Владимир ЕВДОКИМОВ 
Владимир ЕВДОКИМОВ
ПТАХА
Рассказ
...Они вышли поздно, потому что уснули далеко за полночь и поднялись, когда уже давно рассвело. Вокруг слепящего солнца сияло золотистое кольцо с тремя крестообразно нанизанными на него яркими пятнами, чуть сонными. Четвёртое, наверное, было внизу кольца и вместе с ним пряталось за горизонтом. Кольцо очертило низкий круг неба, и от этого солнце казалось далеко-далеко.
– Зоя! В твою честь! – Пётр, улыбаясь, обернулся.
– А что это?
– Это, Зоинька, если по-французски, то гало, а если проще, по-русски, то говорят, что солнце играет.
– Как красиво...
Вдвоём они стояли на краю высокого угора, возле наезженного спуска, и Зоя радовалась – и новому прекрасному солнечному дню, и чудесному нимбу вокруг солнца, и небу, совершенно отсюда бесконечному. Эта радость уже вошла в привычку – всякий раз, едва они подходил сюда и впереди открывался белый простор Камской долины, Зоя становилась лёгкой и беззаботной. «Птаха» – думала она про себя, и вправду – хотелось лететь. А Пётр, строгий и даже угрюмый, здесь, на краешке долины, оглядывался на Зою и улыбался. Предстоял длинный съезд наискось по склону, на сияющее поле реки: с обжигающим лицо прозрачным воздухом, шуршаньем плотного снега под широкими лыжами и ощущением уютного тепла мехового лётного костюма.
– Проверь! – распорядился Пётр, и Зоя дисциплинированно подошла сзади, пощупала, потрясла слегка теодолит, висевший у него за плечами.
- Всё в порядке. Да.
Она сказала это серьёзно и уважительно, боясь обидеть Петра, который два дня тому назад неосторожно стукнул теодолит о косяк двери, и тот стал врать. Ничто не помогло, пришлось взять запасной, благо он был, тревожиться за него и беречь.
– Ну, тогда поехали... – Пётр пробежался и заскользил по косогору, присев и расставив руки в стороны. Белый его полушубок быстро стал незаметен, и впереди куда-то вниз уже стремительно перемещались пять странных чёрных пятнышек: шапка, рукавицы и валенки.
Он качнулся один раз, там, где иногда падал, и тут же Зоя пустилась вдогонку. Расплывшееся солнце и светящийся круг оказались слева, тянуло смотреть туда, Зоя смотрела, и видела всё наоборот – будто она и круг неподвижны, а снег летит мимо, нее, она скользит на лыжах вниз, а как будто широкая, пустынная Кама сама надвигается снизу, приближается… Здесь Зоя иногда падала, но в этот раз благополучно съехала на реку и, отдышавшись, двинулась за Петром. А тот, довольно убедившись в том, что помощь не нужна, сильно размахивая руками, уже катил по лыжне.
Путь на остров занял немного времени, Зоя об этом знала, но на самом-то деле к его плоскому берегу они шли долго: по матово блестящему снегу прямо под неподвижную, светлую арку гало. У Петра было несколько теней, самые крайние – холодно-голубые. Они никак не могли дойти, и временами казалось, что воздух, свет, тонкие мёрзлые деревца острова, и остров, плоский, с буграми по дальнему краю, вышли из-под светлой арки и идут навстречу, а на самом деле манят к себе и оттого-то до острова никак не удаётся добраться.
Остров был сегодня как подарок – Зоя вдруг догадалась об этом и обрадовалась, и сразу уверилась в этом: вчера у неё был день рождения.
...Семён, хозяин просторного двухэтажного дома, где они с Петром снимали тёплую комнату, жил с неделю один: жена с дочерью гостили у родни. Вот они втроём и отметили праздник в жаркой комнате за круглым столом в простой тишине – только, если прислушаться, огонь в печи гудел за стеной. Семён поздравлял и всё желал здоровья, а Пётр смеялся, называл Зою «моей прекрасной королевой», был ласков, жалел её, да и она сама к себе испытывала жалость, потому что дожила до тридцати. Раньше казалось, что до этого дня так далеко, так далеко, что и задумываться ни к чему – рано ещё, а вот он вдруг и настал. Хотелось и реветь в голос, и смеяться, и говорить что-нибудь громкое, а не получалось. Сидели за столом после бани, чистые, спокойные и вежливые, ели прямо со сковороды картошку с салом и пили коньяк, припасённый Петром. На улице стоял мороз, а в доме было тепло.
Ночью Зоя проснулась одна и долго не могла понять – где Пётр? В доме было тихо, слышалось только собственное дыхание и уже привычное поскрипывание дерева. Зоя лежала одна долго, немного поплакала, вставала, подходила к окошку и глядела во двор, на тёмно-синий снег.
