Анатолий СТАТЕЙНОВ 
Анатолий СТАТЕЙНОВ
ТАЛАНТ
Наша история
Сколько ни мучался, так и не отыскал в голове время, когда мы познакомились с Вениамином Зикуновым. Может годов двадцать пять, если не все тридцать тому назад. Он был старше меня лет на пятнадцать. Я ещё только примеривался к перу, не знал, с какого бока удобней зайти в журналистику, а он уже публиковал в краевых газетах свои хрустальные зарисовки. Что ни новелла, то полеты на небесной карете по голубому небушку. Мастер.
Помню, до сих пор помню, как с удовольствием вырезал эти новеллы и складывал в специальную папку, потом по много раз читал и перечитывал. Да разве только я один, Венино творчество хорошо знали читатели краевых газет. В газете «Красноярский рабочий», я там работал позже и со статистикой знакомился, преобладали письма на Венино и Леонтьева имена. Тогда многие красноярцы считали обязательным написать в газету, поблагодарить автора за талант. Была такая связь между журналистом и читателем. А после Вениных зарисовок самому равнодушному хотелось выговориться.
Некоторые из этих новелл живы у меня до сих пор. Всё в той же папке. Нет-нет, да и возьму её с полочки, окунусь в раннего Веню.
Когда я начинал читать Веню, шли семидесятые годы прошлого века. Звенели на всю страну Распутин, Астафьев, Белов, Носов, Рубцов, Шукшин, Буйлов. За их книгами гонялись в полном смысле этого слова. А местных, красноярских авторов, раскупали сразу.
В десять раз готовы были переплатить, лишь бы получить эту книгу. В Красноярске в то время существовал черный книжный рынок. Мы по выходным ездили туда. Цены на нём были страшенные. За невесть где и кем изданную на русском языке книгу Эдуарда Лимонова просили аж сто рублей! Нормальная книга в то время в магазине стоила от 50 копеек до рубля. Оклад у меня был сто шестьдесят, обычный оклад литературного сотрудника районной газеты. И ведь покупали Лимонова. Не о деньгах шел разговор, не достать хорошей книги было. Конечно, и тогда люди приобретали ковры, паласы, автомобили. В очередях за ними стояли, на всё был дефицит. Но книжные полки почти в каждом доме были, и книги на них тоже. В электричках читали, самолетах, метро. Иностранцы очень этому удивлялись и объявляли нас самой читающей нацией.
Время многое стерло в памяти, а вот интерес к книге, жажда читать хорошее, любоваться им – запомнилось. Сильны мы тогда были духом своим, а он рождался в книгах. Мы отличались от нынешних молодых прежде всего грамотной русской речью, умением отделить хорошие книги от плохих. Мы знали, кто из современников и о чем пишет. Кто из них действительно талантлив, а кого нас под страхом двоек заставляли учить в школе и университетах.
Правда, партия и правительство уже тогда возносили табун середнячков, дескать, это и есть лучшие мастера, рассказывали все газеты. Да и как по-другому, они – лауреаты ленинских премий, государственных, международных. С экранов телевизоров звучали их довольные голоса. Учили они нас отдавать должное партии, правительству, генеральным секретарям. Как я теперь понимаю, издевались и над нами, и над генеральными секретарями одновременно. Да бог с ними, с лауреатами. Книги их все равно ни кто не вспомнит. При жизни ещё забыли.
У нас в Красноярске был свой такой же рифмотворец. Весь в премиях и признаниях, грамотах и международном «уважении». Тоже учил и молодых, и не очень. Сначала зажигал на всех совещаниях как говорить правильно и достойно о партии и комсомоле, пламенных революционерах. Быстро стал лауреатом Красноярского, а потом и Всесоюзного ленинского комсомола. На пленумах и комсомольских съездах стихи свои читал. Потом перестроился мгновенно, стал рассказывать, как расписывать в розовых тонах развал страны, как отдать должное демократам. Но ушел из жизни, и никто его теперь не вспоминает. Пустые книги его не переиздают. Они ведь как были пустыми, так и остались ими. Зато скольким добрым начинающим поэтам он дорогу закрыл, скольким настоящим талантливым писателям не дал возможности творить. Его ведь печатали, не их. Его книги шли каждый год, а не Леонтьева и Зикунова. Хотя красноярцы ждали книги Вени и Володи.
Здесь, на периферии, в Красноярске, вспыхивали свои звездочки, настоящие, истинные таланты. ВкКрасноярской журналистике работали Володя Леонтьев, Веня Зикунов, Миша Жемеров, Валерий Сургутский, Владимир Сальников. Люди от земли, с сильным и крепким словом.
