Светлана ЛЕОНТЬЕВА. РОССИЯ – ПРАРОДИНА РАЙСКАЯ ПТИЦ. Стихи

 

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

РОССИЯ – ПРАРОДИНА РАЙСКАЯ ПТИЦ

 

НОТЫ

Как печальны, как яблочны ноты –

так бывает в черновиках.

Моя матушка, вышла из моды

эта блёклая блузка в цветах.

И янтарные бусы не лечат,

хоть так явен целебный эффект,

золотое твоё сердечко

от хвороб, от безудержных бед…

Я не знала всю немощь мелодий

задушевных, чтоб мир был един!

Ноты старенького комода

и рассохшихся летом гардин!

Ноты шкафа, часов, звуки неба,

сумасшедших, поранивших рот!

Мы хороним тебя.

                               Как нелепо

это слово! И время не в счёт.

Не ошибка ли? Не показалось?

Поминальный обед и кутья…

Что осталось?

Лишь мелочь, лишь малость –

блузка, бусы из янтаря.

Во дворе, где сидели потом мы,

кем-то выброшенного, в репьях,

злых и цепких – чужого котёнка

две царапины на руках…

 

* * *

О, как вода с размаху да в ведро

всем телом сразу, всей душой врывалась!

Акаций запах. Тропка до вокзала.

О, добрый мир! И всё в тебе – добро!

Там мама не стареет и поёт

безбрежно: «То берёзка, то рябина…».

Там жизнь пройдёт – размеренно, невинно.

Вода в ведре замёрзнет. Тронешь лёд

слегка, чуть-чуть, ладошка заискрится.

«Хозяйственное» мыло щёки жжёт.

Так мне и надо! Вместе с веткой птица

взлетит в глубоководный небосвод.

Ведро наполнено. Надеты рукавицы.

Субботний день, исполненный хлопот…

А мама не стареет. И поёт.

А кто не пел бы, мне скажите, в душе?

Пока она поёт, то не умрёт.

Пока она поёт, мне, право, лучше!

А после бани – чай, варенье, мёд

и связка сахарных да с маком сушек.

И сон, как сон, коль мне всего пять лет.

И будут гости. И с подружкой Таней

мы встанем у окна на табурет,

чтоб разгадать пернатых птичьи тайны!

Затем поссоримся. Помиримся. И вот

опять услышим в зале эти звуки,

что мама молодая, что поёт.

А гости замерли.

                    Иль разошлись – баюкать

своих детей. Субботний миг. Субботний быт.

И я пойму, когда расставим стулья,

все птицы – голуби! И каждая летит

и держит ветвь оливковую в клюве!

Я знаю тайну – то, что смерти нет!

О, пой мне: «То берёзка, то рябина!»,

пока летят, выстраиваясь клином,

и телом всем врезаются в рассвет

твои слова! И вся вода – в  ведро

та, что из времени Всемирного Потопа,

подзынькивая, словно бы в нутро

вольётся детства, в лес, луга, болота…

Мне до вокзала – ровно тридцать лет!

И мне на поезд прямо до Урала.

Судьба мне сколько б душу ни ломала,

но знаю я секрет от разных бед:

все птицы – голуби! Оливковая ветвь

у всех и каждого! И то, что сны крылаты.

Что надо петь, что надо петь и петь,

хватая воздух ртом под цвет помады!

 

* * *

Отпрошусь, что с урока на волю,
у земных отпрошусь я обид,
у сердечной, наплаканной боли,
и у сфинксов, и у пирамид.

 

Годы жадно летели по кругу,
отпрошусь у пустых и плохих,
снег, из века двадцатого туго
захлестнув моё горло, утих…

 

Исчезающий след человека…

Отпрошусь у своих я следов!
Снова снег из двадцатого века
пёсьим дыхом разжаться готов.

 

Лямки рвутся, шнурки и канаты,
окна стянуты нынче в квадрат,
птицы – те, что от неба отъяты, –
сумасшедшие крики родят.

 

Всех – из клеток, капканов из яви,
всех – наружу, навечно, навстречь,
блудным сыном, что дом не оставил,
берегущим, чего не сберечь!

