Алексей КУРИЛКО 
Алексей КУРИЛКО
В ДОЛГУ ПЕРЕД САМИМ СОБОЙ
Эссе-исследование
Почти на самом краю XIX-го века, а именно 11 апреля 1895 года, в центральный суд Лондона было передано уголовное дело, обвиняющее одну всем известную и скандальную личность в "глубоко непристойных действиях с мужчинами". Гомосексуализм карался законом сурово. Свобода личности оказалась под угрозой ареста и тюремного заключения. А эта личность мало того что дорожила, но и стремилась к абсолютной свободе во всём и всегда. В те времена такое чрезмерное стремление переходило все мыслимые границы тогдашних традиций нравственности и морали. Поэтому, возможно, представители высшего света позволяли себе и не такое, но исключительно тайно, упиваясь вкусом запретных плодов, не афишируя себя и свои пристрастия, свои наклонности и пороки, а на людях вели себя благопристойно, и даже слишком благопристойно, чопорно... Ханжество набирало силу, лицемерие становилось нормой... И вот один человек сделал себе имя тем, что стал говорить вслух то, о чём многие только думали... Это было началом его возвышения. Затем он стал вести себя так, словно не ведал правил приличий и воспитания, а точнее, не желал им следовать, высмеивая тех, кто стал их заложником. Это было пиком его возвышения. А чтобы с той высоты свалиться вниз, и стремительно достигнуть самого дна, и разбиться насмерть, для этого достаточно было сделать всего один шаг вперёд. И… он его сделал.
Если бы это произошло теперь, и если бы я имел честь быть его адвокатом, я бы свою заключительную речь защиты построил бы так:
«Ваша честь! Уважаемые присяжные заседатели! Дамы и господа! Леди и джентльмены! Друзья, недруги, нейтралы!..
Мой подзащитный – человек незаурядный, талантливый. Я бы даже сказал – великий. Да-да, я не побоюсь этого слова! Великий! Чтобы это доказать, достаточно прочесть его роман, или посмотреть спектакли по его пьесам... Благодаря его творчеству мировая антология афоризмов заполучила в его лице одного из самых плодовитых и лучших создателей нескольких десятков остроумных цитат и парадоксальных, стилистически безукоризненных, блестящих сентенций.
Английский философ, сатирик, эстет, писатель, поэт ирландского происхождения и один из самых известных драматургов позднего Викторианского периода. Да, да, да... Все это он один. Лондонский денди и острослов. Мыслитель. Романист. Сказочник. В первую очередь известен своими восхитительными пьесами, полными тех самых остроумных парадоксов и филигранно отточенных афоризмов. Автор скандального романа «Портрет Дориана Грея». Все это – Оскар Уайльд, чье полное имя звучит как Оскар Фингал О’Флаэрти Уиллс Уайльд.
Сегодня мой подзащитный обвиняется в том же, за что был осужден ещё при жизни. Он обвиняется в непристойном поведении. Господин обвинитель также настаивает на пункте «безнравственность». Ну что же, это его право. А моё право и моя святая обязанность защищать гениев и злодеев, защищать тех, кто заслужил наше внимание и своё место в истории, защищать по мере моих сил, а сил у меня, как говорил один кинопошляк, сил у меня не меряно.
Только умоляю вас – не торопитесь с выводами, прослушайте мою заключительную речь до самого конца и только потом, взвесив все «за» и «против», выносите ваш окончательный вердикт… и да поможет вам Бог. Тот самый Господь Бог, который, как отец родной, любит своих детей и беленькими и черненькими, чистенькими и не очень, всякими любит... Любит и прощает нам наши грехи, наши слабости... Не только потому, что мы созданы по образу Его и подобию, но и поскольку принимает нас такими, какие есть... Он хотел бы, чтобы мы были идеальными, чтобы Он гордился нами, как любящий отец гордится и радуется успехами своих сыновей. Но отрекаться от тех, кому не повезло, или от тех, кто отличается от других, Он не собирается. Я, само собой, ничего этого знать наверняка не могу, мы не так уж близко знакомы, всё это лишь мои предположения. Помыслы Бога, равно и Его истинное отношение к нам, к простым смертным, Его характер мне не ведомы. Я даже не могу поручиться в том, что Он существует, не могу также знать, существовал ли Он...
Вернемся к тому, о ком мне известно точно. Пусть далеко не всё, но многое...
История его падения звучит сегодня невероятно, и по сей день остается одной из самых знаменитых и самых ужасных литературных катастроф.
Прежде чем сотворить свои литературные шедевры, Оскар Уайльд сотворил самого себя. Недаром он писал: «Цель жизни – саморазвитие, выразить во всей полноте свою сущность – вот для чего всякий из нас призван в этот мир». Неглупо, очень неглупо. И для той эпохи довольно смело и свежо.
Ещё в Оксфорде сформировалась его неподражаемое остроумие, изящные манеры и своеобразный стиль одежды. И некоторая часть напускного равнодушия, напополам с презрением, высокомерия и самолюбия, которое он не скрывал, а подчеркивал. Всё это было игрой. Но чем старше он становился, тем высокомернее он себя вел. С годами та застывшая маска гордеца, циника, эстета и представителя если не высшего аристократического света, то уж во всяком случае, человека богемного, за которой, вероятно, он прятал своё истинное и живое лицо человека ранимого, из небогатой семьи, приросла к коже и стала частью его образа. Многие полагали, что на людей он смотрит с всезнающим и плохо скрываемым презрением, и чуть свысока, и не только из-за своего высокого роста. Это была позиция. И вера. (Но не уверенность!) А ещё он был близорук, глядя человеку в лицо, слегка щурил глаза, тем казалось, что взгляд его глаз презрителен, насмешлив...
За все вышеперечисленное большинство сверстников не любили Оскара. Он их раздражал, даже бесил. Однажды шестеро сверстников, предварительно сговорившись, напали на него. Он бы справился с каждым из них по отдельности, один на один в честном поединке, а так… они сбили его с ног и пиная, проволокли вверх по склону высокого холма, прямо по земле, и только на вершине холма отпустили. Я повторяю – их было шестеро, а он один. Но он встал на ноги и, не теряя чувства достоинства, сверх того, с явной демонстрацией чувства своего превосходства, спокойно и небрежно стряхнул с себя пыль и ровным тоном холодно сказал: «Спасибо вам, господа! Вы правы! Вид с этого холма действительно очаровательный». Согласитесь, это красиво и вполне достойно восхищения. Кто бы что ни говорил, он умел держать удар – и в прямом смысле, и в переносном.
Он ещё ничего не сделал, не написал по сути ничего стоящего, а о нём уже говорил весь Лондон, а потом и весь мир. Он зарабатывал на жизнь тем, что писал рецензии на книги и произведения искусства, а также чтением лекций в Англии и в Америке…
Кстати, первый по-настоящему громкий триумф он заработал именно в Америке. Там его эксцентричность не раздражала, а производила впечатление. А вызывающие наряды вызывали интерес уже к самому человеку, который осмеливался выглядеть не так как все. К нему шли на лекции из любопытства, а уходили с лекций покорённые его манерой держаться, нестандартно мыслить, ловко отвечать на каверзные и провокационные вопросы. Публика как женщина. Мы это знаем. Ярких и уверенных в себе она ценит, и поддается очарованию того, кто умело и смело берется её завоевывать и очаровывать.
