Александр ДОБРОВОЛЬСКИЙ 
Александр ДОБРОВОЛЬСКИЙ
БИБЛИОТЕКА
Новеллы
ЛИСТ
За окном играли дети и медлительно падал ярко-желтый лист. Дети в своих цветных курточках вертелись по двору, как вращаемые ветром фантики от конфет. Когда они сталкивались – сыпались искры: то мир расцветал. Они играли.
Их радуга кружилась по двору – их безотчетная радость кувыркалась.
А лист всё падал…
То кувыркался его Бог.
Спустя минуту он отложил книгу, которую пытался читать между строк – глядя в окно. Как ни странно, все было по-прежнему, но он отложил книгу. Только-то.
Но рисунок уже другой. Всего мгновенье прошло. А спросить – не с кого. Дети – это возмездие: если отстал, – думал он. Молния била в детей. И сыпались искры, сыпались.
И Слава Богу.
Дети уже запечатлели Гимн. Вместе с ним, да.
Тогда никто не расшифрует.
НАЗОВИ СВЕРЧКА ПО ИМЕНИ
Сверчка звали – Конфуций.
Печка, за которою он жил-пел, походила одновременно и на белый паровоз, и на топку в паровозе: когда в ней пылали дрова, чёрная печная заслонка дребезжала, кочерга в углу – стучала, и рдяные отсветы изнутри окаймляли тогда заслонку. Словно раскалывалась хрустальная глыба – трещали иногда торжественно дрова.
Будь крыша стеклянной, было бы видно, как густой клуб дыма поднимается из трубы, покачивая боками словно серый аэростат, – да и сама труба была бы тогда видна.
Сверчок любил возвысить голос в момент, когда глыба трескалась – получалось созвучие, схожее с кругом и звуком, какой описывает циркуль по чертежной бумаге. Оно как-то особенно сливалось с волнистым сугробом, что застенчиво горбился в окно, – сверчок выгибал шею, даже и весь выгибался, покачиваясь на старой щетке.
Скрипка стояла в углу, и, конечно же, в наглухо застегнутом футляре, – так и рождалась эта ворсистая зимняя тишина.
В ОРЕОЛЕ РАЗУМА
Сиянье звезд… Звезды ведь – огромные живые тела, в которых бьется такое же огромное сердце… Наделяющее жизнью всех обитателей их звездных, полных разума сфер. Одевающее души – звездные зерна, плоть от плоти их лучепёрых родителей – в кровь и листья избранных ими во сне планет: пока они – души – не проснутся и не признают по биенью серебряного сердца звездных своих родителей.
Пока не признают в зеленых листьях серебряной огненной плоти. Пока не признают в этой плоти единый бьющийся разум: каркас Мироздания. Пока не поймут свою мощь светозарную – плоть от плоти, разум от разума, сердце от сердца. А ведь именно так всё и происходит в каждом мире – огонь созидает огонь. И ветви каждого дерева подобны луку, стрелу в Небеса пускающему.
А стоит осознать – и вращается всё, и разум белеет, пронизывая пространство. И звезды шумят над ним.
Но осыпано сердце снегами. Но подснежники тихо поют. И звезды в них встают во весь свой рост – пока крестообразно. Тоже звездочки – так Земля повторяет призыв. Земля-то понимает. Природа внимает звёздному.
А когда люди поймут – внемлют зову – звезды дверьми соделаются…
Возликует проснувшийся и здесь разум. А над ним – сердце. Сияние.
Всякий человек сейчас – лишь чёрточка. Но и чёрточка – тот же самый лук, что стрелу к Небесам мечет.
Каждый человек – звёздный меч. Так разум вмещается.
ШИПЫ
Старое солнце осыпалось срезанными на бегу золотистыми колосьями, а новое, свежее и румяное, уже торопливо выглядывало сквозь их обрушившийся ворох – это бурлила, шелестела, клокотала – клекотом схватившего добычу ястреба, – забраживала и пела в ясно-желтых кленах осень.
