Вячеслав ЛЮТЫЙ. ТЕРНОВНИК. Высокое одиночество в поэзии Натальи Кожевниковой

Вячеслав ЛЮТЫЙ

ТЕРНОВНИК

(Высокое одиночество в поэзии Натальи Кожевниковой)

 

[Кожевникова Н.Ю. Посреди реки и света. Сборник стихотворений – М.: Голос-Пресс, 2014]

                                                                                   Блаженны чистые сердцем;

                                                                                    ибо они Бога узрят.

                                                                                                                      Мф. 5,8

                                                                   …И стало песком и водой перекатной,

                                                                    Незыблемым лесом, зарёю закатной…

                                                                                              Наталья Кожевникова

 

1.

Последние десятилетия определённо склоняют поэта к публицистике – жажда прямого слова в обществе сегодня невероятно велика. Создано огромное множество стихотворений, в которых мы находим горечь от несправедливости, от попранного достоинства, от безжалостного уклада нынешней жизни. Однако этот поэтический вопль, обращённый к земле и небесам, сохраняясь в анналах, не задерживается в пространстве драгоценной художественности. Отзвучав однажды, он остаётся где-то на дальних подступах к подлинно идеальной литературной сфере.

И оказывается, что художник сокровенный, обладающий даром объединения глубин собственного существа с сердцевиной народной жизни, значительно ближе к душе всякого своего собрата и сестры по суровому русскому житию, нежели глашатай изначально публичный, громко обращающийся к согражданам с литературных подмостков.

В 1950-х Леонид Мартынов заметил: «Удивительно мощное эхо. Очевидно, такая эпоха!» Теперь – иное время, отмеченное нравственной изворотливостью, креативной болтливостью, короткой памятью и вероломством государственных структур. «Белый шум», сквозь который вынуждено пробиваться всякое талантливое художественное слово, гасит, практически, любое «эхо». И уже потому сильный и искренний поэт стремится создать собственное новое творение таким, чтобы оно выдержало не только стремительный бег времени, но и не угасло в вязком воздухе, демонически предназначенном для того, чтобы звонкий голос певца был слышен недолго и не далеко. И здесь – не отзвук давнего спора «тихой лирики» и стихотворной «эстрады», который уже далеко в прошлом. Речь идёт о бытии и земном существовании, о любви и смысле жизни, о силе почвы и одинокости души человеческой. Иное – городское, политическое, общественное – обладает в этом художественном строе своими ячейками, смысловыми молекулами, но не более того. Потому что теперь перед русской литературой неотвратимо возник вопрос о Божьей задаче и житейском смысле: зачем всё это?! Без внутреннего сосредоточения, без чувства одинокого стоицизма тут ничего не решить, да и конечный ответ вряд ли возможен. Важен сам процесс преодоления тягчайшего жизненного материала, ясное размышление и сердечное мужество. В этом контексте поэзия Натальи Кожевниковой достойна пристального взгляда, сочувствия и интеллектуального отклика.

 

2.

Есть некие общие грани поэтического мира Кожевниковой, о которых необходимо сказать в самом начале.

Эти стихи написаны очень зорким человеком. Предметы в них обладают удивительно точными деталями и узнаются каким-то особенным образом. Такая художественная «дактилоскопия» присуща только большим мастерам и дарованиям, изначально наделённым живописно-цепким глазом. Символ, бытийная примета в её поэзии вырастают из сочленения обыденных черт на редкость естественно и уверенно. Тут скрыта очень важная особенность психологической конституции автора. Вместе с тем перед нами – православный человек, всё мировосприятие которого окрашено именно этой его духовной принадлежностью. Заметим, в строках Кожевниковой нет пересказа Писания – у неё реальность проявляет свои таинственные свойства, и в них угадывается присутствие Вышних сил. Всё церковное даётся здесь очень осторожно, лаконично – так, что картина мира не перекраивается под пером автора, но наполняется новым смыслом, уточняется, проявляет свою глубину и широту.

Есть особая праздничность русских небес,

Где незримо цветут виноградные лозы.

Но опять и опять – как по коже надрез –

Отрешённость лица её, взгляда и позы.

Что в любви и тоске обнимает дитя

И не знает о муке его предстоящей…

Как смириться, смолчать и, покой обретя,

На колени упасть безответной молящей?