Но и это не всё. Вот что написал один исследователь его творчества о лекциях в Америке: "После лекций Оскара увозили на попойки, и крепкая голова снискала ему такое уважение, какого он никак бы не мог завоевать своей прозой. Ещё внукам потом рассказывали об одном щеголеватом английском поэте, который мог перепить дюжину горняков, а потом вынести их, взяв под руки по двое враз".
На родину Уайльд вернулся знаменитым. Но большинство продолжало относиться к нему с презрением. Его мало кто воспринимал всерьёз. Он заявлял, что он великий поэт, но практически не пытался предоставить никаких веских для таких громких заявлений доказательств. Да, эпатировать читателей или слушателей неожиданным выпадом он научился. И совершал это настолько тонко и элегантно, что на него не мог сердиться даже объект его острых шуточек, далеко не все и не всегда могли уловить: этот выскочка и недоучка Уайльд дерзит нам, пародирует нас, издевается над нами или он просто забавный шут?.. Некоторые побаивались его критики. Словом он владел в совершенстве. Его экспромты мгновенно передавались устно по всему Лондону, а потом распространялись и дальше. Журналы и газеты теперь боролись за каждую новую его публикацию. Но статьи, интервью, да одна тоненькая книжка стихов, этого мало, чтобы завоевать сходу британскую публику. Она была избалована наличием целого списка гениев. Тот список возглавлял Шекспир, а завершался он Диккенсом. Всех нынешних претендентов чопорные англичане, ненавидя перемены, равняли на самых лучших из этого списка, и пополнять его новыми именами не спешили.
Пусть он высоко ценится за рубежом... Что они понимают в истинных произведениях искусства? Все эти американцы, немцы, русские... Варвары... Ну, стишки... Кто их только ни писал?.. Рецензии, статьи, критические очерки... Не велика заслуга... Ну, забавен... Ну, непредсказуем... Ну и что? Выпустил книгу философских сказок... Ну, чистый, хороший слог... И всё так красиво описано... Но взрослым сказки не нужны, а детям нравятся сказки попроще... С ясным и крепким сюжетом, с ясным и понятным финалом... С моралью в конце… И… это… без лишних выкрутасов... А тут какие-то намёки... Всё так красиво, но надо думать, разгадывать... Если это притчи, пусть будет в конце четкий вывод, так, мол, и так... Добро, дескать, всегда одолеет зло... В гостях хорошо, но дома... и стены помогают... Как-то так… Это привычно. Традиционно!
А так-то он большой оригинал. Одет он всегда был безупречно, но допускал в одежде какой-нибудь неожиданный элемент. То вденет в петлицу ярко-оранжевый цветок, то пройдётся с подсолнухом, или явится на званый ужин с живой ручной белой мышью на плече, то наденет шубу с большим зелёным воротником, и при этом на дворе – лето. "Мода – это то, что носишь сам. Всё, что носят другие – немодно" (Оскар Уайльд).
Культ красоты умилял. Цинизм притягивал. Юмор впечатлял... Парадоксальность мышления по-честному удивляла, шокировала... Ну, а внешний вид... Я вас умоляю! Пусть хоть абажур на голову напялит вместо цилиндра! Чудак или шут? Пусть! Но уверяет, что он великий эстет. Секунду! Ну, ладно, этика, но эстетику он дискредитирует, называя себя королем безупречного вкуса. Посмотрите на него! Эти вызывающие шорты, и к ним облегающие гольфы... Эта смешная шляпа... А эти отпущенные до плеч волосы.
Эту экстравагантность ему прощали, потому как после окончания университета Оскар очень скоро стал любимцем лондонского общества. Причем, как тонкий стратег, он сперва завоевал высший свет, понимая, что чернь всегда прислушивается к тому, что говорят о ком-то там наверху. А то, что все критики его ругали и высмеивали, играло ему только на руку. Мы и теперь критикам верим только тогда, когда они подтверждают наше мнение. А если мы не знаем того, о ком они говорят, ругаясь, говорят, возмущаясь, трясясь в пароксизме гнева, то мы склонны сомневаться, а так ли он гадок, как говорят о нём те, кто годами хвалил тех, кто нам уже давно надоел.
Уайльда ругали, критиковали и высмеивали... Но жадно следили за каждым его шагом, и он этим пользовался... Когда его спрашивали, каков его основной род занятий, он скромно заявлял: быть гением...
В личном же общение он всегда очаровывал собеседника. Это тоже своеобразный дар. Рядом с ним всегда было интересно. Он оригинально мыслил, тонко и парадоксально шутил, был интересен...
Его заваливали приглашениями. Он был желанным гостем в любом доме. Один из его современников написал: «Он был без преувеличения самым великолепным собеседником, которого я встречал в своей жизни. Никто не мог затмить его в любой компании. В его присутствии вообще ни на кого больше уже не обращали никакого внимания".
Затем Оскар Уайльд написал роман «Портрет Дориана Грея». Сюжет был навеян бальзаковским романом "Шагреневая кожа". Самое интересное заключалось в диалогах. Скорее всего, циничная сторона автора учила правде жизни часть своей романтической натуры. Вот и всё. Думаю, лорд Генри и Дориан Грей это всего лишь две стороны одной медали. Но лицевой стороной своей медали, главным лицом собственного образа, Уайльд сделал лорда Генри. Именно таким он себя показывал большинству наблюдавших за ним.
Роман вызвал нешуточный скандал. В первую же неделю на роман было написано тридцать шесть отрицательных отзывов и рецензий. Есть версия, что около десяти из них написал сам Уайльд. Чтобы ещё больше усилить бум возмущения против романа. Думаю, это легенда. Огонь ненависти к автору разгорался среди газетчиков и без дополнительных дров, в виде отрицательных рецензий.
Книгу осудила церковь, это сразу помогло продать весь тираж за месяц! Критики, словно сговорившись, называли эту книгу ужасной и даже безнравственной. Но самыми аморальными в книге были всего лишь мысли – для кого-то страшные и чересчур смелые острые мысли. Мысли! И только-то!
В прессе против Уайльда устроили войну на уничтожение. Его травили все газеты. Пустив в ход деньги и связи, Уайльд через одну из газет ответил сразу всем критикам разом. Ответ был, как всегда, вызывающим, но лаконичным: "Прошу сделать мне любезность предоставить эту книгу Вечности, которой она принадлежит".
Кое-кто, особенно чувствительный и чересчур щепетильный в таких вопросах, скривится, буркнет недовольно, мол, как не скромно, нельзя быть о себе столь высокого мнения, да у него, дескать, все признаки мании величия... А я, признаюсь, восхищён его смелостью, его терпению и умению держать выбранный раз и навсегда образ самовлюбленного и самоуверенного художника. Некоторым талантливым людям следовало бы поучиться ценить себя... Куда там переоценивать, тут хотя бы десять процентов истинной стоимости держать... А что – быть нескромным позволительно только бездарностям? В том-то и беда, что в данном случае талантливый человек потому так себя и вёл, что был совершенно в себе не уверен. Жаждал славы не ради удовольствия её иметь, а в качестве подтверждения того, что его хрупкая надежда на право претендовать на роль выдающегося человека была не напрасной, он одновременно чувствовал в себе огромный потенциал и страх остаться никем, страх не суметь реализовать себя, ничего не создать, или создать, но не то, что хотелось бы, прослыть шарлатаном, по-глупости распылить силы, опозориться...
