем к победе коммунистического труда!».

В подвале знамя повесили на самом видном месте, в производственном отделении. Оно быстро покрывалось пылью, но его раз в месяц стирали в стиральных машинках разных типов. Поэтому через полгода знамя стало похоже на фронтовое – истрепалось, вылиняло и пахло стиральным порошком, внешне похожим чем-то на порох. Видели знамя каждодневно, но пользовались им по назначению, то есть для души, только по отмененным новой властью великим советским праздникам. Тогда знамя надевали на древко, бережно вносили в кандейку и ставили в железный каркас напротив стола. Напившись – целовали. Но никогда не глумились. Святое в душах подвальников не пропало.

Два года работали спокойно. Пили, как обычно, в меру. Жильцы были довольны и даже стали по вечерам заходить поболтать о том, о сём. Витьке это нравилось, за разговорами время проходило незаметно, и работа спорилась.

Общение с друзьями и приятелями, особенно когда тебе за сорок, дороже любых денег. Это всеобщий эквивалент угасающей жизни, мерило не зря прожитого дня. Общаться любят все – от детей, только начавших говорить, до глубоких стариков, забывающих, о чём говорили минуту назад. Но колорит общения мужчин солидного возраста, да ещё под водочку и хорошую закуску, да при отсутствии жён и подруг, в тесном кругу, такой колорит имеет особый оттенок. Это оттенок иронии и проступившей на пепелище прожитого мудрости. Это оттенок равновесия, когда неудачи обращаются в достижения, а достижения в неудачи.

Мужчина за сорок может оценить всё! Но главными мишенями его оценок всегда служат три коварства: коварство женщин, коварство политиков и коварство денег.

О женщинах, будь это жёны или любовницы, говорили часто. О, если бы те, о ком говорили в подвале, могли это слышать! Мужчины не всегда умеют ценить женщин, но оценивать их они могут всегда. Для любой женщины другая женщина – соперница, поэтому она будет бессознательно, на уровне подкорки, выискивать слабые места соперницы, сильные будет игнорировать. Но мужчины для женщин изначально не соперники, а возможный объект потребления, как и женщины для мужчин. В потреблении всегда ищут пользу. Любую. Присутствие самого жалкого мужичонки уже возвышает женщину.

А какие эпитеты при этом в ходу! Мужской язык более сочный, чем женский. Его образность в отношении прекрасного пола достигает предельных величин. Его краткость и насыщенность умещаются порой в одном слове. А оттенки интонации? Они уникальны, как редкие драгоценности, они поучительны, как библиотеки, они неповторимы, как мгновения в постели любовницы.

О коварствах слабой и самой обольстительной половины планеты ходят легенды. Но для наших героев самой любимой и поучительной была легенда о сексологе и кочегаре. Собственно говоря, это была и не легенда, а просто заурядный бытовой случай, но профессии её действующих лиц придавали особый смысл коварству той, чьё имя легенда скрыла.

А дело было так. Как-то зашел в подвал интеллигентный человек в очках, отставной военный. Все в городе знали, что он титулованный специалист в области сексологии. В советское время читал по этой, тогда не рекомендованной, теме лекции в санаториях, написал кучу статей в местные и даже центральные газеты, деток в школе просвещал, устраивал консультации. Вот и рассказал он Витьке печальную историю из своей личной жизни.

Подрабатывал сексолог на многочисленных командировках от общества «Знание», посему часто отлучался из родного дома, где оставлял без присмотра свою пусть уже четвертую, но любимую жену.

Сексолог старался ту теорию, которой он завораживал доверчивых и непросвещенных женщин на лекциях, претворять со своей половиной в постели. Уж не знаем, как это у него получалось, но, судя по дальнейшим событиям, теория не всегда совпадала с практикой. Вернулся как-то сексолог рано-рано утром из командировки, а жена и ещё кое-кто ждали его только к восьми часам. И что больше всего потрясло сексолога, так это то, что его «рабочее место» было занято не кем иным, как соседом по подъезду, имени которого он даже не знал. Он знал только одно: этот сосед всю жизнь работал кочегаром. Это так потрясло сексолога, что он перестал читать лекции, разошелся с женой и теперь поёт в местном хоре.