В безграничном, родимом на свете краю,

Где под дождиком ходят берёзы босые,

Не умея молиться, я тихо стою

В недостроенном храме, в изножье России.

 

Кожевникова легко и очень органично соединяет детали разного масштаба и разной принадлежности в одной-двух строках. Однако насколько это отличается от давней «бабелевской» стилевой манеры сводить в пределах напористой фразы «звёзды и сифилис»! Там – только приём, который скользит по внешней поверхности происходящего. Тогда как в нашем случае – поразительное расширение пространства и его содержания душевным усилием лирической героини:

Мне не страшно идти до конца,

до креста.

Слышишь? Колокол будничный

звякнул во мраке,

Засветилось звездою окно у моста,

И заплакал ребёнок

в больничном бараке…

 

Жизнь помещается в эти стихи как бы по взаимному согласию художника и реальности: окружающий мир и судьба словно проходят сквозь игольное ушко поэзии и размещаются в её пределах важнейшими своими именами и предметами. Прожитые годы и потери, несбывшиеся надежды и счастье любви, голос почвы и сквозящий ветрами русский простор, радость и скорбь – здесь всему есть место, и всё может рассказать о себе…

В поэзии Натальи Кожевниковой путь, пройденный душой внутри себя, во много раз протяжённей срока, отражённого в реальных цифрах. Поэтесса обладает своего рода оком, которое видит и выделяет внешние признаки глубинного течения событий.

Такой визионерский дар в творчестве исключительно редок, и его обладатель, как правило, – человек печальный: «И белая рыба плывёт под веслом, // Любить разучившись и выжить отчаясь…»; «Придёт лохматая собака <…> Сродни печали человечьей // Печаль звериная сильна».

Порой образы Кожевниковой кажутся похожими на иные, уже где-то слышанные прежде, литературно знакомые. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что в эти отголоски автором привнесены глаголы – как главный акцент, и таким образом они «вживлены» в действующую картину мира:

– «зима уходит за пригорки, – пусть там в каком-нибудь логу снегов дожёвывает корки»;

– «уйти в поля, где солнце тихо тянет из темноты зелёные ростки»;

– «и жарко каждому растенью в зелёной тесности родства»;

– «смиренной косынкою волосы смяв, целую оклад в полусумраке зыбком».

У поэтессы в привычном следовании слов и примет всегда есть неповторимый отблеск смысла, необычный излом графики, неожиданное движение чувства. Здесь – художественный отпечаток личности, для которой окружающее как будто предстаёт специальным образом, наособицу, словно прилаживаясь к авторскому глазу, чтобы он смог увидеть и опознать сокровенное.

Кожевникова очень тонко воспринимает пространство. Почти всегда в её поэзии оно разряжено: предметы и фигуры подсознательно удалены друг от друга, хотя в поздних стихотворениях «населённость» рисуемой картины порой весьма велика. Так неявно в стихотворении возникает одиночество – не дотянуться рукой, не докричаться голосом.

В подобной организации художественного космоса содержится и образ простора, который должен быть обжитым. Однако он столь велик, что вмещает в себя неимоверное число вещей, и между ними остаётся чрезвычайно большой зазор. Метафизика взаимной удалённости порождает печаль, свободу, ощущение вечности… И несмотря на жестокий итог реальных событий – затаённое желание прожить их вновь и поверить в иное течение происходящего.

…В открытый ветрами оконный проём

Осенний простуженный воздух струится.

И слышу, и знаю – летят воробьи

В рябинник, где бледное солнце гуляет,

Где тихо и мирно по нашей любви

Прехитрая осень поминки справляет.

Одна-одинока на этом пиру –

Не каюсь, не плачу, а с верой внимаю

Гусиному крику на синем ветру,

Сумятице листьев, далёкому маю…

 

У Кожевниковой очень легко, совершенно непротиворечиво соединяются в стихах православная символика, духовно-приподнятое чувствование происходящего в природе и вокруг лирической героини с движением природного времени, с переходом от зимы к весне, от лета – к осени. Ключ к этому органичному сочетанию и перетеканию смыслов лежит в доминанте всего творчества поэтессы. Перед нами стихи о любви, женское начало в них очень явно выражено и одновременно утончено – до дуновения, до тонкого взаимодействия ранней весенней страсти и позднего осеннего материнства.