Зикунов поражал знанием деревенской жизни, умением приметить в главном небольшую «мелочь», с которой, оказывается, и начиналось это главное. Умел он не только почувствовать характер героя. Но и так показать его портрет словами, читать и перечитывать хочется. Любил он рассказывать о доярках и скотниках, механизаторах и овощеводах. Все они у него оказывались людьми с государственным мышлением, обожающими труд и понимающими, что с него начинается в жизни каждого из нас всё остальное. Кто-то же ставит какую-то задачу таланту, когда отпускает его на грешную землю. Кто-то же командует ему: пиши! Это для тебя на земле самое главное.
Веня как никто другой сумел показать наше распрекрасное время. Мать свою Марию, человека с золотым сердцем, труженицу, председателя алтайского колхоза из той деревни, где Веня жил в детстве; соседку Зикуновых Нюру Нечаеву, которая совсем молодой потеряла мужа в 1943 году и с тех пор ждала его до самой смерти. Сколько раз ей предлагали выйти замуж серьезные односельчане, не согласилась. Верной осталась мужу. Так и отошла в иной мир с правдой именно этой верности.
Колодезных дел мастера Ивана Сидоровича Первухина Веня очень умело расписал. Таким труженикам, как Первухин, совесть и духовность землей дарены. Иван Сидорович и есть настоящий профессор жизни. Он мог научить только хорошему. Веня это особенно подчеркивал, рассказывая о нём и подобных ему людях. Карпыч считал, что глубина их нравственности определялась временем общения с землей.
Учительницу свою Алису Федоровну, в молодости ещё убитую грозой, показал нам. Дескать, как могло случиться так, случайно умер распрекраснейший человек. За что, почему её забрало небо? Или полоумную Жаричиху, которая потеряла на войне пятерых своих сыновей. С такого большого горя тронулась умом. И до самой смерти она ходила по деревне и тянула горестным голосом: Ванюшка, Петька-а-а, Васька-а-а, Сережка-а, Кириллушка! Ужин стынет. Откликнитесь, куда вы попрятались, ослушники.
Помню, когда первый раз прочитал эту новеллу. В память почему-то запал голос Жиричихи, будто я его где-то уже слышал: Петька-а-а, Васька-а, Сережка-а, Кириллушка. Плакал… Русь моя, сколько ты перетерпела на своем веку, сколько слез пролили твои матери и жены…
И как хорошо, что ты родила Вениамина Карповича Зикунова, никто больше так задушевно и правдиво не рассказал потомкам о прошлой войне.
Когда немощь одолевает, настынет писать, ручка опостылит хуже пыточного костра, я читаю Венины новеллы. И сразу понимаю, жизнь короткая, писать надо. Никто за меня не напишет о Вениамине Карповиче.
Разве можно русскому человеку прочитать про его Жарчиху без слез. Надо родиться Веней, чтобы не только увидеть всё это, но и умно описать.
Уходят потихоньку герои нашего времени и авторы, какие их описывали – тоже. Когда умерла в алтайской станице Жаричиха, история не ведает, только ведь и самого Вени уже не стало. И вдвойне тревожно на сердце: кто поднимет русское слово после Леонтьева, Вени, всего нашего поколения словотворцев? Ох как мало нас, как долго нас не печатали наши супостаты…
Вон сколько теперь молодых поэтов и прозаиков. Люди «без комплексов». Не поймешь сразу, на каком языке пишут, на каком между собой говорят. Что ни слово у них – то мат, что ни рассказ – пошлость и похоть. Вроде бы ни отца у них, ни матери, ни тем более родного Отечества. Да и нет у лукавых Отечества, Россия для них – «эта страна».
Есть в Вениной последней книги новелла «Ласточкины гнезда». Коротенькая, в страницу, новелла как в свое время председатель исполкома райсовета Шушенского района дал команду сбить с карниза своего административного здания ласточкины гнезда. В Шушенское в то время приезжало много делегаций со всего Союза и из-за границы, дескать, некрасиво, что над их головами все время звенят ласточки. Того и гляди, сбросят что-нибудь сверху на гостей. У птиц ведь нет туалетов. В цивилизованном мире живем, высоких гостей принимаем, из-за рубежа. Убрать немедленно ласточек из центра села.
Варварское решение принял районный командир. Веня просто написал, что его поколение всю жизнь учили любить птиц и не трогать их гнезда. Если кто-то поступал иначе, от слов переходили к хворостине, вгоняли в голову науку милосердия через заднее место. А у председателя райисполкома не оказалось в детстве доброй и хорошей мамы, которая должна была привить ему любовь к птицам.