Клены, с этой не от мира сего восковою, схожей с мощами святых силою в полупрозрачных листьях, – трудно было называть деревьями: это были горы, тонны парящих в невесомости золотых слитков, коконы бронзовой чешуи, вынашивающие… Нечто?! Ангелов-гигантов? Волнистую паутинку?
По нетопырьи пятилапые (пятипалые) листья цепляются за душу как за воздух: пойми эту нашу иную жизнь!
Всё так из-за света фонарей. Ведь и великий Леонардо пририсовывал своим ангелам хищные крылья. И уходит в горечь и радость заката – его нимбы и кудри – леопардовый луч, рассветный сон.
Мечта должна быть хищной.
О, как клены горят под дождём!
МОЙ СВЕТЛЫЙ ГРУЗ
Блистали звезды алым пурпуром, отливая перламутром. И распирающая щедрость билась в сердце.
Стоило лишь кинуть взгляд – он возвращался обогащенным. Он любил землю. Земля расцветала перламутровой гранью на грани капли – от касания взгляда: возвращенного отблеска величия. Земля была белым инеем травянистым выпукла: приглашала понять эту свою выпуклость как свою вогнутость, как свою готовность отзываться на звездные – и человечьи – песни. Отзывчивость Земли била вверх рубиновым лучом. Звездное накапливалось в этой Её изумрудной полости. И земля – расстилалась, расстилалась: позвякивая и принимая, лучась черепом изумрудного ума.
Так принимала Ты червей и скорпионов норы. Так жалилась кора планетная, иссеченная.
И вот я стою. –
Как дерево, растущее из неба.
МАМ-МА!
Девочка нашла в опавших листьях того самого плюшевого мишку. Именно, хрестоматийного, плюшевого, бархатного, ласкового, – и с надорванною лапою. И брюшком.
Она протянула его маме:
– Мам-ма, я хочу взять его домой!
Но Мам-ма ответила:
– Нет! У тебя и так полно чужих игрушек!
И вот Мишка снова брошен. Протягивала его к Мам-ме – с чувством, отбросила его – без чувства – в листья – верила безоговорочно – Мам-ме.
Знала ли Мам-ма?!
Да, у неё и так полным-полно игрушек. Ими задаривали её те мамы, которые считали себя более счастливыми: при мужьях. И один ненужный знакомый мамин самолеты дарил, – зачем её дочурке – самолеты?! Но они обставляли её детское нежное крохотное пространство. Создавали объем некоего присутствия, стояли на верхних полках.
А Мишку она подняла безотчётно, по нарождающейся теплоте и доброте душевной.
КНИЖНЫЕ ФЕИ
Книжные феи существуют – я знаю. И преданно кланяюсь им.
Может быть, вам сейчас представляются белоснежно-крылатые сияющие милые сущности, стирающие своими – яркими – нимбами дряблую пыль веков и часов забвения с гениальных творений, вздохов великих?!
Вовсе нет. Совсем нет. Книжные феи – это обыкновенные, земные женщины. Только, думается мне, среди них пожившему, – немного лучше.
Они привыкли ухаживать. За плотью мысли – за книгой, бренной, как и мужчины, кстати. Они привыкли холить и лелеять – Её – Книгу. Книга – смысл их работы, плод их сердечной кухни, но, они их не пишут, лишь сохраняют – в сохраняемом, в том, во что не можешь вмешаться, – больше трепета, не так ли?!
Итак, это – Книжные феи. Работники, которые дышат пылью: буквально. И буквами – вполне физически. Они своим обликом скажут, что среди книг прошли их лучшие годы. И они действительно так прошли. Но они не признаются в этом. Ибо – феи. А феи – не признаются в волшебном. Оно для них – естество.
Это книги всегда весёлые. Они – стараются быть весёлыми. Им подстать. И что-то из этой их весёлости отпечатывается в них. – Навсегда. Поэтому они так молоды, поэтому они – феи, Книжные. Ухаживающие, окучивающие. Цветами мысли.