Но сердце,

но сердце дрожит под руками

И помнит, и знает, что было и будет.

Я миру покорна, мне Женщина – имя.

Мне долго идти, но дорога к родному.

Средь смуты и лжи,

средь морозного дыма –

По зыбкому снегу к желанному дому!

 

Здесь ассоциативно и в развёрнутом образе, будто невесомым острым грифелем, намечен женский путь к своему истинному предназначению: «я миру покорна» – «мне долго идти» – «средь смуты и лжи» – «по зыбкому снегу» – «к желанному дому».

У Кожевниковой почти всегда можно найти в стихотворении «высокий мир», который может присутствовать штрихами или понятием, душевным стремлением или небесным ракурсом земных вещей и движений. В этом мире холодно телесному человеку, в нём постоянно живёт разлука – уже продиктованная его смертной участью («как холодно в мире высоком»). Такое созерцание духа, парящего над собственным телом, пронизано интуитивным знанием настоящего и будущего и неотрывно от печального одиночества, в котором соединены земная доля и «звуки небес», о чём когда-то сказал Лермонтов.

Душа блаженная здесь смело

Над миром реяла, молясь

О вечной родине и доле

Её прощать и воспевать

Из васильков весёлых поле

И белых храмов благодать.

И не мешали ей – высокой –

Звенеть от счастья и тоски

Ни глухо запертые окна,

Ни станционные гудки,

Ни лай собак, ни лязг металла,

Ни звук обманчивых речей.

И небо медленно светало

Под треск рождественских свечей…

 

«Мир срединный», бытовой – приподнят над «миром низким»; он плотен, сиюминутен, вязок и скорбно конечен. А ещё – докучен и раздражителен. Низкое «царство» к тому же агрессивно, бесчестно, безжалостно. В поэзии Кожевниковой, как правило, происходит соприкосновение «высокого» и «срединного», именно в этом тихом конфликте возгорается искра белого холодного огня, который не греет, но освещает бытийным светом всё на земле. И если веет волна тепла и участия, то её источник – женское сердце, не жалеющее себя, отдающее мгновения собственной жизни тому, кто этого достоин – детям, родному дому, васильковому полю, возлюбленному, памяти. Оно похоже на Спасителя, образ Которого в русской народной традиции так бесконечно добр и непостижимо щедр.

Из мартовского льда,

дворовой скверны,

Сырых бараков, выстроенных в ряд,

Старухи, торопясь, идут к вечерне

И тает солнца вымученный взгляд…

На время – здесь всё сумрачно

и зыбко…

Но тот, кто впереди меня идёт,

О воздух обопрётся без улыбки

И в ночь сырую тихо перейдёт,

На миг лишь потревожив птичьи гнёзда

И крыльями раздвинув облака.

Вечерни час. Сильней и ярче звёзды.

Печаль земная, словно вздох, легка.

 

Примечательно, что в одном из стихотворений поэтесса роняет: «по-прежнему мир стыден и велик…». Слова эти характеризуют восприятие не главной героини, однако произносит их именно она. Готовность вымолвить то высокое, что было сообщено каждому при его рождении Небом, с течением лет теряется – будто песок просыпается сквозь худеющие пальцы на землю. И если душа в силах озвучить хотя бы память о первоначальных небесных дарах – она непременно сохраняет способность воспарить над «глиняным» миром. И словно с высоты увидеть его детали, подсвеченные бытийной ясностью, особой отчётливостью, выпуклостью: «лодка, дерево, весло»; «узкоглазый скачет мальчик»; «тяжело вздымая бок, поворачивается Каспий».

Взгляд автора только отчасти созерцает событие, главное – Кожевникова чувствует вкус происходящего, впитывает переживание, а не черты. И это свойство, которое сродни «третьему глазу», выводит её стихи в большое пространство – и земное, и духовное. Обычный житейский материал поэтесса превращает в событие мистическое – над-земное и над-временное.

В опустевшей деревне героиня – «последняя странница», и ласточка, напоминая о чьей-то душе, доверчиво влетает в сени. Здесь нет дороги-пути от одного пункта к другому. Но есть влетевшая ласточка, взгляд «странницы» от ворот к облаку, шёпот месяца, идущий от ночного неба к дому, врастание только что посаженных цветов в песчаник, ласточкин писк, доносящийся от двери вглубь комнаты, скатившаяся в подпол «слепая звезда»… Нет движения, но есть перетекание состояний, мерцание чувств. Покой Рая – равновесие мироздания и сердца, переполненного переживанием прошлого, настоящего, будущего.