 

* * *

Говори обо мне, что о песне,

что о вечности, говори

с этим сладостным чувством лести,

согревающим изнутри!

 

С этой осенью в тёплые ливни

погружённой!  Что о земле,

той, что спутала стрелки линий

снегопадами в феврале.

 

Говори обо мне, что о Каме,

что о Волге, о красоте.

Говори обо мне руками,

пригвождёнными на кресте!

 

Говори обо мне в угаре,

и в обиде, и просто так,

как бездарный о Божьем даре,

как слепой про Всевидящий зрак!

 

Говори, как грешный, безродный,

про Крещенье и Страшный Суд,

пряно, призрачно, что по водам

крылья белые ангелы ткут.

 

Говори, словно я – предатель,

говори, словно я – чиста!

Говори, словно ты утратил

чувство речи  движеньем рта!

 

Говори, залезая в петлю,

как воскресший последний раз,

говори, как о шалом ветре,

зло, правдиво и без прикрас…

 

Говори обо мне, как о книге,

чтоб согреться в эпоху стуж,

о сожжённом, о жалком, великом,

о втором томе «Мёртвых душ»!

 

Говори, мне на плечи бросая

город – каменное пальто!

Обнимая меня, проклиная

и любя, как ещё никто!

 

Говори неуёмно, нетускло,

снегом белым на золотом.

И молчи обо мне на русском

языке, на бескрайнем, святом!

 

ИЮЛЬ 1635 ГОДА                                  

                                           Евгению Шишкину

Пауль Флеминг, прибывший в Нижний

с Филаретовой стороны,

что увидел сквозь этот рыжий

отблеск ты глухой стороны?

Ромодановского вокзала

суету сквозь семнадцатый век,

разной немощности немало:

проституток, торгашек, калек?

Запах лука и крепких настоек,

из бараньих мозгов жирный суп.

Нестерпимо отвратен и горек

мёртвой лошади брошенный труп.

И сбегалась голодная стая –

рвать куски, из Посада, собак.

Ах, Рождественская, ах, родная,

мужики курят терпкий табак…

Помнишь ли Кошелёвку? Забыла?

Двор Гостиный, а перед мостом

площадь древнюю – ни настила

не осталось, ушло всё на слом!

Сосчитать ли, что разрушали,

сосчитать ли, что строили вновь?

Утоли все мои печали,

помоги мне, моя любовь!

Город Нижний – от века до века

ни от ненависти, ни от любви,

ни от птицы, зверья, человека

не открещиваясь, живи!

 

…Мы – в кафе с моим другом давнишним

на Почайной.  Мы пьём терпкий чай.

Пауль Флеминг, зачем ты в Нижний

припожаловал, отвечай!

Ты отправился в Персию. В тоне

золотистом, цветастом, во мгле

на трёхмачтовом, что в затоне

ожидал тебя, корабле.

И так долго тянулся запах

дорого парфюма, как шлейф,

и муссировал наглый Запад,

что на Волге бывал в палатах,

как сейчас говорят, светский лев!

 

ВИДЕНИЕ. СВЕКРОВЬ                               

Свекровь.

        Свой кров.

                         Своя держава.

Своя безмерная сверхвласть.

…И я бы рук не разжимала!

Сыночка отпустить боясь.

Моя кровиночка! Красавчик!

Тепло в родительском дому –

каких-то высших, нежных качеств!

…Отдать тебя невесть кому?

 

Отдать тебя отчизне, славе?

Чтоб мог ты красную строку

внести из нынешней, из яви,

слагая «Слово о полку»!

Вписать своё! Воздать, примерясь

очистить родину, отмыть

от всех грехов,

                     где блуд и ересь,

возвесть преграду от чумы.

Знай, что без подвигов – погибель!

Пучина в бездне бытия!

Жизнь – это миг. Мы – просто миги.

Всё остальное – Жития!

Гляди – с высокого откоса.

Крестись трёхкратно, богатырь!

 

…Свекровь моя! Как ты несносна.

Как сужен, до простого, мир!

Твой сын – мой муж.

                      С тобой нас двое.

А он – один. Один – для двух.