Что нам до их проблем?
Что им – до их проблем?
Они – Феи. Книжные феи. Они существуют.
На самом деле. Спросите взятую в библиотеке книгу, если хватит мужества. На ней отпечатки их нимбов – спросите книгу.
То, что держите вы в руках, – их мысль, забота их, кто б ни значился на корешке…
Они нашли. Слава им.
Книга оживает.
Они – Книжные феи – в одежде, которая не тронет вас – из старых журналов и пакетов мусорных – встречают вас на лестнице…
Нимбами бы встретиться, чтобы они соприкоснулись, мягко стучась, как прозрачные шлемы братающихся в открытом космосе космонавтов: мечта каждой уважающей себя Книжной феи.
ТРИ ЗВЁЗДОЧКИ
Раскинулось небо снежинками, пораскинулось небо сугробами белыми – куполами храмов зимней, с похрустыванием, – тишины. Крестиками легкими и запятыми голубеют в снегах сада следы лапок птичьих.
И густой синий вечер крадется дальнею стороной, где пушистые дымки выпрямляются.
…А снегири подобны алым веселым яблокам! Не к ним ли пробирается – подбирается вечер?! Вероятнее, что к окошкам далеким желтым.
РОССЫПИ
Где-то на зимних, отороченных застенчивою бледною зарею облаках расцветают под вечер перламутровые волшебники-кузнецы. Развеваясь от жара работы как белокурые пряди, они чеканят – их сердца как горны, да и заря пылает в них, – чеканят своими твердо-синими молоточками радостно-искристые: снежинки.
Потом те снежинки выпархивают из поскучневших облаков на веселье людям, спешат озолотиться щедрою радостью детей, что так любят их ловить – словно они, снежинки, прицельно спрыгивают – на носы, специально высунутый – подставленный – язык, или на смеющиеся вместе с ними ладошки их. Те добрые волшебники кормятся сахарком с детских рук, выдувая новые снежинки. А снежинки не боятся растаять: уже золотые, ограненные, они знают, что воспарят к своей родине. И снегопад продолжается, как светлый сон.
А ведь стук волшебников – по наковальне нашего теплого сердца: ткется полотно поющей сказки, несмотря ни на что… Ткется и поет в спиральной метели жаром сердец полотно наших душ – даст Бог, и накормит кого-нибудь, белый хлеб алых пор сердечных, хлебная метель России снежной.
И снежинки, наверно, летят на этот – зачарованные, как мотыльки, – бьющий из самой земли, такой хрупкой – алмазный свет. И сугробы распахиваются перед взором, и присутствие волшебников ясно во вспыхивающих золотых, катящихся шорохах: коронах взаймы.
Вот музыка русской зимы – кутающей и вселенской, воистину. – Розовое, подспудное сердце.
ВОСХИЩЕНИЕ
Он думал о ней и проникал тот момент, как слагаются миры и души, и даже более того. Отчего так? Сердце дышит красотою. А ведь нет ничего. Но смеются радостно все миры и души. Так разворачивается весь спектр. Мысль лучилась. Мысль вбирала сердце. И сердце думало о двух сердцах.
Отчего же так лучилась мысль?! – От её красоты, хоть он и утратил вечность назад представление о ней, вместе с оком, – но то око расцвело. А красота происходящего отдавалась крыльями в её красоту, солнечно.
В конечном счете, её красота была невидима. Возможно. Само пространство благоухает от возможного. Но её красота звучала в его мысли о ней – звучала пространством. Будучи никем не видимой, поэтому наверное так и звучала – оставив в стороне свои черты, певучие черты…
Мужчина – воссоздание. Черты пылают в нём, и будут пылать в нём – а она подберет ли розу?!
Вот оно. За пределом облика – ее красота пылает, расцветает.
Быть может, она – преодоление облика, преодоление так ей свойственно… И мгновение подобно звезде, и она обнимает звезду. И пространство сердечное внемлет.