Однако теплота картины словно гасится холодом сквозняка: тут нет детей и возделанной пашни – «в этой деревне, обделённой землёй и любовью земной». В родовом сознании русской женщины тяжкая, вязкая почва неотделима от ангельской выси, и потому их разделение у смертной черты столь трагично.

Свята земля сия.

Хочешь ты или нет,

Будет над ней сиять

Дивный Господний свет.

В мире сейчас темно,

Молнии – отблеск меча.

 

Страшно. Но есть окно, Женщина и свеча…

В тесном, ожесточённом современном мире поэтесса называет три ориентира, которые позволяют преодолеть плен обстоятельств. Очень ёмкие по смыслу, они привычны и просты для обиходного ума: «окно, женщина и свеча». Между тем их сокровенное значение чрезвычайно весомо – ожидание, верность, святая вера. Вглядываясь в эти путеводные огни, мы проходим сквозь времена, преодолевая страх, боль, усталость и отчаяние…

 

4.

У Кожевниковой в стихах жизнь предстаёт быстротекущей и одновременно – целой, не иссякающей со временем. Её приметы меняются, и взгляд с горечью фиксирует исчезновение одних черт и приход других. Однако дар жизни длится и длится и, кажется, не прервётся никогда. Это понимание приходит к лирической героине мучительно трудно – через расставания и потери, но возникнув, остаётся в её душе тихой благодатью. Реальные предметы и природные вехи времени воссоздают движение ума и сердца от прошлого к настоящему, а соприкосновение человеческого обихода с природным распорядком сообщает поэтической строке объём, определённость и эмоциональную силу.

Не октябрь, а одно пепелище,

Вместо облака – запах золы.

Опустело к обеду жилище,

Кто-то вымыл до блеска полы…

…Солнце встало в углу и не светит.

И не знают, не знают во мгле

Первый снег и пронзительный ветер,

Что тебя уже нет на земле…

 

«Долгий длинный миг» для Кожевниковой – форма соединения с реальностью, когда за чёткой канвой событий возникает некое пространство инобытия («В медовом месяце июле бывает долгий длинный миг…»; «Из реального времени падаем в вечность иную…»). Так происходит постоянно. Героиня воспринимает этот мистический отсвет краем сознания, он становится фоном для действий и лиц, изменений воздуха и земли, для движения воды («в ряби речной изомнутся уста»)… Течение времени как будто замедляется, «вчера» наплывает на «сегодня», и потому рисунок действительности и переживание могут быть показаны очень подробно. Они как бы пододвинуты к глазу рассказчика и уже затем – к глазу его читателя.

Между тем поэтесса обладает замечательной способностью воспроизвести чувство или картину как целостный художественный образ – развёрнутый, но не измельчённый на бесчисленные детали, которые гасят его важнейшие черты. Это почти классическое умение дать полноту в подробностях. Теперь оно подменяется у иных версификаторов массой мелочей, за которыми, практически, невозможно угадать первопричину авторского высказывания.

Летят, жужжа, из розового улья

К ожившим вишням сонные жильцы.

Обманутся! Давай составим стулья

И сядем вместе.

Солнечной пыльцы

Висит меж веток тень и непонятно –

Октябрь на дворе, иль навсегда

Осталось лето и дыханьем мятным

Струится в дом.

 

С чувством всепоглощающей любви в поэзии Кожевниковой связано своего рода «плавающее время», когда взгляд повествователя видит в природе и в человеческом обиходе черты прежнего счастья или печали, и они очень естественно сливаются с реальными вещами, прикреплёнными к настоящему мгновению.

Её героиня, кажется, только и существует как часть этого небесного дара, свыше переданного женщине. Причём удивительные по силе переживания практически всегда привязаны в стихотворении к неожиданному образному и смысловому финалу:

Другая придёт. И сверкая

Крылами и гибкой спиной,

Пройду я, слезу утирая,

И ты зарыдаешь за мной!

 

Стихи о любви у Кожевниковой исполнены глубокого драматизма, в них:

– счастье взаимности;

– уход возлюбленного;

– память о любви;

– новое чувство;

– сопоставление настоящего с минувшим;

– покорность течению событий;

– восприятие прошлого как главной жизни;

– смиренное соединение себя с природой, которая является самым верным хранителем воспоминаний о «долгом длинном миге» уже давней радости.