Теперь-то мы знаем, никакой манией величия он не страдал, он имитировал наличие мании величия, а страдал от ужаса своей неполноценности. Словно неопытный игрок, не зная всех карт, выдавал себя за профи, всё ставил, блефуя, на кон, рискуя всем, что было, вплоть до позора стать всеобщим посмешищем.
Но роман ему удался. Критики ругают? Критики только лишний раз подтвердили, что роман его – превосходный. Что? Безнравственный? Это кто выкрикнул? Мы не знакомы? Вас как зовут? Иммануил Кант? Блез Паскаль? Или... Ох, вы, должно быть, сам философ Флоренский?.. Нет? Странно... Тогда вы может даже и не человек, а дух святой... Ваша реплика о безнравственности в наше время так мила и трогательна, что я могу найти ей всего три объяснения. Вы либо ханжа, да ещё и прибыли к нам с помощью машины времени, раз. Либо вы лицемер, да ещё и саму книгу-то не читали... Это, стало быть, два. И третье объяснение, самое точное, как по мне и логически понятное: вы обыкновенный человек, родом из Советского Союза, гомофоб, а значит, вполне возможно, латентный гомосексуалист, и скорее всего у вас вызывает антипатию не сам роман, который, вы всё-таки, наверное, так и не прочли до сих пор (или, наоборот, до сих пор вы читали его не так), а его автор, мой бедный Оскар Уайльд... Ну, признайтесь! Мы же тут все свои люди, соседи все по планете Земля, это ведь так понятно... Всем!.. Но не вам… М-да…
«Нет книг нравственных или безнравственных. Книги или хорошо написаны, или плохо. Вот и всё». Конец цитаты. И это вновь – Оскар Уайльд.
Когда ему исполнилось тридцать, ещё один роман был чётко продуман и даже, особенно поначалу, был неплохо устроен. Роман с очаровательной и скромной девушкой из хорошей, уважаемой и обеспеченной семьи. Он женится на Констанции Ллойд. Та была без ума от него, а он... Ну... Он к ней относился тепло и нежно. Некоторые злопыхатели утверждают, будто он её обманул... Смешно до кома в горле, честное слово. Если он кого и попытался обмануть, то исключительно самого себя. Долго пытался он себя обманывать, честно... Он был с ней обходителен, любезен... Раз в две недели выполнял свой супружеский долг... Четко, как по расписанию, без особенной страсти, степенно, холодно, сдержанно, но исполнял. Даже в таком щепетильном вопросе не любил, как я понимаю, залазить в долги. Ей всё казалось таким, как и быть должно. Сравнивать не с кем было. Ничего странного в его проведении она не замечала. Вот только чувствовала какой-то холод с его стороны. Когда она ему что-то рассказывала, он внимательно слушал, однако глаза выдавали безразличие. Обращаясь к ней, он мило улыбался, голос ласкал слух, но глаза, его глаза... Они оставались холодными...
Она родила ему двоих детей. Их он обожал. Когда он рассказывал им сказки на ночь или, лежа с ними на ковре, играл, шутил и смеялся, вот тогда-то она и увидела, какими живыми, сияющими от счастья могут быть его глаза.
Но это было редко. Появилась ещё одна женщина в их жизни, которая претендовала на его внимание и время. Звали её Популярность. Её сменила Широкая и Шумная Известность. Затем, разогнав всех, ему вскружила голову блистательная Слава. О последней он давно мечтал. И вот, наконец, она ответила ему взаимностью.
Публикация романа, последующий скандал и, как следствие скандала, переиздание романа, принесли Уайльду не только долгожданную славу, но и деньги. Однако же он быстро высчитал, что читающая публика, во много раз уступает по количеству театральной публике. Живи он в двадцатом веке, он наверняка подался бы в сценаристы кинематографа, а в двадцать первом стал бы телевизионным шоуменом. Он не боялся публики, напротив, он так страстно жаждал её внимания, что следовал за ней туда, куда были устремлены её взоры. Самым массовым искусством тогда был театр. Оскар Уайльд понял, чтобы иметь возможность быть услышанным множеством людей, чтобы овладеть их умами и душами, необходимо покорить сцену. Стать королем театральных подмостков. Его основной конкурент (других он не воспринимал всерьёз) был главный английский драматург. И хотя он уже давно был мёртв, своих позиций он живым отдавать так просто не собирался. У Оскара Уайльда появилась мечта превзойти своим мастерством самого Шекспира. До сих пор это никому не удавалось. Уайльду, на короткий срок, посчастливилось затмить великого барда, потом он надолго совсем исчез, но только лишь затем, чтобы вновь, уже после смерти, триумфально вернуться в своих пьесах на лучшие столичные сцены всего мира, и стать вторым английским драматургом, покорившим весь мир.
Комедии Уайльда, в отличие от романа, пользовались огромным успехом у широкой публики. Он стал зарабатывать хорошие деньги, но, к сожалению, он всегда тратил больше, чем мог себе позволить. Так случается со многими художниками. И чтобы продолжать вести тот роскошный образ жизни, к которому он очень быстро привык, ему нужно было работать много, без устали и как можно быстрее и лучше, ведь в какой-то момент, это уже чисто жизненный парадокс, ему было необходимо состязаться с самим собой. А ведь собственная победа над самим собой, в каком-то смысле, есть и проигрыш самому себе. И даже для того, чтобы сохранять такое неустойчивое положение на пьедестале, приходится прикладывать массу усилий, не отвлекаясь ни на что другое... Но Оскар никогда бы не смог работать без удовольствий, удовольствия можно было получать после трудового напряжённого дня, но когда и они были поставлены в под угрозу из-за того, что он зашёл слишком далеко в попытках проникнуть за пределы допускаемой морали в получение этих самых удовольствий, встал вопрос, что важнее – искусство или жизнь? А ещё точнее, что важнее, жизнь искусства или искусство жизни?
Итак, он был экстравагантен, щедр и даже расточителен, но он был счастлив. Вот в чём штука. Цель жизни, писал он, есть самовыражение. Высший долг – это долг перед самим собой. И уж этот долг Оскар выплачивал постоянно.
Уайльд самовыражался «по полной», и может быть именно поэтому и был счастлив. Но счастье, как мы знаем, недолговечно. Уайльд этого не знал. Или забыл об этом. А может, как и каждый из нас, верил, искренне верил, что и на сей раз за него вступятся сами боги. Нет, у богов бывают периоды, когда им приходится, для интереса ли, для интриги ли или испытания ради, но пожертвовать самой крупной фигурой.