Алая птица зовет пурпурного ангела. Белые женские птицы встречают вестника, – а она благоухает – розой пространства – ибо встречает лучи, ибо волна. И так ясно видна.
Вот – тебе когти, вот два оба крыла.
Когти ликования и крылья утренней зари.
ПРАЗДНИК МОРЯ
Зима наступила давно, но розовый снег выпал только сегодня. И вот дети за оградою детского сада кричали сегодня точь-в-точь как дельфины: тиу! тиу! туи! тиуи!
Так под снегопадом пылают мраморные статуи, на которых – как ни ищи – таинственным образом не сыщешь снежинки: само время их обтекает, а метель только делает зримым то.
Таким же образом и эти детские: восклицания! упоения! провозглашения! – вставали передо мной – обнажая до дна наш знакомый мир, они вскрывали радость без границ, радость ничего не требующую, ибо она всё уже имеет – получила – в себе… Тревожная лампада.
Счастье молитвы, которая уже исполнилась, ибо произошла, взошла…
И над каждым ребенком всплывает его прозрачный сияющий возглас, как воздушный шарик. Маячит мне этой тонкою простотой.
Вот и всё – дети пульсируют в том, и их радость – первична, взрослые лишь окно. Вот и всё.
Ведь дети никогда не ранят поющую (словно плывущую) статую. А наши чувства – кора: мы любуемся в землю, хорошо хоть – любуемся детьми. Но вот дети – дельфины: синие и фиолетовые, ныряющие и порхающие.
…И вдруг, совсем внезапно среди весёлой своей беспорядочной беготни, эти дети – не сговариваясь, но хором – прокричали: «Ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч!».
ДВЕ ИСТОРИИ
Что-то посыпалось мне на голову. Белая крупа на асфальте напоминала снег. Однако приглядевшись становилось ясно, что это всё-таки не снег, а именно крупа.
Я поднял голову: в первом ряду окон справа от подъезда, на карнизе седьмого (считая снизу) окна толпились голуби. Привычно толпились, светились серым.
Ещё не раз и не два продолговато-твердая крупка осыпалась от их горней суеты мне на волосы, скатывалась на ботинки. Медлил уходить.
Припомнилось из смс подруги: «В соседнем купе две непосредственные глухонемые девушки весело болтают, шелестя куртками…».
Так хотелось спросить – неведомо кого – вы по ту сторону или по эту? – Но понял: я с ними.
СУДЬБЫ
Она сжимает в кулачках каштаны. Они светятся в темноте непонимания. Она сжимает в кулачках каштаны.
Эти каштаны… Она чует в них зародыши жизни, а в мире так недостает жизни – хотя все живут. Живут, но как-то… так.
А в каштанах бьётся пульс – мерно и настойчиво бьётся, свернутый солнечной лентою. Эти твердые коричневые комочки в её руках – пластилин. Лучистый пластилин! Тонкая покатая скорлупа, под которою как будто проклевываются птенцы. Кутающие, как зимой – свитер, каштановые гнезда – наружу, как она – вся наружу. Первый зеленеющий протяжно листочек. Будьте счастливы!
Эта девочка, которая так понимает хрупкость жизни, и оттого так горячо несет каштаны как приют сердца, как свою мечту о людях, – она надеется.
Надеется, что кто-нибудь поймет её надежду. Она мечтает о Доме, таком – с большой буквы.
И оттого каштаны светятся. Сияют.
МЫЛЬНЫЕ ПУЗЫРИ
В жарком июльском воздухе клоунски кувыркаются, швыряясь радугой, огромные мыльные пузыри.
– Эй, смотри, да они же дразнятся! – ярко-весело почти кричит мать сынишке, порываясь обнять того за плечи в подтверждение, – но выдутые и только что выдутый им пузыри не удаляются, а хрупко волнуются перед его лицом – и её порыв замирает. Малыш смеётся, он радуется тому, что мыльные пузыри – живые. Он и сам сейчас невесом светло.
А его маму удерживает на асфальте лишь её повисшее в тишине объятие.