После того, как Витька пересказал исповедь сексолога друзьям-товарищам, в подвале кто-то произнес великую фразу: «На всякого сексолога – найдется кочегар!». Фраза так прижилась в подвале, что была удостоена быть записанной на бетонных скрижалях над письменным столом. Позднее там появилась ещё одна надпись. В первоначальном варианте она имела вид «Бросили пить» с указанием конкретной даты. Но позже кто-то исправил заглавную букву «Б» на «П» и фраза приобрела загадочную двусмысленность.

Витька, хотя и давно разлюбил жену, называл её только по имени-отчеству, Мария Антоновна. Уважал. Он разумел, что ранняя седина жены – от его похождений и крутого в выпивке характера. Нализавшись, он становился неуправляем, требовал продолжения праздника, и, чему он удивлялся больше всего, – у него действительно чесались руки. Витька начинал приставать ко всем, задираться. Авторитеты не признавал, и поэтому часто был бит сам более трезвым и габаритным соперником. Пару раз попробовал тяжесть кулака на жене, и когда после второго раза Мария Антоновна ушла на месяц к сестре, Витька полгода был в завязке, но развязавшись, опять кулак к жене не примерял.

В разговоре с друзьями Витька, говоря о жене, мог просто сказать «моя Мария Антоновна». Слово «моя» он произносил таким уверенным, властным голосом, что сомнений, кто в доме хозяин, не возникало ни у кого. Стержнем семейной жизни Витька признавал терпение и детей. Любовь, говорил он, можно найти на стороне, а терпение дается свыше. Если его нет, не будет и семейной жизни. Ибо любовь имеет свойство ослабляться или исчезать так же внезапно, как и появилась, а терпение, считал он, это от бога. Подтверждение своим мыслям он нашёл в библии, где в признаках любви терпение стоит на первом месте.

Свою дочь Елену и внука Алешку обожал, и когда стал встречаться с другой женщиной, любовь не получилась. Между новой жизнью и привычной он выбрал Марию, семью.

Напарник Витькин, Бобёр, был в разводе. Жена, пока он мотался по гарнизонам, наставила Бобру таких рогов, что на рентгене народной молвы он был похож на оленя, у которого на лбу выросла дубовая роща. Его Бобриха по женской безотказности побила все мыслимые и немыслимые рекорды. Добрые люди быстро просветили Бобра о неведомых сторонах его личной жизни, рассказывая такие подробности, что не очень впечатлительный Бобёр краснел, а, выслушав пару особенно ярких рассказов, стал чуть-чуть заикаться.

Плечистый, коренастый Бобёр притих и ждал раздела квартиры, но женщину по душе всё не находил, а через пару лет смирился с судьбой холостяка-одиночки. На работе горел, за что и погорел. Сделал глушитель к пистолету и угодил на год в тюрьму. Вернулся более хмурым, чем уходил. А Витькина работа немного вернула Бобра к жизни и общению с людьми.

В работу впрягались дружно. Каждый знал своё дело. Витька перематывал моторы, Бобёр занимался механикой. К вечеру уставшие подельники распивали бутылку и расходились по своим домам. Бобру идти домой не хотелось, и он часто задерживался в подвале, гася работой тлеющий огонек основного инстинкта. Когда становилось невмоготу, шёл под холодный душ, жадно поливая своё сбитое, красивое тело из черного жесткого шланга. Тело на время усмирялось, а душу смирял водкой. Любил конкретных людей и поэтому его любимой поговоркой, с которой он начинал чуть ли не каждое утро, была крылатая (он не помнил, где услышал её впервые) фраза: «Лучше один раз помочь, чем десять раз пожалеть!».

