Василий ДВОРЦОВ. «ДРУГ МОЙ». Штрих к портрету юбиляра Михаила Годенко

Василий ДВОРЦОВ

«ДРУГ МОЙ». Штрих к портрету юбиляра

 

Когда в наш Союз на Комсомольском тихонько входит Михаил Матвеевич Годенко – на парадной лестнице и по коридорам совершенно явственно прибавляется света. Как? Откуда? Вопросы к физикам, мы же, лирики, просто нежимся в этой мягкой, неслепяще-вечерней солнечности. Просто, всё очень просто: ласковый свет, ласковое тепло – Годенко идёт по коридору.

Хрупкая фигурка не опирается на трость, да и не трость это! жезл, жезл патриарха. Прямая спина, всевидящий, с юморной искоркой, взор – девяносто пять лет, подумать только! Девяносто пять лет: война и мир, флот и литература, СССР и Новороссия! Девяносто пять лет утверждения, пребывания, участия, служения, борьбы, утрат и побед, счастья, новых утрат и нового утверждения – девяносто пять лет жития русского человека.

Воин и писатель Михаил Матвеевич Годенко знает этот мир так, как никто иной. Мир, что столь требователен, столь взыскателен, ревнив, порой жесток, порой щедр, всегда огромен и зачастую хрупок, мир, заражённый грехом и непередаваемо прекрасный. Эту многогранность, эту полифонию и диалектичность жизни можно увидеть, услышать и познать, только пропустив через себя, процедив через своё тело и душу. Это не кабинетное знание, это опыт жизни на границе со смертью. А Годенко не просто видел смерть, он сражался с ней. И на фронте, как матрос, и в мирное время, как литератор. Михаил Матвеевич воевал, бился, не отступая ни на шаг в защите добра, истины, любви и красоты, и собирался вокруг него мягкий свет, и невозможно было его ни прельстить, ни обмануть. А уж теперь-то, в девяносто пять лет!

Потому, если можно кому-то чем-то погордиться, то я горжусь одной историей, связавшей меня с Михаилом Матвеевичем особенным узелочком. А, может, и не историей, слишком большое слово, но и не эпизодом, не случаем – былью, былинкой, что ли.

В новоначатом тринадцатом году, зимним полднём заглянул я с какой-то бумажкой в кабинет Светланы Васильевны Вьюгиной и Марьяны Васильевны Зубавиной, а там с милыми дамами распивает чаёк Михаил Матвеевич. Конечно же, я подсел на уголок – послушать разговоры-воспоминания того, для кого Леонов, Шолохов, Михалков, Соболев, Прокофьев – добрые знакомые, что уж Астафьев, Гамзатов, Солоухин, Белов, Шукшин! Сижу, млею, впитываю. Как вдруг Светлана Васильевна шёпотом приказывает:

- Василий Владимирович, а подари-ка свою книгу Михаилу Матвеевичу!

Я так же шёпотом отнекиваюсь:

- Да он, поди, по возрасту уже ничего не читает.

Наше шебуршание услыхала Марьяна Васильевна, и перевела в полный звук:

- Читает, читает, Вася, даже не сомневайся! Дари!

Принёс, подписал, подал почтительно.

Да и забыл: кто я для патриарха?

Весна, отмыв и расцветив Москву, сдавала череду подступающему лету, когда я, вернувшийся из очередной командировки, опять полднем, опять с какой-то бумажкой, бежал по коридору Союза. И вдруг увидел прибывающий снизу с лестницы добрый свет. Да-да, по мраморным ступенькам степенно поднимался Годенко.

- Михаил Матвеевич, здравствуйте! – Кому-кому, а таким людям кланяешься искренне, с щенячьим восторгом.

Михаил Матвеевич взглянул как обычно для всех улыбчиво, но в долю секунды узнал, посерьёзнел. И, отставив тросточку в сторону, тихо позвал:

- Друг мой, подойди ко мне.

Я подшагнул. Годенко приобнял, пригнул за плечи и поцеловал:

- Друг мой, где же ты пропадал? Я звонил, искал тебя.

- Командировка…

- Искал, спрашивал у всех. Хотелось сразу, по горячим следам, высказать то, что поднялось от прочитанного…

Поразительно, но правда – девяносто-, тогда, -трёхлетний мастер не просто похваливал, подбадривал со своей высоты, он давал полную раскладку-разборку моей повести: какие задачи я ставил, как их решал, какие конфликты заложил и почему для них нужны были именно такие герои с такими речевыми характеристиками, и что несут бытовые подробности, и соответствуют ли пейзажи патетике или лирике описываемых сцен…

Жаль, что счастье столь быстролётно. Я только-только вдохнул на полную грудь, а мастер уже закруглял:

- Да, конечно, это новая литература, мы писали по-другому. Но это наша русская традиционная литература, это продолжение и развитие лучших наших, русских традиций.

Вот так. Горжусь, хвалюсь. И не стыдите. Ведь поцелуй Годенко с «друг мой» теперь навсегда самое ценное из профессиональных моих наград и премий.