До 35 лет Оскар Уайльд был однозначно гетеросексуален. Если у него и были гомосексуальные наклонности, то сугубо латентного порядка. Друг Уайльда Роберт Росс, который сохранил свою преданность Оскару до конца его жизни, как-то похвастался, что устроил профанацию, что был первым любовником Оскара, когда ему было18, а Уайльду уже 35. Причем он утверждал, что не Оскар его соблазнил, а как раз наоборот.
Но если гомосексуальная интрижка на стороне – всего лишь страшное грехопадение, то гомосексуальная любовь, для того времени, уже – верная гибель, ввиду слишком долгого падения с огромной высоты, да ещё и не вызывающая никакого сочувствия или понимания со стороны общества, того самого общества, чьим кумиром он так страстно добивался стать на протяжение стольких лет...
В 1891 году Уайльд познакомился с 22-летним аристократом лордом Альфредом Дугласом, которого члены семьи и друзья называли просто Боуззи, и которому суждено было стать самой большой любовью в жизни Уайльда.
Оскар действительно любил Альфреда Дугласа, а вот Боуззи похоже любил только себя. Ему льстила дружба со знаменитым поэтом и писателем. Он и сам собирался прославиться как поэт, и надеялся, что достигнет этого с помощью Оскара Уайльда. Если последний пытался скрывать свои наклонности, поскольку понимал, что общество снисходительно относится ко всяким отклонениям от нормы, но только если это совершается тайно, то его любимый жаждал того, чего всегда жаждет пустая личность, лишенная ярких качеств, благодаря коим могла бы гордиться собой или любить себя. Тот, кто лишен самолюбия, готов пойти на всё, лишь бы не только самому узнать о том, что любим, но чтобы и весь мир узнал о том, что он так горячо и страстно любим. И не кем-то там, а самим Уайльдом. Один делал всё, чтобы оставить свои пагубные наклонности в секрете, стыдился их, и стыдился того, что их стыдится... А вот Боуззи в отличие от Оскара любил дразнить публику и изо всех сил рвался к эпатажу.
При этом связи с Уайльдом ему было мало. Он изменял ему, когда тот слишком надолго уходил в сочинительство или в режиссуру... Уайльд не сразу замечал его исчезновения, а заметив, бросался на его поиски, чтобы найти того в каком-то дешевом борделе, в окружении продажных мальчишек. Далее, по логике, должна была следовать сцена ревности, истерика, упреки, обидные слова и слезы... Но поскольку такая роль и такого рода сцены были противны Уайльду, имеющему безупречный вкус, исключительный такт и самовоспитание, то всё это устраивал Боуззи! Он обвинял своего друга в том, что работа ему важнее, чем их отношения, что он одинок, чувствует себя игрушкой в руках гения... Оскар Уайльд, тонкий, наблюдательный психолог и насмешник в пьесах, настоящий профессионал в мире театра, не замечал, как мальчишка мелко и подло им манипулировал, не замечал явной фальши в истеричных монологах партнёра, поскольку первый винил себя в том, что проповедовал на публике – эгоцентризм, нарциссизм и самовлюбленность... "Бедный мальчик, прости меня, я был слишком увлечен работой, я сам виноват в том, что ты так поступил"...
Слепец! В эти минуты он, вероятно, вспоминал себя – ребёнка, чья мать больше думает о стихах, чем о том, кто нуждается в её помощи, заботе, любви... Парадокс! Эгоизм исцелялся ещё более глубоким эгоизмом, выращенным на поле собственной обиды. Чувствуя не столько правоту любовника, сколько собственную вину за чрезмерную любовь к литературе, Оскар одаривал Боуззи дорогими подарками... Тот обожал всякие драгоценности, а Уайльд был человеком щедрым...
В детстве Оскара дорогими подарками не баловали. И дело не в том, что его семья имела скромные доходы. Просто… как сказать? В семье духовные ценности ставились выше материальных. Родители Уайльда были не только эксцентричными, но и талантливыми людьми. Хотя, вероятно, не настолько мощно, чтобы природа решила отдохнуть на втором их сыне, которому было суждено прославить фамилию Уайльдов на весь мир.
Отец всю жизнь собирал и записывал ирландские сказания и легенды. Он был неплохим врачом. Интересовался историей, археологией, читал лекции... Был, как говорят теперь, разносторонне одаренным человеком. Мать – одна из самых образованных и умнейших женщин своего времени, по молодости имела отношение к движению, борющемуся за независимость Ирландии. Имела сильную волю, железный характер... Писала сильные патриотические стихи, издала несколько интересных книг, сборников эссе. Литературный талант и гордый независимый нрав Оскар явно впитал с молоком матери. Известно, что миссис Уайльд страстно мечтала, чтобы у неё родилась дочь. Когда же наперекор ожиданиям родился второй сын Оскар, она стала одевать его, как девочку. Во всяком случае, лет до пяти.
Все мы родом из детства. Вы понимаете, о чём я? С другой стороны, Эрнеста Хемингуэя, как мы знаем, мать тоже лет до четырёх одевала как девочку, баловала его, но в результате он всю жизнь пытался доказать всему миру, насколько он настоящий, стопроцентный мужчина, не раз демонстрировал, порой чересчур грубо, свою хищную самость, свои лучшие качества мужчины и воина – храбрость, а то и бесстрашие, а также силу, азарт... В отличие от Уайльда, весь вид и вся жизнь папаши Хэма не давали ни малейшего повода заподозрить его в том, будто в нём есть хотя бы доля женского начала, изнеженности или чего-то вроде этого... Он культивировал и развивал образ воина, спортсмена, охотника, солдата, борца...
Но есть ещё одна деталь из детства. Когда Оскару исполнилось лет пять, мать окончательно охладела к мальчику и полностью препоручила заботу о нём няньке. Когда же сын, жаждущий тепла и ласки, тянулся к матери, та говорила с ним холодно, строго и как со взрослым. Вот, скажем, она буквально обращалась к нему не по имени, как делала бы любая другая мать на её месте… Нет! Раз уж родился мальчик, решила она, то хватит его баловать, пусть растёт настоящим мужчиной. «Мистер Уайльд! – обращалась она, например, к нему за обеденным столом. – Если вы не притронетесь к куриному супу, я вынуждена буду оставить вас после обеда в кладовой…». С годами Оскар привык, от матери можно получить дельный совет, но никаких нежностей или ласки… Она была величественна, мудра и аристократична. Она была божеством, на глаза которой лучше не попадаться, если ты не причёсан идеально, или не готов ответить на один из каверзных и неожиданных вопросов, к примеру: «Мистер Уайльд, надеюсь, вы знаете, кто в конце прошлого века решился возглавить очередной мятеж против английского владычества?».
Отец, хотя и был человеком почтенным, солидным, был с сыном более ласков. Когда Оскар слёг с ангиной, и ему казалось, он умирает, а может так оно и было, ведь он неделю провалялся в жару, в беспамятстве… Зная, в каком положение тогда находилась медицина, можно легко предположить, что мальчишка был на краю гибели. И от куда менее серьёзных недугов умирали в то время дети. Оскар пришёл в себя на восьмой день, мокрый от пота, обессиленный, застонал… Почувствовал, что рядом кто-то сидит и держит его за руку. Он с трудом открыл, нет, приподнял пудовые веки, однако рядом, у его изголовья сидела не мать, а отец. Бледный, уставший, с тёмными кругами вокруг глаз… Оказалось мистер Уайльд, отказавшись от услуг сиделки, сам дежурил у постели сына. Никто, никогда, даже человек, который будет клясться ему в любви, не будет ухаживать за ним во время болезни так, как это делал отец. Узнав о том, что тот и ночевал здесь же, прямо в кресле, а несколько ночей и вовсе не спал, Оскар, обнял отца за шею и, заплакав, шепнул в самое ухо: «Папочка, ты самый лучший, я тебя так люблю…».