Иногда в подвал заходил бывший сослуживец Бобра – Славка. Его нерусская фамилия переводится с местного, как «треугольник». Так к нему прикипело это прозвище, что многие стали забывать не только Славкину фамилию, но и имя, и звали его просто –  Треугольник. Он и внешне чем-то напоминал эту незамысловатую фигуру, перевернутую с основания на вершину. Славка – бугай под два метра, с бычьей шеей, косой саженью в плечах, руками-граблями и кулаками величиной с графин, всегда сманивал рабочую компанию в праздность и распутство. В городе он слыл удачливым бизнесменом.

Он, бывший капитан Советской Армии, был с позором из неё изгнан после того, как попытался развернуть в обратном направлении электричку, вышедшую из Риги в Елгаву. В тот злополучный день Славка был в наряде, патрулировал район железнодорожного вокзала в Риге. А рядом –  базар. После сдачи наряда Славка при полной форме капитана Советской Армии в рыбном павильоне базара, под копченого угря, не остограмился и даже не обутылился, а напился до беспамятства. Потом он ход событий помнил смутно. После того, как Славка, стоя на втором этаже, гаркнул на весь павильон: «Первая рота прямо, остальные на-пра-во!», пришел наряд милиции, и бедолагу довели до электрички. Благо жд/вокзал был рядом.

Очнулся Славка в КПЗ комендатуры: без денег, без документов, без формы, в одних подкальсонниках. Судом чести не обошлось, и его уволили без права носить военную форму.

Страна круто менялась, и Славка вернулся в свой маленький городок, закодировался и занялся бизнесом. Не имеющему прочных понятий о морали Славке наступившее время понравилось. Открыл ресторан-бордель, и деньги потекли. Иногда отвлекался на перепродажу иномарок и простыней, но бордель отнимал все силы и днем и, само собой, ночью.

Два года прошли, как в тумане. А тут чёрт ножку подставил. Влюбился в совсем молоденькую. Она работала в его борделе девочкой по вызову и за длинные, пушистые ресницы и безотказный, покорный характер звали её Бурёнка. Бурёнка не только была красива, но, как колхозная корова, приносила борделю «шелестящее зеленое молоко» – доллары. Как-то неосторожно Славка спросил ее:

– Что в тебе, Бурёнка, мужики находят?

– А ты сам попробуй! – бойко ответила Бурёнка.

Попробовал. Понравилось. Назначил её «мамой», то бишь главной в публичном гареме. Год крутил с ней по курортам, продал по её настоянию дом, дом содержать надо, следить за чистотой, а слово «работа» Бурёнка понимала только в одном смысле. Купил квартиру Славка и уже собирался детьми обзаводиться, но… Бурёнка исчезла. Славка сначала подумал, что к маме уехала, соскучилась, но на Славкин звонок мама грубо ответила, что дочь прокляла и ничего о ней слышать не желает.

Объявилась Бурёнка только через три месяца в Америке. Позвонила в пять утра и сказала, что вышла замуж за американца, и что Славку никогда не любила, а нужны были ей только его деньги, чтобы в эту самую Америку удрать. Бросила трубку и больше не звонила.

Не выдержал парень, взялся за старое и стал пить. Его стали обманывать, и как-то ночью сожгли притон. За полгода всё накопленное было пропито с дружками, исчезнувшими вместе с исчезновением денег.

В один злополучный день зашел Треугольник в подвал пивка попить, но, как известно: пиво без водки – напрасно потраченные деньги. А тут и Валерка Мельников нарисовался. Сбегал за «тяжелой артиллерией». По использовании оной выяснилось, что проблема-то у них общая! Холостяки! Да ещё и не по своей воле. Какой мужчина скажет, что не он, а его бросила женщина?! Каждый «выстрел» разогревал фантазию, выворачивал из души наболевшее, подпочвенное, сокровенное. Кондиция наступила через час. У каждого выпивохи своя кондиция. Её признаков так же много, как сортов чая.

Треугольник взял отвертку и при каждом нехорошем слове, соотношение которых к допустимым словам было как десять к одному, тыкал ею в письменный стол, приговаривая, что Америка дерьмовая страна, но если бы его туда пустили, он «свою» нашёл бы и растерзал.