И я его так, что не скрою,

люблю – захватывает дух!

Иду – не скрипнет половица,

я, лишний раз вздохнуть боясь…

А по ночам мне, бедной, снится:

кровавый бой, исчадье, грязь.

Мой муж! Мой князь! Ты мать не слушай!

Беги ко мне из всех времён,

из всех веков, имён, чтоб душу,

живую, не отдать в полон!

Забудь всё то, чему учили!

Упрячу.

          Вымолю.

                          Умчу!

…Я пробуждаюсь.

                     Я в бессилье.

Как бьётся сердце.

                       Пить хочу.

 

* * *

Я – гроздь лозы и лишь глоток

воды в потоке чистом –

твоя! Тебе – горячий грог,

расщепленный на искры.

 

Тебе – любовь к кому, как смерть,

как сотни игл на сердце,

тебе, которого пропеть

и голосом согреться.

 

Тебе, в котором жизнь моя

зефиром и халвою.

Тебе – царицей у кремля

ручаться головою…

 

И присягать, рубаху рвать,

тебе, как государству,

где воинов крещёных рать

сбирать и долго клясться!

 

Бежать, сбивая каблуки,

нести питьё в бидоне,

молить, о Святый, помоги

стирая в кровь ладони.

 

Тебе – бессоннице моей,

слезам, душевной боли,

тебе, что скроен, как Орфей

моей распятой доли.

 

Тебе – в Элладе, что кувшин

до горлышка наполнен,

тебе мужчине из мужчин,

тебе, что путь мой горний.

 

Тебе все помыслы мои,

и сердца ритм подкожный!

…И ни предать, ни изменить,

ни кинуть –

                    невозможно!

 

* * *

Всё открыто – и дверь, и калитка,

всё распахнуто – небо, земля!

…А к дощечке прилипла улитка –

неразумная часть бытия.

Мне всех жалко – поникшую просинь,

травы, сгнившие в поле, цветы,

ветром вбитую семечком осень

в пустоцветии сверхкрасоты.

Всё сквозь призму проходит,

сквозь чувство,

         словно нить сквозь иголки ушко.

Одинокий мой, грешный, мой грустный,

я такая же – в гору пешком!

Ты – до светлого дня мой товарищ,

мой товарищ – до чёрного дня,

И до этой бессолнечной гари,

согревающей без огня.

Сколько было до нас: потонули

Атлантиды в глубинах морей,

прорываются – в шёпоте, в гуле –

что исторгнул Гиперборей.

Ледниками забытые суши,

монолитных движенья пластов,

шар земной – как боксёрская груша

астероидов, что хищных псов.

Мой товарищ – до светлого часа,

мой товарищ – до чёрного дня,
мы – другая особая раса,

мы – шпана, алкаши, ребятня.

Пахнет рыбой у жалких столовок.

У девчонки – улиткой пупок

между жалких китайских обновок –

марсиански не сдержан, не строг.

Вот она закурила нахально,

мне в затылок дыша детским ртом…

Ах, наш мир, наш невечный, астральный,

город, кладбище и гастроном.

И мы, словно пикассовы звенья,

хищных звёзд, Китеж-градовых грёз,

финок, скользких до самозабвенья,

наркоманов, что в поиске доз,

может быть, мы спасёмся – не кровью,

не начавшимся чувством большим,

а уменьем объять мир любовью,

если всё-таки согрешим!

 

* * *

О, не моё ли, как счастья подкова,

прямо в распутицу, в грязь,

просит пощады, мной сказано, Слово

в луже, слезами давясь!

 

Вороны хищные, голуби жадные –

клювы от крови красны,

пёрышки сизые, красно-нарядные,

воду глотая, пьяны…

 

До смерти, одури, ядра изюмные,

сливы да яблоки всласть,

бражные соки алкают безумные,

в брови не целятся – в глаз!

 

В темечко, в крестик от матушки-батюшки!

Знала бы, бронежилет,

а не из шёлка надела бы платьишко:

Слова как будто бы нет.

 

То ли Мамаю податься в рабыни мне,

то ли Ван Гогу под кисть?