По существу, перед нами разворачивается протяжённая лирическая история, в которой много нежности, горя, надежды и терпения. «Терновника жалящий цвет» – именно так сокровенные и внешние коллизии происходящего воздействуют на внутренний взор читателя, «царапают» его.

Не годами красна моя женская участь,

А безмерной любовью до смертного дня.

Жизнь уходит, приходит, ликуя и мучась,

Серебристой блесною на солнце маня.

 

Женская любовная лирика сегодня широко распространена. Её художественное, образное воплощение, как правило, не оригинально. Высокопарность слога, неузнаваемость событийной канвы, отсутствие реальных деталей – вот самые общие претензии, которые литература может предъявить этому типу стихосложения. Или, напротив, – чрезвычайное нагромождение «бабских» безделушек, за которыми совсем не видно высокой жизни одинокого сердца – только умеренное влечение к противоположному полу и абсолютная неготовность следовать библейскому определению: «сильна яко смерть любовь».

У Кожевниковой чувства находятся со словами накоротке, её речь предметна и единственна по словарю и обладает способностью собрать вместе жест, мимолётную заботу, деталь интерьера, бледный фотографический промельк прошлого, звук, дуновение. И воссоздаётся не мир действительный, «твёрдый», рациональный, а само переживание, тайный космос человека – огромный, но и волшебно умещающийся в крохотном зримом пространстве: «Взлетела в небо птица дня, // Упала в травы птица ночи».

Тут нет экспрессивного «захлёба» – стихии напоказ, что почти всегда свидетельствует об отсутствии и сосредоточенной мысли, и сердечного трепета. Зато тихим голосом (он постоянно звучит в сознании читателя) безыскусно утверждается, что любовь – это родство и соединение влюблённых в единое духовное существо:

И всё остановилось:

Река и речи, время… Наугад

Жила я в пустоте, о том не зная,

И если ты, найдя меня, не рад –

Тогда тебе я вовсе не родная.

 

5.

В поэзии Натальи Кожевниковой всегда присутствует связь между душевным миром героини и окружающей природой, которая сопереживает ей в счастье и печали. Драматизм происходящего, психологическое напряжение от этого многократно усиливаются.

В то же время город появляется в стихах как нечто искусственное и кратковременное: на всех его деталях, словно «водяной знак», видна печать стеснённости и неуверенности; его черты, будто нарисованные углем на белом снежном фоне, кажется, готовы осыпаться при очередном порыве сильного ветра. Здесь не найти своенравной стихии движения и покоя, крика и шёпота, «сумасшествия сада» и «одиночества трав».

Природа становится ещё одним alter ego автора. Подобное скрытое родство позволяет поэтессе говорить о ветре, лесе, реке как о чём-то своём. По яркости восприятия перед нами почти детское видение мира.

Живопись в стихах Кожевниковой сюжетна и очень узнаваема: она звучит, переливается красками, дышит, двигается – словно оживает перед внутренним взором читателя. Так умели писать в XIX веке, когда всё вокруг было предметно, любимо и значимо. Сегодня это мастерство в значительной мере утрачено, хотя порой появляются произведения, которые без преувеличения можно назвать образцом пейзажной лирики – как, скажем, стихотворение «В бору»:

Шагнёшь в него – лишь зной и тишина.

Шалфеем дышит день, грозой далёкой.

И кажется, вот-вот грядёт она,

Сверкнёт с небес молниеносным оком…

…Свистят стрижи и падают в закат,

Что в сумраке горит уже нездешнем.

О, с кем они там тихо говорят

На птичьем языке своем безгрешном?

И радостно друг друга узнавать

По шёпоту травы, по гулу грома,

И если здесь останусь зимовать,

В сосновой зыбке буду я как дома…

 

Всё слито в совместном существовании, и лирическая героиня оказывается частью окоёма, в котором есть напоминание о райских кущах. Очень важно, что у Кожевниковой природные явления соседствуют с православным космосом. Не противореча друг другу, с чудесной мягкостью они скреплены в одно целое.