– На одну ногу наступлю – за другую потяну и всё, – рычал Славка, ежесекундно облизывая пересыхающие губы. Он был похож на дракона с остова Борнео, который пережил долгую засуху и теперь судорожно пробует воздух на влажность своим тонким раздвоенным языком.

Валерка поддакивал Треугольнику, но, уже мало что понимая, через каждую минуту гладил лысину, приговаривая: «Мухи! Откуда в подвале мухи!?». Снятие «мух» с лысины и означало, что кондиция достигнута. Со стороны казалось, что собеседники говорят сами с собой. В принципе так оно и было, но красная нить разговора не осталась потерянной, и когда Славка приложил к макушке две растопыренные пятерни и сказал визави: «Смотри, какие у меня рога! Ветвистые! У тебя таких нет!», Валерка, вскинув свои тощие пальцы над лысиной, резко возразил: «А у меня ещё ветвистее!».

Начали бодаться. Чуть привстав на полусогнутых ногах, «рогоносцы» с рёвом наседали друг на друга, пытаясь уязвить соперника в голову. Треугольник был тяжелее, Валерка подвижнее. Битва шла с переменным успехом, пока тяжелый Славкин палец не попал в Валеркин глаз. Одному стало больно, другому страшно. Но глаз выдержал. Выдохлись и выпили за перемирие.

Зашедший с работы Пётр застал конец поединка, а когда узнал его причину, криво улыбнулся и сказал:

– По сравнению с Бобром у вас не рога, а ма-а-а-ленькие рожки. Если своих не хватает или кальция в организме мало, обратитесь к Бобру. Он олень матёрый, со стажем. Если каждую загогулинку его рогов обмывать, то и водки не хватит. Кончай разборки. Я тут подхалтурил и кое-что принес.

«Кое-что» оказалось литром «Московской» и килограммовой банкой тушенки из натовских запасов. Тушенку разогрели в микроволновке, и вылили в широкую алюминиевую кастрюлю. Из неё все и хлебали, вылавливая не расплавившиеся в жире куски мяса.

Валерка прилег на диван и продолжал усердно стряхивать «мух» с раскрасневшейся лысины, при этом каждый раз он сердился и приговаривал: «Мухи! Мухи! Уберите мух!». На него никто не обращал внимания. Треугольник пустил слезу, и рассказывал Петру о гнусной женской сущности.

– Для всех них (он имел в виду женщин) главное – бабло. Правильно говорят, что у нас, у мужиков, самая эрогенная зона – кошелек. И чем он толще, чем больше тебя любят. Я свою и в Крым возил, и на Байкал, и в Испанию. Но сколько волчицу не корми, она всё одно в лес смотрит. Давай, Петруха, ещё по одной, а то душа кипит, как бы не перегорела. Боюсь одного – до чертей допиться. Был у меня друган, так тот каждый вечер с себя чертей снимал, пока в психушку не прибрали.

– Да, это что, – подхватывал разговор Пётр, у нас на машзаводе есть Толян, токарь, так он как напьётся – открывает шкаф дома и вызывает оттуда чертей сам. Говорит – их ровно шесть, и самое удивительное, что он знает их по именам. Он с ними о жизни разговаривает. Говорит, они его понимают, сочувствуют. Говорит, что у них старший есть и зовут его то ли Диман, то ли Демон, так вот он из всех чертей один летать может. Говорит, что они его и к себе в преисподнюю брали, но ему там не понравилось, жарко, говорит, очень и накурено много. А вообще и там жить можно, говорит.

– А я в Риге видел, в трамвае ехал, как молодой парень, с иголочки одетый, видно, ехал с какого-то праздника, и вдруг ни с того, ни с сего снял с себя ботинки, новенькие, блестящие, и выкинул их из окна трамвая. И такое блаженство было на его лице, что я догадался сразу – жали они ему. Намаялся бедолага.

Витька, не выдержал, закрыл подвал и присоединился к общей компании.

От женщин и чертей разговор плавно перешел на политику.

– Бросили, сучары, нас здесь,– горячился Витька, – на съедение местным аборигенам. Я бы их повесил – и Меченого, и Беспалого. Разворовали такую страну и ради чего, спрашивается? Что, им при Союзе плохо жилось?! Жировали, дай Боже! Чего им не хватало?!