Нет, с детством Хемингуэя и сравнивать смешно детство моего подзащитного. Тот обожал мать и боялся отца, а Оскар Уайльд наоборот, всем сердцем обожал отца, о чём не раз признавался друзьям, а мать он уважал, побаивался и боготворил.
Я не говорю, что всё заложено с детства… Не всё, но многое… Хемингуэй всю жизнь доказывал, что он не такой тряпка, каким был его полубезумный отец, покончивший с собой, и в результате, всю жизнь был эталоном для брутальных мужчин, хотя в финале тоже «снёс себе выстрелом половину черепа, улучив момент, когда его супруга, следившая за ним, на минутку отошла к соседке»… Тем не менее, поступок его отца называют бегством и проявлением трусости, а точно такой же поступок сына трактуется как угодно, но только не слабостью. (Хотя что-то меня унесло в сторону!)
Другое дело мой подзащитный... Уайльд действительно на всю жизнь сохранил в себе какую-то женственность во внешнем виде. Он рос высоким элегантным красивым юношей. Некая изнеженность не исчезла даже после того, как он довольно основательно увлекся занятиями боксом. Ирония судьбы? Улыбка Бога? Может быть, не знаю…
Думаю, Уайльд сильно заблуждался на свой счёт и преувеличивал свою страсть к работе. Ах, если бы он действительно был поглощён литературными делами больше, чем отношениями, никакой беды с ним бы не случилось... Но, к сожалению, он лишь учил людей тому, к чему пришёл умом, но никак не всем своим существом. Это из разряда: делайте, как я говорю, а не как я делаю. Эх, кто бы ему сказал: врач, исцелись сам... Нет, в данном случае, заразись той полезной заразой, коей заражаешь других. Почему рядом не нашлось того, кто напомнил бы ему его же слова, что наиглавнейшая цель жизни для художника – самовыражение. А высший долг – "долг перед самим собой". Он предал себя, предал своё истинное призвание, за что и поплатился. И слишком поздно увидел истинное лицо того монстра, живущего в прекрасном юноше. Впрочем, не то слово, ведь монстр хоть страшен, а тот был жалок. Чтобы быть монстром, надо быть сильным, а тот был жалок, слаб и смешон. Какая ирония, что гений способен погубить полнейшее ничто, хуже того, ничтожество, которое не то что достоинств, помимо внешних данных, не имеет, но не имеет также право на некоторые человеческие недостатки. Пройдёт несколько лет и Оскар напишет своему любимому правду: "чтобы быть эгоистом, надобно прежде иметь эго". Я, например, считаю, и думаю мой подзащитный всецело меня поддержал бы, чтобы себя любить или требовать к себе любви, надо сперва быть достойным этой любви другого. Или хотя бы своей... Не правда ли?
Уайльд и Дуглас – вот два ярких примера эгоизма. Но первый заслужил его, а второй его не достоин...
Хотя вокруг имени Уайльда и Дугласа постоянно ходили всякие слухи и сплетни, это ещё ничего не доказывало, и даже ни о чём, кроме популярности, не говорило, и вероятно, всё закончилось бы тихо, если бы о сексуальных пристрастиях своего сына не узнал отец Дугласа. Боуззи ненавидел своего отца, который его, когда Альфред был маленьким, нещадно порол. И поэтому обожал выводить своего старика из себя. Думаю, связь с Уайльдом – была ещё одним поводом позлить старика маркиза Куинсберри. Маркиз приходил в ярость от одного только имени Уайльда. Кульминацией его злобы стала скандально знаменитая открытка, которую он послал в клуб, членом которого был Уайльд. На открытке было написано всего только три слова: «Оскару Уайльду – содомиту». Об инциденте узнали слишком многие, чтобы можно было проигнорировать провокационный выпад. Но оставалась маленькая надежда выставить тот отвратительный поступок пьяной выходкой вздорного старика. Сам Оскар, наверняка, склонился бы к тому, чтобы уладить скандал без лишней шумихи. Совершенно иного развития этой истории требовала его... Извините... Требовал его молодой дружок.
Неврастеник Боуззи настаивал на том, чтобы Уайльд подал на старика в суд. Он убеждал, что это единственный верный поступок. Оскар так и не понял, что стал пешкой, или лучше сказать, орудием в войне между сыном и отцом. Они ведь ненавидели друг друга, и ни перед чем уже не останавливались, поставив на карту собственное достоинство, честь, если они её имели, имя... Казалось, борьба между отцом и сыном вот-вот закончится единственно логическим финалом – смертью одного из них. При таких раскладах, эти двое меньше всего думали о его репутации.
Друзья отговаривали Уайльда от такого необдуманного шага, но тот был слаб. Им управлял мальчишка, которому больше всего хотелось внимания и скандала. К тому же он, недооценивая старика, переоценивал влияние на общественное мнение, авторитет и славу Оскара Уайльда. Дело в том, что тебе позволительно учить жизни и смеяться над нравами века и человеческими недостатками только тогда, когда сам ты либо абсолютно чист и безгрешен, либо когда ты и сам такой же низкий, несовершенный и падкий человечишка, как все. Но – чего-чего, а быть, как все, Уайльд не хотел, и вёл себя так, словно был сверхчеловеком, сказочным принцем, полубожеством, не от мира сего... Он всегда подчеркивал свою индивидуальность, свою необыкновенность, своё превосходство над людьми... Но если ты выше нас, не смей делать того, что делаем мы, и уж тем, паче что-то, что делает тебя хуже большинства...
Уайльд подал на маркиза в суд за клевету, но маркиз великолепно подготовился к процессу. В своё время он нанял целую команду ищеек и платных информаторов, которые нарыли множество неопровержимых доказательств противоестественной связи между Уайльдом и Боуззи. А поскольку Оскар был намного старше друга, напрашивался вывод о совращении. Ситуация очень быстро поменялась не в лучшую для Уайльда сторону. Он был вынужден отозвать свой иск, но теперь уже ему грозил процесс, в котором он сам становился обвиняемым.
А теперь ему грозил арест. Друзья советовали Уайльду покинуть Англию. Он отказался. Ему претила роль беглеца. Альфред Дуглас, не колеблясь ни минуты, покинул страну, а Оскар Уайльд решил бороться и нести свой крест до конца. Не прошло и месяца, как он был арестован. На том суде Уайльд держался вполне достойно. Все свидетельские показания, равно как и лжесвидетельские, а таких тоже хватало, он выслушивал с редким самообладанием. Своими ответами на некоторые вопросы обвинителя он вызывал у публики взрывы хохота – настолько остроумно и обаятельно у него это получалось. Публика валила валом в зал суда, чтобы насладиться его унижением, но его поведение, его манера держаться, его остроумные ответы вызывали у присутствующих симпатию, а то и восторг. Даже при всём том, что с каждой судебной минутой становилось ясно: виновен. До конца судебного разбирательства держался молодцом, казался невозмутимым и спокойным. Хотя конечно, конечно он уже понимал, что близится катастрофа. Глобальная Катастрофа всей его жизни.