Слово измылили, сердце повынули,

вот вам

             поэтова жизнь!

 

Снова вынашивать, снова выращивать,

новую грезить строку,

то золотое моё, то пропащее

Слово почти «О полку»!

 

То, что в грязи да в проталине-лужице,

льдом превратилось в стекло.

Криком зайдясь, никому-то ненужные

звёзды вмерзали в него…

 

* * *

Переходи! Вслепую, напролом

под визг моторов, заслонясь от солнца.

Пусть жизнь была всего лишь только сном,

но лучшее, что было, остаётся!

…Родное! Задыхаюсь, но люблю.

Вперёд, вперёд! Что не догонит эхо!

Пусть край перрона. Буду на краю.

И край земли мне тоже не помеха!

О, не задерживайте на пороге свет!

Перехожу из обвинённых в судьи!

Чтоб сделать шаг – другого счастья нет,

пока иду, тогда живу я, люди!

Передвиженье вечное моё,

по полю, лесу, далее – по жизни!

Вот этот, с ноготочек, водоём,

вот мостик, вот дорога по отчизне!

Перехожу, как будто бы служу,

как будто целый космос охраняю!

Черту, исход, последнюю межу,

дорога к дому, с солью караваю!

Мой переход из этого туда

кому-то незаметен и неясен,

из камня оживаю без труда,

да из купели исхожу, из ясель!

Перехожу из будней в праздник я,

как будто бы дорогу на рассвете,

перехожу я ввысь из бытия,

я из минут перехожу в столетья…      

 

* * *

Благословенны эти двери,

подъезды, словно рукава.

Твоя Москва слезам не верит,

моя – в красивые слова.

 

Ты уходил – я оставалась,

я уходила – ты не ждал.

Твоя Москва – какая жалость…

Моя – и площадь, и вокзал,   

приезжих скука и мытарство,

поэты в дыме сигарет.

Кто был никем, никем остался,

другой Москвы на свете нет!

 

Но ты, как стон мой, как удушье…

О, посмотри, я тоже – храм

полуслепой, полуразрушен,

но я отстроюсь, я воздам!

 

Придёшь молиться, причаститься,

попросит нищий сладкий грош.

Во всех невыплаканных лицах

одну мою Москву найдёшь.

 

* * *

…Там в райском саду, словно счастье чужое «фьить-фьить».

О, если бы, если бы сердце тебе подарить!

Но сердце моё ледниковым укрыто щитом

ещё до Потопа и после, но дело не в том:

мы – больше легенды, и мы напитали себя

безумными генами,

                              празднуя, меря, губя!

Я раньше проснулась, я дольше терзалась, и я

по цепочкам улиц прошла вдоль всего сентября!

Никто не обвенчан. Но под ледниковым щитом

наш мир, как бубенчик – навзрыд нарыдался о том,

что в музыке улиц сияло по синему льду,

слова оглянулись, слова заиграли в дуду,

они возносились, прижавшись ко рту в мерзлоте,

а после разбились на том, ледниковом щите!

В лучистом и в белом, в серебряном и золотом

звенящей копейкой, а, может быть, и пятаком!

Не надо, не надо, не надо со мной говорить,

там в райском саду, словно счастье чужое «фьить-фьить».

Ты знаешь, что пенье на слух, словно скрип колесниц,

и, вправду, Россия – прародина райская птиц.

О, как эти птицы да перьями звонко скрипят,

и летопись длится в сплетении чудных оград!

И стёклышком бьётся, и каждый осколок горит,

и катится блюдце, пока ледниковый есть щит!

Ни глад-мор не страшен, ни язвы, ни бури-огни.

Прикрытое сердце, прошу я, не трогай, ни-ни!

 

ЗАКРЫТЫЙ ГОРОД

До 1990 года Нижний Новгород

         был «закрытым» городом.

                                 Из хроники

Этот город – охранная грамотка,

назиданье потомкам, ладанка,

этот город навеки закрыт!

Он закрыт на замок белокаменный,

но стоит в моей радужной памяти,

в подсознанье небесной коры!