Оказалось, Пётр с Семёном ходил за налимами. Она слышала, как они вернулись, что-то делали на кухне, стараясь не шуметь и, успокоившись, вышла. У Семёна кое-как оказались перевязаны пальцы правой руки, Зоя охнула, сделала новую перевязку, стала спрашивать – откуда? Пётр, разделывая рыбу, серьёзно, но улыбаясь, объяснял, что на селе Семён человек известный – первый биток налимов, рука, то есть, счастливая, лёгкая, вот рыбаки ему и тащили выловленных налимов – бить. Семён, добрая душа, никому не отказывал, и в итоге получил производственную травму. Зоя недоумевала, но чувствовала, что надо спросить «зачем бить налимов?», к тому Пётр её явно подводил, и спросила. Пётр, вздохнув, снисходительно объяснил, что налимов, когда выловят, бьют по морде, чтобы разозлить. Умело надо бить, грамотно. Как Семён. А когда уже он разозлится, налим, и печёнка у него оттого раздуется, вот тут его и надо кончать, фиксировать печёнку. Слаще налимьей печенки, – особенно, конечно, если налима выловить и сразу же печёнку сварить, – ничего нет! А вот какова она на вкус, Зоя сейчас узнает. Сейчас можно, потому что она уже взрослый человек, уже понимает.
Это Семён так сказал:
– Большая, дак уже понима-ат…
И в кастрюльке уже варилась печёнка, и каждый получил по кусочку, а Зоя – два! Пётр достал немного коньяка, сохранённого с вечера, и они выпили и закусили. Зоя осторожно кушала печёнку, удивлялась необычно нежному, ни с чем не сравнимому вкусу, округляла от удовольствия глаза, а Семён довольно похлопывал Петра по плечу и похохатывал:
– Но, чё я говорил? Бабы лю-у-бят! Я от них знаю. Моя – дак все обиды забыва-ат. К дочкам поехала, дак понужнула – хватит, мол, тебе снег огребать, чё ли, полови-ка налимов, печёнки хочет-ца, ну, букма-а! Дак, а чё делать?
Слова Семён проговаривал забавно и на зависть легко, Зоя слушала, чувствовала как тает во рту печёнка и какой оттого приятный коньяк. А ещё тепло было в кухне и пахло снегом, зимней водой, морозным воздухом от Петра и Семёна. Пол, однако, был холодным, но в валенках ногам была теплынь…
Потом уже попили чаю, окончательно угомонились и отправились спать. Зоя недоумённо шептала Петру ночной вздор, да всё выпытывала – как можно после такой бани, с жарким паром и жгучим снегом под морозным небом, да после сладкого ужина сначала уснуть, а потом вдруг встать и уйти куда-то на реку, на ночной мороз? Пётр сонно удивлялся этим вопросам, соглашался и засыпал. Так и уснули оба, а встали поздно, не торопясь, собрались и пошли на остров.
На острове они размечали профили для бурения: здесь планировалось строить газопровод через Каму. Когда Семён узнал об этом, то радостно и довольно рассмеялся. Оказывается, строители село любят, но так, мечтательно. То мост хотели построить, то линию электропередач, то капитальный причал. А ничего и не построили – брандвахта как стояла под угором, так и стоит, и хорошо, если летом к ней теплоход причалит иногда.
– Чё ли много предлагали, дак не строят. Но… Газопровод провести, дак полсела порушить придёться, эт-то куда?
Пётр не спорил, а говорил прямо:
– Семён! Чего ты болтаешь? Работа же…
– Дак денежки-то платят? – пытал Семён.
– А как же! – удивлялся Пётр. – И мне, и Зое. Она же у меня по договору рабочим числится.
– Семейный бизнес, чё ли? Дак другое дело, хорошо.