Например, обвинитель сказал: «Мистер Уайльд! Я тут прочел ваш роман». «Это делает вам честь» – заметил обвиняемый. «Я прочел ваш роман, – продолжал обвинитель, – и у меня возникло пару вопросов». «Странно, – удивился Уайльд. – Вы должны были найти там пару ответов, а не пару вопросов». «Скажите, Уайльд, не может ли привязанность к Дориану Грею натолкнуть обыкновенного человека на мысль, что художник испытывает к нему влечение определенного рода». На это Уайльд бесстрастно ответил: «Не могу знать. К сожалению... Мысли обыкновенных людей мне неизвестны».
Когда его уже без обиняков, напрямую спросили, ощущал ли он противоестественную страсть к Альфреду Дугласу, он ответил, что... предпочитает слово любовь – это более высокое чувство. Мир этого не понимает, сказал он в финале своей речи. Мир издевается над этой привязанностью, стыдит, высмеивает, презирает... Осуждает её. Тех, кто испытывает такую любовь, порицают, но смеют ли блюстители нравов осуждать и наказывать за чистое чувство любви?
Что он наделал? Эта речь была контрпродуктивной в юридическом смысле, поскольку закрепляла позицию обвинения в гомосексуальном поведении Уайльда. В тот раз присяжные не смогли вынести вердикт. Адвокат получил разрешение от судьи отпустить Уайльда до решения суда под залог. Священник Стюарт Хедлам, не знакомый с Уайльдом, но ужасно недовольный судом и травлей того в газетах, внёс большую часть суммы залога.
И вновь была возможность бежать заграницу... Но Оскар и на сей раз, после мучительных раздумий, решил не покидать поле битвы, не позорить себя трусливым бегством...
В газетах печатали грязные подробности этого дела... В окна дома, приютившего его на время, летели гнилые помидоры, а то и камни... Столичные театры демонстративно отказывались от спектаклей, поставленных по пьесам Уайльда. Круг друзей вокруг вчерашнего кумира постепенно редел...
25 мая 1895 года Уайльд был признан виновным в грубой непристойности с лицами мужского пола и приговорен к двум годам каторжных работ. Судья, брезгливо поморщившись, завершил заседание словами: «Это самое грязное и дурное дело, в котором я участвовал». «Я тоже», – грустно парировал Уайльд.
Когда его выводили из зала суда, большинство зрителей орало ему: «Позор!» и кое-что ещё, не совсем приличное.
Константин Паустовский: "На вокзале в Рэйдинге собралась толпа любопытных. Писатель, одетый в полосатую арестантскую куртку, стоял под холодным дождем, окружённый стражей, и плакал. Впервые в жизни. Толпа хохотала. До тех пор Уайльд никогда не знал слез и страдания".
Чем выше взбирается человек, тем страшнее и больнее падение в случае одного неосторожного шага. Представьте себе, ещё вчера он был знаменит, богат и всеми обожаем, а сегодня он никто. Его презирают. Его имя на театральных афишах закрашивают черной краской. «Народная любовь» переменчива. Проигравших никто не любит. Ну разве что наши женщины, но это скорее сродни жалости.
Итак, тюрьма. Для некоторых тюрьма хуже смерти. Она их ломает, калечит, уродует... Условия тюремного заключения в те времена в Англии были крайне тяжелыми. А уж для изнеженного, привыкшего к роскоши Уайльда, это был сущий ад.
Помимо тяжелого и ненужного бессмысленного физического труда, помимо ужасных условий обитания и скудной пищи, были ещё и побои. Когда его избивали заключенные, было немного легче. Был шанс защитить себя, дать сдачи... Иногда ему удавалось выйти из потасовки победителем, но чаще его уносили в тюремный лазарет уже бессознательного. Но хуже, когда тебя бьёт надзиратель или конвоиры... А ты не смеешь ударить в ответ, а иначе неделя карцера, и опять лазарет... А ведь помимо физических страданий ему приходилось страдать нравственно... Душевные страдания подчас невыносимее телесных. Увы, но это так. А каково терпеть унижения от скотов, которые потому и спешат оскорбить тебя и унизить, дабы просто насладиться беспомощностью того, кто вчера ещё, стоя на авансцене и глядя на рукоплескавшую в его честь толпу, не выделял тебя из толпы, даже не подозревал о твоём существование, ибо вы с ним изначально из "разных социальных кругов"...
В тюрьме он чуть не умер. И хотя он все-таки выжил, но здоровье подорвал основательно. Ужасы тюрьмы сказались и на психическом здоровье.
Несколько раз его навещала Констанция. Во время первого свидания она едва сдерживала слезы. За год он постарел лет на пять, а то и на все десять. С трудом держался на ногах от слабости. Руки дрожали. Он едва сдерживал слезы...
Просидев всего половину срока, он понял, что ему живым оттуда уже не выбраться. Но узнав о его скорой гибели, пожалев его или желая несколько облегчить предсмертные мучения знаменитого узника, Уайльду, в виде исключения, разрешают пару часов в день посвящать литературным занятиям... Это его спасло. Стало своеобразным лекарством, придающим ему силы пережить этот ад...
На свободу вышел почти старик. Но живой. С практически написанной поэмой «Баллада Рэйдингской тюрьмы».
Пока он сидел, всего два года, многое изменилось. Большинство бывших друзей окончательно от него отвернулись. Жену так затравили, что в конце концов она просто была вынуждена сменить фамилию и эмигрировать вместе с детьми. Они навсегда уехали в Германию.
Умерла мать Оскара. Сердце старой матери не выдержало. Когда-то перед самым судебным процессом она сказала сыну: «Если ты сбежишь, как тебе многие советуют, я от тебя отрекусь. Ты должен выступить на суде смело, гордо и победить, если сможешь. А если проиграешь – то принять позор с гордо поднятой головой». Так сказала мать. Когда сына посадили, она сильно переживала и горько сожалела, что дала ему такой совет. Она была сильной женщиной, но… мать есть мать, сами понимаете.
Жить в Англии было невыносимо. Почти как в тюрьме. Ему казалось, он отсидел своё, вышел на свободу, но скоро понял, что тюрьма просто раздвинула свои границы до границ целой страны. Театры не желали ставить его пьес. Издательства не спешило вкладывать деньги в такой заведомо провальный проект, как публикация его произведений... Он вынужден был просить деньги у жены, которая не спешила приглашать его к себе. Та, через адвоката пообещала выплачивать ему небольшую сумму, если он забудет о свиданиях с детьми, а также не станет отныне видеться со своим бывшим любовником. В этом случае она даже давала понять, что со временем он сможет воссоединиться с семьей…
Многие огромные перемены наступили за столь короткий срок…
Родной брат, которому он раньше старался всячески помочь, и тот, под каким-то смешным, малоубедительным поводом отказался приютить у себя старшего брата. Почти все избегали встреч и с ним так, словно он был прокаженным. Тот, с кем вчера было за честь быть знакомым, сегодня был никому не нужен. Как быстро и с какой лёгкостью всё изменилось...