– Я знаю, чего им не хватало, – подхватил Треугольник. – Собственности! Они и так были, как боги, но они же были боги бесхозные, и знали, что с должности ты можешь слететь в два счета. А без должности – ты никто, а вот собственность – это всё! И без должности не хило проживешь! Собственность – это моё, и за «моё» – я глотку перегрызу. Вот и отняли они у народа всё, что этот народ построил за десятки лет. И стали ещё сильнее.

– Это точно! – Пётр расстегнул ворот рубашки. – Моя мамка сорок лет на одном заводе проработала. Ещё до войны начала там горбатиться, потом восстанавливала его, а когда на пенсию ушла, завод дал ей отдельную квартиру и я с мамкой там до её смерти прожил. Три медали у мамки были «За трудовую честь», «За трудовую доблесть» и «За восстановление предприятий черной металлургии Юга». Дома лежат, душу греют. Я иногда думаю – хорошо, что мамка до этих дней не дожила. Горько бы ей было, ой как горько! – Петр немного помолчал, а после добавил: – Один раз, лет десять мне было, я у мамки случайно пупок увидел. Так я так испугался, что полдня плакал. Грыжа у неё была. Пупок, как стакан, не поверите. Мамка работала в ЦРМП. Это цех ремонта металлургических печей. Вагонетки таскала с шамотным кирпичом.

Выпили за родителей. Живых и мёртвых. Помолчали.

И тут Витька ни с того, ни с сего сказал:

– Мужики, знаете, а я бобра замочил!

Треугольник и Пётр стали трезветь и бледнеть. Вспомнили, что в подвале Бобра не видели. Переглянулись. Пётр мял в руках сигарету и непрерывно клацал зажигалкой, которая не хотела гореть.

Витька выдержал паузу и предложил:

– Хотите, я вам дам по кусочку. Он у меня здесь в холодильнике. Вкусный. Я с Марьей Антоновной его уже пробовал.

Треугольник окаменел. В его мозгу что-то щёлкнуло и выключило логическое мышление. Он тупо смотрел на Витьку в упор, как смотрят в дуло пистолета, ожидая выстрел. В его сердце медленно вползал холод и замедлял отток крови.

Пётр, видя открытое, спокойное лицо Витьки и сравнивая это спокойствие с только что услышанной новостью, начал смутно догадываться о каком-то несоответствии. Он смял в труху сигарету и бросил капризную зажигалку на стол. Потом выдавил:

– Ну, ты даёшь!!!

Витька встал и сделал шаг к холодильнику.

– Да мясо у него, как у кролика, надо только в соленой воде сутки отмочить, – продолжал Витька, дёргая облезлую ручку старого холодильника.

Треугольник выпучил глаза, как в барокамере, и со страхом ожидал момента истины.

Наконец ручка холодильника сработала, и Витька достал из освещенного пространства целлофановый пакет с нарубленным мясом.

– Что на меня уставились, как бараны на новые ворота? Давай делить будем!

Хлопнула входная дверь подвала, и через несколько секунд в кандейку вошел Бобёр.

– Привет, мужики! Пьёте? Что, Валерка уже мух сгоняет с черепушки?

– Да вот хочу им мяска подбросить, – просто сказал Витька. – На охоте бобра убил, тёзку твоего. Прошлую субботу ходил, мокро очень. Жаль, козы не попались. К новому году мясо было бы.

Только тут дошел до Петра и Треугольника смысл происходящего. Пётр смачно выругался и, тряся Бобра за плечи, улыбался во весь рот и приговаривал:

– Чтоб ты долго жил, Бобёр! Чтоб ты долго жил!

Треугольник ничего не понимал. Он выпил больше других, не считая спавшего Валерки, но тоже был рад, что Бобра не съели и он живой и целехонький стоит перед ним и тоже ничего не понимает.

Наконец до Витьки дошло, что так смутило его друзей. И он, покраснев как с мороза, хохотал во весь голос, то и дело приседая на корточки.