Пётр размечал и рубил в кустах и густом мелколесье визирки, а потом снимал показания с теодолита. А Зоя ходила с рейкой. Она подходила к месту, указанному Петром, ставила рейку, стараясь держать её ровно, а Пётр смотрел на неё в теодолит и записывал отсчёты. Зоя была горда – ведь она так просила Петра взять её с собой! Хотя бы ненадолго, хотя бы один раз! Ей так хотелось посмотреть, что же делает Пётр во время своих далёких командировок, так хотелось побыть рядом, полезной побыть, нужной! Ну и, конечно, посмотреть – кто там с ним бывает рядом? А то как-то тревожно… Пётр посмеивался, советовал продолжать сидеть в бухгалтерии, считать деньги и пить чай с конфетами, но она всё равно просилась, очень, так и эдак уговаривала... И он её взял! И это был главный подарок на день рождения – мороз с утра до вечера, широченная Кама, сияющее солнце, громадное старинное село, бревенчатый дом, печь, дрова, дорога на остров, рейка, теодолит, тоненькие деревца, снег, снег…
Конечно, он скоро начинал ругаться, на весь белый свет ругаться, кричать на Зою и объяснять ей, что она неумеха, что в рабочие он её берёт с собой в первый и последний раз, и что любовь – это вовсе не оправдание для халтурной работы. Да! А Зоя уже знала, что покрикивает Пётр не со зла, а от ответственности и силы, которой было у него пропасть, и которая появлялась у него, едва он только начинал что-то делать. Он был как лось – могучий, спокойный, но стоило ему начать двигаться…
Исправить Петра пока не удавалось. Пока главное было – виновато вздыхать, смущаться и всё признавать. Тогда он чуть остывал, умолкал, задумчиво переминался с ноги на ногу и – возвращался к работе.
Подходя к острову, Зоя несколько раз оглянулась на высокий угор, укрытое снегом село, и от этого лесок впереди, ослепительное небо и волшебное гало со всё ярче проступающими солнцами на кольце света, казались уже другим миром, куда она и попала теперь, в первый день жизни, должной быть непохожей на ту, что осталась позади.
На острове они неожиданно подняли зайца. Пётр сразу радостно засвистал, захохотал, захлопал руками по толстым полам полушубка, заяц резко запрыгал между тоненьких деревьев и – исчез. Счастливо улыбаясь, Пётр потолкал Зою, достал из-под куста рейку, разложил её, показал рукой и скомандовал – вперёд! И Зоя пошла с рейкой сначала вперёд, потом дальше, потом вбок, потом ещё куда-то – так и началась работа.
...Вечером, словно бы для уяснения положения вещей – кто сейчас где? Семён проводил их до баньки, показал на сугроб:
– Чё ли захотите в снегу поваляться, дак прыгайте сюда, тут мягко. А когда войдёте, ты, Пётр, бздани два ковшика, чтобы пар распускался, пока будете раздеваться.
Слова эти показались Зое смешными, но она позволила себе только чуть улыбнуться, догадавшись, что ничего особенного Семён не сказал, а совет, наверное, дал нужный. И вообще, тут так принято разговаривать.
Раздеваясь в предбаннике, Пётр бесстыдно разглядывал Зою, а когда она, стесняясь, разобралась уже и хотела идти в парную, наклонился и, обхватив её, поднял.
– Ах! – выдохнула Зоя, пригибаясь, чтобы не ткнуться головой в низкий потолок. – Петя, отпусти!
– Вот уж нет! – быстро ответил Пётр и стал, сколь было возможно, кружиться по предбаннику.
Зоя опять охнула, увидела сухую веточку, поставленную кем-то за косяк двери, подумала – любит! и обрадовалась этому счастью. Она попыталась освободиться, а получилось, что изогнулась и взяла Петра за плечи:
– Петя! А можно я тебя поцелую?
На это Пётр согласился и, поставив Зою на пол, поцеловал её ещё и сам, и ещё, и ещё...
Зоя ликовала – любит! Любит! Он меня любит! Она вдруг заплакала, редкие, крупные слезы покатились по щекам, а Пётр всё смеялся и говорил слова. Он стирал пальцем слёзы, они появлялись вновь, и вновь он их смазывал в стороны и, чуть дыша, целовал быстро распухший нос, мокрые щёки, поворачивая Зоину голову, целовал необыкновенно яркие, раскрытые навстречу губы, чуть передразнивал её жалостливое сопенье, и Зоя не выдержала, зарыдала. Он назвал её дурочкой и ещё несколько слов сказал, но она не слушала. Пётр гладил Зою по спине, смеялся, поводил сильными плечами, а когда она чуть успокоилась и посмотрела на него блестящими мокрыми глазами, улыбнулся, сомкнув губы, и сказал:
– Как же я тебя люблю, лапа моя!
– И я, и я… – глупо призналась Зоя и опять заплакала.
– Нет-нет! Так не пойдёт! А нос-то, нос…
Дальше Зоя не могла ничего передать словами. Она лежала в парилке на самом верху, а Пётр двумя постоянно шуршащими берёзовыми вениками то гладил её по спине, то с потягом бил попеременно то одним веником, то другим, то обоими вениками сильно, шумно и быстро шлёпал по телу, от шеи до пяток, отчего какое-то широкое тёплое море радости разливалось внутри, и хотелось взлететь…
Слезы быстро высохли, глаза сами собой прикрывались, и она не выдержала, прищурила их, потом вовсе закрыла и решила, что слух её тоже покидает. Пётр что-то сказал ей, а она не поняла – что, только голос его, ласковый и уверенный, дошёл издалека. На всякий случай она согласилась, а Пётр бросил ковшик воды на каменку и сказал:
– Ну, держись!