После освобождения Оскар Уайльд сменил имя и уехал во Францию. Дальше всё было осень грустно. Он больше уже не творил. Написал одну балладу, собственно он написал её ещё в тюрьме. А после выхода он безуспешно старался творить, но то ли потерял свой дар, то ли просто не мог себя заставить. Что таить – он начал выпивать, и довольно основательно присел на абсент. Но это пока у него ещё были хоть какие-то деньги. Однако, абсент сжигал их быстрее, чем остатки здоровья.
Нищий, старый, больной... В чужой стране... В таком положение он не мог творить... Не умел... Новых доходов ждать было неоткуда. А в принципе, никаких и старых доходов у него уже не было. Книги его не переиздавались, пьесы не ставились...
Ему сделали предложение написать скандальную книгу о его развратных похождениях, что-то вроде воспоминаний старого Казановы-гомосексуалиста... Он, не раздумывая, отказался, поскольку не считал себя развратником... И это было противно! Нет, никаких похождений не было… Он никакой не Казанова… Он вообще любил только однажды... Но предмет его обожания был недостоин его любви... И за это ему пришлось заплатить всем, что у него было...
С Альфредом он несколько раз встречался. Хотя осознавал, насколько подло тот с ним поступил, и поступал так не раз: и когда втянул его в свои распри с отцом, и когда требовал призвать отца к ответу через суд, и когда сбежал, оставив его одного, и когда ни разу за два года не навестил его в тюрьме, не написал ни одного письма... Всё понимал... Понимал, наверное, и то, что если тот предал его один раз, а тут даже далеко не один раз, то будет предавать и впредь. Люди никогда не были склонны к переменам, а уж к переменам в лучшую сторону – тем паче... Всё понимал... Не глупее нас был… Но, извините за тривиальную фразу, сердцу не прикажешь... Встречался... Искал этих встреч... Нет!.. Уже не было того чувства. Погасший костер страсти хранил угли верности и любви, но тот костёр, тот огонь горел лишь в его груди, а кто был искрой для огня, тот мог оставаться твердым и холодным, как каменное огниво.
Альфред Дуглас его предал. Но никакой вины за собой не чувствовал... Уайльд его простил... Хуже того, он сам просил прощение за своё большое письмо, полное упреков и обиды, написанное, по горячим следам разочарования, ещё в тюрьме...
Уайльд даже в собственных глазах пал. Он был никто и ничто. Когда-то в него влюблялись, но любили не его, а тот образ, который он культивировал, пропагандировал и демонстрировал, и сам поверив в то, будто он именно такой и есть, он себя таким принимал, а теперь он искал поддержки в других, но именно тогда, когда представлял из себя уже довольно жалкое зрелище... Это раньше он пленял всех – людей, муз, фортуну... А себя?
Нет, Оскар. (Извини, что на на «ты», это не есть проявление амикошонства, панибратства… Я к тебе обращаюсь как к брату, вернее, собрату; товарищу по оружию [наше главное оружие – защиты ли, нападения ли – перо или слово, верно? {а знаешь, один талантливый поэт, который тоже потом себя предал, Владимир Маяковский, чья молодость была столь же яркая и вызывающе-эпатажная, однажды сказал: «Я хочу к штыку приравняли перо!»} Иного оружия мы не признаём, а если признаём, то владеем им не столь умело.] Ты, только ты знал, насколько ты не уверен в себе, насколько слаб, добр, тих, малодушен... И лишь сила твоего гения могла вознести тебя на такую высоту, упав с которой, ты лишь чудом не разбился насмерть, уцелел... И остался калекой... Кому ты теперь был нужен?.. Никому, думал ты. А думая так, ты и себе был не нужен...)
Уайльд встречался с Дугласом, зная, что рискует лишиться единственно верного источника финансовой поддержки, пошёл на заведомо безрассудный поступок. И я убежден, повторись всё сначала, он поступил бы также. Ибо там, где царит любовь, там нет расчета. И наоборот.
Когда-то он тратил на Дугласа огромные суммы денег... Делал дорогие подарки… Те времена канули в Лету… Всё кардинально поменялось... Уайльд стал нищим… А его друг – разбогател... Настолько, что даже стихи писать бросил... (А настоящий поэт пишет без всякой зависимости от того, приносит ему это деньги или нет…) Несколько раз он просил у него денег взаймы. Дело в том, что лорд Дуглас после смерти своего отца стал наследником большого состояния, и вот Оскар просил у него взаймы. Тот давал какую-то мелочь, а однажды, разозлившись после очередной просьбы денег, он сказал: «Ты ведешь себя, как старая шлюха, которая требует плату». Увы! Такова жизнь... Больше всего страдает тот в паре, кто больше любит... Между гетеросексуальными и гомосексуальными парами нет никаких различий, во всяком случае – в этом вопросе.
Но, впрочем, сейчас не об этом речь!
Часто писатели описывают свою жизнь. Истинные творцы – не случайно они так зовутся – всегда работают с реальностью. Порой с той, что их окружает, порой с той, в которой они жили… Уайльд описал в своем единственном романе «Портрет Дориана Грея» своё страшное будущее. Хотя ему-то казалось, он пишет о настоящем. Он полагал, что он лорд Генри, а его Дориан Грей вот-вот ему повстречается… Но случилось иначе! Он был Дорианом Греем, а желал быть мудрым, циничным, остроумным и холодным… Дориан пошёл на поводу у своего злого гения, а талантливый художник сделал всё, чтобы старел только его портрет… И что же? Книга, словно грозное предсказание, оказалась пророческой. Но не в прямом смысле! Жизнь оказалась такой же, как художественный вымысел, но только страшнее. Так, словно искусство не отображение нашей жизни, а сама жизнь, но вывернутая наизнанку. Вот он вымысел, ставший реальностью. К концу своей жизни Оскар Уайльд внешне стал точной копией того безобразного старика, что брал на себя все грехи и пороки вечно молодого и прекрасного Дориана Грея.
Оскар Уайльд опускался все ниже. Все чаще его видели в барах и кафе. Ему хотелось только одного – напиться... Без денег это тяжело, но Уайльду удавалось... Ему всегда удавалось достичь того, к чему он стремился. Вероятно, теперь он стремился довершить то, что уже началось в тюрьме... Саморазрушение... А ведь поступали предложения выгодные от разных издательств... Увы, он мало какие предложения принимал, а из тех, что принимал, ни одно так до конца и не выполнил... Художник и творец умер в нём раньше человека...
Он опустился до такой степени, что был вынужден попрошайничать. Если он слышал английскую речь, то подходил и развлекал остроумной беседой этих людей в надежде, что они заплатят за его выпивку.
Какой-то всесильный остроумец устроил из его жизни поучительную трагикомедию, полную парадоксов. Но печальный финал был уже близок...