 Воскрешение Бобра обмывали два дня с песнями и танцами. Треугольник ползал по подвалу между валявшимися тут и там моторами и инструментами, хрюкал, говорил, что он свинья и рогоносец, кричал во все горло: «Первая рота прямо, остальные – направо!». Валерка снимал с лысины мух и доказывал всем, что его рога ветвистее. Пётр пел одну и ту же песню про родную улицу, Бобёр танцевал, отбивая чечётку на деревянном, грязном, промасленном полу. Витька пил стаканами и тут же засыпал за столом.

На третий день, вконец обезумев, компания решила идти за опохмелкой с Красным знаменем. Идея родилась в воспаленном воображении Треугольника. Ему, как инициатору доверили роль знаменосца.

Выйдя на белый свет, компания двинулась к ближайшему магазину. Свежий ветер развернул полотнище, и оно затрепетало, забилось как живое. Навстречу шли люди, останавливались, приходили в себя.

– Безумцы, – говорили одни!

– Сейчас полицию вызовем! – грозились другие.

– А можно с вами? – спрашивали третьи.  

– Давай! Веселее будет! – отвечал Витька.

Треугольник, подбодренный всеобщим вниманием, старался держать знамя высоко над головой. Издали казалось, что от полотнища исходит какой-то свет. Этот свет, как вызов всеобщей спячке и тотальному равнодушию, радовал глаз, будоражил сердце. Похмельный кураж превращался в маленький бунт. И когда магазин, что напротив подвала, оказался закрыт, было решено идти в другой, к центру города.

По дороге маленькая группка превратилась в целое шествие. Люди примыкали большей частью из любопытства. Их распирало узнать – куда это направляются люди с красным знаменем.

В общем оживлении слышалось:

– Наши пришли!

– Даёшь революцию!

Проезжавшие машины сигналили, кто-то из прохожих крестился. В толпе появились женщины. Это были те, кто с утра шёл в церковь, но любопытство и необычность происходящего пересилили их религиозное настроение, и теперь они чуть поодаль, но неотступно следовали за процессией.

Кто-то крикнул:

– Давай на площадь!

В это время послышался вой сирен полицейских машин. Но, подъехав ближе к толпе, полицейские были удивлены, что это не пять человек, как кто-то сообщил, а целая демонстрация. Не зная, что делать, они просто поехали за идущими, но сирену не выключили, и этим ещё больше привлекали внимание к происходящему.

К центру подошли уже с песней. Пели «День Победы». Кто-то попытался вначале запеть «Варшавянку», но мало кто знал слова. А «День Победы» знали все.

Когда песня стихла, послышались возгласы:

– Начинайте! Что стоите?

– Давай, Треугольник, шпарь во всю, пока они не очухались!

Застрельщики растерялись. Сказать людям: «Расходитесь! Мы за водкой пришли», – они не могли. Люди чего-то ждали. И тут Витьку осенило. Встав на невысокий пустой пьедестал, с которого местные власти поспешили когда-то убрать задумчивого вождя мировой революции, Витька крикнул в толпу: «Граждане! Это репетиция! Мы фильм снимаем, сейчас операторы приедут. Расходитесь по домам! А то нас арестуют».

Как в воду глядел. Через толпу зевак к знамени пробивался полицейский наряд.

– Что-о тут пра-аисхо-о-отит?! – спросил недовольным голосом человек в полицейской форме. – Кто-о тал расреше-ени-ие?

Люди зашумели:

– Какое разрешение!?

– Они кино снимают!

– У нас демократия!

– Знамя, знамя спасайте! – крикнула женщина, узрев, что один из полицейских ближе всего протиснулся к Треугольнику. Народ приободрился и взял знаменосца в кольцо. Почувствовав нарастающий отпор, полицейские отошли к своим машинам и дружно стали звонить кому-то по мобильным телефонам.

Треугольник свернул знамя и незаметно вынес его из толпы. Маленькая революция в отдельно взятом городе пошла на спад. Люди постепенно расходились, а зачинщики, купив, что хотели, вернулись в подвал.  

Эстония