Заискивания перед западом ему хитро вдолбила лукавые, навечно. Дескать, не нам про себя говорить, мы люди второго сорта. А вот там, на западе, правильно живут. За то, что учат они нас дикарей и дураков, привечать мы их обязаны сладко, кормить и поить. Особенно поэт Евтушенко был большим специалистов по этой части. Как он расписывал жизнь на западе деланную, и как наши порядки-разнарядки ругал. Но сколько ему за это заплатили и кто, не сказал хитруша. Хоть режь его на части, всё равно будет что-нибудь нести про цивилизованный Запад и российскую неполноценность. Грешен, повторюсь опять: ни стыда у них, ни совести, ни Отечества.
Сколько это навязанное нам унижение принесло стране вреда, а сколько ещё принесет? Но не разобрались мы ни в чём вовремя, когда страну только ещё пытались четвертовать, теперь вот умываемся каждый день кровью. И сколько ещё её прольется, один бог знает. По грехам нашим наказание, за бездумность и дурь самобичевания.
Как познакомились с Вениамином Карповичем, звал я его просто Веней. Его все так навеличивали. И писатели, и коллеги по газетам. Веня часто менял газеты. Эта было странностью его характера. Если ему говорили, что пишешь не так, по-другому надо, требовали поменять стиль или манеру письма, он клал на стол редактора заявление и уезжал в другой район. В первую очередь по этой причине семья его долго моталась по краю как перекати поле.
Пожалуй, только в «Красноярском железнодорожнике» он задержался больше, чем где-либо. Здесь его тепло принимали, неплохо платили, льготы были у журналистов «Железнодорожника» на проезд. Всё это Веню устраивало. Хотя сам он свою, можно сказать долгую жизнь, так никогда и не устроил. Носились слухи, что в начале перестройки, когда дымило во всех углах Советского Союза дурью Горбачева, Веня удумал открыть в Дивногорске свою шапочную мастерскую. Прогорел Мастер. Когда мне сказали об этом, радостно захлопал в ладоши: слава Богу.
У нас есть кому шить шапки и полушубки. А вот на таких словотворцев, как Веня, всегда был большой дефицит. Случись бы Вене разбогатеть, не отложил бы он в сторону перо? Но не стало бы прекрасного писателя, а так всё осталось на своих местах. Веня за это время ещё уйму новелл и рассказов написал, выпустил несколько книг. Геннадий Семенович Лапунов – известный красноярский опекун литераторов нашего времени – ему помогал.
Веня и на птицефабрике работал, и экскурсоводом в Шушенском, когда в очередной раз уходил из газеты. Но писать они никогда не переставал. Обо всем этом у него в новеллах рассказано, увлекательно и интересно. Как гулял он с латышской партийной делегацией в Шушенском ресторане, и чуть было не полюбил в сутеми мужской запальчивости какую-то глазастую латышку, но страсть случайную в самом начале пресекла его родная жена.
Про любовь к жене он мало чего написал, а правда такова, что последний десяток лет она заботами мужа и была жива. Его терпением, поддержкой. Неуклюжей изворотливостью. Деньги ей на лекарства Веня все последние годы без устали искал.
Если нужно было что-то в газету «Литературный Красноярск», я звонил ему и просил повеселей зарисовочку.
– Веня, будь добр, пришли две-три новеллы, все старые разошлись. Скучно без тебя в газете, читатель теперь только на тебя письма пишет.
У Карпыча голос сиплый, как у прокуренного до макушки деревенского пастуха.
– Привезу, я тут кое-что настрогал.
Гонорары у нас в газете мизерные. Времена разрушительные, газета частная, мало кто помогает. Мы ему платили по нынешним деньгам что-то около тысячи за страницу. А ведь ещё нужно было на эти деньги приехать из Дивногорска в Красноярск, цены теперь на транспорт дороже некуда. На булку хлеба, если и оставалось пенсионеру-писателю от гонорара, то и всего. Но он в деньгах никогда не разбирался, не считал их, и не берег. Бессребреник. И полученные у нас рубли на булку хлеба уже считал удачей. Газета раз в месяц выходит, так что виделись мы с Веней довольно часто. Иногда он заходил сам, без материала, смущался.
– Старик, займи. Жена сильно болеет, на лекарство надо, потом отработаю.
Как тяжело ему было просить, даже у хорошо знакомых людей. А ведь никуда не денешься. Особенно было трудно Карпычу, когда он вышел на пенсию. Почти в семьдесят лет, кажется.