 

Он в три сердца поёт, как в три голоса,

а на карту глядишь – только полосы,

темь болот, центробежие рек…

Он калиткой скрипит, и проржавлены

все три петли – сердца залежалые,

и метёт в три погибели снег!

 

Рыбы в Волге туда-сюда мечутся,

и олени до жути доверчивы,

и по парку гуляют они,

в герб искристый попарно вплетаются,

а весною полуденной аисты

гнёзда вьют на столбах, где огни.

 

Мы – одеты, обуты, не босые.

Ничего не стряслось бы, но сосланы

к нам сюда академик с женой,

и открыли ворота раззявые,

отворили замки залежалые,

все три сердца до страсти шальной.

 

Понахлынули, понаехали:

тароватые за утехами,

любопытные просто так…

Мы – град-Китеж, мы в Лету бы канули,

чай гранёными пили б стаканами,

ни к чему нам базар и бардак!

 

Все три сердца от боли скукожились

под змеиной, шершавою кожею,

под шипами диковинных роз,

Кремль горит алым, сорванным парусом,

а волхвы всё идут, поклоняются

и рыдают по-детски всерьёз!

 

МУЗА И ХУДОЖНИК

Не он тебя нашёл, а ты – нашла!

Прочла, вплелась под корочку тепла,

вросла в него, влюбилась, предала,

пусть будет свет, когда бушует мгла!

 

Что слаще? Ненавидеть иль любить?

(Ученики нахмурят грозно лбы…)

Что горше? Умереть иль вечной стать?

(Танцует кисть, пылая, возле рта!)

 

Волна растёт, вот-вот потонет чёлн…

Ты – тоже на бессмертье обречён!

Друг к другу сладко вы пригвождены,

два полушария, две песни, две страны.

 

Там – западня, пружина, и вплелось

в одно пространство локон, прядь волос,

и нотный ряд, сверкнувший из-за туч,

что заперт на один скрипичный ключ.

Дробь барабанная, потеха из потех…

Теперь ты улыбаешься – для всех!

 

Ты – сизый голубь, сядь-ка на карниз.

О, так ещё никто не падал вниз!

Никто ещё не возносился так,

под блузкою сосок набух, набряк.

Сплелись деревья, кроны вознося…

Он – весь греховен, 

                               ты безгрешна вся!

 

Ты пахнешь охрой, медью и сурьмой,

Россией пахнешь – бедностью, сумой.

И в руцех – посох!

                        Странник вчуже ждёт:

что роды близко, что округл живот.

 

Животворящий луч, Ярило, сон.

Который час? Скажи мне, испокон!

О, исполать тебе! И до земли

тебе поклон! Скажи, как нарекли

тебя, моё томленье? Жизнь моя?

 

И мне в ответ, что Мона Лиза – я!

 

СНЫ О ДЖОКОНДЕ

Словно шёпот сквозь сон –

                                          картина!

Полувзгляд, полуплач, полувзох,

то ли ангела, то ль исполина

занесло в эту гарь эпох!

Что сокрыто под оболочку?
Светотень утаила шифр,

не рвануть кружевную сорочку,

не понять этот грешный мир!

Всю-то душу до боли обуглив,

в дорогом и родимом огне,

не разыщешь разгадку ни в гугле,

ни в Москве, ни в себе, ни во мне!

Ей в зрачках отражаться, витать ей

где-то в сердце, у самой оси.

Кто желал её, жизнью заплатит…

Не разгадывай! Сжалься, спаси!

Ах, вы стрелы её золотые,

нажились вы в глубинных очах!

Вскинет очи она гвоздяные,

тот погинул навеки, зачах…

Так Египет, Иран и Сахару

вы прошли островерхо, насквозь,

шесть времён как исполнилось дару,

эти стрелы – земли нашей ось!

Эти стрелы – дороги и мили,

ими девы латают крыла,

ими юноши луки снабдили,

и летит Аполлона стрела!

О, Джоконда, умерь свои взоры,

рухнет мир, как простое стекло!

Пусть цветут на окошках узоры,

словно тысяча лет не прошло!

 

* * *

Из таких вот невозможных песен,

из таких вот мифов – в чох и гарь

возрождался, выпрямляясь, Феникс –

птица-сказка, сокол и сизарь!