Стало жарко, по-доброму пахло распаренной берёзой. Пётр не говорил уже ничего, а крепкими своими, шершавыми руками массировал Зое спину, больше вдоль позвоночника, и вот это, это-то было неслыханно хорошо – и потому, что приятно, и потому, что приходилось на работе много сидеть, спина побаливала иногда, а главное – потому, что Пётр этого не забыл. Не просто любил, а ещё и заботился, жалел, и вот с этим-то что сравнить, Зоя не знала. Не знала, не знала, ничего не знала, а только было хорошо, было дивно, был плавный восторг, ни на минуту не затихавший, и была она, Зоя, такая счастливая!..
В валенках они вышли во двор. Холода не чувствовалось. В доме Семёна горело окно, и свет падал на снег. А возле бани сияли звёзды. Пётр сразу упал в сугроб, восторженно фыркнул, покатался немного и вдруг обсыпал сухим пушистым снегом Зою и прижал её к себе. Страшный миг колючего мороза, облепленного, как пухом, снегом Петра, ярких звёзд и тонкого, холодного ручейка, побежавшего по спине, сменился мигом преодоления и радостью ощущения небывалой силы. Зоя выскользнула из объятий и, отчаянно работая руками, забросала оторопевшего Петра снегом, и он, в столбе снежной пыли, бестолково затоптался на месте.
Мимо него Зоя забежала в предбанник и очутилась в тепле, на тёплой сухой лавке. На груди и животе таял снег, пахло мокрыми березовыми листьями, и было сладко-сладко. Этого, действительно, никогда не передать словами – это очень сладко, тревожно и – везде…
– …Бестолочь!
Зоя растерялась и огляделась. Крепко держа рейку, она стояла метрах в двадцати всего от Петра, а тот кричал на неё и расходился быстрее быстрого, обидно махал руками, то поднося их к своей голове, то хлопая по толстым бокам полушубка.
– Дура! До сих пор рейку держать не научилась! Чёрт знает что, вырядилась, как на моцион! «Петя, возьми мне меховой костю-у-ум…». Дюймовочка, ё-моё, всё бы ей красоваться и баиньки! А я и думай, и пиши, и в окуляр смотри, и это на морозе, а она качается, отсчёта не взять… Рябина!
Пётр распалился, а Зоя подумала о том, как они поедут, наконец, летом в Крым, они так хотели поехать именно в Крым – ведь там всё родное, понятное, там так интересно, а пока не получалось…
И они будут купаться в тёплом море, гулять по набережным, ездить в музеи, пить молодое вино и ходить в горы. Зоя представила высокое крымское небо, которое столько раз видела на фотографиях и в кинофильмах, море, широкую набережную, по которой гуляют красивые радостные люди, улыбнулась, а потом всё же не выдержала, выпрямилась, набирая в грудь воздуха, отбросила рейку в сторону, упёрла руки в бока, но, прежде чем решилась что-то сказать, выкрикнула, задыхаясь:
– А ты! Ты – теодолит сломал!
Точно потеряв голос Пётр замолк и – заревел потрясённо и отчаянно. Он резко шагнул к Зое, зацепился лыжей за треногу теодолита и упал в снег, а Зоя развернулась, неуклюже, но быстро переставляя лыжи, побежала прочь, между тонких берёзок, сбивая с них ломкие, уцелевшие от осеннего ветра, листья. Она бежала спиной к солнцу и видела впереди свою широкую и лёгкую тень и чувствовала, как быстро мёрзнут на холоде щёки. Широкие лыжи проваливались в снег неглубоко, и бежать было даже приятно.
Углубившись в мелколесье, Зоя свернула в сторону, потом ещё, и скоро по береговому склону острова съехала на снежное поле замерзшей Камы. Петра не было видно, наверное, уже успокоился.
А солнце поднялось, пятно его обозначилось яснее. Гало не исчезало, наоборот, по обе стороны от светящегося кольца поднимались из-за горизонта две золотистые дуги ещё с двумя солнцами, а настоящее солнце было уж совсем далеко, где-то там, в глубине притягивающей взгляд огромной небесной воронки.
И появился высокий самолётик. Он вошёл в светлый круг зимнего неба и медленно летел, казалось, прямо к солнцу. Казалось, когда-нибудь он долетит и беззвучно сгорит, оборвав долгий свой полёт, а след его расплывётся и растает.
«Птаха...» – подумала Зоя.