В русской природе присутствует некая, невыразимая словами, печаль. И наша литература, во многом проникнутая чувством непреодолимой дистанции между человеком и Богом, откликается на грусть деревьев и трав, земли и неба, всякого живого существа…

В поэзии Натальи Кожевниковой образ Женщины, кажется, духовно неотличим от природы. Сердечная «потерянность» лирической героини сходна с переживаниями «падшего» мира, сохраняющего на самом дне памяти эдемские картины всеединства. И когда одиночество становится невыносимым, любовная лирика под пером автора обретает тонкие евангельские черты, напоминая о событиях в Гефсиманском саду:

Завоет ветер, ветки теребя,

В моём саду, и я без слёз заплачу –

Как лодка на безводье, без тебя

Я в этом мире ничего не значу…

 

В стихотворениях поэтессы разных лет внимательный взгляд обнаружит постоянное присутствие ветра. Словно обновляющее начало, порой стремительное и жестокое, осенний ветер сметает груз тяжких переживаний и картин, от которых сжимается душа героини, истерзанная пыткой воспоминаний.

Зимняя белизна готовит её к весеннему преображению, появлению надежд и глубокому дыханию, в котором женщине дано чувствовать трепет природы, её неискоренимое желание жить.

Однако в глубине подобных ассоциаций скрыт неустранимый конфликт между циклическим природным возрождением и человеческим веком, у которого есть последняя черта: «Это жизнь. И её ещё надо // Нам обоим прожить до конца». Возникает понимание собственного высокого одиночества, и стихи пронизаны такими адресными нервными волокнами:

…Мне бы пожить ещё там, у речного

истока,

Белого храма на круче, последнего

Божьего света…

…И сердце живое забилось с тоскою

О том, что исчезло, да вряд ли и было,

Что душу томило, что жадно любило,

И стало песком и водой перекатной,

Незыблемым лесом, зарёю закатной…

 

Превращение в одухотворённую часть вечной природы в какой-то мере оказывается предназначением нашего земного существования. Но ведь есть ещё неумирающая душа и то, что ей дорого: родная кровь, земля предков, заветы прошлого. Между тем «шёпот крови» понятен только в реальном мире – в тонком пространстве он неразличим.

Героиня в уличном прохожем не узнаёт тень отца, и сама же остаётся им не опознанной: «И мы в толпе шли рядом, двое, // Но шёпот крови не был слышен». Важно внимать этому тихому голосу в живой реальности и не уповать легкомысленно на позднее знание, когда события свершатся и ничего уже не изменить. К этой мысли Кожевникова подводит читателя, практически, всей своей лирикой.

Координаты, в которых «прописана» бессмертная душа героини сейчас, обозначены вполне отчётливо: «Посреди реки и света, // Вздоха, воздуха, земли…». Домашнее тепло и житейскую узнаваемость двум из четырёх стихий придаёт именно «вздох» – вода становится «рекой», огонь превращается в «свет» (и приобретает новое, духовное измерение). С «воздухом» соприкасается уже упомянутый «ветер», а вот понимание «земли» непременно требует художественного уточнения. Тем более в связи с чувством рода и преемственности, которые неявно присутствуют в ряде стихотворений поэтессы.

С ветки слетел богомол и притих:

Богу ли молится, солнышка просит?

Ворох монеток своих золотых

Бросила в ноги нам сонная осень.

Роща прозрачна, и русский простор

Робкую душу сегодня тревожит.

Стая ворон обогнёт косогор,

В небо врастёт и вернуться не сможет.

Только для тех, кого жизнь не страшит,

Поле пустое, в потёмках жилище.

Морок, огонь ли вдруг всё сокрушит –

Им возвращаться на то пепелище.

Утром скрести по сусекам, латать

Конную упряжь и солнцу вдогонку

В пашню зерно золотое кидать,

Песню придумать под стать жаворонку.

 

Поразительное равновесие бытия отличает этот поэтический сюжет, в котором сошлись вместе и трудная доля, и ни с чем несравнимое упорство и трудолюбие русского человека, его земная правда, и взгляд сверху – с Божьих высот – на его предназначение.

Знай же – загадочность русской души

Лишь иноземцу лихому морока.

Пришлому тайну раскрыть не спеши –

Как на просторе она одинока…

 

Здесь сомкнулись ранние и поздние стихи Натальи Кожевниковой – художника тонкого, проницательного и устойчивого в координатах русского мира как вселенной.