 

Вам-то хорошо, вы небо знали!

Птице пепел – родина и сон!

Хлебца вам покрошат на вокзале,

а ему – весь колокольный звон!

 

Всё обуглив, что ещё возможно,

всё испепелив, но всё равно

наливалось грешно и безбожно

в чашу виноградное вино.

 

Пей, родной мой! Что ещё в заплечном

у тебя мешке – орехи, сыр?

…Я ушла бы так же с первым встречным,

коль могла спасти бы этим мир!

 

Преломив лепёшку на прощанье

с тонкой коркой семечек из льна…

Но глаголы, что прожгли гортань мне,

ведали иные времена!

 

Все они птенцы единой стаи!

Глиною отточен первый жар,

жги, родной мой! Умирай, сгорая!

Не закрыт пока у моря бар.

 

Пусть ревнует милая гречанка!

Пусть следы рассеются вдали!

Тайною останется редчайшей,

что глаголы душу мне сожгли!

 

Профиль птицы разменяет драхма

на три лепты и один пиастр.

Вот она – единственная драма

да и та монеткою в анфас!

 

И когда зола его остынет,

и восход растает возле крыш,

я пойму, единственно святыми

были мифы этих пепелищ!

 

КОЛЕСНИЦА И ФЕНИКС. ПРИТЧА

Старых истин смысл прими на веру,

не оспаривай и не суди,

Фениксы давным-давно сгорели,

но ожог оставили в груди…

Под палящим солнцем много проще

осознать: осталась жизни треть!

Горячо, собрав себя из крошек,

возродиться, кем была, суметь!

Чтоб не укорили: «Самозванка!».

Чтоб не возопили: «Это ложь!».

Старых истин тяжела изнанка,

не оспаривай и не тревожь!

Всё минуло:  Троя и Афины,

холм зарос травой, беззвучен бар…

Голосят названия из глины

Итеа, Солоники, Эльдар!

О, любовь моя – горячий пепел!

О, чайханщик, что вонзает нож

в козий сыр, расплавившийся плетью!
Разве это Фениксом вернёшь?

Вся душа – ожоги на ожоге!

Петь по-птичьи, возрождалась, чтоб

на улыбках города чужого,

на монетках из высоких проб!

Мир, который в драхму расчеканен,

криком жжёт гортань мою давно,

нищему, ты погляди, чайханщик,

я монету бросила на дно!

Золотом она горит по свету,

что пожара, заострённый взмах!

…Колесница устремилась в Лету

со священным заревом в глазах!

            

ЛЕГЕНДА

Как он пел! Завидовал Осирис!

Из венков цветастых дни струились,

в длинных пальцах – пальмовая ветвь!

А сейчас – руины на руинах.

Город рухнул.

                   Мир из карты вынут.

Лишь осталось – слёзы утереть…

 

Солнце жалит.

                         Небо слишком гордо.

Варвар – грозен. Нож вонзает в горло.

И звенит, звенит в ушах набат.

Что ещё от горя пожелаешь?

Встань плечом к плечу, как друг-товарищ,

срезанная песня – нарасхват!

 

Я ещё не слышала такого,

это «О полку» как будто слово,

это как «Славянка», марш и гимн!

Кровь из песни по камням стекает.

Зверь её лакает. Птицы стаей

клювы мажут. А над песней – нимб!

 

Девы крылья ткут парящей песне!

Старики возносят в поднебесье

руки и судьбу благодарят!

Не было у нас ещё такого –

ближе жизни и дороже крова,

срезанная песня – нарасхват!

 

Настоялась в душах, набродилась,

зацвела в душе, как в скалах ирис,

возвращая к жизни тлен и прах!

Варвар сгинет. Войско канет в Лету.

Фаэтон промчится сквозь планету,

растворится боль, и стыд, и страх!

 

Сдвинутся тогда, как были, камни,

скрипки запоют за облаками,

арфы зазвучат и там, и здесь.

В мире нет, и не было предела,

жизнь – направо, а судьба – налево,

а посередине сердца –

                                        песнь!