И жил только на совсем небольшие гонорары. Жена по-прежнему болела, а лекарства с годами дешевле не становились, квартплата тоже не падала, и продукты в цене росли. Жил Веня бедно.
Все три сезона, кроме лета, он ходил в длинном кожаном черном пальто. Я его в этом пальто лет двадцать помню. Снимал он его лишь на лето. Летом носил вязаное – то ли пуловер, то ли костюм. Что-то широкое такое, с громадными карманами. Из этих карманов, как из волшебных сундуков он и доставал свои работы. Издали он чем-то напоминал старичка-лесовичка. Вечной доброй улыбкой на лице, небрежностью в одежде, что ли, седыми космами на голове. Вылитый лесовичок, каким наши бабушки в сказках его расписывали.
У меня всегда были убеждения, что к своему внешнему виду Веня относился наплевательски. Борода редкая, рыжая, по случаю возраста с сединой. И шевелюра из рыжей ставшая сивой. Прическа у него была богатая. Тут ничего не скажешь.
Зимой он надевал какую-то шапку не первой свежести, а все остальное время красовался с непокрытой головой. До самых, самых семидесяти лет. В этом длинном зашарканном пальто. С гривастой головой, в бороде рыже-сивой его издали узнать можно.
Когда позвонили, что Карпыч умер, не поверил. Как так, с чего? Мы были у него с писателем Андреем Кулаковым совсем незадолго до трагического дня. Веня давал Андрею Евгеньевичу рекомендации в союз писателей России. Бурчал что-то себе под нос, когда подписывал рекомендацию, про рыжего Чубайса, Гайдара и прочих губителей Отечества. Он их никогда не забывал. Оставлял в истории истинные лица реформаторов. Устами своего дачного соседа Кондрата Ивановича, литературного героя Вени, всыпал им перцу на будущее.
Это они сейчас себя в золото укутывают и в сладкие слова нанятых журналистов, а уйдут – в грязи останутся на всю историю нашего дорогого Отечества. Вот Веня и расписывал нам их истинные лица.
Веня никогда не выглядел здоровым. Грузным таким смотрелся, сгорбленным, тяжеловатым, неторопливым в движениях. Голос хриплый из-за того, что много курил. Бросал он, много раз бросал курить и всегда начинал снова. О чем сам всегда горько жалел: не хватает силы, не мужик я! Но никто даже и не думал, что смерть у него за плечами стояла, что исшорканный совсем организм у словотворца. Он никогда никому не жаловался на свое здоровье и не докучал. Тоже о многом в характере человека говорит. А чувствовал он себя хуже и хуже. Так мне об этом поэт Владлен Белкин недавно рассказывал.
Последняя книжка Вени, «Никишкины крылья», вышла в год его смерти. Он как чувствовал, что она последняя. Особенно тщательно подбирал в неё свои короткие рассказы. Я бы все их назвал новеллами. Объединенные вместе они и составили добрую автобиографическую повесть. Здесь и детство писателя, и юность, и приход в журналистику. И философские размышления о величии святой страны Русь.
Помню, когда мне пришлось писать заявление о приеме в союз писателей. Я попросил дать рекомендацию Веню.
– У нас в союзе умных много, они только себя признают, забьют тебя, – прохрипел он, – ты не бойся, я выступлю на собрании, и рекомендацию дам.
У меня тогда все волнения от предстоящего приема прошли. Веня не умел лукавить. К месту или не к месту его правда, но он своего мнения не менял.
Помню, почитал он книги Кулакова и позвонил: этот достоин, писатель. Союз союзом, а главное пусть пишет, здесь ему никто дорогу не перекроет.
Жизнь скоротечна и невозвратна. Вениамин Карпович сам уже ничего не напишет. Нам бы, оставшимся, как-то бы его труды объединить и издать. Хорошее бы дело сделали. Творчество Вени способно светить века.
Будем пытаться. Выпустили же вот книгу покойного Володи Леонтьева. Не разошлась, разлетелась с прилавков. Соскучились люди по настоящим писателям. И Венины новеллы с удовольствием перечтут. Кто и слезу уронит, когда до Жарчихи дойдет...
Пройдут десятки лет и новому поколению издателей и читателей понадобятся Венины рассказы. Опять круг с его изданиями прокатится по Руси. Талант не умирает, он захватывает чью-то душу и живет в ней – так когда-то говорили древние русичи. Захват чужих душ и облагораживание их – идет из поколения в поколение. Каждое поколение россиян рождает своих Шукшиных, Шолоховых, Зикуновых и Леонтьевых.
Не будем спорить, это правда.
Татьяновка – Дивногорск – Красноярск