Юрий БЕЛИКОВ. ПЛАМЕННЫЙ. Три минимальных повода поднять максимальные тосты за Владимира Бондаренко

 

 

Юрий БЕЛИКОВ

ПЛАМЕННЫЙ

Три минимальных повода поднять максимальные тосты за Владимира Бондаренко

 

Повод первый

Владимир Бондаренко из породы тех, кто Волею, данной ему Свыше,  отменяет приговор пугающим словам и значениям. Он даёт им право на самооправдание. И помогает им в этом. Казалось бы, оскомину набило словосочетание «пламенные революционеры». Но вот что делает Бондаренко: не трогая эпитета «пламенные», вместо «революционеров» ставит значение-антипод. Сочетается не сочетаемое: «Пламенные реакционеры». Так называется одна из пассионарных Володиных книг, объединившая портреты-беседы с этими самыми «реакционерами». По мере прочтения понимаешь, на ком, по сути, держится Россия и на ком она могла бы держаться гораздо устойчивее, если бы «пламенным реакционерам» не вставляли палки в колёса. Вот она, славная их череда: композитор Георгий Свиридов, поэт Юрий Кузнецов, актёр и кинорежиссёр Николай Бурляев, прозаик Эдуард Лимонов, философ Александр Зиновьев, актриса Татьяна Доронина, художник Илья Глазунов…

Бондаренко и сам из «пламенных реакционеров». Вспоминается его, на какой-то период неизменный, красный пуловер, словно подчёркивающий ту самую «пламенность». Хочется верить: этому опознавательно-дразнящему прикиду нет сносу, и он до поры-до времени просто-напросто таится на одном из рубежей платяного шкафа...

Или взять сравнительно недавнюю Володину мысль, молвленную им в статье «Скажу честно…»: «Хорошая литература во все времена – это, как правило, экстремистская литература». И далее: «Экстремистом был мой любимый Михаил Юрьевич Лермонтов, его и убили. Экстремистом был Фёдор Михайлович Достоевский…». Что это, если не условно-досрочное освобождение тех же приговорённых обывательско-прокурорским суждением к пожизненному заключению бедовых слов, принятых когда-то на многозначную службу русского языка?

Итак, за оправдание приговорённых значений!

 

Повод второй

Исходя из этого отношения Бондаренко к словам (когда он может явить их второе, третье, четвёртое, пятое дно), Владимир Григорьевич относится и к авторам, те самые слова рождающим и выстраивающим в колонны, когорты, каре или не выстраивающим, а обрушивающим их на нас толпою. Бондаренко-критик не зашорен, как иные его соратники по имперско-патриотическому крылу отечественной словесности, нередко блюдущие мнимую «чистоту эксперимента» и, если им дано вещать в ультракоротком диапазоне, они, как правило, уже не воспринимают других голосов, прорезающихся в диапазоне средних или длинных волн. Бондаренко легко «переключается» на все диапазоны с единственной поправкой: если вещание на этих волнах отмечено подлинностью, а подлинность – ощущением «края бытия» и не утихающей болью за Отечество. Тогда даже треск и сбои в эфире – не помеха. Раскройте книгу «Последние поэты империи». И вы лишний раз убедитесь: Владимир Григорьевич в равной степени слышит Николая Тряпкина и Юнну Мориц, Анатолия Передреева и Тимура Зульфикарова, Бориса Примерова и Леонида Губанова, Юрия Кузнецова и Иосифа Бродского…

Итак, за абсолютный слух!

 

Повод третий

Я знаю блистательных действующих литературных критиков, которые  пишут преимущественно «о великих», впрочем, не чураясь писать и «о мелких». И, что любопытно, тоже делают это не без стилевого и интеллектуального блеска. Мзда в каждом конкретном случае измеряется в разных номиналах, но она существует. Сейчас не повод, чтобы обнародовать варианты мзды, и не повод, чтобы оглашать имена этих критиков. Бондаренко никогда не писал исключительно «о великих». Однако он писал о тех, кто со временем таковыми становились. Я – о «прозе сорокалетних», о трёх Владимирах – Орлове, Маканине и Личутине, и одном Александре – Проханове. И уж точно – Бондаренко никогда не писал «о мелких». Ни за какую мзду. Почему-то мне в это верится. Оттого, с моей точки зрения, на сегодня он первый среди равных. И потому ему удаются вершинные книги, такие как «Лермонтов. Мистический гений». Да, она о великом без всяких кавычек. Но чтобы сказать о великом с подобной проникновенностью и страстью, нужно заслужить сей «доступ», первоначально разглядывая великое в неизвестном, а небесное в земном.

Итак, за единственно возможный глазомер!

 

Пермь