Однажды, когда он сильно заболел, с ним был его старый друг Роберт Росс, который продолжал ухаживать за ним и заниматься его литературными делами. Так вот перед смертью Уайльду вдруг приснился страшный сон. Он проснулся и сообщил верному Роберту: «Ты знаешь, мне приснилось, что я нахожусь в обществе мертвецов, и мы гуляем, пьем, веселимся...».
На что Роберт сказал: «Я уверен, ты был душой этого общества!».
Оскар Уайльд был эстетом и оставался им до последней минуты. Он жил в дешёвой гостинице, в самом дешёвом номере. И уже умирая, он сказал: «Всё, мне надоело! К утру кто-то из нас двоих должен исчезнуть... Или я, или эти ужасные обои в цветочек»…
…Обои остались. Уайльд, как и обещал, умер. Но о тех обоях никто бы и не вспомнил, если бы не Уайльд, ибо ему было уготована вечная жизнь».
Вот такой бы была моя заключительная речь на этом процессе.
Вы спросите: «А где же в вашей речи то, что должно было бы его оправдать?».
Господа и дамы, да в том-то и дело, что ему не в чем оправдываться... И мне незачем находить никаких особенных оправданий для его поведения. Это была его жизнь. Он был волен делать с ней что захочет. Не наше с вами дело до его ориентации. Мы любим (или не любим) Уайльда не за то, как и с кем он жил, кого любил, с кем спал и в чем расхаживал по улицам, а что он оставил после себя. Память. И творения. Прекрасные сказки. Глубокий и смелый роман. Остроумные пьесы. Горькую балладу. И невеселую, тяжёлую и страшную биографию своей жизни. В чём-то даже поучительную... Хотя, если быть откровенным, то чужой опыт никогда ничему нас не учит, к сожалению...
Это может современники не понимали, что он человек выдающийся, ведь такие люди всегда так или иначе нарушают какие-то законы, правила, условности... Но мы-то теперь знаем, какого масштаба личность была загублена, искалечена из-за каких-то дурацких предрассудков.
В каждое время в каждой стране свои табу, нарушать которые нельзя даже тем, кто мог бы многое сделать во славу того времени и для славы той страны... Проходит время, выясняется, что нарушение тех табу ничего страшного в себе не несёт. Сейчас никто особенно не удивляется, узнав, что тот или иной мужчина любит другого мужчину... И в Древней Греции это было вполне обычным явлением. Но я сейчас защищал не однополые связи, нет, я лишь хотел, на примере Оскара Уайльда, показать, что судить художника, уважать или не уважать, любить или не любить, читать или не читать, хвалить или критиковать нужно по его творениям, а не по его человеческим качествам или пристрастиям!
Когда мы слушаем Высоцкого, мы не думаем о том, что он употреблял наркотики... Когда читаем Мережковского, нам до лампочки, что он когда-то в одной статье славил Гитлера... Когда смотрим фильмы Чаплина, нас не заботит, что он любил пятнадцатилетних девочек... Я хочу сказать, есть творец и есть его творения, а есть просто человек и его человеческие поступки и проступки... Они почти никакого отношения к процессу творений не имеют, а когда и имеют, то не они должны быть предметом нашего отношения к творцу... Судить или прощать человека может Господь Бог или он сам, человек, а мы не должны судить творения по человеческим качествам творческой личности... Какое нам вообще дело до того, с кем он делил по ночам свою постель, или что употреблял после обеда из спиртного?.. У каждого свои слабости, недостатки, пристрастия... Это дело вкуса, а о вкусах не спорят... А если спорят, то никогда не находят истину, ибо правда у каждого своя, а истина одна, и нам она неведома. Она недоступна. Тем интереснее, и тем увлекательнее её бесконечный поиск…
К слову сказать, а вот лично Уайльд, знаю наперёд, осудил бы мою защиту, особенно последний абзац, поскольку сам он не считал однополую любовь чем-то постыдным... Не считал это пороком, грехом, отклонением, болезнью... Он считал постыдным давать по этому поводу отчёт, считал постыдным искать этому оправдание...
Он-то как раз во время своей заключительной речи на суде, явно ухудшая своё и без того трудное положение, честно заявил то, во что верил, то, о чём мог бы умолчать, но не пожелал. Он признал, что испытывал и продолжает испытывать к Альфреду Дугласу влечение «определённого рода»: «В нашем веке это чистое чувство остается непонятым, – сказал он в заключение речи, – настолько непонятым, что о нём уже можно говорить как о любви, не смеющей назвать своё истинное имя. Мир насмехается над ней и норовит пригвоздить за неё к позорному столбу…». Говорят, что когда Уайльд закончил, в зале повисла гробовая тишина, а потом, якобы, раздался шквал аплодисментов. Последнее как-то не вяжется с тем, что когда его выводили из зала суда, после объявления приговора, толпа ликовала, с презрением и ненавистью выкрикивала в его адрес проклятия и всякие обидные и грязные слова. Вероятно, это его последнее публичное выступление было ярким, эмоционально мощным и красочным, наверняка, публика была заворожена его подачей, но смысл его речи толпа одобрить не могла, даже при условии, что поняла.
Ну, скажите вы, теперь-то уж иные времена. Полноте, господа! Сейчас мало кто верит в искренность любви между мужчиной и женщиной, где уж большинству поверить в любовь мужчины к мужчине или женщины к женщине?.. Так что лично меня поражает и я предлагаю оценить и вам не столько то, что он говорил, а и то, что он посмел об этом говорить открыто тогда, да ещё и осознавая, что тем самым окончательно подталкивает судью и присяжных вынести вердикт не в его пользу. Это Поступок, господа. И на такой Поступок (или на Поступок подобный) решится далеко не каждый из нас, «настоящих», гетеросексуальных мужчин…
И не каждый мог бы выдержать и половины того, что затем выпало на долю того, которого до сих пор некоторые из вас презирают за его "не совсем достойное поведение"...
Когда-то в юности Уайльд сказал товарищу: "Я знаю точно, что стану всемирно прославленным... В крайнем случае, ославленным"... Ему было суждено пережить и то, и другое.
После тюрьмы ему следовало бы много и плодотворно работать, дабы наверстать упущенное время. Доказать при жизни, что его родное отечество жестоко просчиталась, когда прервало творчество лучшего из своих сынов, а творчество и составляло главную ценность его жизни, но он не умел относиться к творчеству как к работе, и частенько из-за этого залезал в долги... Но страшнее всего то, что рос долг перед самим собой… Он всё реже брался за перо... Долги росли, счета копились... А если долго не платить, приходится расплачиваться... От кредиторов можно скрыться, но как убежать от себя? Разве что умереть?.. Но это опасный выход из положения... Ведь он же сам, сам Оскар Уайльд, говорил и не раз: "Всё можно пережить, кроме смерти!". И тут с ним тоже не поспоришь...
Конечно, я мог, защищая его, приблизить его к любому и каждому, легко доказав, что он был таким же человеком как мы. Но ведь он же сам однажды сказал: «Что вы мне рассказывайте о страданиях простых людей? Я им сочувствую, конечно... Но расскажите мне о муках гения и я обольюсь слезами!». Я так и сделал...
Киев