 

* * *

Наступают полчища Батыя,

злобой перекошены уста,

ядом стрелы плещут огневые,

жгут дома, древнейшие места.

Наступают… на меня, на маму,

на страну, на сына, на семью:

то ли это снится мне упрямо,

то ли явью в жизнь вошло мою?

Полчища. Сбиваюсь я со счёта:

тысячи? Сто тысяч? Эка прыть!

Или он – особенный? Он – кто-то?

Этот варвар, что пришёл убить

письменность, язык наш, государство,

деток подсадить на героин?

Я гляжу в глаза его под маской,

иль под шапкой, под фашисткой каской,

иль под шлемом кованых пластин.

Длинное копьё, палаш и кистень,

щит с умбоном, грязны башмаки.

Нехристь, Чингис-ханова корыстень,

оголтелой рати лешаки!

Горсть песка, горячую, как шершень, –

и в глаза: «Ослепни! Изыди!».

А ему что на коне, что пешим,

что на «Мазде» мчаться по пути.

Кто он – варвар? Этот гнусный, зверский,

топчущий святыни под пятой?

Он – не Рыцарь львиное чьё сердце,

явно – не Людовик он шестой!

Чем закончить мне повествованье?

«Яга когды» или же когды?

Время выйдет. Изыдут деянья.

Рухнет бремя Золотой Орды!

 

БАЛЛАДА О ПЕВЦЕ СУГЛИНКА

…В тех песках полынных мирозданий,

где узоры на разломах плит,

силою окаменевших знаний

ты не тронь историю –

                                       отмстит!

Там дымы стогласные витают:

знания им выпало хранить.

Крепок их настой. Судьба – живая!

Вяжет их стальной закалки нить.

Как ты смертен против их бессмертья!

Как ты тщетен против их тщеты!

Тем ценнее знания на свете,

что на камне вспыхнули цветы!

Заалели, словно амулеты…

Нас они отечески хранят

в камни пригвождённые вот эти –

царственно за рядом ещё ряд.

Слышу я, как музыка сочится.

Стой и слушай тоже!

                                 Льётся Рим

из давно умчавшей колесницы,

но витает, сторожа нас, дым…

Плачет он, смеётся и рыдает.

Мы идём в кафе. Мы пьём вино.

Музыка сочится так, что края

не видать! Но Риму всё равно.

Оттого что мы ему приснились.

Помнит он одно, ему хранить

семь холмов, всего один Осирис,

втиснутый в незыблемую зыбь…

Как парил воздушный этот купол!

И официант – такой смешной –

мидии принёс на белом блюде

с розовой на серебре каймой.

Долго были мы в единой связке,

лето плыло вечности длинней!

И сочилась музыка стогласно,

и дымы не таяли над ней!

 

* * *

Я разбудить пытаюсь ото сна,

вот к небесам я руки распростёрла,

вот вышла в поле: «Пробудись, страна!»

Мне криком давит песенное горло…

 

Здесь, ближе к северу, во мхах тугих леса,

здесь, ближе к югу, горы каменисты.

Ты пробудись! Янтарная роса

просвечивает огненно на листьях.

…Предзимья дым. Туман и нежный тлен,

как никогда терзают дерзновенно –

заклятье длится ровно семь колен,

неужто ты – то самое колено?

 

Во весь размах. В длину и широту.

Со всею тайной звёздного покрова,

безжалостно, да так что на лету

теряется счастливая подкова.

 

Мы – дети, пережившие реформ

всю несуразность: вспомню – покраснею.

Проснись, страна, укутанная сном,

и эсэмэс отправь всем поскорее!

 

Пустой вагон. Заплёванный трамвай.

А храм в селе построили – узбеки…

(Нам не с руки самим!)

                             Вот солнца край,

сияющий во временном отсеке…

 

О, скифский сон! Мы с этим родились.

Младенец так рождённым был в рубашке.

Родная даль, родная ширь и близь,

ты пробудись, пока совсем не страшно…

 

Что я могу? Нажать на тормоз. И

ожечь округу дальним фарным светом.

И попросить: «Нас строго не суди!».

И поделиться с птицей свежим хлебом…